Текст книги "Ночные проповеди"

4. Профессор

Фергюсон зашел в «Абботсфорд» несколькими часами позже обычного и не удивился, обнаружив свое излюбленное место занятым. Правда, сидела на нем его жена, Айла, и вот это было необычным. Она усмехнулась, завидев Адама, и указала кивком на почти опустевший бокал. Фергюсон заказал себе пиво, а жене – джин-тоник. Та переложила пальто со стула на подоконник.

Айла была миниатюрной брюнеткой, рассудительной, аккуратной и сдержанной в жестах – одним словом, полной противоположностью Фергюсона. Телосложением тот больше походил на патрульного полицейского с дубинкой в руках, чем на детектива. Никому бы и в голову не пришло послать его работать под прикрытием. И карьеры у них с женой сложились совершенно разные. Он всегда стремился продвинуться повыше. Она же хотела как можно лучше делать работу, от которой получала удовольствие, и не мечтала о должности начальника. После десяти лет в качестве техника-исследователя в отделе клеточной биологии больницы Вестерн-Централ Айла могла бы сама руководить аспирантами либо целой лабораторией, но предпочитала, по ее словам, сама копаться в материалах.

– Часто сюда заходишь? – осведомился Фергюсон, поднимая бокал за ее здоровье.

– Я знала, что ты сегодня задержишься допоздна, но все-таки пойдешь домой, ну и решила тебя перехватить по дороге. Хорошо по времени подгадала, правда?

– Да, неплохо, – согласился Фергюсон и добавил, вытирая ладонью пену с губ: – Вкусно. Как день прошел?

– Как обычно – только «скорая» прилетела на всех порах, в больнице полицейские дежурят, а на следующую неделю назначили экстренную терапию стволовыми клетками. Насколько я понимаю, кто-то подорвался.

Она толкнула мужа локтем.

– А вот тебе наверняка есть что рассказать.

– Ты же видела новости. Больше я ничего не могу рассказать.

Айла демонстративно обвела взглядом окрестности.

– Ага, и в этой берлоге у стен есть уши. Фергюсон засмеялся.

– Угу. Прямо отсюда я вижу двух журналистов и одного известного футбольного хулигана.

Айла вздохнула тяжело.

– Адам, пожалуйста! Я спрашиваю не о подробностях. Мне интересно, как ты сам к этому делу относишься.

– Хорошо.

Инспектор вздохнул. Конечно, он был рад повстречать жену, но к радости примешалась и толика раздражения: драгоценные полчаса в одиночестве за пинтой пива накрылись. Что ж, придется мыслить вслух.

– Само место выглядело не так уж страшно. Я видывал аварии страшнее. Причем намного. К тому же всех раненых увезли еще до того, как я приехал. Но само это дело со священником и бомбой – господи Боже!

– Да уж, самое время Господа помянуть. Фергюсон натянуто улыбнулся – попытка жены сострить показалась ему неуместной.

– Прости, – сказала она, – у меня тоже по коже мурашки. Будто возвращаются скверные времена.

Инспектор знал, что она имеет в виду. Скверные времена начались в конце Войн за веру и продолжились во времена последовавших беспорядков – и все это на фоне климатического кризиса. Беда за бедой: правление соци, реставрация, Второе Просвещение. Как и его жена, Фергюсон видел все, а в последнем и принимал активное участие. В то время работа казалась хорошей. Фергюсон совершил тогда много гнусного, искренне считая, что несет благо. Он хотел растереть религиозно озабоченных в порошок. Во Втором Просвещении кристаллизовались ненависть и отвращение, рожденные Войнами за веру. Люди хотели не просто отделить церковь от государства, но изгнать ее из политики и вообще из общественной жизни.

Падение религиозных учреждений произошло быстрее, чем падение коммунизма. После десятилетий воодушевления фанатиков и благословения терроризма, фундаментализма, апокалиптических войн, креационизма, отрицания изменений климата, подавления женщин, нищеты, невежества и болезней – наступило время расплаты. Так или иначе, секуляризм овладел всеми развитыми странами. Политик, запятнавший себя связью с религиозными организациями, на выборах не имел ни единого шанса. Народ отбросил все без исключения религиозные запреты. Из системы образования было изгнано всякое влияние церкви, и осталось лишь строго светское обучение.

Твердолобые религиозники назвали Второе Просвещение «Великим Отчуждением». Фергюсон считал, что так оно и есть. Он и сам ощущал лишь холодное отчуждение. Он никогда не был религиозным и дело свое делал беспристрастно: с холодной твердой решимостью, с убежденностью, что реформы нужно провести. Большинство поддерживало реформы, меньшинство – активно сопротивлялось, они делали что могли: проводили сидячие забастовки во дворах у воскресных школ, произносили обличительные речи, а иногда устраивали теракты.

Проблему усугубило плачевное состояние государства. Разведку и силовиков презирали и высмеивали, никто им не верил, все ведомства систематически подвергались чисткам. Повсюду запретили пытки, по крайней мере официально, и к их применению относились с отвращением. Потрясенные поражением, урезанные в средствах армии не годились для наведения внутреннего порядка. Вся тяжесть работы легла на обычную полицию.

Бригадам «богоборцев» пришлось столкнуться с волной религиозной реакции. Молодой констебль Фергюсон работал в самой гуще. Он ретиво размахивал дубинкой, проламывался сквозь толпы, чтобы вытащить прямо с амвонов и кафедр мятежных священников и мулл. Он швырял орущих школьников в полицейский фургон, затем разворачивался, лупил дубинкой их родителей и швырял туда же. За два тяжелейших года беспорядков он застрелил в упор троих мужчин и одну женщину и потерял счет тем, кого избил. Тогда уже не было холодных, просчитанных пыток, бытовавших во время Войн за веру. Все держалось на страхе и ярости, так копы выбивали в тюремных камерах признания поколение-два назад.

Фергюсон не мог без стыда вспоминать свое прошлое.

– Я думаю, до прежних времен далеко, – сказал он Айле. – Вряд ли они вернутся. Но меня пугает то, что, получается, и сейчас происходит такая херня – несмотря на… В общем, несмотря на всю нашу давнюю работу.

Айла, кажется, поняла: больше из мужа не выжать ничего.

– Ну, однако же, не все было так уж плохо, – заключила она.

А после умело перевела разговор на более легкие темы. Их младшую дочь, Нив, учившуюся дизайну в Телфорде, пригласили на свадьбу подружкой невесты. И начался мильон терзаний. Теперь она в срочном порядке придумывала фасон собственного платья и черпала вдохновение из наряда, запечатленного на заднем плане свадебной фотографии бабушки невесты. Айла размахивала руками, говорила про бланманже и каемочки. Фергюсон слушал, вяло изображая интерес. Их собственная свадьба прошла обыденно и просто, в регистратуре на Виктория-стрит. Он думал, что после секуляризации все брачные церемонии будут такими. Увы, где там!

Когда супруги допили пиво, Айла предложила взять еще по одной. Фергюсон согласился вопреки привычке.

Домой они уехали на последнем трамвае.

Фергюсон проснулся в 6:50. Будильник стоял на 7:00. Инспектор полежал еще девять минут. Когда он обнял жену, та пошевелилась, но не проснулась. До семи утра осталась ровно минута, и тогда Адам сел, поставил звонок для Айлы на 8:00 и выкатился из кровати. Инспектор любил утро, когда можно было походить без контактных линз, но перед новостями устоять не мог. Потому инспектор брился, вручную настроив клипфон на «Мировую службу», единственный источник новостей, в котором уж точно убийство отца Мэрфи не попадет на первую полосу. Так, новые проблемы с ориентировкой солет. Еще одна поломка на лифте, задерживаются орбитальные грузы. Объединенная Арабская Республика подняла цену на электричество. В результате слегка просели рынки в Токио и Шанхае.

Побрившись, Адам вставил линзы. За завтраком просмотрел газеты. Прошелся по первым страницам «Геральд» и «Скотсмэн». В «Скотсмэн» красовалась статья Тома Макэя, описывающая дело как возможный теракт, – но без потуг на сенсацию и провокационность. История попала и в «Гардиан», и в «Таймс» – но уже на последние страницы. «Телеграф» выдала самодовольные размышлизмы на тему того, как Шотландия до сих пор полагается на свою полицию, – инспектор сразу вспомнил о работе. Он подключился к НПИИ. Ночные поправки сместили поисковый профиль, но не в ту сторону. Система вздумала запросить ордера на арест для всех, кто был на Истер-роуд в прошлую неделю. Поэтому ее пришлось успокаивать и переналаживать. На местном полицейском жаргоне НПИИ звалась «Паранойя», отчасти потому, что стоило к ней подключиться, как голову заполняли потусторонние голоса, одержимые своими собственными духами. А еще «Паранойя» получила свое прозвище из-за того впечатления, которое она производила на криминальную братию и население в целом. Все, само собой, приписывали ей могущество куда больше реального. Фергюсон вздохнул и просмотрел профиль. Список людей, посещавших отца Мэрфи, еще расширяли и уточняли. Информатор Двинутого Казаха выдал небольшой список возможных подозреваемых, вовлеченных в какое-то странное ответвление готической субкультуры. Остальные люди Мухтара не добыли ничего ценного. Две раненые женщины не придут в сознание еще несколько дней, да и, в любом случае, их будут держать на успокоительных. На одиннадцать у Фергюсона назначена встреча с католическим епископом, доктором Карли. После обеда Фергюсона хотел видеть старший инспектор Мухтар. С ним назначать время бессмысленно – встретится, когда захочет сам.

Фергюсон сунул миску из-под мюсли в раковину, забежал наверх, в спальню – поцеловать все еще спящую жену в лоб – и направился к трамвайной остановке. Она располагалась всего в полусотне метров от двери, время ожидания – одна минута, поэтому Адам не брал с собой зонтик. Когда трамвай, дергаясь и лязгая, покатился вниз, к Толкросс, инспектор уцепился за петлю поручня и наморгал себе сайт Эдинбургского университета, а в нем – подменю Нью-Колледжа.

Некогда тот был главным центром теологической подготовки священников для Шотландской и Свободной церквей. Он остался таковым и по сей день, но желающих учиться там стало гораздо меньше. Колледж шел в ногу со временем, секуляризовался и предлагал больше курсов по истории и философии, чем по теологии. Профессор Грейс Э. Мазвабо преподавала историю церкви в Шотландии и исследовала постреформационный период. В резюме профессора был список ее статей и книг, их названия, на вкус Фергюсона, воплощали собой дремучую невразумительность и банальность эпических масштабов. В краткой биографической справке значилось, что она родилась в Булавайо, Зимбабве. Но после начальной школы продолжила обучение в Шотландии, куда ее родители переехали как христиане, запросившие убежища, – на это указывали даты переезда. Профессор добровольно и бескорыстно трудилась для Совета по делам беженцев, а также значилась как «диакон». В соответствии с политикой официального непризнания название своей церкви Мазвабо не указала.

Фергюсон вышел из трамвая на середине Принсес-стрит, перешел улицу и обнаружил Лодыря, сидящего на ступеньках портика Национальной галереи. Дождь прекратился, но небо по-прежнему застилали облака. Пока инспектор и роп шли к Маунду, небо потемнело, но затем стало светлеть.

– Странно, – заметил Лодырь. – Частичное затмение должно было быть на двадцать секунд длиннее.

– У них наверху проблемы, – сообщил Фергюсон. – Сообщали в новостях.

– Да, – подтвердил Лодырь и, как показалось инспектору, погрузился в размышления, ища информацию в сети. – Именно так. Проблемы. А теперь о ковенантерах…

– Мы будем на месте через две минуты, – предупредил инспектор, начиная подъем.

– Я постараюсь покороче.

К тому времени, как робот окончил рассказ, напарники поднялись наверх и оказались во дворе колледжа. Перед ними возвышалась статуя бородатого мужчины в просторном берете и длинной мантии, поднявшего правую руку, а левой прижавшего к груди книгу.

– Джон Нокс. Ковенантер?

– Нет, – ответил Лодырь. – Он был раньше. Джон Нокс – реформатор.

– А похож на революционера.

– Верно. Он и есть революционер.

Фергюсон хотел картинно пожать плечами, но вспомнил шесть самых неприятных месяцев своей юности – и передернулся по-настоящему.

– Да, у меня и так зуб на это место, – пробормотал он.

– Я договорился с местным начальством, – сообщил робот, явно желая сменить тему разговора. – Пойдем в офис профессора Мазвабо?

– Она уже там? – спросил инспектор, надеявшийся перехватить ее по пути на работу.

– Да.

– Что ж, пошли.

Лодырь повел его – вверх по ступенькам в конце двора, по длинным коридорам и лестницам, вдоль вереницы портретов суровых мужчин в черных одеждах и белых воротниках. Профессорская дверь была закрыта. Фергюсон постучал.

– Войдите!

Мазвабо – строгая стройная женщина немного за тридцать – возилась у чайника, стоявшего на подоконнике.

– Здравствуйте, – сказала она, хмурясь. – Вы кто?

– Детектив-инспектор Адам Фергюсон, полиция Лотиана и Пограничья, – он показал удостоверение. – Доброе утро, профессор.

Она кивнула, отвернулась, налила воды в кружку с растворимым кофе и села за стол. Затем указала инспектору на потертое кресло по другую сторону стола.

– Садитесь, пожалуйста. А этой, э-э… вещи необходимо… э-э…

Профессор не договорила.

– Присесть? – закончил мысль Фергюсон, улыбаясь. – Нет. Ему и так удобно.

– Быть здесь? – закончила мысль профессор.

– Боюсь, что да, мэм.

– Мне неприятно его присутствие.

– Считайте меня записывающим прибором, – предложил Лодырь. – Чем-нибудь вроде камеры на штативе.

Мазвабо отхлебнула кофе, разгладила бумаги на столе. Фергюсон молча наблюдал за этими попытками собраться с духом. Наконец профессор посмотрела на полицейского.

– Итак, инспектор, чем я могу помочь вам?

– Для начала вы могли бы объяснить, почему вы сообщили епископу Сент-Андруса, что ему может грозить опасность.

– А вы могли бы объяснить, почему считаете, что это сделала я?

– Полиция Файфа передала нам то, что им сообщил епископ.

– Вот в чем дело. А я уже заподозрила, что вы прослушиваете телефоны.

– Вовсе нет. Мы можем продолжить? Несколько секунд Мазвабо смотрела в окно, вздохнула, затем снова посмотрела на инспектора.

– Хорошо, продолжим. Вы когда-нибудь слышали о конгрегации Третьего ковенанта?

– Я слышал о ковенантерах. И о двух ковенантах. Разве был третий?

Мазвабо растерялась на мгновение.

– …Знаете, в восемнадцатом веке часть камеронцев и в самом деле подписала… – Затем профессор улыбнулась и махнула рукой. – Да забудьте, это историческая частность. У конгрегации Третьего ковенанта с камеронцами – ничего общего. Это, можно сказать, новое движение. И очень маленькое. Полагаю, это попросту секта. Она считает, что образовавшиеся после Английской революции государства: Британия, Британское содружество и США – особым образом соединены с Богом посредством Национального ковенанта, а также Торжественной лиги и Ковенанта. Британия, Британское содружество и США были и остаются народами, связанными Ковенантом.

Вы, кажется, удивлены, – добавила профессор после паузы.

– Я не совсем понимаю, почему они считают договоры, подписанные в 1630 и 1640-х годах, действительными до сих пор?

– А как считать их недействительными, если их все еще соблюдают?

– Их можно расторгнуть.

– Именно! Они не утрачивают силу сами по себе. И это также относится к договорам с Богом, касающимся людей, которые их заключали, и всех их потомков и преемников.

– Я не считаю себя связанным договорами, которые подписали мои предки.

– Позволю себе усомниться, – заметила Мазвабо. – У Господа на это может быть иной взгляд. И у судьи тоже, если уж на то пошло. Ваша работа как полицейского регулируется Великой хартией вольностей, Арбротской декларацией, Биллем о правах 1689 года в такой же степени, как и конституцией Республики Шотландия – которую, кстати, вы не подписывали.

– Это, вне сомнений, очень интересно. Но давайте вернемся к делу.

– Инспектор, дело как раз в том, что Третий ковенант считает «Великое Отчуждение» – по-вашему Второе Просвещение – событием, повлекшим крайне важные последствия. Англия и Шотландия стали секулярными государствами, США приняли тридцать первую поправку к конституции, отрицающую всякую государственную роль религии. То есть после Великого отчуждения англоязычный мир нарушил ковенант и потому подлежит суду Господню на иных основаниях, нежели государства, не являющиеся преемниками Британии 1638 года.

– Ага. Никого не хочу обидеть, но лично мне этот риск представляется вполне приемлемым. И я еще не услышал, какое отношение это имеет к делу.

– Секта Третьего ковенанта считает, что отвратить гнев Божий – эпидемии, природные катаклизмы и прочее – можно только решительными действиями святых истинной церкви Третьего ковенанта, то бишь самих сектантов. Они должны вознести карающую десницу правосудия над «изменническими» церквями и впоследствии над «изменническими» государствами.

– Вознести карающую десницу правосудия? Это что значит? Заклеймить в речи, проклясть, проповедь прочитать? Что?

– Это значит убивать людей, – сказала профессор Мазвабо.

На секунду Фергюсон лишился дара речи. Пришлось стиснуть зубы, чтобы не открылся от удивления рот. Идиотское простодушие верующих не переставало его изумлять.

– …Э-э, а как вы узнали? – выдавил он наконец. Профессор снова посмотрела в окно.

– Знаете, инспектор, мне отчасти неловко. Я диакон Шотландской церкви. Я посещаю церковь Грейфрайерс. И одна из моих обязанностей – добровольная, в общем-то, – это наводить порядок в церкви до и после воскресных служб. Я поправляю сиденья и подставки для ног, удостоверяюсь, что Библии и псалтири на положенных местах, убираю мусор. Такие вот мелкие хлопоты.

– Люди мусорят в церкви?

– И вы удивитесь тому, как сильно, – ответила Мазвабо, усмехнувшись. – Я бы могла рассказать много интересного… впрочем, неважно. Несколько месяцев тому назад – в мае или в июне – я стала находить в церкви листовки, что-то вроде религиозной агитации, рассованные там и сям: их вкладывали в Библии, оставляли на краях скамей и стойке с религиозными брошюрами и журналами. На листовках значилось, что выпускает их конгрегация Третьего ковенанта, о которой я никогда не слышала раньше. Они меня шокировали. Очень резкий язык. Конечно, я собрала все листовки, какие смогла отыскать.

– И что вы с ними сделали?

– Показала священнику, преподобному Доу. Он согласился, что такого рода писаниям не место в нашей церкви. Иногда люди оставляют листовки с самыми лучшими намерениями, и, хотя с точки зрения доктрины они бывают несколько ортодоксальней, чем нынешнее учение, мы не обращаем внимания. В конце концов, это одна вера, пусть и, скажем так, радикальнее сформулированная. Но мириться с этими – уж увольте! Ни в коем случае. С тех пор я специально искала их, прибираясь в церкви. Иногда находила до утренней службы, иногда – после, а временами и вечером. Но, кажется, теперь я собрала их все. С начала августа новых не появлялось.

– Вы можете предположить, кто их оставляет? Мазвабо покачала головой.

– Их может оставить даже тот, кто не посещает службы. Грейфрайерс – историческая достопримечательность, приманка для туристов. Люди посещают ее постоянно.

– А если это кто-нибудь из вашей конгрегации? Неужели вы не обратили внимания на тех, кто мог бы оставить такие листовки?

Мазвабо глянула удивленно.

– Простите, инспектор. Я знаю, что вам приходится придерживаться, как у вас говорится, «официального непризнания» религии и религиозных практик, но вы, кажется, прискорбно невежественны насчет происходящего в вашем городе. В вашем собственном дворе, как говорилось раньше в полиции.

– Сейчас так не говорят. Но, пожалуйста, продолжайте.

– Сейчас в Эдинбурге для воскресных служб Шотландской церкви открыто всего три храма: Грейфрайерс, Толкросс и Олд Кирк на Хай-стрит. Прочие церкви пришлось продать. А три оставшиеся живут за счет туристов. Инспектор, вы, наверное, удивитесь, но наши службы каждое воскресенье посещают две тысячи жителей Эдинбурга. А летом и во время фестивалей – еще больше. Церкви набиты битком. Невозможно проследить, кто оставляет листовки.

– Вы их сохранили?

– Конечно. У меня здесь по экземпляру каждой.

Она встала, подошла к шкафу, выдвинула ящик, покопалась – и вытащила стопочку сложенных пополам листов формата А5. Мазвабо протянула их Фергюсону и отшатнулась, когда их перехватил Лодырь, протянув щупальце.

– Без моих отпечатков одним следом ДНК меньше, – пояснил инспектор.

Лодырь сунул листовки в пластиковый мешок, закупорил его и протянул инспектору.

Тот посмотрел: бумага белая, шрифт черный, плотный. Заголовок верхней листовки, набранный уродливо-причудливыми буквами, гласил:

Пятая прокламация Третьего ковенанта

И сказал Господь воинств небесных:

«Смерть Отступникам и Нарушителям Ковенанта»

Дальше шел текст на смеси английского семнадцатого и двадцать первого веков, настолько же хаотичной, как и расстановка в нем заглавных букв. Фергюсон дочитал до конца страницы.

– Вам не приходило в голову отнести это в полицию? – спросил он.

– Нет. И поэтому мне отчасти неловко.

– Неловко?! – Фергюсон изо всех сил старался не закричать. – Да это же прямая угроза убийством!

– Я не думала, что это можно воспринимать всерьез. Честное слово, я не верила – до вчерашней трагедии.

– И даже после этого вы не обратились в полицию, а только в частном порядке предупредили епископа Сент-Андруса. Почему?

– Почему? – повторила Мазвабо удивленно. – А потому, что, если стоящие за этими листовками всерьез решили претворить свои угрозы в жизнь, они вполне могут повторить самое знаменитое убийство, совершенное прежними ковенантерами. Четвертая прокламация явственно намекает на это. Там были очень злые слова о епископальной церкви – и я подумала о Донни Блэке, потому что…

– Еще раз: почему вы не обратились в полицию? Профессор посмотрела на свой стол, затем – снова на Фергюсона.

– Мне было неудобно. Мне так жаль.

«Да уж, самое время», – подумал инспектор и спросил вслух:

– А почему вам было неудобно?

– Ну вы же понимаете. Полиция не слишком-то дружелюбно относится к церкви, и я подумала… В общем, как я уже сказала, мне жаль, что я не пошла в полицию.

– Вы имеете в виду, что посчитали происходящее внутренним делом церкви? Вы подумали, что обращение в полицию повредит ей?

– Я до вчерашнего дня не считала эти листовки чем-то серьезным. Но – да, в глубине души я примерно так и думала.

– Именно такой образ мыслей привел церкви к их нынешнему положению.

– Да, я прекрасно это понимаю, – Мазвабо поморщилась. – Если я хоть чем-то могу искупить свою оплошность – скажите, я сделаю все возможное.

Фергюсон вдруг понял, что до нее еще не дошло. Пока было непонятно, выйдет ли толк из этой зацепки – Адам в этом сильно сомневался, но то, что Мазвабо не сообщила об угрозах, которые сама восприняла серьезно, могло грозить ей обвинением даже не в преступной халатности, а в соучастии.

– Я буду иметь это в виду, – сказал Фергюсон. – Перед тем как мы покинем вас, не могли бы вы быть так любезны и предоставить нам образец своей ДНК, чтобы мы могли исключить ваши следы при анализе листовок?

– Конечно! – отозвалась Мазвабо. И в голосе ее прозвучала радость – впервые за все время беседы.

Но улыбка застыла на ее лице, когда перед ней возникло щупальце ропа с ватным тампоном. Профессор закрыла глаза и открыла рот.

– Мне не нравятся эти штуки, – сказала она после того, как робот взял и упаковал образец.

– Не нужно говорить о ропе так, будто его здесь нет, – посоветовал инспектор, вставая. – Он вполне способен участвовать в беседе.

– О, это я как раз знаю. Тест Тьюринга и тому подобное. Но это не значит, что у него есть чувства, которые можно оскорбить.

– Я вижу, вы вполне искренне выражаете свое мнение, – заметил Лодырь. – Позвольте осведомиться, почему вы так считаете?

Мазвабо слегка растерялась.

– Ну, даже если вы разумны в человеческом смысле – в чем я сомневаюсь, – вы все равно машина, детерминированная система.

Профессор с улыбкой искоса глянула на инспектора.

– Надеюсь, вы не обиделись?

– Я не обижаюсь, – ответил роп.

– Ловлю вас на слове, – сказала Мазвабо и вымученно улыбнулась. – А почему их называют «роп»? – спросила она у инспектора.

– Это сокращение от «робот охраны правопорядка».

– Теперь все ясно, – Мазвабо рассмеялась. – А то мне почему-то всегда казалось, что их назвали в честь Джоанны Роп.

– Кого?

– Вы ее не помните? Последний министр юстиции в правительстве соци.

– Никакой связи! – заверил Фергюсон, чуть вздрогнув.

– У нас – другие законы. Совсем, – добавил робот и направился к двери.

Инспектор шагнул следом – но задержался в дверях.

– Кстати, я вижу, у вас есть клипфон. Может, у вас есть и айфинк?

Мазвабо подняла гаджет в розовом корпусе.

– Я всю свою работу держу на нем. Я не так уж старомодна, как вы думаете.

– Загляните в меню «Игры». Там есть игра под названием «Предсказатель». Она работает с большинством моделей клипфона. Очень простая игра. Положите айфинк на стол, коснитесь пальцем – и загорится свет.

– Звучит несколько бессмысленно.

– Уверяю вас, вовсе нет. Попробуйте и увидите.

– Хорошо. Как-нибудь попробую.

– Если у вас есть свободная минутка, попробуйте прямо сейчас. Пожалуйста.

Мазвабо повела пальцем над экраном гаджета.

– Ага, нашла!

Она стукнула пальцем по экрану – раз и два. После третьего раза она нахмурилась, помедлила пару секунд, затем ткнула пальцем снова.

– Подождите-ка, – пробормотала профессор. – Не может такого быть…

Она опять ткнула пальцем. И опять. Фергюсон вышел и беззвучно прикрыл за собой дверь.

– Удар ниже пояса, – заметил Лодырь.