Текст книги "Дьявол в ее постели"

Глава 26

– Дело сделано. Не знаю, поздравлять или выражать соболезнования.

Непривычно мягкое сообщение Рамзи не вызвало в Чандлере ровно никакого отклика.

Наверное, он должен был что-то почувствовать. В конце концов, не каждый день новоназначенный лорд-канцлер сообщал ему, что смертный приговор Кенуэю приведен в исполнение.

Теперь Чандлер стал девятым графом Девлином. Опозоренным лордом. Властелином пепелища. Графом пустоты.

Разочарованный собственным унынием, Чандлер не знал, как взглянуть в лицо человеку, которого хорошо узнал и научился уважать за прошедшие два месяца чистого, беспримесного ада. Он просто коротко кивнул, дав понять, что услышал и понял – но не отвернулся от окна с видом на Херигейт-сквер в доме своего отца в Вест-Энде.

Точнее, в одном из многочисленных отцовских владений. Ни в одном из которых он так и не жил.

– Меня удивило, что ты не пришел на… хмм… церемонию, – признался Рамзи. – Ты являлся на каждое заседание суда, смотрел на него – или, точнее, сквозь него – не отводя глаз. Мне думалось, ты захочешь посмотреть, как он отправляется в ад.

– Он хотел бы, чтобы я смотрел, – бесстрастно объяснил Чандлер. – Я предпочел не доставлять ему такого удовольствия.

– Понимаю. – После недолгого молчания Рамзи спросил: – И… что теперь?

Чандлер бросил быстрый взгляд через плечо.

– Что значит «теперь»?

– Что будешь делать дальше? – По тону Рамзи чувствовалось, что этот вопрос вызван не праздным любопытством.

Чандлер понимал, о чем он молчит. Все та же тема, которую они старательно обходили все эти недели, вместе трудясь над уничтожением Кровавого Совета.

Франческа.

Взгляд его остановился на высоком дубе за окном: черный ствол и листва, уже подернутая алыми красками осени. Проходя мимо этого дерева, он всегда вспоминал о ней.

И думал: если бы еще хоть раз…

Сколько себя помнил, он носил в груди источник тьмы. Черную дыру, провал в пустоту – то, что нельзя ни усыпить, ни насытить. Другие мужчины с такой же пустотой в груди пытаются заполнить ее пороками или властью. Или пьют, или играют со смертью. Чандлер попробовал все – и рано познал тщетность всего того.

На время эту черную дыру закрыла собой Франческа. Ее стройная фигура наполнила собой его жизнь, его сердце. Подарила надежду на счастье.

Но в следующий миг, словно оборотень, из ее шкуры выбралась Пиппа – и потеря Франчески вновь пробила дыру, которую уже ничем не залатать. Бездонный провал в ледяную бездну, которая вот-вот поглотит его целиком.

Поскорее бы.

Из зеркала теперь на него смотрел призрак. Бледная кожа, не тронутая солнцем, синяки под глазами от недостатка сна. Постоянно ноют все мышцы. Потерял, должно быть, фунтов десять, не меньше. От Чандлера осталась тень – даже сердце больше не билось, лишь равнодушно тикало, отсчитывая секунды и минуты пустой, ненужной жизни.

Зачем все это? Чтобы весь остаток дней мучиться от своей потери?

От того, что ее больше нет рядом?

– Ты вернешься к ней? – решившись, прямо спросил Рамзи. – К Франческе.

При звуке ее имени что-то ожило в нем. Словно проснулся голодный зверь, взревел и начал биться о клетку ребер, требуя пищи.

Пожалуй, тигр.

Вернуться ли к ней? Сердце подпрыгнуло и ухнуло вниз, в животе что-то сжалось.

– А ты бы вернулся? – спросил он, сам не зная, обращается к Рамзи или к призраку в оконном стекле.

– О чем ты?

Наконец Чандлер повернулся лицом к богатырю-шотландцу, который стоял, облокотившись на высокую спинку одного из своих кресел, словно проверяя ее на прочность.

– Первый мой порыв был – не верить ей. Не доверять. Но она сумела убедить даже меня, хоть я вовсе не отличаюсь легковерием! После такого грандиозного обмана – ты бы к ней вернулся?

Рамзи пожал плечами.

– Разумеется. Я так и сделал, когда был на твоем месте.

– Что?! – непонимающе переспросил Чандлер.

– Сначала я познакомился с Сесилией, а о том, что она и есть Леди в красном, узнал гораздо позже, – невозмутимо объяснил тот. – И да, когда понял, что она меня обманывала, поначалу был страшно зол. Но потом подумал: это ведь не только ее, но и моя вина. Я вел себя так, что говорить мне правду было опасно – и этим сам подтолкнул ее к нечестности.

– Это другое! – настаивал Чандлер; ему было неловко и не по себе, как всегда в присутствии неудобной истины.

– И что же здесь другое?

– Ну… ты не сомневался в намерениях Сесилии, когда правда вышла наружу. А об этой женщине я не знаю, что и думать. Понятия не имею, почему она так поступила – быть может, из личной выгоды или просто ради выживания.

Рамзи задумчиво почесал подбородок. Казалось, он набрал в рот целую тираду и не может ни проглотить ее, ни выплюнуть.

– Прости, что задаю такой вопрос, – заговорил он наконец, – но что именно в ее действиях заставляет тебя в ней сомневаться?

– Да ты издеваешься! Да, я знал ее ребенком – но только посмотри, что она с тех пор натворила! – Он сделал широкий жест, как бы очерчивая им все свои сомнения. – Она уверяет, что присвоила личность Франчески только ради того, чтобы восстановить справедливость. А если бы Франческа родилась не графиней, а крестьянкой? Да, она расследовала гибель своих родных – но заодно наслаждалась состоянием и местом в обществе, которое ей не принадлежит. Она знала, что я чувствую к Франческе. Знала, потому что я, черт возьми, душу перед ней вывернул! Никогда бы не стал так с ней откровенничать, если бы думал, что передо мной другая женщина.

Он пригладил волосы дрожащей рукой, не понимая, почему собственные рассуждения для него самого звучат неубедительно. Почему кажется, что его гнев направлен не в ту сторону.

– Мало того: как Франческа, она призналась мне в любви! И теперь я спрашиваю себя: она когда-нибудь открыла бы мне свое настоящее лицо, если бы отец ее не разоблачил? Или оставила бы в дураках до конца жизни?

Немного подумав над этим вопросом, Рамзи ответил:

– Скажи вот что: с ней ты был бы счастливым дураком?

– Не говори ерунды! – отмахнулся Чандлер.

– Я сейчас смертельно серьезен. Если бы ты никогда не узнал тайну этой женщины, ты назвал бы ее своей? И прожил бы с ней счастливо до конца жизни?

При этом вопросе в нем вспыхнула такая тоска, такое яростное томление по несбывшемуся, что Чандлеру пришлось опереться на подоконник – он побоялся, что не устоит на ногах.

– Никогда я бы не взглянул на другую женщину!

Рамзи попытался удержать усмешку – и не смог.

– А не кажется ли тебе, что сейчас ты куда больший дурак? Ты ведь любишь ее, а не воспоминания о несчастной девочке, погибшей двадцать лет назад!

Ярость охватила его, и Чандлеру пришлось вновь отвернуться к окну, чтобы не броситься на шотландца с кулаками.

– Ты говоришь о том, чего не знаешь.

– Возможно, – посерьезнев, ответил Рамзи. – Тогда расскажу о том, что знаю. Второй такой честной и благородной души, как Франческа, не сыскать в целом свете. Моей жене она как сестра, и я слышал о ней всевозможные истории – некоторые и пересказать нельзя. Она упряма, не лезет за словом в карман, ругается как извозчик, обожает командовать; по большей части она просто заноза в заднице – но будь я проклят, если она сердце свое не вырвет из груди и не отдаст любому из близких, кто попросит. Она помогала Александре закапывать убитого врага; она защищала Сесилию и мою дочь, рискуя собственной жизнью. Она отправилась на войну только ради памяти о тебе, Чандлер, – и не знаю, случалось ли мне встречать хоть одного мужчину, что сражался бы так самоотверженно, бесстрашно и решительно. Так что, слыша твои предположения, что она присвоила имя убитой графини лишь из желания наслаждаться роскошью, не знаю, смеяться или плакать над твоей глупостью!

Чандлер обернулся к нему, сжимая кулаки. Ярость, казалось, сочилась сквозь поры его кожи.

Но, взглянув в лицо Рамзи и прочтя в нем только понимание, вдруг осознал, кто же на самом деле заслуживает гнева.

Он сам.

Рамзи задумчиво покачал головой.

– Не так уж много на свете людей, которых я терплю, – заключил он, – и еще меньше тех, о ком могу сказать, что они мне дороги. Но эта женщина добилась от меня почти невозможного. Уважения.

Дрожь прошла по телу Чандлера; последние укрепления его сердца рушились под тараном истины.

– Рамзи, она может меня уничтожить! – прошептал он.

– Она может спасти то, что от тебя осталось, и ты это знаешь. – С этим он надел шляпу и двинулся к дверям, однако остановился на пороге. – Если хочешь знать, любовь из вас обоих сделала дураков.

– Как это? – быстро спросил Чандлер. Ему вдруг стало очень важно узнать, что это значит.

Больше не все равно.

Быть может, он снова жив?

– Она тут творит такое, чего бы я никогда за ней не заподозрил, хоть проживи сто лет!

И умолк, скотина такая, наслаждаясь драматической паузой.

– Да что? – не выдержал Чандлер. – Что она такое делает?

– Сбежать решила!

Глава 27

Настало время уезжать.

Давно пора, думала Франческа; она и так слишком долго ждала, сама не зная чего. Какого-то продолжения. Быть может, чуда.

Хоть одного слова.

Опавшие листья хрустели под ногами, как кости; она поднималась по каменным ступеням на крыльцо бывшего особняка Мон-Клэр. По ту сторону искореженных дверей больше не ждал величественный дом – лишь почернелый, скорченный, полуразрушенный скелет дома.

Осень всегда грустна, но такой печали в осеннем воздухе Франческа не чувствовала уже много лет. Пожалуй, и никогда. Стоял холодный ноябрь, и с губ срывались облачка пара, когда она медленно шла по мраморному холлу, когда-то белоснежному – теперь все здесь было покрыто густым слоем копоти и грязи, нанесенной ветрами и дождями за двадцать лет.

Кровавый Совет, как видно, питал слабость к поджогам особняков: сперва Мон-Клэр, затем дом Сесилии.

Что ж, на этом их «подвиги» окончены. Да и самого Кровавого Совета нет – и больше не будет.

Прежде Франческа сюда не возвращалась, с того самого рокового дня. Не хотела возвращаться и сейчас.

Но ей показалось правильным попрощаться. А могилы на кладбище, где она поставила памятники отцу и матери, были пусты, как пуст и семейный склеп Кавендишей.

Все они упокоились здесь: Франческа, Фердинанд, ее родители, множество слуг – по большей части хороших, добрых людей, которых она любила. Прах к праху, пепел к пеплу. Здесь все, что от них осталось; здесь все воспоминания.

Проходя там, где прежде были кухни, Франческа обещала себе, что вспоминать будет только хорошее.

Плита, разумеется, осталась на своем месте, и Франческа задумчиво провела пальцами по ее ржавому покореженному остову. Потом вышла в холл, к белокаменным колоннам, ныне подпиравшим только небеса.

Почти все вокруг густо заросло плющом и иной зеленью. Франческа пробиралась по руинам, и ей казалось, что она навещает обломки былых, давно забытых времен, а не собственное прошлое.

Прошлое, которое теперь придется оставить позади. Навсегда – если хочет что-то сделать с той жизнью, что у нее еще осталась.

С тех пор, как несколько месяцев назад Чандлер вихрем вылетел из ее жизни, Франческа почти ни на день не оставалась одна. Александра и Сесилия постоянно были рядом: приезжали в гости, таскали с собой на балы и приемы, делали все, чтобы ее отвлечь и развлечь. До сих пор она не вполне понимала, как любят ее подруги, насколько самоотверженно готовы заботиться о ней.

Как же она любила их за это!

И как они сводили ее с ума! Под конец Франческа готова была на них кидаться. Вовсе не желая того, они постоянно напоминали, как она несчастна, достойна жалости, одинока. Их счастье снова и снова говорило о том, как пусто ее существование теперь, когда его не заполняет месть.

И нет никого, с кем можно идти по жизни вместе.

Нет, лучше всего уехать, хотя бы на некоторое время. Например, вернуться на восток – в Карпаты. Убраться подальше от шума, вони и огней большого города, забыться среди величественной первобытной природы.

Быть может, там она обретет себя. Ту, кем стала теперь.

Много дней после разрыва она ждала, что Чандлер вернется. Когда он так и не появился – начала ждать полицию. Думала, у нее отнимут все, быть может, арестуют.

Пожалуй, она это заслужила. Грех, совершенный с добрыми намерениями – все равно грех, и ложь остается ложью.

Но Чандлер оказался порядочным человеком. Или, быть может, так прочно о ней забыл. Этого она не знала. В конце концов, теперь он может претендовать на все ее владения. Формально все принадлежит ему. Благодаря махинациям отца он сделался ее наследником. Точнее, наследником Мон-Клэров. И легко может стать дважды графом.

А может быть, ей лучше самой все отдать? Отказаться в его пользу и от титула, и от земель. К чему оставаться хозяйкой на пепелище? В этом больше нет смысла.

Она посещала каждое судебное заседание по делу Лютера Кенуэя, надеясь увидеть там Чандлера. И несколько раз видела, но он упорно не поднимал глаз.

А она смотрела, не отрываясь. Впивала каждую черту его лица, как приговоренный к смерти впивает последний луч солнца, последний клочок неба в зарешеченном окне.

После того, как Кенуэя повесили, Чандлер унаследовал титул графа Девлина. Однако Сесилия рассказала, что в лондонской резиденции графа он почти не появлялся – и Франческа сразу поняла почему.

Не хочет жить среди призраков.

Задумавшись, она вдруг обнаружила себя в библиотеке Мон-Клэров, у разбитого окна, откуда когда-то открывался вид на лабиринт. Но лабиринта – ее детского убежища – давно уже здесь не было.

«Убежище»… Это слово заставило ее повернуться к камину. Он сохранился почти целым. Словно наяву услышала она, как отдаются эхом от кирпичных стен голоса двух перепуганных детей, мальчика и девочки. Конечно, это просто воспоминания.

Когда-то каминная полка казалась ей высокой, как папа – а теперь, чтобы пролезть под нее, пришлось пригнуться. Стоя в камине, она едва могла поднять вверх руки. Какими же маленькими были они оба, когда уместились здесь вдвоем! Маленькие перепуганные дети… и такие отважные.

Что стало с ней с тех пор?

Здесь, в каминной трубе, она впервые услышала стук сердца Чандлера. Едва потеряв родителей, потрясенная, пораженная ужасом, вслушивалась она в этот ритм – и он ободрил ее и успокоил.

И все же… вся та боль, что пережила она за эти годы, даже не сравнится с его болью.

Дважды он терял все, что ему дорого. В первый раз жизнь у него отняла вода, во второй – огонь.

Она не винила его за то, что отдалился, что возненавидел ее. Ведь рядом с ней Чандлер в третий раз потерял все – даже надежду.

Она подарила ему любовь, и доверие, и надежду на счастье – а потом отняла.

– Простите… – прошептала она, сама не зная, к кому обращается. К живым и мертвым. К детям, которых больше нет.

За спиной послышалось тонкое конское ржание и хруст подмороженной травы под копытами. Должно быть, Айвен. Пора ехать. Не стоит продлевать прощание без нужды. Она сделала все, что хотела – и хорошо бы теперь не опоздать на поезд.

Но, как ни стремилась она уйти, что-то не давало покинуть этот разоренный дом. Словно незримая рука коснулась сердца и потянула назад, туда, где когда-то сжимала ее детскую руку Франческа.

Бесплотное касание говорило без слов: «Не спеши! Не делай того, о чем после пожалеешь!»

«Подожди! – слышался шепот сквозь эхо воспоминаний. – Подожди еще хоть несколько минут!»

Она ждала, напевая детскую песенку, которую любила с колыбели, выводя пальцем на закопченном камине все их имена. ФРАНЧЕСКА. ФЕРДИНАНД. ПИППА. И…

Здесь она остановилась. Не Лютер, разумеется; но и не Деклан.

ЧАНДЛЕР. Для нее он навсегда останется Чандлером.

Позади послышались шаги – тяжелые уверенные звуки мужских сапог по грязи и мусору под открытым небом. Франческа вздохнула, собираясь с духом. Как не хочется уходить!

– Извини, что так копаюсь, Айвен, – сказала она, не оборачиваясь. – Я просто… прощалась.

Импульсивно обвела имя Чандлера сердечком и отвернулась от очага, стряхивая сажу со своей дорожной сумки.

– И куда собралась?

Она застыла, словно громом пораженная; сердце едва не выпрыгнуло из груди.

Перед ней стоял он – граф Девлин.

Волосы чуть отросли, по нынешней моде, сам он сильно похудел, словно давно уже не ел досыта.

Но все так же крепок и гибок, от него исходит все та же грубая, первобытная мужская энергия – и дорогой костюм необычного оттенка серого подчеркивает золотистые блики в темных волосах.

Щеки заметно ввалились, глаза запали, под ними резко обозначились черные круги. И смотрят эти глаза пронзительно, словно две рапиры, приколовшие ее к месту.

– Что ты здесь делаешь? – спросила Франческа. Почему-то вдруг стало трудно дышать, словно пробежала бегом целую лигу.

Он молча смотрел – ощупывал ее взглядом с таким непроницаемым лицом, что она не могла понять, раздевает ли он ее глазами или прикидывает, какого размера понадобится гроб.

– Т-ты когда-нибудь сюда возвращался? – заговорила она, когда молчание стало невыносимым. – Я в первый раз… – Голос оборвался, когда он отвел взгляд, скользнул глазами по камням под низко нависшим осенним небом. – Просто не могла. Но сейчас решила: стоит попрощаться.

Взгляд его вернулся к ней, на мгновение задержался на платье, испачканном грязью и копотью. Первый раз в жизни Франческа ощутила смущение за свой внешний вид. Рядом с Чандлером в безупречном костюме было стыдно выглядеть замарашкой.

Он сердится, что она здесь? Или поехал сюда за ней? Черт, да что же он молчит?! «Сделай что-нибудь! – молчаливо молила она. – Поцелуй. Ударь. Да хоть убей – плевать!»

Но он стоял молча, опустив сжатые кулаки – и это жестокое молчание длилось, длилось, лишало ее последних крох самообладания.

Наконец она выпалила:

– Здесь все твое. Весь Мон-Клэр. Твой по закону. Ты – наследник и титула, и состояния, и всех владений, и я хочу все отдать тебе. А сама уеду. Может быть, навсегда. Но, прежде чем уйти, хочу, чтобы ты кое-что понял об этом месте… и обо мне.

Она сорвала шляпу для верховой езды – быть может, чтобы лучше его видеть, а быть может, неосознанным жестом почтения, так, как снимают шляпу, входя в церковь.

– Пиппа… она умерла в тот миг, когда дробь попала тебе в спину. Или нет. Нет, это не совсем так – а я поклялась отныне говорить только правду. Единственное, что осталось от Пиппы в тот день, единственное, что выжило, была ее любовь к тебе. Я стала Франческой не только потому, что ты ее любил – еще и потому, что я ее любила. Франческой я прожила на свете куда дольше, чем Пиппой; я много думала об этом и пришла к выводу, что не жалею – точнее, нет, жалею, что причинила тебе боль! – поспешно поправилась она. – Но не жалею, что взяла ее имя. Это был мой долг перед подругой. И я знаю… обе мы тебя любили. И Франческа, и… я. – Она нервным жестом поддернула рукава блузки. – Что ж… я люблю тебя и сейчас, и неважно, знаешь ли ты об этом; ведь эта любовь хранится не только в моем сердце. Еще и в памяти о ней.

Она прижала пальцы ко лбу, чувствуя, как за веками набухают слезы. Господи, одно его присутствие делает ее голой, лишает всех покровов и защит – отнимает даже гордость!

– Я просто пытаюсь сказать, что обе мы любили тебя – и друг друга. Если и все остальное рассыплется в прах – это не погибнет! Об этом я никогда не лгала…

Вдруг он оказался прямо перед ней, мягко приложил палец к ее губам, призывая к молчанию.

– Зато лгал я, – ответил он трудным, хриплым голосом, словно за эти месяцы отвык говорить.

– Что?

Он опустил руку.

– Я всегда считал, что моя любовь для хрупкой девушки тягостна и опасна. Что я должен стать героем, спасать прекрасную даму от бед – и тем заслужить право ее любить. Я думал… любовь – это честность, чистота и многое другое, чего у нас с тобой никогда не было. Верил, что разбитое доверие не восстановишь. А потом… я кое-что вспомнил.

Франческа ждала, не понимая, к чему все это. Он хочет ее помучить – или просто попрощаться?

Или, быть может, ей еще есть на что надеяться?

Он смотрел на зеленый простор вокруг так, словно мысленно погружался в прошлое.

– В тот день, когда я пришел в Мон-Клэр, вы с Франческой пили чай в саду. Помню ее лицо, такое совершенное, такое чистое. Она смотрела на меня… с отвращением. Ни сочувствия, ни доброты, ни даже жалости. Увидела перед собой грязного, мокрого, падающего от усталости нищего бродяжку – и брезгливо отшатнулась.

– Она ведь была еще маленькой! – поспешила защитить подругу Франческа. – Маленькой девочкой из аристократической семьи. Потом, разумеется, она начала относиться к тебе иначе!

Казалось, он проиграл битву с самим собой – и, снова протянув руку, коснулся ее губ, на этот раз большим пальцем. Обвел чувствительную кромку нижней губы. Лицо его в этот миг преобразилось: уже не нежность отражалась на нем – нет, это было благоговение верующего перед божеством, бескорыстное восхищение, смиренная мольба; и в этот миг Чандлер был несказанно прекрасен.

– Не она вскочила и бросилась ко мне. Это была ты. В платьице с пятнами травы и грязи: с утра в тот день ты гонялась за лягушками. Это ты взяла меня за руку и ввела в дом. Напоила своим чаем, а потом потащила на кухню, заставила своих родителей меня накормить и найти мне спальное место. Одному лакею приказала, чтобы он одолжил мне штаны своего сына. А мне приказала ложиться и отдыхать. И никто не мог тебя ослушаться.

Она совсем об этом забыла! Нет, не о том, как впервые его увидела – это помнила всю жизнь. О том, что было дальше.

Он обнял ее лицо обеими ладонями, так осторожно и нежно, словно держал в руках драгоценное сокровище.

– Оглядываясь назад, я помню только тебя, – продолжал он. – Помню, как ты цепляешься за меня в каминной трубе. Как бежишь рядом со мной. Та пуля в ногу – она предназначалась для меня. Ты всегда старалась меня спасти, хотя бы от ночных кошмаров. Ты откладывала для меня лишнюю мятную конфетку, ты оставляла свои дела и шла вместе со мной чистить фонтан, потому что знала, как мне это неприятно. Знала, что я боюсь воды. А потом всю свою жизнь посвятила тому, чтобы отомстить за меня… и за них всех. – Он обвел жестом руины вокруг. – И когда я решил, что наконец нашел свою прекрасную даму… сделала все, чтобы второй раз я ее не потерял.

Дыхание ее замирало в груди, сердце билось с перебоями.

– Я не могу не думать о том, чего тебе стоило столько лет хранить эту тайну. Эта тяжесть на плечах, этот постоянный страх…

Так и есть – и эта тяжесть давила на нее сейчас, сжимала горло, не давала заговорить.

Он поднял на нее глаза – в них отражалось сердце.

– Это и есть любовь… теперь я это знаю.

Что он говорит? Неужели наконец понял всю глубину ее преданности? Не желая, чтобы он убирал руки, она сжала его запястья, хотела заговорить, но не могла. Пока не могла.

Кажется, он ее понял.

– Знаю, я слишком долго думал… знаю. Я… мой отец решил растоптать меня в последний раз – и использовал для этого тебя. Пока он был жив, я не мог с этим примириться. А потом… просто не мог представить, что ты захочешь дать мне еще один шанс. Я привел в порядок дом, закончил все, что мы вместе начали. И все это время хотел, чтобы ты была со мной. Я понял, что ты права: с самого начала ты была на моей стороне – а когда настал мой черед, я тебя подвел.

Она покачала головой, готовая ответить, что вовсе не сердится, что так счастлива, что он наконец все понял! Только… почему же так долго? Слишком долго! Он едва ее не потерял.

– А потом Рамзи сказал, что ты уезжаешь…

Она молча кивнула. Как объяснить? Как сказать, что не могла оставаться с ним в одном городе, в одной стране – и не быть рядом?

Черты его смягчились, глаза наполнились глубоким чувством.

– Никогда я не переставал думать о той девочке, что держалась за меня, прячась в каминной трубе. И теперь… у меня есть для нее предложение. Для Пиппы, для Франчески – как бы она себя ни называла. Я стану тем, кем она хочет меня видеть. Тем, кого она полюбила. Быть достойным такой женщины невозможно, но я попробую. Вот все, что знаю: шпион я, негодяй или граф – неважно. Если она не принадлежит мне – я нищий. Если я не принадлежу ей – я никто.

Франческа бросилась к нему и упала в его объятия. Она не плакала – только дышала глубоко, полной грудью вдыхая его запах, словно возвращаясь к жизни после долгих месяцев пребывания в царстве мертвых.

Одной рукой он откинул со лба ее волосы, другой погладил по спине.

– Прости меня! Черт, прости! Я был таким слепым идиотом…

Говорить она по-прежнему не могла – и сделала то, что всегда делала Франческа в подобных случаях. Прижалась к его губам.

Поцелуй отворил двери ее сердца и души; боль, и страх, и тоска, и мучение вылетели из-за решеток и стаей воронов растворились в небесах. Вкус Чандлера стал вкусом прощения, и ласки, и еще множества радостей, которые оба прежде считали для себя запретными и недостижимыми.

Например, дома.

Наконец она оторвалась от его губ – и теперь нашла слова:

– Я… мне было невыносимо что-то скрывать от тебя! – заговорила она, гладя его по щеке. – Ты единственный живой человек, перед которым мне может быть стыдно. Моя любовь каким-то образом дала тебе власть надо мной – и, признаюсь, я вела себя как последняя трусиха: боялась признаться из страха, что ты меня упрекнешь, и это будет слишком больно.

Она глубоко вдохнула, и вздох ее вырвался наружу холодным белым облачком.

– Я не могу забрать назад все, что сделала… всю свою ложь…

– Я тоже, – посерьезнев, ответил он.

– Как ты думаешь, – задала она последний вопрос, тяжким грузом лежавший на сердце, – мы сможем любить друг друга настолько, чтобы снова друг другу довериться?

Несколько мгновений он пристально вглядывался в нее, затем глаза его вспыхнули теплым светом.

– Теперь я начинаю понимать: доверие – зеркало любви. Одни начинают с чистого листа, но другие… им приходится строить свою любовь на руинах, разгребая завалы и просеивая мусор. Трудная задача. Но, если кто-то не боится трудностей и готов к испытаниям – это мы. Согласна?

Она смотрела на развалины дома, где прошло ее детство – и сердце, казалось, росло, росло, заполняя всю грудь и вытесняя страх, что все это не взаправду и может вдруг закончиться.

– Скажи, что ты этого хочешь! – взмолился Чандлер, покрывая ее лоб, брови, веки, виски быстрыми поцелуями, которые спускались все ниже. – Скажи, что мы построим новую жизнь на руинах старой. Скажи, что это возможно! Чем соблазнить тебя, чтобы ты согласилась разделить со мной жизнь? Знаешь, я ведь теперь человек совсем не бедный!

Прежде чем он успел снова завладеть ее губами, Франческа шутливо оттолкнула его.

– С тобой я соглашусь жить и под корнями дерева, и ты прекрасно об этом знаешь! Только один, последний вопрос…

Она ощутила, как он напрягся.

– Как же мне теперь тебя называть? – спросила она. – Лютер?.. Конечно, нет. Да и к имени Деклан ты, кажется, так и не привык.

Глаза его блеснули, уголок рта приподнялся в усмешке.

– Так ты не слышала? Я официально сменил имя на «Чандлер». Чандлер Бофор де Кланфорт-Кенуэй, девятый граф Девлин.

– Не может быть!

– Так и есть.

– Но почему? Что значит для тебя имя Чандлер? Я так и не знаю.

– Если помнишь, так звали вашего с Франческой любимого пони. Он умер, когда вам и десяти не было.

– Да, но… погоди, ведь фамилию ты себе придумал до этого!

Он покачал головой.

– Когда ты поила меня чаем, вы с Франческой болтали без умолку – и упоминали этого пони. Потом я уснул, не успев никому ничего толком объяснить. А наутро, когда проснулся, меня спросили, кто я такой, и надо было выдумать какую-то фамилию… я взял первое слово, которое подвернулось на язык.

– Как неромантично! – поддразнила она.

– А официально я так назвался, потому что для тебя всегда был Чандлером. Деклан Чандлер или Чандлер Элквист – всегда ты знала меня под этим именем.

Она кивнула, вдруг поняв, что это очень даже романтичный жест.

– Я была Франческой дольше, чем кем-либо еще. И, пожалуй, не хочу, чтобы она умирала. Пусть проживет жизнь, которую у нее отняли, и выйдет замуж за мальчишку, которого любили мы обе. Согласен?

Он высоко вздернул темные брови.

– Франческа Кавендиш, ты, кажется, делаешь мне предложение?

– Похоже, да! – ответила она, сама немало удивленная. – Или… погоди! Нет. – Она опустилась на одно колено, взяла его за руку, поцеловала крохотный шрам на ладони. – Чандлер Бофор де Кланфорт-Кенуэй! Согласен ли ты жениться мне и сделать меня счастливейшей из женщин?

– Я бы ответил «да», но… – В театральном смущении он прижал руку к груди. – Где же кольцо?

Прежде чем она нашла ответ, он подхватил ее, поднял с земли и прижал к себе, зацеловывая до умопомрачения. Когда оба они начали задыхаться, он прижался лбом к ее лбу.

– Так вот какой будет наша совместная жизнь? Ты всегда на шаг впереди, а я исправляю твои ошибки?

– Возможно.

– Что ж, отлично. Тихое, размеренное существование нагоняет скуку, верно?

– Тихого и размеренного существования мы просто не перенесем! – Она прижалась ухом к его груди, скользнула руками под пальто и обняла Чандлера, прислушиваясь к биению его сердца.

Улыбки их погасли, когда оба взглянули на руины дома, где сердца и души их закалились в огне.

– А что будем делать с поместьем Мон-Клэр? – спросил он. – Восстановим?

Франческа задумалась, прислушиваясь к щебету какой-то запоздалой птицы. В разросшемся кустарнике – на месте былого аккуратно подстриженного манекена – послышался шорох; быть может, там сновали какие-то лесные зверьки. Фонтан, заросший плющом, по-прежнему отражал небеса, и вдоль заброшенной подъездной аллеи высились туи.

Что это для нее? Дом?

Она перевела взгляд на дерево Фердинанда. Кажется, почти увидела, как свешивается из листвы мальчишеская нога, и сердце ее вздрогнуло – но уже не от боли.

– Перед нами огромный мир, – заговорила она, – и большую его часть я еще не исследовала. Так много мест, в которых нет ни горя, ни тяжелых воспоминаний – лишь безграничные возможности!

– Куда же мы поедем? – спросил он.

– Я хочу мчаться по бескрайним снегам на собачьей упряжке и любоваться северным сиянием. Хочу скакать наперегонки с арабами по золотистым пескам пустыни. Хочу увидеть старые пиратские пристани в Антигуа и вулканы на Гавайях. – Она подняла взгляд. – А ты?

– Знаешь, – медленно, с каким-то детским удивлением ответил он, – я ведь никогда не думал о будущем. Но, на мой вкус, все это звучит великолепно!

– Тогда продадим это место, чтобы не оглядываться назад, а на вырученные деньги обеспечим себе жизнь, полную приключений!

Он кивнул, но наклонился к камину, подобрал серебристый камешек и сунул в карман.

– Это на память?

– На память о Пиппе. – Он обнял ее за плечи и повел к выходу тем самым путем, каким когда-то они, испуганные дети, спасались от огня. – Я люблю тебя, Франческа. Но хочу помнить и Пиппу – ту маленькую дикарку, что однажды пообещала украсть мое сердце.