Текст книги "Ночные проповеди"

Он повернул голову и раздвинул волосы: на неестественно гладком и совершенном скальпе головного протеза ярко выделялись грубые, рваные шрамы, оставшиеся после неаккуратной операции.

– Я делю череп с моим старым товарищем. Роботом. У меня за ухом микросхема его мозга. Это он первым узнал про ваши проповеди от роботов.

Мир в глазах Кэмпбелла качнулся. Он закрыл их на секунду.

– …От роботов? – спросил он. – Моих роботов? Они передают мои слова другим роботам?

Орр кивнул.

– Друг в моей голове поделился известием со мной, а я – с Джоном Ливингстоном.

– А я, – подхватил тот, – показал записи моим братьям, и мы решили встретиться с вами и удостовериться в вас, перед тем как открыть ваши проповеди конгрегации.

У Кэмпбелла вертелось в голове множество вопросов, и первым выскочило наружу «Зачем?»:

– Зачем вы хотите показать мои проповеди своей конгрегации?

Ливингстон вздохнул.

– Джон Ричард, мы не избалованы выбором проповедующих Писание. У нас даже нет рукоположенного священника. Я – просто избранный прихожанами пресвитер нашей сессии. Как старейшины, мы можем учить и проповедовать, нам открыты для изучения великие труды прошлого, но мы не нашли никого, кроме вас, кто говорил бы на злободневные темы в мире так называемого современного христианства: скомпрометированного и отступающего от веры.

– Но ведь в мире наверняка есть квалифицированные священнослужители, чьи проповеди вы могли бы слушать! – запротестовал Кэмпбелл. – И разве не здесь, в Шотландии, и следует их искать в первую очередь?

Ливингстон посмотрел ему прямо в глаза.

– Все здешние церкви скомпрометировали себя! – закричал он. – И здесь, и повсюду!

И заговорил нараспев, будто читая молитву:

– Компромиссы, компромиссы, компромиссы! С секулярным государством, с папистами, с пиетистами и конгрегационалистами, с модернистами и диспенсационалистами и… – Тут его голос приобрел особую желчность. – С сектантами! Осталась единственная конгрегация истинной ковенантной реформированной Церкви Шотландии. И это – мы. У нас нет рукоположенного священника, нет тех, кто обучался бы для посвящения, нет синода или ассамблеи. У нас есть только наши сподвижники, прихожане и эта церковная сессия. Мы – все, что осталось.

Один за другим братья пожали Кэмпбеллу руку и разошлись из карьера в разных направлениях. Грэм Орр исчез среди кустов так же внезапно, как и появился. Джон Ричард остался в одиночестве посреди карьера под уже полуденным солнцем, полный незаданных и оставшихся без ответа вопросов. Солнце в небе двигалось не в ту сторону. Казалось, что мозг, как перегруженный компьютер, пытается исполнить слишком много команд одновременно. Интересно, ощущают ли так себя роботы? Это стоило выяснить… Кэмпбелл знал и понимал человекоподобных роботов лучше, чем кто-либо в мире. Возможно, в «Сони» еще работали инженеры-ветераны, обладавшие более полной информацией об их конструкции, но Кэмпбелл не сомневался, что вряд ли сейчас найдется другой человек, кроме него, который бы столь много общался с таким количеством роботов. Джона даже изумляло то, что они по-прежнему могли поразить его.

Удивили и старейшины Свободной конгрегации. Он ожидал, по меньшей мере, приглашения домой, на обед. Когда летел, представлял, что посетит собрания, поучаствует в богослужении, в молитве. Слишком долго был он отделен от братьев по вере. Но, пригласив его в сообщество братьев по вере и заверив, что они ожидают долгого и плодотворного сотрудничества, а также дальнейших проповедей для роботов (записанных на камеру, переданных по сети и транслируемых на экран перед конгрегацией), старейшины удалились с поспешностью почти неприличной. Предупредили, чтобы он не пытался связаться с ними, посоветовали с толком провести в Эдинбурге неделю, оставшуюся до возвращения, посещая местные достопримечательности, связанные с протестантизмом и Реформацией, пожелали ему всего наилучшего и доброй дороги – и распрощались.

Все это казалось очень странным и немало его встревожило. Но, пробираясь по дну карьера, страшась долгого и трудного подъема, Джон Ричард напомнил себе, что старейшины и так проявили достаточно гостеприимства и заботы. Они ведь оплатили билет в обе стороны и номер в отеле. И, что существенней, у них не было причин встречаться с ним снова. Они убедились в крепости его веры и твердости знаний о ней – за что он был благодарен, поскольку частенько в себе сомневался. А на этой земле, в отличие от родины Кэмпбелла, настоящих и даже номинальных христиан государство не одобряло и не замечало – а иногда фактически преследовало.

Начав тяжелый, опасный подъем, Джон Ричард решил, что с толком проведет оставшееся время. Осмотрит Эдинбург и своими глазами увидит, какой стала жизнь в стране, прошедшей через Великое Отчуждение.

Кэмпбелл прошел по улице Георга IV до Национального музея, развернулся и двинулся назад до Национальной библиотеки, нерешительно пошел обратно, пробираясь сквозь толпу, возвратился в третий раз и замялся перед крыльцом клуба. Только стрельчатая дверь и шпиль указывали, что когда-то в здании находилась церковь. Фасад сплошь залепили видеоплакаты международного фестиваля и «Фринджа»[5]5
  Крупнейший фестиваль искусств, традиционно проводящийся в Эдинбурге (прим. ред.).


[Закрыть] с закольцованными фрагментами, откуда раздавался жестяного тембра смех и гром аплодисментов. Красовался на фасаде и большой статичный плакат, оповещающий о сегодняшнем представлении. Джон Ричард снова прошел мимо, развернулся – и протолкался сквозь толпу. Нужно зайти! Он обязан увидеть все своими глазами. Кэмпбелл часто клеймил разврат и порок – но не видел их вблизи. Теперь, вдали от дома, у него появился шанс посмотреть, не подавая никому дурного примера. Одним глазком взглянуть и уйти прочь, чтобы более никогда не ступать в юдоль греха, узрев и оценив его.

Это случилось на четвертый день в Эдинбурге. Первый, после встречи со старейшинами, был потрачен впустую. Вернувшись в комнату отеля, Джон Ричард рухнул на кровать. Проснулся около полуночи голодным, вышел и пообедал лапшой в круглосуточной забегаловке за башней «Газпрома». Вернувшись, рухнул снова и проснулся лишь в полдень, когда в дверь стал тыкаться робот-уборщик.

Пошатавшись три дня по улицам Эдинбурга, Джон Ричард пришел к выводу, что наблюдает скорее не преимущества и недостатки республиканского секуляризма, а последствия тяжелейшего военного поражения. Теперь становилось понятно, почему народы Британии, США и их прежних союзников нарекли «Войнами за веру» то, что прочие определяли как «Нефтяные войны». Назвать катастрофы первых двух десятилетий века «Войнами за веру» было для стран коалиции единственным способом обмануть себя и счесть, что они одержали победу. Определенно, воинствующий ислам они победили. Теперь повсюду на Ближнем Востоке – секулярные республики. Израильско-палестинский конфликт тоже, можно сказать, разрешился – по крайней мере, пока радиация не спадет до уровня, когда за спорные территории можно будет драться снова.

Во всех других отношениях США и Великобритания проиграли: армии уничтожены, экономика разрушена, страны и регионы, за которые они сражались, теперь предпочитают вести дела с жаждущими ресурсов конкурентами. Единственный плюс среди последствий страшной свары – программа «Нефть за кровь», щедро снабжающая средствами фонды помощи ветеранам войны. А главным последствием во внутренних делах стало Великое Отчуждение. Тогда религиозное лобби, подталкивавшее к войне, увидело лица возвращающихся ветеранов. И на этих лицах было написано: «Вы – следующие».

Но позднейшие, более удаленные последствия войны повлияли на нынешний мир куда сильнее. Великобритания зависела от военной мощи США, от партнерства, позволявшего зарабатывать на нефти, продаже оружия и банковском деле. Промышленность и сельское хозяйство были запущены. А потеря места привилегированного партнера американской империи оставила государства-наследники Великобритании перебиваться своими силами – как и государства нынешней Америки. Политические проблемы Великобритании оказались не столь страшными, как гражданская война в США. Но результаты их были видны во всем: и в аппетитных запахах от киосков, продающих позднюю снедь фестивальной толпе, и в переливчатых, похожих на жучиные крылья корпусах машин на пневматической тяге, с шипением пробегающих по мокрой улице, и в шелесте велосипедов, петляющих между ними, и в неоновых знаках на новых домах, вставших высоко в провалах между старыми, и в ночных рейсах, что спокойно и неторопливо спускались по спирали прямо над головой Кэмпбелла.

Он же тем временем подошел ко входу в «Карфаген». И подумал о том, многие ли из посетителей смогут распознать явно намеренную аллюзию на название здания в ту пору, когда в нем молились. Здесь когда-то находилась церковь Святого Августина.

Проход внутрь был темным, билетная касса – прямоугольник света справа. Ощущая дрожь в коленках, не зная, куда деть глаза, Кэмпбелл передал деньги, получил пропуск – штамп на кисти, – махнул им перед сканером на входе и шагнул в зал.

В тускло освещенном зале пританцовывали, галдели. В сумраке шарили лучи фонарей и маломощных лазеров, высвечивали клубы и полосы дыма. В дальнем конце возвышалась кафедра. На ней высокий мужчина в черной одежде с белым воротничком священника манипулировал техникой. Слева от входа – бар, скопище столиков и табуретов. Все места заняты. Кэмпбелл решил пройтись разок по залу, купить себе выпивку в баре, немного понаблюдать и уйти.

Все корчились и скакали в такт общему ритму, а когда разговаривали, наклонялись друг к другу, иные даже говорили на ухо – но музыки слышно не было. Время от времени все поворачивались в одну сторону, или удивлялись, или смотрели с ужасом и восхищением, или смеялись чему-то для Кэмпбелла невидимому. Он внезапно понял, что об этом и сообщалось на плакате у входа: «немая сцена». Видеоочков или линз у Джона не было, но имелся клипфон. Кэмпбелл поставил его на поиск сетевого сигнала – и услышал в наушниках музыку, даже при малой громкости звучавшую чересчур резко и сильно, с грубым навязчивым ритмом. И обнаружил вдруг, пробираясь по залу: ноги сами пританцовывают, а плечи подергиваются в такт. Музыка лезла в мозг агрессивно и коварно, но, по крайней мере, теперь он не выглядел здесь чужим.

Раньше Джону Ричарду не приходилось бывать в подобных местах. Он и на танцы не ходил, даже в школе.

На физкультуре, правда, пришлось выучить пару танцевальных движений. Церковь, в лоне которой воспитали Кэмпбелла, неодобрительно относилась ко всякого рода пляскам. До сих пор он не понимал, почему. Теперь понял. Не считая наркотиков и выпивки, они оказались самым жутким воплощением развращенности, какое Кэмпбелл видел своими глазами. Пары и группы людей, некоторые – одного пола, корчились, терлись друг о друга. Пот каплями блестел на лицах, на обнаженной коже – а ее виднелось в избытке. Вонь пота густо висела в воздухе, мешаясь с ароматами духов и феромонов, с дымом табака и марихуаны. Наплывали запахи наркотиков более экзотических. Иной дымок вдохнешь случайно – и голова кружится, ощущение на несколько секунд, будто от джетлага – но гораздо приятнее.

Но самый венец разврата – одежда. Кэмпбелл позаботился выяснить заранее, что «Карфаген» не клуб фетишистов или чего-то в этом роде. Но все равно нормальными здешние наряды никак нельзя было назвать. Немало людей, как и Джон Ричард, носили обычную выходную одежду – хотя у женщин она была нескромно скудной. Но прочие… Мужчины в щегольских кричащих подражаниях костюмам викторианской и эдвардианской эпох либо в странных сочетаниях того и другого; женщины в платьях, хотя и не открывавших слишком уж многое, но выставлявших напоказ и подчеркивавших округлости, изгибы: талию, бедра, груди, шеи. Длинные платья вполне скромного покроя стали извращенно, грубо сексуальными, будучи исполненными из блестящего черного или красного винила или из кожи. Некоторые стили – не говоря уже о телесных модификациях вроде длинных клыков – явственно указывали на приверженность нечистой силе: ведьмовству, вампиризму, сатанизму! Другие платья хорошо смотрелись бы на маленьких девочках, но видеть взрослых женщин в кружевных бело-розовых одеяниях с бантиками, ленточками и тому подобным (с чрезмерным множеством этого подобного, превращающим наряд в самопародию) казалось настолько же гротескным, насколько и извращенным. Джон видел в Окленде японских девушек в подобных костюмах (стиль этот назывался «готическая лолита»). Они казались очаровательными, без тени порочности. Но здесь чрезмерность этих нарядов казалась нарочитой, их обладательницы явно знали, как сильно тревожат и возбуждают других.

Кэмпбелл протолкался мимо оскверненной кафедры и пошел вдоль стены, чтобы, обойдя толпу, пробиться к бару и выпить – наконец-то – холодного пива. На ходу посмотрел на высокую гибкую женщину в пышном детском, притворно невинном платье, с сумочкой, сделанной из того же материала, что и детские круглоносые туфельки на ногах.

Она заметила его взгляд, улыбнулась и отступила на шаг, будто приглашая присоединиться. Но по ее движению Кэмпбелл понял – сам не зная как, – что она вовсе не «она». Это был мужчина в платье «лолиты».

Джон Ричард улыбнулся потерянно, покачал головой и отступил со всей возможной скоростью к стойке бара. Не оглядываясь. Протискиваясь сквозь толпу, он понял: замеченный трансвестит был далеко не единственным. Кэмпбеллу будто сняли пелену с глаз, и не успел он добраться до стойки, как на его пристальный взгляд ответили три раза. На столь явное внимание к своей персоне Джон Ричард реагировал растерянной, жалкой улыбкой, ужасаясь тому, что эти люди, наверное, считают, что он ими заинтересовался. Затесавшись в совсем уж плотное скопление людей у бара, он испытал облегчение. Когда Кэмпбелл заказывал лагер, его голос слегка дрожал.

– Что-нибудь еще хотите? – осведомилась барменша, ставя перед ним бутылку.

– Э-э, еще одну, пожалуйста, – спохватился он, вспомнив, что одной надолго не хватит – и жажду ею не утолить.

Барменша глянула нетерпеливо и сунула ему вторую бутылку. Схватив пиво, Джон продрался наружу и осмотрелся, отыскивая место. Неудача: все столики были заняты. И все барные стулья тоже. Сидевшая у дальнего конца стойки женщина вдруг поймала его взгляд, посмотрела с вызовом прямо в глаза. Красивая: рыжая, с длинными волосами, в длинном зеленом бархатном платье с золотой вышивкой по вороту. Женщина посмотрела пристально на Кэмпбелла, подняла руку с длинным бокалом в ней и поманила его согнутым пальцем. В улыбке ее не было ничего искушающего, порочного. Просто улыбка совершенно обычного человека. Ошарашенный, нервничающий Кэмпбелл обрадовался возможности поговорить хоть с кем-нибудь, а не стоять в одиночестве, и пошел к ней, будто притянутый невидимой нитью, привязанной к ее призывно согнутому, повелевающему пальцу.

– Новенький? – спросила женщина. Джон кивнул и отключил музыку в ушах.

– Ох-о, – изрекла женщина, отхлебнула и смерила его взглядом.

– Дэйв – мой жених, – сообщила она.

– Дэйв?

Она махнула рукой в сторону кафедры.

– Диск-жокей. Дэйв Варшава.

– О, Дэйв Варшава! – воскликнул Кэмпбелл так, будто знал его.

Впрочем, радость в голосе подделывать не пришлось – как хорошо, что у собеседницы есть жених! Можно расслабиться.

– Я – Джессика, – сообщила женщина так, будто и это имя он должен был знать.

– Рад познакомиться. Мое имя – Джон. Джон Ричард.

– Чудесно. Джон-Джон, твое пиво нагреется.

Он отхлебнул, ощущая блаженную прохладу, расходящуюся от пищевода, и вздохнул.

– Хорошо пошло? – осведомилась Джессика.

– Да.

– А для кого другая? Джон чуть смутился.

– …В общем, тоже себе. Не хотелось слишком быстро возвращаться в очередь.

– Конечно, – согласилась женщина и снова смерила его взглядом. – Ваш брат сюда редко заходит.

– Кто, новозеландцы? – неуклюже сострил он.

– Нет. Гомофобы.

– Я не… – выговорил Кэмпбелл раздраженно.

– Ты не любишь голубых, – бесцеремонно перебила его Джессика. – И к тому же настоящий хам.

– Хам? Да я же и слова никому не сказал!

– Именно! И слова не бросил моему хорошему другу Арлену, а на всех трансов смотришь, как на зверей в клетке, пока не догадался снова изобразить улыбочку. Я уже не говорю про то, как ты глазел на гомосексуальные пары, пробираясь через весь зал.

Кэмпбелл отшатнулся, звякнув бутылками.

– Вы за мной следили?

– Дэйв за тобой присматривал и подсказал мне, – сообщила Джессика и указала на свое ухо с наушником. – Он умеет различать тех, от кого можно ожидать проблем.

– Я не хочу устраивать проблем, просто, знаете, посмотреть, пройтись у сцены…

За веселостью его голоса пряталось отчаяние. Ему не раз говорили: «Грех ваш постигнет вас»[6]6
  Числа 32:23 (прим. пер.).


[Закрыть]. Именно так оно и есть. Грех постиг.

– А-а, – выговорила Джессика и понимающе улыбнулась, довольная собой. – Значит, ты просто любопытствовал.

– Да, да, любопытствовал! – подтвердил Джон Ричард с облегчением.

– Без всякой враждебности?

Кэмпбелл нахмурился. Лгать не хотелось – но и напрашиваться на скандал тоже.

– Не совсем… я имею в виду, не то чтобы я испытывал недобрые чувства именно к голубым…

– Ага, ты просто не любишь нас всех скопом, – сказала Джессика, скривившись.

– Не совсем так. Ведь вы же не хуже…

Он запнулся, не зная, что сказать, – хотя и так наговорил достаточно.

– Я думаю позвать вышибалу, – заметила Джессика. – Если ты, конечно, не докажешь, что в тебе действительно нет враждебности.

– Докажу? Как?

– Поделись бутылкой пива, – раздался голос из-за спины. – А потом потанцуй со мной.

Кэмпбелл обернулся – и увидел человека в детском платье.

Того самого, от кого шарахнулся недавно.

– Джон-Джон, познакомься: это Арлен, – представила Джессика.

Затем посмотрела пристально на пару, занявшую соседние стулья. Та намек поняла и тут же отправилась на танцпол. Арлен сел сбоку, заставив Джона усесться между ним и Джессикой – вот уж в самом деле третий лишний.

Арлен лукаво улыбнулся Кэмпбеллу, принял у него бутылку, достал розовый перочинный ножик из сумочки в леденцовую бело-розовую полоску, сорвал крышку и объявил: «За здоровье!»

Джон Ричард покорно чокнулся бутылкой. Арлен спрятал нож, достал пачку сигарет и закурил, откинувшись на стойку бара.

– Итак, Джон-Джон, чему мы обязаны честью твоего визита?

– Меня Джон Ричард зовут.

– Несомненно, Джон-Джон, – сказал Джессика. – Отвечай, когда спрашивает леди.

Арлен глядел на него с любопытством, чуть улыбаясь. Джон подумал, что его длинные синие волосы – это парик, который на голове удерживает хитрая комбинация из бумажных цветов и лент. Без макияжа лицо транса, несомненно, казалось более мужественным, с ним же он выглядел довольно женственно. Кэмпбелл подумал, что Арлен всего на год-два младше его. Интересно, какие трагические обстоятельства либо странные прегрешения довели бедного парня до такой жизни?

– Хорошо, – согласился Джон Ричард и решительно сделал глоток, собираясь с духом. – Дело в том, что я – христианин и светский проповедник. В подобном месте я никогда не бывал. Когда был моложе, мне запрещали родители. Дома я бы в такое место не пошел, чтобы меня не узнали и не подумали, будто я лицемер или одобряю подобное. В Шотландию я прилетел ненадолго, тут меня почти никто не знает, и я решил посмотреть, чем занимаются люди в ночных клубах. Вот и все.

Арлен хихикнул, Джессика расхохоталась.

– Чего вы? – обиделся Джон. – Я же правду говорю.

– Да, всякое я слыхал, но такое! – изрек Арлен, томно помахивая затянутой в розовую перчатку рукой с дымящейся сигаретой. – Светский проповедник, подумать только.

Кэмпбелл покачал головой, надеясь, что уши у него не покраснели.

– Я не понимаю вас.

– Она имеет в виду, что себе и другим ты говоришь одно, но сюда пришел по собственному желанию, – объяснила Джессика. – Признаешься ты себе в этом или нет, но у тебя было некое представление о наших делах – и оно тебе нравилось.

– Думаю, у него было представление обо мне – и оно ему тоже нравилось, – добавил Арлен.

Ошеломленный Кэмпбелл глядел на них, онемев. Он не разозлился и даже не смутился. Нравилось? Они что, серьезно?

– Нет, дело не в этом, – наконец отозвался он. – Я знаю, у вас есть всякие психологические теории, и, возможно, иногда они верны, – тут он усмехнулся мрачно, показывая: да, я знаю эти случаи. – Но они не верны ни для меня, ни для большинства тех, кто разделяет мои взгляды. Наши взгляды на жизнь сильно отличаются от ваших – и в этом все дело.

– И какой, например, твой взгляд на меня? – осведомился Арлен.

Кэмпбелл беспомощно взглянул на Джессику.

– Мы не обидимся, – ответила та. – Я не вызову вышибалу, Арлен вряд ли расплачется.

– Мне жаль вас, – сказал Кэмпбелл Арлену.

– Ого! И с чего бы?

– Потому что… – выговорил Джон и осекся.

Цитировать книгу Левит вряд ли стоит. Лучше сформулировать так, чтобы сказанное имело смысл для собеседника.

– Потому что, – повторил он уже уверенней, – вы не исполняете предназначение своей жизни, уходите от своего истинного «я». Ведь, по сути, вы – мужчина. Уж простите меня, но я скажу, что Бог сделал вас мужчиной – и хотел, чтобы вы жили как мужчина.

– Живу я как мужчина, не сомневайся, – сказал Арлен и напряг бицепс под коротким пышным рукавчиком. – Вожу мусоровоз в Турнхаусе. И подруги у меня есть, – он улыбнулся Джессике, – и подружки. И с предназначением проблем нет.

– Но разве вы не видите?! – вскричал Кэмпбелл. – Бог же не мог хотеть от вас этого! Ну пусть вы не верите в Него, но хоть понимаете, что такое поведение противно вашему естественному природному назначению?

Арлен раскурил новую сигарету.

– Если у Бога либо природы и есть планы на меня, то там наверняка написано: «Женскую одежду надеваю и в барах отвисаю»[7]7
  Из песни «Дровосек» знаменитой комик-группы «Монти Пайтон».


[Закрыть].

Последнюю фразу он пропел, наверное процитировав что-то известное и очень подходящее к моменту, поскольку и Арлен, и Джессика зашлись хохотом.

– Кроме того, – продолжил Арлен, – мне нравится. Я так провожу свободное время. Это забавно. И никому не вредит. Что в этом плохого? То есть тебя-то это чем задело?

– Лично меня – ничем, – заверил Кэмпбелл. – Как я уже говорил, тут ничего личного. Но я уверен: Господь бы не запретил подобное увлечение, если бы оно не было противным природе. Я не знаю, откуда у вас желание одеваться как женщина, но уверен – вы не родились с ним.

Он нахмурился.

– Может, вас в детстве одевали девочкой или вроде того?

– Ах, если бы! – изрек мечтательно Арлен и похотливо хихикнул.

Джон Ричард вздохнул. Вот и взывай тут к законам природы.

– Мне остается лишь порекомендовать вам чтение Библии.

Арлен, судя по выражению лица, вряд ли собирался воспользоваться этим советом.

– Ладно, – заключила Джессика. – Не надо нам заявлять, что мужчина в женской одежде – это омерзительно и богопротивно. Ведь твои суждения к тому и ведут. И я б могла принять их всерьез, если бы ты всерьез ополчился на противоестественное смешение разнородного, устроенное человеком. Но ты ведь спокойно ешь бутерброды с сыром и ветчиной, салат с креветками и носишь носки из смеси хлопка с синтетикой. Где логика?.. Хотя ты же говорил мне, дело не только в геях, ты не любишь нас всех скопом. – Она обвела зал рукой. – Ты же против всего этого, да?

– Да, – подтвердил он.

Джон Ричард поставил на стойку опустевшую бутылку. Он не видел, чтобы Джессика заказывала, – но она пододвинула к нему новую.

– Спасибо!

– Давай, светский проповедник! – подбодрила женщина. – Промочи глотку и скажи, что с нами не так.

– В этом месте разжигают похоть.

– А это плохо? – спросила она и пожала плечами. – Знаешь, у людей потребности.

– Вряд ли у людей есть потребность разжигать свою похоть до такой степени, что они уже не могут ее контролировать.

– У меня есть, – ответила она и рассмеялась. – Ты хочешь сказать, у тебя нет?

– Именно это я и хочу сказать.

Джессика кивнула задумчиво.

– Да. И потому ты с радостью запретишь другим – либо попытаешься отговорить их – ходить на танцы. Ты считаешь, что им так же легко подавлять позывы тела, как и тебе. Но им нелегко. А тебе легко лишь потому, что ты никогда не позволял себе ощутить эту нужду, не признавался в ней самому себе – или потому, что у тебя другие потребности.

– Но я же не говорил, что бороться с собой – легко.

– Но тебе-то легко.

– Вам не кажется, что вы противоречите себе? Вы же говорили: я сюда пришел, потому что в глубине души меня сюда тянуло. Что меня влекут танцы и люди вроде Арлена.

Он откинулся на спинку, зная, что выглядит самодовольно. Ведь прав – тут ничего не скажешь. Джессика кое в чем не ошиблась – ему действительно было легко. Он без труда находил общий язык с женщинами. Со зрелыми и замужними. С подростками и с девочками. Вообще со всеми, если только они не были его возраста или одиноки. Потому и ощутил облегчение, узнав еще в начале разговора, что у Джессики есть жених. А что касается Арлена, так он вовсе не женщина, с ним и поладить легко, и…

В горле вдруг запершило, и Кэмпбелл зашелся кашлем.

– Извините, – прохрипел он и приложился к горлышку бутылки. – Не привык я к дыму. В Новой Зеландии запрещено курить в помещениях.

– Запрещено? – удивилась Джессика. – Как при соци.

– При ком?

Она махнула рукой:

– А, древняя политика. Это последнее послевоенное правительство Шотландии до Республики. Коалиция социалистов, националистов и «зеленых». Я-то маленькая в то время была и не помню ничего, кроме очередей и отключений электричества. Но мои родители говорят, оно было вроде «правления святых» из вашей братии.

Кэмпбелл закрыл глаза на мгновение, улыбаясь, затем покачал головой:

– Какого еще «правления святых»? И при чем тут моя братия?

– Да я про пуританский парламент в 1650-х. А после него, если припомнить, была Реставрация Стюартов, когда народ с огромным удовольствием делал все, что запрещали пуритане. Сейчас то же самое.

После чего, к большому облегчению Кэмпбелла, разговор перешел на обсуждение различий между Шотландией и Новой Зеландией. Тут уж можно было спорить и возражать, не затрагивая опасных тем. Кэмпбелл проболтал с Джессикой и Арленом целый час, потом поднялся, собираясь уходить, но Арлен не дал ему удрать, заставив понести уговоренное наказание.

Танцевать с ним пришлось десять минут. Они показались вечностью, но в конце концов истекли.

– Благодарю вас, – выговорил Арлен с ухмылочкой и сделал реверанс.

Кэмпбелл улыбнулся, поблагодарил его и попрощался. Затем он обернулся, кивнул Джессике, все еще сидевшей на стуле у стойки, и поспешил наружу. А у выхода заметил коренастого мощного мужчину в строгом деловом костюме, стоявшего в обычной для вышибал позе: расслабленный, но внимательный, руки сцеплены на причинном месте.

Это был Грэм Орр.

Кэмпбелл опрометью выскочил в жаркую душную ночь, утешаясь только тем, что в искусственных глазах Орра не промелькнуло при виде новозеландского брата по вере ровно ничего.