Текст книги "Побег в Тоскану"

9
Тори

Дункановы предки-кальвинисты были правы: работа действительно душеполезна. Не зря я теперь только и делаю, что работаю. До дедлайна, назначенного Ричендой, три дня, и я сумела написать почти девять тысяч слов. Написанное еще править да править, но это все же не совсем дичь. Честно признаться, меня начинает это радовать. Я решила писать о бабушке – о наших отношениях, о поездках во Флоренцию, о том, что я чувствую во Флоренции, в которой больше нет бабушки, и о попытках начать все заново. В конце концов, Риченда сказала, что я должна предложить читателям свою историю, – так вот она, история.

Я завела привычку переходить на другой берег реки и сидеть после обеда в другом кафе «Дитта Артиджинале» – в том, что на виа делло Спроне. Главный плюс этого заведения – чай, поскольку много кофе я выпить не могу. Еще там есть окно-витрина, выходящее на узкую улочку, а возле окна – барная стойка и высокие стулья, так что можно работать и разглядывать людей. Сегодня я сижу здесь с половины третьего. К пяти часам я написала… у-у. Триста слов. Не лучший день. Бо́льшую часть времени я пыталась вспомнить бар на виа деи Серральи – тот самый, куда бабушка ходила без меня. Может быть, поэтому он и кажется мне важнее других мест, связанных для меня с бабушкой. Но воспоминания рассеянны и запутанны, и я не могу извлечь из них ничего осмысленного.

Жужжит телефон. Чарли прислала фотографию своего старого песика Хомски. Он развалился в кресле, наряженный в футболочку с надписью «СДЕЛАНО В ДАГЕНХЭМЕ»[22]22
  Фильм Найджела Коула (2010) о женской забастовке швейного цеха концерна «Форд» в 1968 г. Результатом забастовки стало принятие в Британии Акта о равной оплате.


[Закрыть]. «Класс!» – отвечаю я, щелкаю свой чайник на фоне уличного пейзажа и отправляю сестре. Тут же телефон жужжит снова. Марко.

«Ciao, come va?[23]23
  Как дела? (ит.)


[Закрыть] Связались с аудитором?».

«Да, спасибо, – отвечаю я. – Вчера ходила. Он такой серьезный! Я там четыре часа просидела».

«Отлично. Поверьте мне, серьезный аудитор – это в ваших интересах. А в остальном как?»

Поддавшись порыву, я отправляю ему фотографию чайника. «Тружусь не покладая рук, как видите».

Марко начинает что-то печатать, прерывается, снова печатает. Мне кажется, что конца этому не будет; в желудке возникает противное нервозное ощущение. Только я собираюсь убрать телефон в сумку от греха подальше, как приходит сообщение:

«А, так вы в “Дитта Артиджинале”! Я тут прямо за углом. Не хотите устроить перерыв? Я угощаю».

Я все еще пялюсь на экран, когда приходит второе сообщение:

«Кстати, у меня для вас кое-какие новости».

Значит, это деловая встреча. Ладно.

«Ок, отлично».

«Я вас найду. A prestissimo ☺».

Положив телефон экраном вниз, я пытаюсь сосредоточиться на тексте. На улицу я стараюсь не смотреть, заставляю себя не думать о том, что я чувствую и о чем буду говорить с Марко. Я не понимаю, почему так, но анализировать свои чувства точно не хочу. Как-то неловко, да? Выпивать в баре со своим юристом. У кого хочешь голова кругом пойдет.

Минуты тянутся одна за другой, и вдруг – вот он, Марко. Садится рядом со мной, целует в щеку, как будто всегда так делал.

– Простите, – спохватывается он, – это не слишком? Поверьте, я машинально.

– Все в порядке. – Меня бросает в жар. – Правда.

– Уф. Никак не запомню, что не надо целовать друзей-англичан, здесь же это обычное дело. – Марко снимает пиджак, и на меня веет легким запахом лайма, мыла и чуть-чуть – свежим потом. Снова это ощущение в желудке. Вот черт.

– Горите на работе? – с несколько вымученной беззаботностью спрашиваю я.

– Каждый раз, как по Би-би-си упоминают Deal or No Deal[24]24
  Телеигра, выходящая во многих странах мира, в которой есть этапы, где участники проводят бизнес-сделки.


[Закрыть], мне в электронную почту валится по двадцать новых писем.

– Qualcos’altro?[25]25
  Что-нибудь еще?


[Закрыть] – спрашивает Джанни, один из бариста, ставя на поднос мой чайник и пустую чашку.

– Мне, пожалуйста, джин с тоником. – Я переключаюсь на итальянский, и шестеренки в мозгу почти не заедает. Мысль о том, что я показала себя молодцом перед Марко, доставляет мне тихое удовольствие.

– Какой джин желаете? – Джанни рукой в татуировках указывает на полки, уставленные бутылками с джином.

– Боже мой, сколько всего… Что посоветуете, то и буду. Я доверяю вашему вкусу, – прибавляю я, пока он не начал спрашивать меня о специях и прочем.

– Хорошо. А вам, синьор?

– «Талискер» двойной выдержки. – Марко явно под впечатлением от того, что я перешла на итальянский. – Вы делаете большие успехи в итальянском, – замечает он, когда Джанни удал[26]26
  Односолодовый виски с шотландского острова Скай.


[Закрыть] яется. – Я со своим английским чувствую себя глуповато.

– Спасибо бабушке. Когда мы бывали во Флоренции, она заставляла меня говорить только по-итальянски. В последние годы попрактиковаться не получалось, мне никак не удавалось вырваться, и я боялась, что все перезабыла. Но итальянский, кажется, возвращается ко мне.

– Согласен. Произношение у вас потрясающее.

– Спасибо. Понимаете, я в состоянии донести мысль и понимаю почти все, что мне говорят. Но вести разговор по-настоящему не могу. То есть могу, но не так, как мне хотелось бы. Люди меня слушают очень терпеливо, но я сама чувствую, что высказываюсь недостаточно внятно.

– Откуда вы знаете? Может быть, вы к себе слишком строги.

– Знаю, потому что они все время хвалят мой итальянский. Бабушка всегда говорила, что если люди перестали делать тебе комплименты насчет языка и просто разговаривают с тобой – значит, ты освоила язык по-настоящему.

От внимательного взгляда Марко у меня по шее и за ушами разливается жар. Хоть бы не покраснеть.

– Вот такая она была. Куда бы она ни приходила, люди просто… радовались ей.

Джанни ставит перед нами стаканчики.

– Grazie. – Марко приподнимает свой стакан с виски: – Давайте выпьем за вашу бабушку.

– Cin cin. – Я делаю основательный глоток. В джине угадывается что-то цветочно-анисовое, и он прекрасен.

– Вам стоит написать о ней.

– Я уже пишу. Точнее, описываю, как я приехала во Флоренцию, но вообще пишу о ней. Я ведь приехала сюда благодаря ей, хотя плохо соображала, когда принимала решение. Она научила меня любить этот город.

– Прекрасно, – говорит Марко.

– Да. Но я, как ни стараюсь, многого не могу вспомнить, и это раздражает.

Марко продолжает изучать меня. У меня нет сил взглянуть ему в глаза, и я смотрю на улицу, где маленькая чихуахуа облаивает девушку на «веспе». Подхватив собачку, владелица сажает ее в большую стеганую сумку, собачка ворчит и ощетинивается, как сердитая игрушка.

– Много лет назад мы с ней ходили в один бар, – продолжаю я. – Мы, конечно, много куда наведывались, но тот бар явно был для нее особенным. Я весь день пытаюсь вспомнить, где он находился, что собой представлял, но все было так давно. Я искала его, но он как сквозь землю провалился.

– Где он был?

– На виа деи Серральи. Или на виа Романа. Какая-то длинная улица и совершенно точно где-то здесь.

Марко достает телефон и касается экрана:

– Значит, одна из двух улиц. Название?

– Просто вывеска «БАР» над дверью.

– Ясно. Пока ничего необычного. Что вы про него помните?

– Небольшой, с длинной стойкой, металлическими столиками и стульями. Еще там продавали сигареты, лотерейные билеты и все такое. В углу телевизор, обычно показывали новости или спорт.

– Типичный итальянский bar tabaccheria.

– Да. Вообще-то бабушка в такие места ходила нечасто. Но там мы завтракали, пили что-нибудь перед обедом, на обед брали тарелку пасты. Бабушка знала всех завсегдатаев. Они любили ее, а она, вероятно, любила их. Они звали ее Рита, и мне это казалось забавным, потому что никому и никогда не позволялось называть ее иначе как Маргарет. Даже дедушке. – В горле встает комок. – Я тогда мало что понимала, а вопросов не задавала. Просто принимала все это как часть ее мира. А теперь бабушка умерла, ее и не спросишь. Я знаю, что говорю глупости. Но мне все еще хочется позвонить ей, и приходится напоминать себе, что звонить больше некому. Как будто какая-то часть меня еще не осознала, что бабушка умерла.

Марко берет меня за руку – так естественно, что я на какое-то крошечное мгновение представляю себе, как поворачиваюсь и целую его, вдыхая запах лайма, мыла и теплой кожи.

– Это нормально, – говорит Марко. – Потерю пережить нелегко.

– Да. – Над дверью дома напротив каменная резьба, и я гляжу на нее, пытаясь убедить себя, что мне просто одиноко, вот и все.

– Еще что-нибудь помните? Может, владельцев?

Я глубоко вздыхаю.

– Баром владела супружеская пара – наверное, бабушкины ровесники. Мне они, конечно, казались ужасно старыми. Их звали Джузеппе и Мария.

– Правда? – Марко хмыкает.

– Правда. Именно так их и звали. Мария и Иосиф.

– Точно. И у них был сын…

– Х-хе. Честно сказать, не знаю, – признаюсь я. – Дети там были уже взрослые. Но у хозяев был внук Никколо. Он им иногда помогал. Студент. Тогда мне казалось, что никого прекраснее я в жизни не видела.

– Теперь я начинаю понимать, почему вы ничего больше не запомнили. – Марко сжимает мне ладонь.

Боже, боже.

– Ну я же была подростком. И у меня имелись свои приоритеты. В общем, Мария и Джузеппе были чудесные люди, это я помню. А в остальном… место без особых примет. Типичный итальянский бар, как вы и сказали. Не отличишь от миллиона других баров. – В памяти вдруг всплывает картинка: Никколо стоит за кассой, волосы падают на глаза, а за спиной у него фотография в рамке. – Хотя было там кое-что. Но тоже, наверное, ничего необычного.

– Говорите.

– Фотография на стене. Изображение машины в рамке.

– Машины?

– Да. По-моему, гоночной.

– Гоночной машины? – Марко отпускает мою руку. Главное сейчас, не выглядеть так, будто у меня отняли что-то важное. – Вроде тех, что на «Формуле-1»?

Теперь он что-то набирает в телефоне – похоже, увлекся по-настоящему.

– Наверное, да.

– Вот такая? – Марко наклоняется, чтобы показать мне фотографию высокотехнологичного красно-черного создания с низкой посадкой, похожего на инопланетное чудовище.

– Совсем не то. Та была старомодная. Даже близко не похоже.

– Окей, классическая модель. – Марко снова что-то ищет в телефоне. – А эта?

На этот раз я вижу блестящий автомобиль с кожаными сиденьями и большим изогнутым радиатором. Машина, достойная гангстера двадцатых годов.

– Нет, посовременнее. Не знаю, как объяснить, но она выглядела… странно она выглядела. Как выдуманная. Как из «Сумасшедших гонок».

– Из «Сумасшедших гонок»?

– Да, это мультфильм про гоночные машины, там еще собака смеется. У вас его не показывали?

– La corsa più pazza del mondo![27]27
  Самые безумные гонки в мире (ит.).


[Закрыть] Да я обожал этот мультфильм. – Марко снова скроллит. – Ну а это?

И он показывает мне ту самую машину. Ярко-голубую, похожую на сигару со скругленным концом.

– Это она! Один в один.

– Правда? А я ее в шутку показал. Это «бугатти-251». – Кажется, Марко решил, что все понятно без объяснений.

– Придется вам меня просветить.

– Это последняя гоночная «бугатти» в истории. Точнее, в своей оригинальной версии. Абсолютно провальная. Вы уверены, что это она?

– Думаю, да. Или что-то очень похожее.

– Ни одна машина в мире не похожа на «бугатти-251», поверьте. Черт. – Марко выключает экран и убирает телефон в карман. – У меня есть одно предположение.

– Предположение?

– Может, я выдаю желаемое за действительное, но когда вы упомянули о машине, я подумал – вдруг эти люди имеют отношение к «Формуле-1»? Вдруг бы оказалось, что на фотографии какая-то особенная машина. Если определить, что это за машина, то можно узнать, кто пилот, есть ли у него родственники во Флоренции и… – Марко осекается и качает головой: – Знаете, говорю я все это вслух – и сам слышу, насколько глупо звучит. Как сказка для малышей.

Марко улыбается, но он явно приуныл. Потянуться бы, взять его за руку, как он взял за руку меня. Но я просто допиваю джин с тоником и смотрю, как он пьет виски. Повезло тебе, Кьяра.

– Мы уперлись в тупик, – признает Марко. – Может быть, вы сумеете узнать еще что-нибудь о флорентийской жизни вашей бабушки? У вас после нее что-нибудь осталось? Письма, дневники?

Я была настолько погружена в мысли о дедлайне, который обозначила Риченда, что идея о дневниках просто не пришла мне в голову.

– Здесь у меня ничего нет, но, кажется… наверняка что-то осталось. Мама занимается домом, она должна знать.

Мне представляется бабушкин коттедж – Дом Искусств, полный книг, картин и папок с жуткими дедушкиными акварелями. Поди угадай, что мама со всем этим сделает. Хотя, насколько я знаю бабушку, можно надеяться, что она завещала самые важные вещи тем, кому они и вправду нравятся.

– Может быть, мама вам поможет?

Мой смех звучит гораздо грубее, чем хотелось бы.

– Ну уж извините. Нет, они с бабушкой не были близки. Да и наши с ней отношения хорошими не назовешь. Но после бабушки наверняка остался какой-то архив, и кому, как не ей, им распоряжаться.

– Вряд ли вам захочется ей звонить.

– Это верно. Но я что-нибудь придумаю. – Я стараюсь унять нарастающую тревогу. – Хорошая мысль.

Марко улыбается мне:

– Вы наверняка найдете то, что ищете. И если я смогу помочь, просто позвоните мне. В нерабочее время, конечно. По дружбе, а не как консультанту. Capito?

– Понятно, – отвечаю я. – Спасибо. А… кстати, о юридической консультации. По-моему, вы хотели мне что-то сказать?

– Ах да. Я посмотрел, не найдется ли у меня коллеги, который мог бы дать вам хороший совет насчет развода, и нашел такого человека. Адвокат, училась в Милане и Эдинбурге. Забавно, но это бывшая жена одного моего однокашника по юридической школе.

– Надеюсь, она получила приличную компенсацию.

– Вот уж не знаю, я встречал ее всего пару раз, но помню, что она меня впечатлила. С ней вы будете в надежных руках. Давайте я перешлю вам ее контакты. – Марко возится с телефоном. – Готово.

На экране высвечивается имя, АМБРА КУРТИ, а также адрес электронной почты и телефонный номер с кодом Эдинбурга.

– Ого! Спасибо. Вот это более чем кстати.

– Рад помочь. И еще. Если вам с ней будет некомфортно или понадобятся другие варианты – дайте мне знать. Хорошо?

– Хорошо.

Марко не глядя влезает в пиджак – не шаря в поисках рукавов – и встает.

– Вы сейчас куда?

– Наверное, посижу здесь еще немного. Поработаю.

– Серьезно. Мне нравится. Ну, мне пора. Пойду расплачусь. – Марко целует меня в обе щеки, поцелуи слегка пахнут виски. Я догадываюсь, что надо поцеловать его в ответ, но не успеваю вовремя среагировать. – Трудитесь. Скоро увидимся.

И он с целеустремленным видом направляется к кассе.

Стоит мне снова открыть компьютер, как появляется Джанни – он принес еще один джин с тоником.

– Ваш парень заказал для вас, – объявляет он, чуть ли не подмигивая. – На здоровье.

– Он не… – Я замолкаю, Джанни уже ушел, к тому же ему все равно. Единственный человек, который мучительно пытается решить, кем Марко мне приходится или не приходится, – это я сама. К тому же Марко ясно сказал мне, кто он: мой друг, не больше и не меньше. Просто итальянцы чуть более… экспрессивны, чем страдающие эмоциональным запором англичане вроде меня.

Мне вспоминается, как владелец ресторанчика положил руку мне на плечо и как Кьяра просила звонить, когда мне понадобится помощь. Вспоминается, как бабушка обнимала Джузеппе и Марию, словно давно потерянных и вновь обретенных родственников. Видимо, моя бабушка, англичанка до мозга костей, знала, как устроена Италия. Во Флоренции она бывала флорентийкой, она обнимала и целовала людей и разрешала им называть себя Ритой. И уж точно она никогда и ни за что не приняла бы все это за признаки интереса к ней. В этом я была уверена на двести процентов.

* * *

Я допиваю джин и глазею в окно. Легкое опьянение не то чтобы неприятно, но и не радует. Допив, я собираю вещи, прощаюсь с Джанни и направляюсь к виа де Гвиччардини и Понте Веккьо. Лето еще не наступило, сезона еще ждать да ждать, но на мосту уже полно народу. Бюст Бенвенуто Челлини сурово взирает на уличного музыканта, который наяривает Lay, Lady, Lay[28]28
  Песня Боба Дилана (1969), которую исполняли многие музыканты.


[Закрыть]. Я быстро пробиваюсь через скопище неторопливых парочек и студентов, позирующих для селфи. Перейдя мост, я ныряю в тихий переулок и звоню Чарли.

Сестра отвечает после первого же гудка.

– Тори, у тебя все нормально?

– После бабушки остался какой-нибудь архив? – Конечно, я начала резковато, но разговор кажется мне срочным. – Дневники, письма – хоть что-нибудь?

– А. – По голосу Чарли слышно: отлегло. – Не знаю. Домом занимается мама, а у меня, естественно, не было времени приехать помочь. Боюсь, тебе придется самой у нее выяснить.

Услышав мое «Вот срань!», какие-то туристы-американцы, покачивая головой, переходят на другую сторону улицы.

– Черт, я так и знала.

– Так в чем дело?

– Да, в общем, ни в чем. Это насчет книги.

– Но я думала, ты пишешь про Хайленд. Тори, Тори, не говори мне, что книгу ты тоже бросила.

– Не бросила. – Голос звучит нелепо, я как будто оправдываюсь. Ну почему Чарли всегда удается прищемить мне хвост? – Но книга, естественно, будет о другом. Риченда хочет, чтобы я написала про Флоренцию.

– Значит, Риченда в курсе всей этой истории.

– Конечно, в курсе. Мне пришлось все ей рассказать.

По молчанию Чарли я понимаю, что сестра удерживается, чтобы не сказать какую-то колкость.

– Ладно, – говорит она наконец. – Понятно. Кому и писать о Флоренции, как не тебе. Это всегда была ваша с бабушкой тема на двоих.

Похоже, Чарли обижена. Мне хочется сказать: «Но ты же могла ездить с нами». Хочется сказать: «Слушай, я не виновата, что твои каникулы состояли из соревнований по теннису, гребли, походов по пересеченной местности и волонтерского сбора мусора, который кто-то набросал на берегу реки». Но я молчу, потому что сестра сказала правду – Флоренция была у нас с бабушкой одна на двоих. Бабушке я была гораздо ближе, чем Чарли.

– Да, – невпопад отвечаю я.

– Так что придется тебе разбираться со всем этим самостоятельно. Последствия твоего решения, знаешь ли. Я не собираюсь вступать в переговоры с мамой от твоего имени – хватит с меня и того, что есть. – Однако сестра говорит уже мягче, и я понимаю, что она сменила гнев на милость.

– Я знаю. Знаю, поэтому я очень благодарна тебе за все, что ты делаешь. Правда.

– Да ладно. – Чарли вздыхает. – Мне все равно с ней завтра разговаривать. Тогда и спрошу, наверное. Скажу, что близнецам в школе задали доклад на тему «История моей семьи».

– Им же всего четыре. Думаешь, мама купится?

– Я тебя умоляю.

– И то верно, – соглашаюсь я. Когда мы с Чарли были детьми, мама не слишком активно участвовала в нашей жизни. С чего бы ей и с внуками вести себя по-другому? – Спасибо тебе, Чарли. Ты даже не представляешь, как я тебе благодарна.

– Не за что. Но если честно, Тори, не знаю, как бы ты без меня справилась. Пора тебе учиться самостоятельности. Господи, каша убегает. Бен! Бен!! – И Чарли отключается.

10
Стелла

Когда я жила в родительском доме, мне никогда не удавалось понежиться утром в постели. Во время учебного года я шесть дней в неделю ездила в школу, а по воскресеньям ходила на мессу. В дни, когда уроков не было, я готовила завтрак на всех, а потом меня ждал длинный список домашних дел. Спать допоздна мне разрешалось, только если я болела, а здоровье у меня в то время было на зависть многим. В сорок четвертом я, помнится, заболела лишь однажды, и ту болезнь мне просто Бог послал.

Как-то в конце марта я вернулась из школы с отвратительной слабостью – верным признаком, что ты вот-вот свалишься с какой-нибудь дрянью. Мама сразу отправила меня в кровать, и я не стала с ней спорить. К утру поднялась температура, начал душить кашель, мать взглянула на меня и велела не вставать, она сама скажет отцу, что сегодня я останусь дома. Мне не хватило сил даже сказать «спасибо», я тут же снова провалилась в сон, но вскоре проснулась. Меня разбудили громкие голоса внизу – мама, папа и Акилле.

Сначала я лежала, пытаясь не вслушиваться. Решила, что внизу происходит очередной спор, и злилась, что меня разбудили. А потом я услышала слово rastrellamento[29]29
  Облава (ит.).


[Закрыть] – и сон как рукой сняло. Rastrellamento мы называли облавы, гитлеровцы регулярно прочесывали район, устраивая налеты на город и обыскивая каждый дом. Иногда они охотились на мужчин и даже парней лет четырнадцати-пятнадцати, чтобы угнать их в Германию на принудительные работы.

В голове у меня вдруг прояснилось. Я встала, торопливо оделась и спустилась на кухню, где и обнаружила, что диспут в разгаре. Отец заметил меня первым. Он вскинул руку, призывая Акилле и мать замолчать.

– Стелла, глупышка, что это ты? Отправляйся в постель.

Я помотала головой, отчего виски тут же сдавила боль.

– Я хочу знать, что происходит.

– В Сан-Дамиано эсэсовцы, – заговорил Акилле – отец не успел его перебить. – Говорят, всю долину прочесывают.

– Тогда мы следующие, – слабым голосом произнесла я.

Мать перекрестилась. Акилле кивнул:

– Соберу вещи и отправлюсь в Санта-Марту.

– Зачем? – взорвалась мать. – Зачем подвергать себя еще большей опасности? Отправляйся лучше с отцом в Меркатале.

Под Меркатале, в Валь-ди-Пеза, тетя Джованна, сестра отца, держала небольшое хозяйство.

– Затем, что я не трус, – заявил Акилле. – И если надо скрываться, я сбегу туда, где от меня будет прок. Мне что, на сеновале отсиживаться? В Санта-Марте от меня пользы будет куда больше.

Отец грохнул кулаком по столу:

– Ты что, меня назвал трусом?

– Ты сам это сказал, не я, – парировал Акилле.

Отец взревел, мать вцепилась ему в плечи, пытаясь остановить. Я выскользнула из кухни и бросилась к задней двери, задержавшись, лишь чтобы накинуть старое материно пальто и сунуть ноги в боты. Действовать надо было быстро.

На заднем дворе у нас имелась пристройка, где Акилле держал свой мотоцикл, а я – велосипед. Еще там хранился всякий хлам вроде деревянных ящиков. В одном таком ящике я спрятала кое-какие вещи, собранные по добрым людям для нашей подпольной сети, – я намеревалась передать их партизанам, когда в следующий раз повезу боеприпасы. Среди этих вещей были старый револьвер, принадлежавший чьему-то отцу, пригоршня патронов, запальный шнур – к счастью, ничего крупного. Распихав все это по карманам пальто, я на цыпочках обошла дом, ведя велосипед за рога, а потом покатила к церкви Святого Христофора.

Улицы как вымерли. Может, во всем было виновато мое воображение – или жар, – но город словно притаился не дыша. Даже немецкие солдаты на пропускном пункте на виа Сенезе казались напряженными – замерли, не отрывая глаз от дороги, будто чего-то ждали. Возможно, побаивались, что эсэсовцы сочтут их недостаточно бдительными. Когда я проезжала, они взглянули на меня, но я, не обращая на них внимания, прислонила велосипед к паперти. Слава богу, велосипед дона Ансельмо на месте.

Войдя в церковь, я увидела его – он молился на одной из скамей. Я помедлила, не зная, кашлянуть ли мне, шаркнуть ли ногой или еще как-нибудь ненавязчиво обнаружить свое присутствие. Но дон Ансельмо уже понял, что я здесь. Он перекрестился, встал и повернулся ко мне со своей обычной ласковой улыбкой. Человек, не знающий дона Ансельмо, легко счел бы его старичком не от мира сего.

– Стелла, дитя мое, тебе нужна помощь?

– Мы можем поговорить где-нибудь с глазу на глаз? – спросила я, хотя мы и так были в церкви одни.

Дон Ансельмо кивнул:

– Конечно. Идем в ризницу.

Когда мы вошли и дон Ансельмо плотно закрыл за нами дверь, я достала из карманов револьвер, патроны и запальный шнур и выложила все это на стол, к ампулам с вином и святой водой. Дон Ансельмо снова кивнул:

– Молодец. Да. Отнесу вниз, ко всему остальному.

– Немцы скоро явятся сюда. Здесь безопасно? Вдруг немцы найдут туннель?

– О, об этом я не думаю. Не о себе я тревожусь – я не боюсь рисковать собой. А вот ты, Стелла, неважно выглядишь. Ты хорошо себя чувствуешь?

– Да. Нет, я… Со мной все в порядке.

Честно сказать, чувствовала я себя неважно. Адреналин улетучивался, и снова навалилась слабость. А еще меня прошиб холодный пот: я поняла, что понятия не имею, где сейчас Энцо. Знает ли он про rastrellamento? Успеет ли спрятаться где-нибудь? Подступила дурнота, перед глазами заплясали черные точки.

– Ну-ну. – Дон Ансельмо подвел меня к одному из стульев, выстроившихся у стены, и знаком велел сесть. – Нагнись вперед и опусти голову между коленей. Вот так. Дыши медленно.

Он протянул мне белый платок, и пока в горле стоял холодный ком, я прижимала платок к лицу, наконец тошнота пошла на убыль. Я подняла глаза, и дон Ансельмо протянул мне маленькую серебряную фляжку:

– Вот. Пей, только понемножку.

Под его взглядом я глотнула бренди, потом еще, еще и еще. Горло обожгло, глаза заслезились.

– Думаю, достаточно. – Дон Ансельмо мягко вынул фляжку у меня из пальцев. – Теперь скажи, у тебя ведь есть брат, да? А отец все еще с вами?

Прежде чем ответить, мне пришлось откашляться.

– Да.

– Им есть где отсидеться, пока облава не кончится?

В памяти всплыли голоса спорщиков.

– Да.

– Что ж, прекрасно. И ты, конечно, знаешь, что в местечке вроде нашего мало что утаишь? Ты, может быть, тревожишься за одного человека, так могу тебя заверить, что он тоже в безопасности.

Сил у меня хватило только на то, чтобы кивнуть. На меня вдруг навалилась свинцовая усталость.

– Ты правильно сделала, что пришла ко мне, – сказал дон Ансельмо. – Сможешь добраться до дома сама или тебя проводить?

Мне и так было невыносимо стыдно за то, что я чуть не потеряла сознание у него на глазах, бо́льшего стыда я бы не вынесла.

– Нет. Спасибо, святой отец, я дойду сама.

– Ну смотри, дитя мое.

Дон Ансельмо открыл дверь ризницы, и мы вышли в церковный зал.

Когда я вернулась домой, дверь гаража была открыта, а мотоцикл Акилле исчез. Мать сидела на кухне, погруженная в свой собственный мрак. Когда я вошла, она даже не взглянула на меня, и я поняла, что заговаривать с ней бесполезно. Я пошла к себе, разделась до белья и забралась в постель. Через несколько минут я уже спала.

* * *

Дальше я помню, что меня разбудил резкий солнечный свет. Кружилась голова, я чувствовала ужасную слабость, как бывает, когда спадает жар. Акилле сидел в кресле у окна и читал «Восемнадцатое брюмера» Маркса. Я хотела позвать его, но только зашлась кашлем. Брат бросил книгу и пересел ко мне на кровать.

– Ну как ты, сестренка? – Он налил в стакан воды из стоявшего на ночном столике графина и протянул мне.

Дрожащими руками я поднесла стакан к губам. Вода была неприятно холодной.

– Ты вернулся, – сказала я, когда снова смогла говорить.

– Сегодня утром. Похоже, эсэсовцы убрались – в городке вроде нашего им нечем поживиться, мужики моложе восьмидесяти все поголовно легли на дно. А эсэсовцы ищут именно мужчин. Мама говорит, они здесь пробыли несколько минут, не больше.

– Они заходили в наш дом?

– И даже поднимались взглянуть на тебя, – подтвердил Акилле. – Мама говорит, ты была в отключке. Может, оно и к лучшему.

Я натянула одеяло до самого подбородка. Значит, немцы глазели на меня. Хорошо, что я этого не видела.

– А где Энцо? И Сандро? – торопливо прибавила я. – Тоже уходили с тобой в Санта-Марту?

– Конечно. Там, правда, делать оказалось особо нечего, мы просто затаились и ждали, когда нам скажут, что немцы убрались. Сандро вернулся со мной, но Энцо решил остаться. Я тоже сначала не хотел возвращаться, но решил, что здесь от меня больше пользы. – Акилле пожал плечами. – И все-таки я ему завидую. Он-то поучаствует в настоящем деле.

Я не могла выговорить ни слова. В горле встал ком, боль отозвалась где-то внутри: парень, который был мне так дорог, первый парень, который взял меня за руку, поцеловал меня, предмет моих грез, ушел не попрощавшись. Кто знает, увижу ли я его вновь?

– Мне придется сказать об этом папе, – продолжал Акилле. – Он понятия не имел, что Энцо коммунист. Да не волнуйся ты так, Стеллина. Энцо дока во всем, его никто не одолеет.

От доброты брата мне стало совсем тяжко.

– Не в том дело, – сказала я. – Хорошо, что он остался в Санта-Марте. Только… Жалко только, что от меня сейчас никакой пользы. Я должна дело делать, а не лежать в кровати.

Акилле похлопал меня по руке:

– Насчет этого не тревожься. Ты в два счета будешь на ногах. Я передал записку Аньезе. (Так звали женщину, которая стала руководить нашей сетью после гибели Берты.) Она знает, что ты больна, и уже заготовила для тебя много работы – сама увидишь, когда снова встанешь в строй. Но сначала тебе надо выздороветь, поняла? Ты нужна нам сильной.

– Поняла.

– Сказать маме, что ты проснулась? Вдруг она захочет покормить тебя супом.

Я затрясла головой:

– Вытерпеть этот суп у меня пока сил не хватит.

– Тут я тебя понимаю. – Акилле наклонился и поцеловал меня в лоб. – Отдыхай, сестренка.

Он встал и вышел, тихо прикрыв за собой дверь. А я зарылась лицом в подушку и заплакала, захлебываясь рыданиями, как маленькая. Я не могла представить себе жизни без Энцо. Я не знала, как буду жить дальше.

* * *

Но жизнь для меня, разумеется, не кончилась. Через несколько дней я снова была на ногах, дел накопилось столько, что мне оставалось только засучить рукава и взяться за работу. Военные действия становились все ожесточеннее, и мы, жители Ромитуццо, это тоже ощутили. Не только в самом прямом смысле – подрыв железнодорожных путей, повреждения электропроводов, солдаты на станциях, декреты, которые немцы расклеивали на стенах и дверях, и в каждом гнусным рефреном звучало «карается смертной казнью», – но и в новостях, что просачивались в наш городок, передаваемые из уст в уста и с подпольными газетами. Так мы узнали о молодом партизане, которого фашисты облили бензином и сожгли заживо. О замученной в тюрьме молодой беременной связной. О женщине, которую застрелили, когда она пыталась вытащить мужа из грузовика. О еврейской семье, которую один из соседей прятал, а другой выдал эсэсовцам. Такие истории стали повседневностью.

Однажды, выходя со станции Кастельмедичи с ранцем, набитым патронами, я увидела, что с деревьев, окружавших площадь, свисают трупы. Двое мужчин и две женщины, все молодые, в разномастной грязной одежде. У каждого на груди табличка, на которой от руки большими черными буквами написано «ПАРТИЗАН». Немецкие солдаты, стоявшие у ног повешенных, отгоняли толпу потрясенных местных жителей.

– Отдайте мне мою дочь!

Услышав женский крик, я опустила голову и заторопилась мимо.

– Вы сделали свое дело, так дайте мне похоронить ее.

Один из солдат ткнул в горстку собравшихся прикладом, и женщины, что-то бормоча, попятились. К тому времени я уже давно была партизанкой, но в ту минуту была готова стать партизанкой во второй раз.

Следующие месяцы я работала так, как мне еще в жизни не приходилось работать. Я выполняла поручения, которые давала мне наша женская команда, я помогала дону Ансельмо. Иногда он хотел, чтобы я забрала продукты или лекарства у дружественного лавочника. Иногда просил наведаться в Кастельмедичи или Сан-Дамиано, забрать или вернуть какую-нибудь книгу, «но только если тебе по пути». Иногда отправлял меня с поручением к дону Мауро или просил передать ему записку, если я вдруг буду проходить мимо Святой Катерины. Я всегда соглашалась и никогда не доискивалась подробностей. Мне хватало и того, что я знаю о туннеле с оружием.