Текст книги "Здравствуйте. Я – любовница вашего мужа"

В театре

Я приеду в театр, весёлая и безупречная.

По дороге от метро заряжаю себя музыкой, прогоняя мороку вчерашнего дня, обретаю легкость, свободу и свет. Это состояние – обманное, кратковременное, так трудно достигаемое, так быстро исчезающее…

В театре я планирую провести только час, так как собираюсь в кино на хороший фильм со своим давним приятелем Куликовым. Так я подстраховываюсь, чтобы никому не позволить испортить мне в этот день настроение. Я приеду на часок, покручу хвостом и уйду, только вы меня и видели, оба.

Прошлась по коридорам, расцеловалась с костюмерами, гримерами, звуковиками… Обменялась парой новостей, высказала мнение, спросила, посмеялась над шуткой, пошутила сама. Все просто, с улыбкой, почти на автомате, с четкой внутренней устремленностью: где он?

Подошел Иван Кузнецов. Я, не меняя настроения, расцеловалась и с ним. Улыбнулись друг другу. Глаза у него бегающие, голос искусственный. Отметила для себя с удивлением: сегодня в этом театре он для меня не главный герой.

Пошла дальше, в поисках главного.

Главный был на сцене.

В правой кулисе стоял монтировщик Володя. Я подошла к Володе, тихонечко поздоровалась, встала рядом. Отсюда удобно смотреть на репетицию. И знаменитость увидит меня, когда будет уходить со сцены.

Репетировалась сцена, когда Тригорин целится из пистолета в Треплева.

У Чехова в пьесе такой сцены нет, у Чехова, наоборот, Треплев пытается вызвать Тригорина на дуэль, а тот вызываться не хочет. Но в спектакле режиссёра Андрея именно Тригорин видит в Треплеве антогониста, а потому, не то чтобы стреляет в него, а прицеливается слегка, да и то не в реальности, а в своем воображении.

У них получается хороший дуэт на сцене: у Ивана и знаменитости, только знаменитость Ивана иногда за пояс затыкает. Иван мучается, не поддается, а всё равно оказывается за поясом, потому как талант явление штучное, встречается редко, и в угоду партнёрству от зрительского глаза его не спрячешь. Рядом с очевидным талантом талант вымучиваемый смотрится бледно, и это не вопрос одеяла, которое иногда артисты на себя натягивают, это вопрос индивидуального дарования.

Вместо Треплева под прицел Тригорина неожиданно попадаю я.

Я вижу бешеные глаза знаменитости. Уверенным шагом он идет в мою сторону, в правую кулису, смотрит на меня яростно, не отрываясь, и целится мне в лицо.

Иван Кузнецов стоит чуть поодаль, его знаменитость проходит, не заметив, направляясь ко мне. Ощущение, что сейчас выстрелит, настолько реально, что я прячусь за плечо Володи, который стоит рядом, и говорю «ой!».

– Куда ты, куда? – кричит из зала режиссёр Андрей, – Давай прямо на Трепелева, давай, вплотную к нему подходи…

Знаменитость останавливается от меня в трёх шагах.

– Да? Промахнулся маленько, извиняйте…

– Давай заново, с последней реплики! – командует Андрей.

– Еще чуть-чуть и пальнул бы в тебя, – говорит мне Володя.

– Тебе тоже так показалось? Я подумала, может, у вас мизансцена такая странная…

– Да нет, на тебя впрямую шёл.

Володя хохотнул. Я нервно улыбнулась.

Надо же какая страстная знаменитость. Чем же это я тебя разозлила?

И пошла со сцены за кулисы. На всякий случай. Чтобы мне декорации на голову не упали.

Стою в коридоре, глазею на расписание. Жду, когда выйдет ко мне гримёр Оля, и мы пойдем пить кофе в буфет, у меня есть еще немного времени.

Пятнадцатиминутный перерыв в репетиции. Мимо проходит знаменитость.

Мы встречаемся глазами.

– Здравствуйте, – говорю ему.

– Здравствуйте, – театрально расшаркивается он с натянутой улыбочкой и проходит мимо.

Не пойду к тебе в гримёрку, – думаю я, – ничего выяснять не буду. Ни о чем тебя не спрошу. То, как ты себя ведешь – это твои заморочки, не мои.

Беда

– Ну, как у вас дела? – спрашиваю у Оли за кофе, сидя в буфете.

– Да, нормально. Движемся потихоньку, не ясно, правда, куда.

– Ну, это никогда не ясно. Я ни одного хорошего спектакля не припомню, когда во время репетиций кто-нибудь был бы доволен. Вот, когда спектакль плохой, так почему-то все за кулисами ходят и кричат друг другу «гениально!» … А потом на премьере, куда глаза девать не знают…

– Да, есть такой принцип, – улыбается Оля.

– Ну, а что веселого происходит? Как любимый себя ведет? Балагурит?

«Любимый» – это знаменитость. Я его так стала называть на третий день начала репетиций. Тут и сарказм за излишние капризы, и признание таланта. Весь театр знает, уже все привыкли.

– Любимый твой? Да нет, не балагурит.

– Как не балагурит? Почему?

– Мрачный ходит. Как туча. Ни с кем не разговаривает. Да мы его почти и не видим. Он из гримёрки – сразу на сцену, со сцены – сразу в гримёрку. Запирается и сидит там один.

Вот это для меня новость. Раньше общения не чурался. Всегда с шуточкой, прибауточкой, зрителей вокруг себя собирает, байки рассказывает, положительной энергией заряжается.

– Вот это новость, – говорю я Оле, – а что это с ним случилось? Никогда вроде за словом в карман не лез, всё время, с большим удовольствием…

– Да пьёт он.

– Что?

– Пьёт. Запой у него.

– Как это – запой?

– Ну, вот так. Запой.

– Давно?

– Да дней семь.

– Вот это дела.

– Он как неделю назад сходил на какой-то спектакль, с тех пор и пьёт.

Вот это дела. На спектакль мы ходили вместе. И вино пили вместе. Бокал до спектакля, потом еще дома…

Да он приехал ко мне уже с половиной бутылки. Достал из сумки, показал: «А ты что думаешь, артисты во время репетиции не пьют? Сегодня Димка Петренко зашёл, выпили с ним немного за встречу. У Кузнецова только крепкие напитки, виски, там, водка. У Андрюхи-режиссёра тоже. Я вот винишко с собой таскаю…»

Я подумала: человек знает, что делает. Это же не водка.

Тем более, я видела его с вином на гастролях: цедит потихоньку себе из бокальчика и всё в порядке с ним совершенно.

Эти же полбутылки у него оставались, когда мы приехали к нему. Для меня в магазинчике у дома купили еще одну. Выпили по бокалу. Дальше он мне хаманул, и я уехала домой. Осталась моя бутылка плюс его половина. Может, еще дома были заначки.

Значит, он выпил всё это после нашей ссоры, а потом не смог остановиться. Алкоголь взял своё, начался запой.

Запой – это привет. Запой – это всё, это беда, из неё не выбраться. Я наслышана об этом. Он если пьёт, то его днём с огнём найти не могут, телефоны выключены, теряется в городе бесследно. Срываются съёмки, летят спектакли, он пьёт до бесчувствия, до больницы, до «белочки»…

Я оглушена этой новостью, я не знаю, что делать.

Иду к нему.

Стучу.

Долго не открывает.

Жду.

Выглядывает в щелку. Видит меня.

– Здравствуйте, к вам можно? – спрашиваю с тревожной улыбкой.

Пропускает, закрывает дверь.

Страшно смущён, не смотрит на меня. Глаза слезятся, ощущение что у него высокая температура. Кривится в улыбке:

– Заходите уж…

Отходит от меня, ложится на кушетку.

Подхожу, сажусь в ногах, смотрю на него.

Все обидные слова, которые заготовлены были вчера, ушли. Стало вдруг пронзительно жалко его, как ребенка, который заболел и лежит перед тобой в жару. Глажу его по руке.

У него в глазах стоят слезы.

– Ты заболел, да?

– Да, я заболел.

– Как же ты так, милый?

– Не знаю, так вышло.

Молчим.

– Дай, я тебя поцелую.

Тянусь к его щеке, он отворачивается, не хочет, чтобы чувствовала запах.

Я целую его в голову.

– Чем мне помочь тебе?

– Ничем.

Я смотрю на часы: из театра я должна была выйти десять минут назад. Меня ждет Куликов, который посреди дня оставил работу и приехал в центр ради того, чтобы сходить со мной в кино, я не могу его кидать.

– Мне надо уходить, прости, пожалуйста, меня ждут…

– Ну, вот видишь, какая ты коварная…

– Ты выздоравливай, я очень тебя прошу.

– Да, да…

– Я не знаю, что сказать. Я ужасно расстроена.

Молчит.

– Милый, выздоравливай, пожалуйста, я пойду.

Опять наклоняюсь к нему, чтобы поцеловать, опять отворачивается, опять целую в голову.

Куда я ухожу? Мне надо быть с ним. Сидеть здесь и гладить его по руке. Я никогда не видела его таким. У меня сердце на куски разрывается.

Я встаю и выхожу из гримёрки. Он провожает меня больным взглядом.

«Я очень тебя люблю» – хочется мне сказать.

Это для меня еще одна новость

Я люблю московскую знаменитость

Значит, я люблю знаменитость. Но ведь любовь – это необязательно роман.

Мы что уже простые человеческие чувства – такие как симпатия, дружба, сопереживание, восхищение, внутреннюю необходимость в человеке – не учитываем?

Да, я люблю знаменитость. Но я не собираюсь с ним спать. И этот факт не мешает мне любить его. Все очень просто. Что тут не ясного?

Я болею, я переживаю за него.

Думаю, о нем всё время. Я очень хочу, чтобы всё у него было хорошо.

Разве это не любовь?

Я люблю знаменитость.

«Доброго утра тебе» – пишу ему на следующий день.

«И тебе, котя!» – ответ приходит через двадцать минут.

Я вздыхаю с облегчением, может, все еще наладится? Поболит-поболит и пройдет?

«Я соскучилась».

«Когда ж?»

«Я дважды уже хотела к тебе приехать, и ты дважды этого не хотел. Так что это ты мне скажи: когда же»

«Жду тебя всегда!»

«Ты больше не болеешь?»

«Болею сильно»

«Как же тебя лечить? Я расстраиваюсь очень. Поэтому ты и на мои сообщения по вечерам не отвечаешь, поэтому я к тебе и доехать не могу…»

Ответа не пришло.

Избавиться от мысли о нём я уже не могла. Мне надо знать, что с ним всё хорошо. Ну, если не хорошо, то хотя бы в порядке. Ну, если не в порядке, то хотя бы… хотя бы удовлетворительно.

«Давай поужинаем сегодня вместе?» – пишу ему через три часа.

«Давай!!!» – ответил тут же. Значит, на данном этапе все в порядке.

«Скажи мне: во сколько и куда приехать».

«Да ко мне ж!.»

К тебе – значит, к тебе. Тут не до торгов уже. Приеду к нему, посмотрю, что с ним всё в порядке. Побуду рядом, может, помощь какая нужна, поговорим немного, и поеду домой.

«А во сколько?»

Ответа не было.

Еще одна слабая попытка была предпринята вечером.

«Ну как твои дела?»

Ответа не было.

Через час позвонила, не взял трубку.

Миша

Вместо него позвонил Миша и предложил встретиться. Я не могла больше сидеть дома, одна в квартире, наедине со своими тревогами. Я сказала: хорошо, приезжай, забери меня.

Он приехал поздно вечером, после съёмок. И мы поехали в ресторан, где должен был быть концерт какой-то популярной звезды, но на звезду мы не остались, потому что встретили Мишиного друга, и в сумбурном веселье поехали на вокзал провожать его в Москву.

Потом мы опять пошли в ресторан.

А потом поехали ко мне.

В эту ночь он впервые остался у меня ночевать.

И я перешла тот рубеж, когда вот он, совсем еще чужой, а через полчаса – уже почти родной, под утро, когда была сильно пьяная.

Не так трудно всё и оказалось.

Беда

Не спали до пяти утра. В семь Миша ушел, под окнами его ждала машина, чтобы отвезти на съёмку.

Я досыпала одна, раскинувшись по ширине кровати, улыбаясь во сне минувшей ночи.

Проснулась от входящего сообщения:

«Я болен».

Сразу же слетела сонная умиротворенность, и заныло в груди.

«Милый, я знаю. Чем я могу помочь тебе?»

Ответа не было.

«Я болен» – это констатация факта. «Я болен» – это объяснение происходящего.

«Я болен» – это просьба о помощи.

Я должна как-то помочь… Как я могу помочь?

Ему надо продержаться один день. Сегодня ночью, после репетиции (Господи, какие репетиции? отменять всё надо, отменять…) он уедет домой. У Ивана неделя съёмок в Москве, об этом было известно еще месяц назад. У всех – неделя выходных. У любимого – неделя на реабилитацию. Он приедет домой, его жена знает, что делать. Она позаботится о нём, она его вылечит, главное, доставить его домой, чтобы он сел в поезд, чтобы не потерялся в Питере, чтобы с ним ничего не случилось по дороге…

Пишу ему:

«Когда ты в Москву уезжаешь?»

Он отвечает:

«Откуда знаешь?.. Уезжаю 7го!»

Путает все, седьмого начинаются репетиции, седьмого он должен быть здесь.

«7-ого из Москвы, обратно, наверное. А домой когда? Сегодня? Завтра?»

Нет ответа.

Я выбралась из постели, пошла в ванную, встала под душ.

Надо ехать в театр. Я не знаю, зачем, я не знаю, что я могу, но мне надо быть с ним.

Я просто буду сидеть рядом, ничего не говорить. Буду гладить его по руке, буду воду ему подавать, буду кормить его с ложечки, если потребуется. Не дам ему больше пить, буду сидеть возле, пока он спит, просто буду с ним в беде, которая случилась. Когда человеку плохо, надо чтобы рядом был друг. Так должно быть.

Меня слегка потряхивает после бессонной ночи, но душ мало-мальски приводит в норму: можно ехать.

Это будет странным для всех окружающих: то, что я так часто наведываюсь в театр. Мне плевать на окружающих, я еду к любимому. Но лучше бы, конечно, чтобы меня не видел Иван Кузнецов. Вообразит себе, что я из-за него каждый день сюда таскаюсь, а я этого никак не хочу. Много чести.

Никуда не захожу, никого не вижу, иду сразу к любимому в гримёрку, на удачу.

Стучу. Он открывает. Слава Богу. Пропускает. Захожу.

Смотрит на меня испуганно, как на приведение.

– Можно? Как ты поживаешь?

Молчит. Глаза бегают, как у загнанного в ловушку.

Тянусь, чтобы его поцеловать. Уворачивается.

– Уйди, сделай милость. Уйди. Я прошу тебя, уйди.

Я не верю своим ушам:

– Почему? Хороший мой, не гони меня, пожалуйста…

– Уйди, уйди! Не хочу, чтобы ты видела меня таким! Тебе нельзя меня видеть! Слышишь, уйди, говорю тебе!

Понимаю, что все это всерьёз, выставляет меня, подталкивая к выходу. Пугаюсь, что действительно придётся уйти, что не даст мне возможности побыть с ним:

– Пожалуйста, не гони меня, я специально приехала к тебе, я соскучилась так, пожалуйста, не гони, ты поспи, если хочешь, я рядом посижу, мешать тебе не буду, только не гони меня…

– Уйди говорю… мать твою… Да что же мне сделать, чтобы ты ушла? – переходит вдруг на крик. – Уйди! Уйди, пожалуйста, блять! Да куда же мне спрятаться? Я прошу тебя! Уйди! Я тебе руки буду целовать…

Хватает меня за руки.

– Я ноги твои целовать буду!.. только уйди сейчас, тебе нельзя меня таким видеть, только не тебе… ты не можешь… только не ты…

Почти плачет. И снова кричит:

– Да уйдешь ли ты, наконец?!

Я понимаю, что мне не остаться:

– Дай я тебя обниму, поцелую.

Обнимает меня, пряча лицо. Тут же отталкивает, распахнув дверь:

– Да уйди же ты, ради Бога!

– Выздоравливай, пожалуйста, милый. Я очень за тебя переживаю.

Выхожу в коридор. Спускаюсь по лестнице, ничего не вижу, от слез расплываются ступеньки под ногами.

Выхожу из театра. Иду бродить по городу, потому что некуда больше идти.

Пишу ему через двадцать минут:

«Я тебя целую нежно. Выздоравливай, милый».

Ответа нет

Звоню в колокола

Звоню водителю Коле, который повезёт его сегодня ночью на вокзал.

– Коля, я волнуюсь за любимого. Я только что была у него, он совсем больной…

– Да я знаю…

– Коль, у него во сколько поезд сегодня?

– В два ночи с копейками.

– А репетиция закончится в десять. В одиннадцать ты его, предположим, привезёшь домой. Вот бы в эти три часа его проконтролировать? Чтобы он дверь тебе открыл, когда ты за ним приедешь. Потому что, если он не попадёт на этот поезд, то будет все ну очень плохо…

– Да не волнуйся, Кать, решим что-нибудь.

– Коль, я очень волнуюсь. Как же сделать так, чтобы он за эти три часа до поезда не пропал окончательно?

– Ну, я с ним договорюсь. Не переживай.

– Да, и на вокзале его не отпускай. Его до купе надо довести, потому что он на вокзале один потеряется. Коля, это очень важно…

– Да все нормально будет, посажу я его на поезд.

– Только обязательно, до самого купе, ладно? Коль, можно я тебе завтра позвоню с утра, узнаю, что и как?

– Да звони, без проблем.

– Спасибо большое. Просто я волнуюсь очень. Сам понимаешь: любимый…

Пишу любимому еще одно сообщение:

«Пришли мне завтра смс, пожалуйста, как приедешь в Москву, что ты дома и у тебя все хорошо».

Нет ответа.

Есть, конечно, вариант поехать ночью вместе с Колей, чтобы посадить его на поезд, но что это даст? Погонит меня опять вон, будет кричать и нервничать.

Господи, Коля, не подведи, посади его, пожалуйста, на поезд…

Если он не поедет домой, он пропадёт в Питере.

Звоню театральному офис-менеджеру:

– Маша, привет! Ты ведь знаешь, какие возникли проблемы с любимым?

– Да уж, знаю.

– Скажи, пожалуйста, а его в Москве будут встречать с поезда?

Так как продюсерский центр, спонсирующий постановку, находится в Москве, то из главного офиса организуется машина, чтобы встречать любимого на вокзале и везти до дома, это оговорено в его контракте.

– Ну, будут, наверное, как всегда.

– Машенька, позвони в Москву, скажи их офис-менеджеру, что есть такая проблема, пусть водитель прямо у вагона его встречает, а еще лучше забирает из купе.

– Думаешь, до такой степени это всё? На телефонный звонок он не ответит?

– Я не думаю про степень, я просто знаю, что его встречать надо завтра в купе. И за руку отвести к машине. По-другому нельзя. Позвони, пожалуйста, в Москву.

– Ну, хорошо, я позвоню…

– Спасибо, Машуня. Позвони прямо сейчас, ладно?

Ночью сижу дома, смотрю на часы.

Вот, без трёх минут час. Коля должен подъехать к его дому.

Двадцать минут второго. Они должны уже выезжать, иначе могут не успеть.

От дома до вокзала по ночному городу – максимум минут десять, но ведь еще и по вокзалу надо пройти, и дойти до поезда…

Без десяти два. Должны уже идти по платформе. А вдруг не идут?

Два часа пять минут. Всё. Он должен сидеть в купе. Поезд отправляется.

Может, позвонить Коле, узнать, как все прошло? Нельзя. Неприлично звонить постороннему человеку среди ночи, контролировать его действия.

Позвоню ему завтра. Всё равно сегодня уже ничего не изменить.

Либо любимый едет сейчас домой, либо я завтра буду искать его по всему Питеру.

И скорее всего не найду.

Следующим утром высчитываю минуты, когда будет удобно звонить Коле. Когда можно звонить так, чтобы не разбудить его? Он ведь работал ночью, сегодня отсыпается.

Пишу любимому сообщение:

«Милый, ты дома? Ты в Москве?»

Нет ответа.

Звоню Коле в одиннадцать, нет больше сил находиться в неизвестности.

– Коля, привет, это Катя.

– Да, Кать… Привет.

Голос бодрый, значит, не спит, значит, ничего, что я звоню.

– Ты уж прости меня за беспокойство, просто я волнуюсь…

– Да всё нормально, посадил я его!

– Правда? Ой, как здорово! Как же тебе удалось, Коленька?

– Да всё нормально, мы с ним сговорились ещё с вечера, он мне дверь открыл.

– Ну, слава Богу! А ты до купе его довёл?

– До купе. Пришлось там его закрыть на замок, я с проводником договорился…

– Как закрыть?

– Да весь вагон полез к нему в купе за автографами. Увидели, что пьяный вдрыбадан, стали фотографировать, на телефоны снимать… А он сделать ничего не может. Ну, я их поразгонял слегка…

– Вот сволочи какие… – защемило сердце, – вот что за зараза…

– Не говори! Видят, что плохо ему, и прут на него своими камерами… Ну, я проводника попросил, он его закрыл в купе, чтобы к нему никто не входил. Так он и поехал, закрытый, до самой Москвы.

– А если ему выйти надо было?

– Не надо! Он спать сразу лег. Всё нормально, Кать, не переживай.

– Ой, Коль, ну спасибо тебе огромное, какой ты молодец.

– Да нормально всё.

– Ты меня обрадовал, прямо камень с сердца, что всё в порядке. Пока, Коль, до связи. Еще раз спасибо.

– Да не за что, счастливо тебе, не волнуйся.

Ну, собственно, волнения мои вполне адекватны. Если бы я оставалась работать, это были бы мои профессиональные обязанности. Ну, а так – нормальное человеческое отношение. Всё в порядке. Я не позволяю себе лишнего.

Звоню офис-менеджеру Маше:

– Машунь, привет! Ну что там слышно про любимого? Его встретили в Москве?

– Сейчас позвоню, узнаю.

Перезванивает через пять минут.

– Да, всё в порядке. Водитель его у вагона встретил, домой привез.

– Отлично, Машунь, спасибо тебе.

– Да не за что.

– Когда они репетиции возобновляют, через неделю?

– Да, седьмого.

– Ну, надеюсь, к седьмому он выздоровеет.

– Мы тоже так надеемся…

Через два часа от него приходит сообщение:

«В Москве, дома».

Всё. Это главное. Остальное неважно. Держись, мой любимый. Я в тебя очень верю.

Миша

Прошла неделя. Я не помню, как прожитая.

Наверное, был Миша, были свидания, какие-то походы в кино, разговоры до утра. В моём доме круглосуточно открыт японский ресторан, мы приезжаем в него часа в два ночи, после кино или театра, заказываем свою любимую еду – по меню уже с закрытыми глазами, бутылку вина для меня, и разговариваем.

Потом забираем с собой вино, и десерт, на который не хватило сил, поднимаемся ко мне, на шестой этаж. Я, не включая большой свет, зажигаю лампу с красным абажуром, ставлю свою любимую музыку, показываю Мише какие-то фотографии, и, лежа у него на коленях, рассказываю, опять рассказываю ему что-то взахлеб. Всё не наговориться. А он гладит меня по волосам.

Уже в постель идти пора, потому что завтра вставать спозаранку, а жалко этих бесценных минут пьяного трёпа, когда говорится, как дышится, обо всём на свете.

Про любимого я помню всегда.

Я не перестаю про него думать.

Просто они существуют в разных реальностях – любимый и Миша.