Текст книги "Опоздавшая молодежь"

На экране показались титры: «Легкие металлы Савада» показывают передачу: «Мажорные молодые люди Японии». Я весь напрягся. В следующую секунду, как непрошеные гости, запрыгали неряшливые надписи: «По техническим причинам вместо объявленной передачи предлагаем посмотреть фильм “Дед Альфа-альфа”. Просим извинения». После стремительной, бурной сцены, в которой участвовали хитрый кот, мышонок, рыба, полицейский, появился наконец дед Альфа-альфа. Он ссорился с алчным, жестоким эгоистом черным котом и недалеким, жирным полицейским. Персонажи чередовали свои положительные поступки с отрицательными, и самый жестокий черный кот в мгновение ока становился добрым и любвеобильным, а потом вдруг представал страшным обжорой.

Мы с Асако Исихара, забыв о нашей грусти, смеялись до слез.

Официант осторожно дотронулся до моего плеча. Телефон. Неохотно оторвавшись от экрана, я пошел к аппарату, телефон у них стоял рядом с кассой. Звонил режиссер.

– Тоёхико Савада сказал, чтобы ты немедленно позвонил ему в контору. Тебе лучше не ссориться с ним. Ты живешь у него в доме и собираешься, видимо, жениться на его дочери? Постарайся решить все полюбовно.

– Спасибо. Вы к нам придете?

– Нет, я должен встретиться с заведующим отделом или с кем-нибудь из начальства. Увольнения, пожалуй, не избежать. Но зато какое удовольствие я получил оттого, что мы вставили фитиль Савада. Как «Альфа-альфа», здорово? Ну, пока.

Я положил трубку, снова поднял ее и стал набирать номер. Трубку на другом конце провода взяли только после пятого гудка. После пятого гудка. Это тоже политическая уловка. Между гудками я слышал за своей спиной веселый смех Асако Исихара, следившей за перипетиями на экране телевизора.

– Это я. Мне позвонил Танакадатэ и сказал…

– Почему ты бойкотировал передачу? Ты представляешь себе, что ты наделал? – кричал Тоёхико Савада, горя гневом. Я тоже возмутился. Стиснуло грудь, вспыхнули щеки, задрожали колени. Злость разлилась по всему телу – все его соки превратились в злость. – Что тебя заставило так поступить? Ты живешь на мой счет и так подло предаешь меня. Неужели тебе не стыдно?

– Не стыдно! – закричал я, не в силах сдержаться. – Я сотрудничал с вами потому, что хотел отомстить за свой позор. А быть у вас на побегушках я не собирался. Я сотрудничал с вами на равных, сохраняя независимость. И жертвовать собой ради вас не собираюсь. А сегодняшняя передача меня совершенно не устраивала. Растоптав мне морду своими грязными ботинками, вы хотели использовать передачу только в своих интересах, для своего грязного бизнеса. А то, что я буду конченым человеком, вас нимало не заботило. И вы еще меня стыдите?

– Да! – Громкий голос возмущенного политика молотками стучал в моей разгоряченной и отяжелевшей от злобы голове. – Или, может быть, ты такой гордец, что не желаешь слушаться? Кстати, почему ты скрыл, что провел несколько лет в воспитательной колонии? Почему ты сжег документы, доказывающие твое пребывание там? Так лгать при твоей-то гордости… Предатель, вот ты кто! Прекрасно зная, кто любовник Икуко, кто отец ребенка, ты выдал себя за отца. Мошенник, вот ты кто! И он еще себе важничать позволяет! Не слишком ли?

– Завтра я очищу ваш гараж. И могу вам сказать совершенно точно – в вашем вранье и мошенничестве я больше не участвую.

Я швырнул трубку. В ухо Тоёхико Савада. Это физическое потрясение, несомненно, доконает его. Но как только я опустил трубку, у меня в груди, как вода в горячем источнике, заклокотало одиночество. Начальник колонии, эта грязная крыса, снедаемая комплексом неполноценности…

– Мне вас жаль. Вы ведь должны были жениться на дочери депутата Савада? – Асако Исихара протянула мне стакан виски.

– Меня нечего жалеть. Я импотент, и думать о женитьбе мне не приходится.

– Ну, ну, – воскликнула Асако Исихара, проявив вдруг глубокий интерес ко мне. – Вы совсем не похожи на импотента.

– К сожалению, это так, даже если вам и не хочется этому верить. Особенно после такой чудесной, такой приятной выпивки, которую мы себе устроили, – сказал я спокойно, чувствуя, как улыбка выплывает на мои губы, и в то же время готовый заплакать от опустошенности.

– Если вы на самом деле оказались бессильным, то потому, что опутали себя ложью и мошенничеством. Я это знаю потому, что такое однажды было со мной. Ничего, вытрите слезы и пойдемте куда-нибудь подальше отсюда, там я вам все расскажу. – Этот разговор послужил первым шагом к тому, что я и Асако Исихара оказались в постели и гостинице для свиданий в Сэтагая, а я первый раз в жизни испытал настоящее наслаждение. Почему я признался Асако Исихара в своем бессилии? Я не в состоянии теперь назвать истинную причину.

Машину, которая везла нас «подальше», Асако Исихара, хотя она и была пьяна, вела очень осторожно. Она рассказывала, как однажды мужчина оказался с ней бессильным. «Я была по уши влюблена в молодого музыканта. Меня привлекла его чистота и невинность. Я тоже была молодая. Мне было тогда двадцать семь лет. Как я теперь понимаю, не был он ни чистым, ни невинным, а скорее непристойным. Просто, чтобы привлечь меня, он нацепил на себя личину чистоты. И роль свою играл превосходно. Он вызвал в моем сердце любовь, но из-за этого, правда, только из-за этого, он не смог быть физически близок со мной. Понимаете, он столько притворялся ничего не смыслящим, что переиграл, ложь сотворила с ним злую шутку, По-моему, самое опасное, что есть в мире, – это ложь».

Я не могу сказать, что рассказ Асако Исихара вселил в меня надежду, но, когда она сказала: «Только давай ванну примем», я не отказался. В ванной комнате было светло, как в телевизионной студии, и я наблюдал, как она старательно моется.

Асаки Исихара излечила меня от бессилия. Мне казалось, ее голос шепчет мне: «Ты вырвался из мошенничества, ты вырвался из лжи. Ты сказал “нет” Тоёхико Савада и поэтому уже не скован мошенничеством, не скован ложью». Ее слова придали мне силы. Меня даже оставил страх, что я убил того подонка. Я успокоился. Золотая женщина, о которой я мечтал, вернула меня в лоно правды, и я был прощен.

Глава 9

Утром я отправился за своими вещами в дом Савада. В моей комнате на диване спала, не раздеваясь, в кофточке и брюках, Икуко Савада. На полу, обнаженный до пояса, в одних брюках, спал лже-Джери Луис. Они тихо посапывали, свернувшись калачиком, как упругие водяные змеи, и это было довольно трогательно. Они напоминали брошенных матерью зверят. Когда я, сняв ботинки, вошел в комнату, оба проснулись, но остались лежать, лишь приподняв головы и следя за мной глазами. Они смотрели на меня снизу, и я, видно, казался им громадным. У них были бледные, опухшие лица и недовольные, красные спросонья глаза.

– Меня отсюда выгоняют. Я пришел за своими вещами. Я не собирался вам мешать спать или любить друг друга.

– Слышала. От политика, – сказала Икуко Савада, плеснув из кувшина воды на лицо, ставшее безобразным от вчерашней ночной гонки в автомобиле, от разгула и от того, что ее разбудили, ну точно осунувшаяся морда загнанной собаки, покачала головой и безнадежно вздохнула. – Ужасное лицо. Прямо тайфун по нему пронесся. Ужасное лицо.

– Ох, и забавный же был этот комикс «Дед Альфа-альфа». Я его видел в конторе автозаправочной станции, – сказал лже-Джери Луис.

Простодушный шестнадцатилетний мальчишка. Он хмурился, но все равно ямочки у него на щеках не исчезли, и он был привлекательнее восемнадцатилетней девушки, хоть и весь грязный…

– Рад, что он доставил тебе удовольствие. Бедненький лже-Джери, – сказал я снова, в который раз раскаиваясь, что тогда, в заснеженном Асакуса, повредил ему ногу.

– Я все-таки думаю, что тебе нечего сразу же и съезжать отсюда. Прекрасно можешь пожить.

– Нет. Я решил отвести свои войска утром, – упорствовал я.

– Но ведь и со старой квартиры тебя, наверно, уже выгнали? – сказала ставшая вдруг крайне заботливой и предупредительной Икуко Савада, и ее черные глаза, глубоко спрятанные под набрякшими веками, забегали. – Куда же ты пойдешь сейчас? У тебя подготовлены позиции для отступления?

– Не знаю. Никто из моих бывших товарищей не примет ни меня, ни даже мои вещи. Придется искать комнату, другого выхода нет, – сказал я. Я не должен был показывать своей слабости – штыки противников сразу пронзили меня. Я стоял одинокий, весь исколотый.

Молча я стал собирать свои пожитки, которые зачем-то притащил сюда, в комнату над гаражом. Я хотел взять с собой в жалкую каморку сделанную в Италии клетку с птичкой, пушистым белым комочком, за которым без конца охотилась жирная кошка, но, вздохнув, отдернул руку, ведь клетка и птичка в ней принадлежали Икуко Савада. И у меня мелькнула комичная мысль, что я похож на мужчину, который разошелся с женой и собирает свои вещи. За то короткое время, что я жил в этой комнате, мой жизненный опыт вырос. Я вдруг испугался своей мечты, загнавшей меня в эту грязную, маленькую, плохо проветриваемую комнатку, откуда я сейчас, в солнечный летний день, вынужден бежать. И мне захотелось напрочь избавиться от своей мечты. Видимо, я был слишком сентиментален.

Лже-Джери Луис тоже грустно молчал и носил вниз мой жалкий скарб, который мы должны были погрузить в «фольксваген». Многострадальный «фольксваген» стоял около гаража, и его палило беспощадное июльское солнце. «Сегодняшний день будет, несомненно, зарегистрирован как самый жаркий. Я истекаю потом. Хоть еще и утро. Ночью я, наверно, не сомкну глаз, обливаясь потом. Хорошо бы мне не привиделся тот бродяга». Я еще с детства днем конструировал в своем воображении сны, которые мне не хотелось видеть ночью. Правда, это бывало хлопотно. Я это делал потому, что один старик из нашей деревни сказал, будто ни за что во сне не увидишь то, о чем думаешь. Но это оказалось враньем.

Когда мы с лже-Джери Луисом, усталые, молча отдыхали, закончив работу, и слушали по транзистору сонату для скрипки Бетховена, Икуко принесла нам на поздний завтрак бутерброды. По мнению лже-Джери Луиса, бывшего еще совсем ребенком, когда американские комиксы не сходили со страниц японских газет, бутерброды – это еда, которая призвана достойно утолять первейшую потребность человека. Он это вычитал, он в это верил. Прекрасная радуга. Бриллиант. Икуко Савада именно это любила в мальчике. Но дело в том, что и самой Икуко нравилось помыкать им, как мать помыкает ребенком. Я устал, и они казались мне детьми какого-то бесконечно далекого звездного мира. Я смотрел на них со стороны, будто сам находился в темном и жарком аду. Может быть, меня сделала таким Асако Исихара? Во всяком случае, теперь я даже помыслить не мог о физической близости с Икуко Савада. «Это было бы не чем иным, как насилием без желания, без радости», – подумал я, вздрогнув.

– Почему ты не ешь? – сказал я ей, когда она села на диван, сложив руки на вытертых на коленях брюках, и глядела на пальцы грязных ног с облезшим лаком на ногтях.

– Нет аппетита, – ответил вместо нее, точно молодой супруг, лже-Джери Луис. – Просто ужасно. Ничего не ест. Наливается одним кока-кола.

Мы с Икуко Савада переглянулись. С некоторых пор Икуко Савада лишилась жизненных сил, как это ужо было с ней однажды, после операции. Она, точно больной зверек, стала бессильной, утратила природную энергию, глаза ее потеряли блеск, стали тусклыми и невыразительными. Птицей мелькнуло в голове подозрение: «Уж не беременна ли она снова?» Но мне не хотелось говорить о своем подозрении. Беременна Икуко Савада или нет – какое мне дело? Первым заговорил о нашей женитьбе Тоёхико Савада, и после этого началась наша безрадостная связь, пока наконец возмущенный крик Тоёхико Савада не вернул нас в безбрежную пустыню, где между мной и Икуко Савада уже не существовало никаких отношений. В общем, клинический случай неудавшейся женитьбы по сговору старомодного, слишком старомодного молодого карьериста, подумал я спокойно и решил не допытываться у Икуко Савада о ее беременности, Даже если теперь сердце дочери политика сплошь будет утыкано стальными шипами, все равно она не попросит меня помочь ей. Она не имеет ко мне никакого отношения!

Покончив с едой, я, Икуко Савада и лже-Джери Луис сели в раскаленный «фольксваген» и, обливаясь потом, поехали в университет по улицам, над которыми плыло жаркое марево. Асфальт плавился, и колеса издавали звук, будто мы ехали по хрустящим кукурузным хлопьям. Хотелось, чтобы толпы людей на перекрестке таяли, как мираж. И Икуко Савада давала полный газ, и мираж действительно таял, взывая ультравысоким воплем, недоступным для ушей.

– Правильное сравнение вычитала я в одном иностранном романе: «…точно поджаривают в тостере», – сказала Икуко Савада, у которой по щекам стекал на шею пот.

– Когда делают тосты, хлеб пропекается с двух сторон. И поэтому «делать тосты» употребляется и в другом значении. Я это в одной эротической книжке прочел, что делают там, за границей. Пьер Лоти и еще другие делали тосты. Ух и здорово они это делали, – сказал лже-Джери Луис, заливаясь смехом. Нас с Икуко неприятно резанул его смех.

В это нестерпимо жаркое июльское лето один лишь лже-Джери Луис сиял и не выглядел измученным. Ему было всего шестнадцать лет, и он не страдал ни от жары, ни от пота. А у меня было такое состояние, будто через мокрую рубаху мне проглаживают спину раскаленным утюгом. И, чувствуя себя стариком, дряхлым и обессилевшим, я закрыл глаза и отдал себя теряющемуся во мраке будущему, пропитанному влагой и жарой. «Чувство счастья, испытываемое после чудесной ночи, проведенной с женщиной. Оно должно длиться беспрерывно, заполнять всю жизнь». Не помню, где я вычитал эту фразу. Может быть, это и составляет веру людей какой-то страны? В те минуты, когда на меня до головокружения навалилась невыносимая тяжесть июльской жары, вчерашний жар, который вызвала у меня близость с Асако Исихара, казался далеким и нереальным. Я даже не мог бы вспомнить ее лицо.

– Пустосмех! – ругнула Икуко лже-Джери Луиса, точно шлепнула по морде щенка.

Мы сидели в машине, почти задохнувшись в клубах черного дыма – этого материализовавшегося ужаса, валившего из выхлопной трубы огромного автобуса, который занял все свободное пространство на дороге, так что в потоке машин обогнать его было невозможно, а наш «фольксваген», этот истый немец, независимо от нас продолжал делать свое дело – непреклонно двигался вперед, дрожа и перегревая мотор.

Я стоял перед огромной картой Токио, висевшей на стене посреднической конторы по найму жилья. Точками были помечены сдающиеся комнаты. Весь Токио сдавал комнаты. Я выбрал самую дешевую, находившуюся в районе, где было больше всего таких точек. Я пытался поймать призрак, господствующий в огромном Токио, и в результате меня, выжав как лимон, сожрал вульгарный политик – значит, сейчас я должен снова похоронить себя в гуще огромного Токио, в самых узких его улочках. Я понимал, что это единственный для меня выход. Правда, во мне еще остались какие-то сладенькие выжимки, о которых не знали посторонние, и это было мне очень неприятно. Да и слова «вульгарный политик» никак не передавали сущности Тоёхико Савада…

Я заполнил карточку, указав в ней номер, стоявший над точкой, факультет, год поступления в университет, имя и фамилию, номер студенческого удостоверения и протянул ее худой девице из студенческой кооперации, сидевшей за конторкой. Она подняла свою тощую крысиную мордочку и, сверкнув очками, уже протянула руку, чтобы взять карточку, но вдруг вся сжалась, отдернула руку и с опаской глянула на меня. Я продолжал молча стоять, протягивая карточку и глядя в темные глаза девушки.

Студенты разъехались на каникулы и наслаждались летом вдали от Токио. И поэтому, если бы ей вздумалось даже заорать: «Волк! Волк!» – никто не пришел бы на помощь. Минут пять мы молча смотрели друг на друга, наконец она протянула свои потные пальцы, взяла карточку, приложила к ней печать и бросила на стол. Я перегнулся через барьер, ловко схватил карточку и спрятал ее в карман. Я пошел уже к лестнице, чтобы выйти из этого мрачного сырого подвала, как вдруг девица, выскочив из-за конторки, вцепилась в меня и зашипела:

– Совсем совесть потерял!

Она прилипла ко мне, как кошка, и отодрать ее было невозможно. «Крыса чертова». Я схватил ее за горло и начал душить. Я был так взбешен, что меня охватил озноб, точно жаркое лето в мгновение ока превратилось в лютую зиму. Локатор страха внутри меня с потрясающей отчетливостью зафиксировал: «Ты убийца, и это будет не первая твоя жертва». Злоба затуманила глаза, все тело покрыл холодный пот, я бросил ее и бегом взлетел по лестнице.

Икуко Савада, увидев, как я, согнувшись, бегу по выложенной камнем длинной дорожке, утопающей в солнце, завела машину. Когда я снова стал ощущать жару, я подумал, что спас двух крыс.

– У тебя не солнечный удар? Ты прямо почернел весь, – крикнула мне испуганно дочь политика. – Иди скорее в машину.

Вечером мы отвезли вещи на мою новую квартиру. На «фольксвагене» с прицепом мы сделали три ездки. Мое новое жилье, где я должен был все лето сидеть взаперти, точно погрузившись в зимнюю спячку, выходило окнами на сточную канаву и его омывало зловоние от гниющих овощей, дохлятины и нечистот – этим мне придется дышать все лето. Мы моментально пропитались вонью, и она уже не действовала на нас с лже-Джери Луисом, но Икуко Савада, когда мы делали вторую ездку, вырвало. Поэтому третью ездку нам пришлось сделать без нее. Когда мы выгружали с прицепа книги, визгливый голос женщины, стоявшей под темным навесом дома на другой стороне улицы и наблюдавшей за нами, сказал:

– А девица-то, видать, беременная. Отец вон тот, который постарше.

Ее слова камнем ударили меня по голове.

Лже-Джери Луис осторожно, чтобы не наехать на игравших в узком, извилистом переулке голых ребятишек, вырулил из него, и мы поехали по широкой мощеной улице. Он прибавил скорость, я дотронулся ладонью до его ноги, нажимавшей на акселератор, и спросил:

– Слушай, это правда?

– Теперь ни за что не позволю делать аборт! Можешь мне поверить. Мне это так противно, что лучше самому в ад провалиться, я ж тебе говорил. Нет, теперь ни за что не позволю! – сказал лже-Джери Луис, неотрывно глядя вперед и аккуратно ведя машину.

– Значит, ты на ней женишься и заставишь рожать?

– Врач вчера смотрел Икуко. Сказал – еще одна операция и все. Так прямо и сказал. Нет, сейчас просто нельзя делать никакого аборта, – сказал лже-Джери Луис, глядя прямо перед собой. Уголки губ растянулись у него, в подобие улыбки. – Я поступил с тобой плохо, да? Ну что я мог поделать.

– Со мной? Со мной ты плохо не поступил. Дерьмо ты, – сказал я, все больше распаляясь. – Вот Икуко ты убьешь, это точно.

– Я боюсь, что проваливаюсь все глубже и глубже в бездонную пропасть, в ад. Я же тебе говорил.

– Ну и что?

– И человек, который убил того бродягу в Синдзюку, тоже будет лететь в бездонную пропасть, в ад, из которого он уже никогда не выберется. Он, я думаю, тоже этого боится. Правда?

– Доносить собираешься?

– Дурак, что ли, я? – закричал лже-Джери Луис, резко затормозив и нарушив движение шедших за нами машин. – На черта он мне нужен, этот бродяга? Я искал себе друга, настоящего друга. И не нашел. Его нет! Нет?

– Все в порядке, лже-Джери, все в порядке, – сказал я и убрал руку с его колена. Я подумал: «Сегодня я похож на дьявола из детской телевизионной передачи, пожирающего людей. Если он действительно донесет, придется мне и его убить. Клянусь, что я это сделаю».

Икуко Савада, услышав, что мы подъехали, спустилась к нам. Я должен был начинать новую жизнь без гроша за душой, и поэтому Икуко Савада дала мне сто тысяч иен, сказав при этом: «Хорошо ли, плохо ли, но на политика ты поработал и имеешь право на выходное пособие». И я сразу же решил съездить на эти деньги к Кан Мён Чхи. Икуко Савада сказала, чтобы я, пока буду в Кобе, каждый день непременно справлялся у администратора гостиницы о письмах. Потом с лже-Джери Луисом они проводили меня на вокзал.

Мой поезд отходил в десять часов вечера. Икуко Савада и лже-Джери Луис, сказав, что они хотят съездить еще в Хаконэ, грустные, заспешили по лестнице в мрачный подземный переход, оставив меня на платформе, пропитанной запахом угольной пыли и человеческой толпы. Тогда я не знал еще, что последний раз в жизни вижу складную фигуру лже-Джери Луиса. С высоко поднятой головой, расправив плечи, ловко, как молодое животное, он, будто не обращая никакого внимания на Икуко Савада, скакал вниз и исчез в желтом мраке. Он так равнодушно расстался со мной…

По телефону я дал телеграмму Кан Мён Чхи. Но и после того, как я дал телеграмму, экспресс еще не подали, и я смотрел на грязные рельсы, по которым он должен был подкатить. Чуть поколебавшись (я помню, мне тогда казалось, что я совершаю нечто грязное и постыдное. Может быть, мне пришли на память записки одного немецкого юноши, я как-то читал их, он признавался, что ему доставляло удовольствие звонить из автомата незнакомым людям и просить, чтобы его поносили непристойными словами), я снова снял трубку и набрал номер. Я слушал гудки, один за другим пять гудков, и только я подумал, что, если после седьмого гудка мне не ответят, повешу трубку, послышался металлический щелчок, а потом уже совсем не металлический, а призывный, чувственный голос, низкий и неторопливый: «Алло, алло! Слушаю! Алло, алло». Я уже совсем было собрался заговорить, но на другом конце провода в трубку тяжело задышали и послышался голос Асако Исихара, адресованный не мне: «Щекотно. Да не двигайся же». А потом снова в трубку: «Алло, алло, слушаю».

Я бросил трубку. Лицо у меня горело. Потом я неожиданно рассмеялся. Но все-таки я заставил себя признать, что мои пылающие щеки и уши, как у ребенка в жару, и плохое настроение вызваны ревностью, которая обожгла мне нутро. И, когда поезд уже мчался по эстакаде, разрывая сердце Токио хриплым гудком, в моем сердце не осталось даже пепла смеха. В нем была лишь зола утраты чего-то бесконечно дорогого, вспыхивавшая еще горячим огнем зола тоски. И ни следа того подъема, который поселился в нем благодаря разрыву с Тоёхико Савада.

Токио стремительно убегал от меня. Последним символом Токио, который я увидел, символом, демонстрирующим сущность жизни людей Токио, была огромная рекламная тумба; на ней рекламировалась новая губная помада, розовая и коричневая. Но сейчас, когда было уже темно, а реклама плохо освещена, огромные губы выглядели темно-серыми створками, грустно сомкнутыми и безжизненными. Вот уж поистине минорная реклама…

«Токио. Теперь он для меня будет крепостью, в которой обитают чудовища, посылающие мне привет сомкнутыми темно-серыми губами. И эти губы – стены крепости. Токио для меня прочно заперт, и со мной он не заговорит, – думал я. Вульгарные женщины в нейлоновых комнатах, жалкие полуголые мужчины, сидящие, изнывая от жары, у распахнутых окон в своих нищих домишках вдоль железнодорожной линии. Они снова заставляли меня испытать чувство неполноценности, уже пережитое мной, когда я, приехав в Токио со своим провинциальным выговором, услышал их речь. Действительно, в Токио особый язык. Язык, на котором говорят только в крепости. Мой проклятый выговор! Я даже не мог определить, в чем он, а они тут же реагировали на него, точно этот мой выговор острой иглой колол их нежную кожу. Я был для них варваром, обитающим за стенами крепости, человеком, говорящим на непонятном языке и не имеющим ничего общего с Токио. Дни, много дней я думал, что проник в Токио, проник в само его нутро, но это оказалось обычной детской фантазией. Лучше вообще не употреблять слово „Токио“. Я отвергнут, я изгнан из города-крепости, в котором обитают чужие мне люди. Точнее же говоря, я изгнан из среды благополучных людей. И еще этот смехотворный бунт, который я учинил».

С чувством опустошенности я вспоминал глупый подъем, который охватил меня в поезде, в конце прошлого года, когда я подъезжал к Токио. Я думал тогда, что хочу овладеть Токио. Но у меня ничего не вышло. Наш союз не принес мне радости…

Я встал, чтобы опустить на окне штору и поскорее освободиться от Токио. В окне отразилось темное, потное, ничем не привлекательное лицо юноши, подавленного, разбитого, усталого, нездорового. Не в силах вынести это отвратительное зрелище, я отвел глаза и опустил штору. Я лег спать в скверном настроении и спал без снов, все время просыпаясь. Мне стало попятно, почему усталый ребенок так сладко спит в поезде, на жестком диване. И так же ясен мне стал символический смысл бегства из Токио честолюбивого юноши, рожденного в провинции.

Утро. Запах моря, его перебивает запах копоти. Потом вдруг опять запах свежести, и поезд подходит к станции сразу же за портом. «Нечего отчаиваться. Нечего отчаиваться. Во всяком случае, я теперь не работаю на этого грязного политика». Когда я увидел, что Кан Мён Чхи, почему-то сникший, как глубокий старик, сидит на скамейке и, глядя на меня, приветливо кивает головой, я забыл думать о себе, о том, как всю ночь боялся, что Кан Мён Чхи заметит мою подавленность, и чуть ли не бегом бросился к нему с криком:

– Послушай, Кан, что у тебя случилось? Ты болен?

– Нет, не болен. От меня ушла жена. Я теперь конченый человек. Я опозорен.

Кан сказал это, поднимаясь, но все еще глядя вниз. Я смотрел на него. В нем уже не осталось ничего общего с Каном на моем портрете.

– Ушла жена? Но ведь ты сам говорил, чтобы вернуться в Корею, тебе не остается ничего другого, как убить жену, – сказал я, и вдруг меня обожгло страшное подозрение. – Ты убил ее?

– Ушла. Убит я! – сказал Кан.

– Конечно, это, должно быть, очень горько. Хотя, если не жениться, то и жена не уйдет, – сказал я, как философствующий юноша в довоенной школе.

За моей спиной весело и чуть пренебрежительно рассмеялись девушки, ожидавшие утреннюю электричку. Кан Мён Чхи, очнувшись, со злостью заорал на них по-корейски. Провожая взглядом напуганных и бросившихся прочь девушек, он плюнул им вслед и сказал хриплым, все еще раздраженным голосом:

– Пошли к морю? Или подождем, пока вода согреется, чтобы не перехватывало дыхание? Правда, море в это лето нехорошее. Но все равно, больше идти некуда.

Хромированные стрелки часов на вокзальной площади показывали шесть – первый час начала летнего утра.

Мы пошли в сторону порта, медленно, шаг в шаг с неторопливо двигавшимися безработными, которые гуляли по кругу на вокзальной площади, греясь на солнце. Тогда, зимой, мы шли гораздо стремительнее, мы шли энергично. Мы шли даже быстрее, чем рабочие с верфи…

– То, что ты сейчас кричал по-корейски, это ругательство?

Я решил не заводить разговора о жене Кан Мён Чхи, понимая, как ему, должно быть, тяжело говорить об этом.

– Ошибаешься. Совершенно ошибаешься, – грустно сказал Кан Мён Чхи. – Прекрасные девушки. Чистая Япония. Ваш смех, ваш веселый смех подобен июльской розе – вот что я им сказал. Это мои стихи.

– Чего ты мелешь?

– Ладно. Но я, правда, написал много стихотворений, правда. После того как ушла жена, я много стихов написал, – сказал Кан Мён Чхи. – Все о сбежавшей жене. Благодаря стихам я и понял наконец, почему она ушла. И теперь горе никогда не обернется для меня радостью.

Мы подошли к зданию отеля. Мы договорились с Икуко Савада, что я сниму номер здесь. Хотя я понимал, чтобы заплатить за него, мне придется вытряхнуть все деньги, лежавшие в кармане пиджака. Эти деньги были последним, что меня связывало с домом Савада. Теперь у меня уже не будет другого выхода, придется искать работу. Я попросил Кан Мён Чхи подождать меня на автомобильной стоянке у отеля, а сам пошел снять номер. Похоже, это последняя в моей жизни комната, которую я снимаю в отеле. Во всяком случае, в ближайшие годы…

– Господин Савада выдвинут кандидатом на выборах губернатора. Поздравляю вас, – сказал, сияя, помощник администратора.

– Не с чем пока поздравлять.

– Ну что вы, я решил вас заранее поздравить, – сказал помощник администратора, ничуть не смутившись. У него было безоблачное выражение лица. – Поздравляю вас.

Я вышел из отеля и бегом вернулся на автомобильную стоянку, где меня ждал, понурившись, Кан Мён Чхи. В руках он мял кусочек кожи и скручивал его в крохотную змейку.

– Теперь на море? – сказал я, тряхнув его за плечо, совсем вялое и бессильное.

– Ты хочешь спросить, почему она ушла? – задумчиво сказал он.

– Ну, хочу, – сказал я.

– Знаешь, я совсем потерял уверенность в себе, – сказал Кан.

– Расскажи. Я тоже хочу рассказать о себе. У меня такое чувство, что это я потерял уверенность в себе.

– Я хотел уехать в Северную Корею, я тебе говорил, – начал Кан, и на лице его появилось растерянное выражение, как у ребенка, готового расплакаться оттого, что у него чешется между лопаток, а он не может достать рукой. – А жена опасалась, что я оставлю ее в Японии, а сам уеду. Она снова стала писать корейскому правительству о моих преступлениях там. Ее больше всего раздражало, прямо бесило, что меня звали ехать в Северную Корею, мне отовсюду шли брошюры, призывающие не делать этого, и проспекты с подробным изложением процедуры регистрации. Меня стала одолевать тревога, что я действительно сделаю что-нибудь ужасное с женой, а сам уеду. И каждый раз, когда я слышал «Северная Корея», в висках стучала эта беспокойная мысль. Наконец я решил раз и навсегда отказаться от поездки и даже начал хлопотать о японском гражданстве, понимаешь, о том, чтобы фактически перестать быть корейцем! Я сказал об этом жене, и она плакала и смеялась от радости, но, когда через три дня после этого я случайно забежал вечером домой – мне пришлось заехать за инструментом, – жены не было. Вот и все.

Мы подошли почти к самому морю, и вдруг Кан стал кричать, точно обращаясь к обитателям глубин:

– О-о, какое несчастье! Я впервые узнал, что сам могу плакать навзрыд и причитать, как старая кореянка. Какое это несчастье!

– Ты искал ее? Она ведь была не в себе, может, забрела куда-нибудь и теперь просто не знает, как вернуться?

– Искал. И сейчас ищу. Может, она и вправду рехнулась. Но если она ненормальная, значит, все чистые люди на этом свете ненормальные. Понимаешь, она любила меня, она была чистая.

Кан Мён Чхи вынул из глубокого кармана голубой рубахи сложенные вчетверо почтовые открытки и протянул их мне. Они были густо и неровно исписаны фиолетовыми чернилами, будто по открытке расползлись причудливые насекомые. Я стал читать.

«Я решила от тебя уйти (это даже не то слово – „решила“, просто меня вынуждают к этому чувства) в ту ночь, когда ты сказал, что хочешь уехать на родину. Мне было с тобой плохо, мне было с тобой плохо всегда. Об этом сейчас не время рассказывать, но ничего не поделаешь, все равно я бессильна вселить в тебя ад, в котором пребывала все это время. Все же я постараюсь объяснить. Я не люблю корейцев, и, когда ты сказал мне, что хочешь уехать в Корею, я противилась и тому, чтобы ты это делал сам, и тому, чтобы взял меня с собой. Но потом ты сказал, что хочешь переменить гражданство. Я возмутилась не этому, а тому, что ты хочешь стать другим человеком, чем был прежде. Ты все говорил, что люди отличаются желанием не быть самими собой (сейчас ты не повторяешь этих слов), что люди утратили честь. Человек без чести? Это же полное ничтожество. Мне кажется, нет ни плохих, ни хороших людей. Просто люди или могут быть самими собой, или нет. Ты перестал быть самим собой. И я решила уйти.

Я пишу на почте, на открытках, так как другой бумаги нет. Я обозначила их А, В, С – в таком порядке и читай.

Я не считаю себя Норой. Но я решилась. Целую».

В глазах Кана появились слезы, они отражали море и были синими. Он был похож на марсианина, как их изображают на пестрых обложках американских фантастических романов. Я тоже чуть было не расплакался, и это были бы слезы о себе, каким я был прежде. «Я не тот человек, каким я был прежде. Именно я потерял честь и превратился в ничтожество. Но я не могу сбежать от самого себя. Единственно, на что я был способен – покончить с собой, бросившись в море. Я возгордился, бросив свое „нет“ Тоёхико Савада, но ведь я сделал это только потому, что чуть-чуть приблизился к себе, каким я был прежде. Я был сломлен и подавлен. Не оттого ли, что мне стало абсолютно ясно: где-то очень далеко, в бездонной яме, я потерял себя? Сказав „нет“ Тоёхико Савада, я вырвал из себя ложь, но сколько еще этой лжи осталось во мне – не сосчитать. Да, я действительно не тот, каким был прежде».