Текст книги "Побег в Тоскану"

– Да, верно. А как вы…

– Вы были на кладбище, когда я пришла туда с розами. Когда я вас увидела, то испытала потрясение. – Она то ли смеется, то ли вздыхает. – Мне показалось, что Рита восстала из мертвых. Недавно я виделась с Розой Леньи, она рассказала мне про вас и дала ваш телефон. Прошу прощения, если она была неласкова с вами и пыталась от вас отделаться. Понимаете, когда-то ее отец оберегал меня, а теперь меня оберегает она. Но я все обдумала и решила, что хотела бы поговорить с вами. Какой теперь смысл скрываться и сидеть тихо? Никакого. Просто я к этому привыкла. Я всю жизнь скрывалась.

У женщины такой тревожный голос, что внутри у меня все сжимается от сочувствия.

– Мария, – говорю я, – я очень рада, что вы позвонили и хотите поговорить со мной. Но я не совсем поняла. Вы сказали, что скрывались?

– Да, скрывалась. Таковы обстоятельства моей прежней жизни.

Я сажусь. Концы начинают медленно, но верно сходиться.

– И в прежней жизни вас звали по-другому?

– Да. – Мария прерывисто вздыхает. – Меня звали Стелла. Стелла Инфуриати.

31
Тори

Вот теперь точно надо звонить Марко. Я набираю номер и хожу по маршруту окно-дверь-кухня-диван-окно, слушая гудки.

– Привет, Тори! Все нормально?

– Мне только что позвонила Стелла.

Несколько секунд Марко молчит. Наверное, он идет по улице – я слышу стук каблуков по тротуару. Наконец Марко говорит:

– Стелла. Стелла. Погоди. Ты имеешь в виду…

– Да. Стеллу Инфуриати. И знаешь, что самое поразительное? Она – та женщина с цветами. А еще она – Мария.

Шаги стихают.

– Не понял.

– Я тоже еще не до конца поняла. Буду копать дальше, но ты помнишь про бабушкину подругу Марию, хозяйку того бара?

– Где «бугатти» и внучок-красавчик.

– Да. Так вот она и есть Стелла. Судя по всему, Леньи помогали ей скрываться, но она больше не хочет прятаться, а хочет поговорить со мной. Для книги, – прибавляю я, хотя это и так понятно. – Мы с ней встречаемся завтра.

– Вот это да. Это просто… вот это да. Невероятно. Ты ее нашла.

– Не совсем. Это она меня нашла.

– Все равно невероятно. Это надо отметить. Я заеду за тобой сегодня вечером, как только вернусь. Договорились?

– Договорились.

– Отлично. Очень хочется тебя увидеть.

От тихого голоса Марко у меня кровь приливает к щекам.

– Я так соскучился по тебе.

– Я тоже по тебе скучала. – Однако холодок уже просачивается под кожу, я чувствую себя виноватой, хотя не виновата ни в чем. – А… тебе Кьяра не звонила?

– Кьяра? Нет, а что? Что-то случилось?

– Нет, ничего. Так, недоразумение вышло. Расскажу, когда вернешься.

– Точно? Но если что-то не так…

Я уже готова открыть рот и все выложить, но не могу же я рассказывать о явлении Дункана по телефону. Мне нужно обо всем рассказать лично. Хотя Кьяра может успеть позвонить ему до того, как мы с ним встретимся, и тогда не исключено, что Марко не хуже нее запутается в ситуации, но мне придется пойти на этот риск.

– Нет, все нормально. Беспокоиться не о чем. Увидимся вечером, ладно? У меня, – торопливо говорю я. – Я вернулась к себе, разбираю вещи.

– Ладно. Я скоро приеду. Поверить не могу. Насчет Стеллы. Просто невероятно.

– И правда невероятно, – соглашаюсь я.

* * *

Близится полдень, внутри у меня все клокочет. Я пытаюсь работать, пытаюсь отдыхать, пытаюсь заняться хоть чем-нибудь, лишь бы не зацикливаться на Дункане. Страх улегся, зато разыгралась злость. Я ни о чем больше не могу думать. Отдыхать не получается, и уж точно не получается работать.

Может, пора взять выходной? Марко уже сто лет настаивает на этом. Наверное, один выходной я могу себе позволить. Я далеко продвинулась с письмами Акилле, а впереди еще и разговор со Стеллой… Я понимаю, что с книгой все будет в порядке, и на душе у меня становится спокойнее. Все будет даже лучше, чем просто в порядке.

Наверное, можно сходить в музей. Я все еще так и не добралась до галереи Уффици, а ведь бабушка так ее любила. Там можно провести целый день, если не хочешь ничего пропустить, а я в последние недели никак не могла выкроить время. Но вот этот день у меня появился. Марко вернется только часам к семи, так что я вполне могу пойти в Уффици.

При этой мысли я оживаю. Влив в себя еще кофе, надеваю самую удобную обувь и чуть не вприпрыжку сбегаю по лестнице, чувствуя себя женщиной, у которой есть четкий план. Но когда я со своей тихой улицы выхожу на виа де Пуччи, запруженную народом – кто тащит чемодан, кто сверяется с картой или делает селфи, – решимости у меня убавляется. Я не хочу бог знает сколько стоять в очереди ради того, чтобы побродить по музею. О чем я вообще думала? Спокойствие – вот чего мне хочется. Мне хочется попасть туда, где я была бы одна, но не одинока, куда-нибудь, где я чувствовала бы себя в безопасности. Где меня наверняка поняли бы.

Я вдруг понимаю, куда сейчас отправлюсь.

* * *

Стоит мне выйти на станции Ромитуццо и оказаться на площади Акилле Инфуриати, как мне сразу становится легче. На площади тихо, точнее, пусто, если не считать сидящей на скамейке пожилой дамы с собачкой. Больше в обозримом пространстве никого, кроме Тото, протирающего столики перед баром. Я машу ему. Тото улыбается, ставит спрей на стол, а тряпку сует в карман фартука.

– Ciao, Тори.

Я подхожу к нему, Тото коротко, но крепко обнимает меня и целует в обе щеки.

– Приехала продолжить свои изыскания? Скажи, что да! Папа будет на седьмом небе.

– Сегодня никаких изысканий. Потом – обязательно, честное слово. Сегодня я приехала, чтобы просто побыть немного с Акилле.

Тот кивает:

– Передай ему привет от меня. Пойдешь прямо сейчас?

– Да, пока народу немного. А потом вернусь сюда пообедать. Найдешь для меня столик?

– Конечно. До скорого. Погоди-ка. – Вскинув руку, он скрывается в баре и возвращается с бутылочкой воды. – Возьми, пожалуйста. Да, лето кончилось, но духота сегодня убийственная. Не хочу, чтобы ты безвременно покинула нас.

Тото прав. Подходя к кладбищенским воротам, я чувствую, что пот льется по спине ручьем. Я жалею, что надела джинсы. Выпив залпом полбутылки, я сую ее в сумку.

Красные розы на могиле Акилле еще не завяли, но лепестки начинают чернеть по краям. Когда Стелла была здесь в последний раз? Вчера, позавчера? «Когда я вас увидела, то испытала потрясение, – звучит у меня в голове ее голос. – Мне показалось, что Рита восстала из мертвых».

– Нет, не Рита, – бормочу я вслух и глажу мраморную плиту. – Прости, Акилле. Но, наверное, ты сейчас с ней, если только мироздание так устроено.

Удивительное дело: я думала, что, разговаривая с Акилле, буду чувствовать себя по-дурацки, но нет. В конце концов, меня никто не слышит. А я прочитала столько его личных писем, столько говорила и думала о нем, что стала воспринимать его, как… как своего знакомого. Как друга, как члена семьи – и, если подумать, он не в пример надежнее иных моих родственничков. Мне кажется, что я могу говорить с ним о чем угодно; странно, но мне хочется с ним поговорить.

Я набираю воздуху в грудь и начинаю.

– Акилле, мне страшно. Точнее, я злюсь. Я очень злюсь. Но в глубине души мне страшно. Может, все дело именно в этом.

Надо же, мне и правда легче. Я оглядываюсь, желая убедиться, что я действительно одна, и продолжаю:

– Я больше не боюсь Дункана. Нет, не так, – поправляюсь я, желудок неприятно сжимается. – Я все еще боюсь его. Он меня пугает. Но у меня есть и другие причины для страхов. – Слова теперь льются свободно, сами собой. – То, что произошло сегодня утром, – чудовищно. Но больше всего меня тревожит, что может подумать Марко, хотя я убеждаю себя, что мне не стоит тревожиться. Но вдруг он мне не поверит? Что я должна о нем в таком случае думать? Ну правда, Акилле, если вдруг выяснится, что я связалась еще с одним скотом…

На дне сумки звонит телефон. Я достаю его – и у меня падает сердце, потому что на экране высвечивается номер Чарли.

– Прости, – говорю я Акилле, – я знаю, что это невежливо, но если мне придется поговорить с сестрой, то понадобится группа поддержки. – Я принимаю звонок и подношу телефон к уху: – Да?

– Скажу сразу, – начинает Чарли, – мне и в голову не могло прийти, что он сорвется во Флоренцию. Ты должна меня понять.

Господи, как мне все это надоело.

– Ты дала ему мой адрес, – напоминаю я.

– Да, а что – нельзя? Вообще-то подсказать, как можно связаться с тем или иным человеком, – это совершенно нормально. И вы, кроме того, женаты. Я же не первому встречному твой адрес дала. Я устала копить в себе негатив и дала Дункану твой адрес ради собственного душевного благополучия. Тори, у меня своя жизнь. Мне нужно хотя бы иногда ставить собственные интересы на первое место, если они никого больше не волнуют.

Я закатываю глаза, адресуясь к Акилле.

– Чарли, я сейчас на кладбище. И не могу обсуждать историю с Дунканом. – «Я вообще не хочу говорить об этом», – беззвучно прибавляю я.

– Я просто хотела сказать, что не призывала Дункана поехать во Флоренцию. Он сам так решил, я тут ни при чем.

– Принято. Слушай…

– Я же не могла знать, – продолжает Чарли. – Ну откуда мне было знать, что он намерен делать. Так что если ты собираешься обвинить в первую очередь меня, то можешь просто…

Чарли внезапно замолкает, и я думаю, что у меня разрядился телефон. Потом слышится вздох.

– Нет, неправда это. – Ее голос звучит ровно, буднично. – Все я отлично знала. Должна была знать.

От удивления я не сразу обретаю дар речи.

– Э-э… ты о чем?

– Я, может, и не могла просчитать его планы, но я должна была догадаться, что что-то не так. Несколько лет назад вы были как пара голубков, но потом все изменилось. Ты стала грустной, напряженной и вечно на нервах. Я в толк не могла взять, в чем дело, и, честно сказать, меня это раздражало. – Чарли снова вздыхает. – Я бы все поняла, будь я повнимательнее. В общем, я тут поговорила с Дунканом, и только после этого разговора до меня дошло, насколько он токсичная личность.

Меня начинает мутить.

– Ты с ним говорила?

– Он мне позвонил. И громко возмущался. Сказал, что…

– Чарли, не надо. – Я закрываю глаза, земля чуть не уходит из-под ног. – Слышать ничего не хочу.

– Ладно, не буду. Дело даже не в том, что он говорил, а как он говорил. Он говорил так… так…

– Холодно? С пренебрежением? Зло?

– Знаешь, да. – Чарли колеблется. Я так и вижу, как она теребит серьги, не желая показать, что смутилась. – Тори, он и с тобой так разговаривал?

– Да.

– А он… ну, он бывал таким, только когда вы ссорились? Или…

– Постоянно. Я тебе рассказывала, какой он со мной.

– Ясно, – говорит Чарли. – Ну что ж, мне придется основательно поработать над собой. Если я не смогла распознать отрицательную динамику отношений с такого близкого расстояния, значит, я утратила связь с собственными здоровыми границами. Пожалуй, сменю психотерапевта, попробую психодинамический подход. К тому же моя нынешняя терапевтка последнее время какая-то нервная, а это плохо сказывается на моей самооценке. Говоришь, Дункан все время с тобой так обращался? Неудивительно, что ты была такой инертной и вечно ныла.

– Спасибо, – бурчу я, испытывая все же прилив извращенной нежности к своей старшей сестре с командирскими замашками, хотя – а может быть, потому что – знаю, что других извинений я не дождусь.

– Эмоциональный абьюз – ужасная проблема, – продолжает Чарли. – Большинство людей вообще этого не понимают. А те, кого воспитывали неправильно, особенно склонны воспроизводить подобную динамику. Могу порекомендовать пару прекрасных книг… погоди-ка. Ты сказала, что ты на кладбище?

– Да, и мне пора уходить. Когда-нибудь я все тебе расскажу, – твердо говорю я, потому что сестра вот-вот примется возражать. – Просто не сейчас.

– Ладно. Но нам обязательно надо поговорить о твоих границах…

– До свидания, Чарли. Желаю тебе найти хорошего психотерапевта.

– До свидания. И не забывай – я тебя очень люблю, – прибавляет сестра почти обиженно.

– Я тоже тебя люблю. – Закончив на этом разговор, я выключаю телефон и сую его в сумку, пробормотав: – Наконец-то мир, покой и понимание.

После чего еще какое-то время стою над могилой Акилле, пытаясь унять сердце и привести мысли в порядок. Когда голод начинает заявлять о себе, я покидаю кладбище и по виа Сенезе направляюсь в бар Тото.

* * *

Качо с сыром и перцем остается еще полтарелки; я листаю в телефоне новости ВВС. Вдруг на мой столик ложится чья-то тень. Я поднимаю глаза. Передо мной, с неодобрительным видом опираясь на спинку стула, стоит Чекко.

– Здравствуйте! – говорю я. – Присаживайтесь, если хотите, это место свободно.

– Я уж думал, вы не предложите.

Пыхтя и бурча что-то себе под нос, Чекко опускается на стул, и Тото тут же спешит к нему.

– Дай бедной девочке поесть спокойно, – требует Тото и в ответ получает сердитый взгляд Чекко. – Тори, если этот хмырь тебя достает, скажи мне, и я его выставлю.

– Все хорошо, правда.

– Вот видишь? – замечает Чекко. – Мне тоже качо с сыром и перцем и бокал белого. И Тори тоже принеси вина. Или у вас сегодня важные дела, мадам писательница?

– Нет-нет, сегодня у меня выходной.

– Тогда неси пол-литра. – Чекко бросает на меня пронзительный взгляд: – Как продвигается книга?

– Неплохо. – Новость о том, что Стелла нашлась, вертится у меня на языке, но выкладывать ее, конечно, не стоит. Я и так уже все разболтала Марко и теперь чувствую себя слегка виноватой. – Я далеко продвинулась. В деле увековечивания раздутого культа личности.

Чекко фыркает.

– Ну, вы рынок знаете. Могу себе представить. Туристы сюда валом повалят.

– А что в этом плохого? – вмешивается Тото. Он наливает нам с Чекко по бокалу и ставит графин на столик. – У меня бизнес. Твоя паста сейчас будет готова, не бурчи, – говорит он Чекко.

– Ни в коем разе, – парирует тот. – Я же воспитанный человек. Cin cin.

Он поднимает бокал, я тоже.

Какое-то время мы сидим в молчании. Я доедаю свою пасту, а Чекко приступает к своей. Сидеть с Чекко неплохо, но что-то подсказывает мне, что старик обдумывает речь. Наконец он усаживается поглубже и переводит взгляд на площадь.

– Наверное, – начинает он и прочищает горло, – наверное, в прошлый раз вы сочли меня довольно резким. Когда мы говорили об Акилле.

Чекко явно смущен, и я готова рассмеяться. По-доброму, конечно.

– Понятно. Хотите взять свои слова назад? Или сделать другое заявление?

– Ну нет. Я сказал то, что хотел сказать, до последнего слова, на том стою. Просто… ваша бабушка любила его. Он много значил для нее, а она – для него. – Чекко пожимает плечами. – Вы, наверное, решили, что я сварливый старый зануда.

– Что вы, что вы, ничего подобного!

Чекко поворачивается ко мне, и я быстро прижимаю ко рту салфетку, чтобы скрыть улыбку.

– Я ведь серьезно, – говорит он с видом оскорбленного достоинства.

– Знаю. И очень вам благодарна. Другая точка зрения – это прекрасно, это книге только на пользу.

– Да?

– Разумеется! – Я даже не особенно деликатничаю, потому что говорю правду. – Покойный Акилле был человеком с яркой харизмой, а люди помнят только хорошее. Или притворяются, будто помнят только хорошее. И тут появляется человек, который говорит: «Ну а мне этот парень не особо нравился». Говорит не как все, понимаете? К тому же, – повторяю я, – такой конфликт пойдет книге на пользу. Читатель совсем не против драматических поворотов.

– Вон что. – Чекко теребит салфетку – кажется, он обдумывает услышанное. – Значит, хорошо, что я вам об этом рассказал.

– Очень хорошо! Великолепный материал.

– В каком-то смысле, – Чекко слегка надувается от гордости, – я, можно сказать, оказал вам большую услугу.

– Это правда, – соглашаюсь я. – Вы оказали мне немалую услугу.

* * *

Я рассчитывала вернуться во Флоренцию хотя бы за час до того, как прибудет поезд Марко. Но когда я, доставая из сумки ключи, подхожу к дому, он уже сидит в «Дианоре» за уличным столиком и высматривает меня. Ну конечно, меня. Вот Марко просиял, и меня накрывает волна радости, тревоги и бог знает чего еще. Марко встает, раскрывает объятия, и я утыкаюсь носом ему в плечо, вдыхаю его запах.

– Тори. Тори, слава богу, с тобой все в порядке.

– Ты знаешь, да? – с трудом говорю я.

– Элиза все мне рассказала. Вот сволочь! Даже не верится, – отвечает Марко и обнимает меня еще крепче.

Надо спросить. Придется спросить.

– А Кьяра? Она…

– Да, она мне звонила, – говорит Марко куда суше. – Очень жаль, что она так себя повела. Что она, мягко говоря, сделала ряд неверных допущений.

Меня переполняют чувства. От облегчения я готова не то плакать, не то смеяться.

– Да ничего! – Теперь, когда гроза прошла стороной, я уже оправдываю Кьяру. – Меня она знает не так давно, а с тобой дружит всю жизнь. И, естественно, встала на твою сторону. К тому же… – Я чуть не ляпаю, что и он знает меня не так давно и вполне мог бы поверить Кьяре.

Марко, похоже, уловил мою мысль. Он отступает на шаг назад и смотрит на меня серьезными темными глазами.

– Я знаю тебя, – говорит он. – Я тебя знаю и доверяю тебе. И я… я счастлив, что ты здесь.

– Я тоже.

Так мы и стоим, глядя друг на друга и глупо улыбаясь. Потом Марко прокашливается.

– Ладно. Нам надо кое-что отметить. Где ты хочешь провести сегодняшний вечер?

Я обнимаю его и тянусь поцеловать.

– Наверное, мне хотелось бы остаться дома и заказать пиццу.

32
Тори

– Акилле не слушал, – говорит Стелла.

Она попросила меня называть ее Стеллой, ведь мы встретились, чтобы поговорить о ее прежней жизни.

– Я умоляла его не вмешиваться. Твердила, что его вмешательство только навредит мне, но все впустую. Когда Акилле видел несправедливость, он просто не мог пройти мимо. А родители были ко мне несправедливы до крайности. Поэтому Акилле пошел к отцу и поговорил с ним без обиняков. И отец, как я и предсказывала, не накричал на Акилле, не отвесил ему затрещину, не наказал. Он разозлился на меня. И мать тоже на меня разозлилась. Из-за меня у них испортились отношения с их обожаемым мальчиком. Я была источником зла. Все вышло именно так, как я ожидала.

Стелла разглаживает плед, укрывающий ее колени, и теребит бахрому. Я готова засыпать ее вопросами, но что-то заставляет меня удержать их при себе.

Мы сидим на террасе ее дома, выстроенного на вершине холма недалеко от Флоренции. Я добиралась сюда на поезде и двух автобусах, а потом не без труда преодолела последний отрезок пути – извилистую, выложенную булыжником дорогу, которая так круто поднималась вверх, что я подивилась, как с таким подъемом справляется маленький «фиат» Стеллы.

Слышится визгливое поскуливание, и из высоких стеклянных дверей появляется престарелый чихуахуа, моргая на солнце, и ковыляет к нам.

– Иди сюда, Диего, – воркует Стелла, на лице ее умиление, она наклоняется, подхватывает собачку и сажает себе на колени.

Диего недоброжелательно таращит на меня глаза навыкате и без особого энтузиазма морщит верхнюю губу.

– Мой сторожевой пес!

– Какой симпатичный, – говорю я.

Диего награждает меня еще одним подозрительным взглядом, после чего сворачивается клубком, спиной ко мне.

– Maleducato[52]52
  Невежа (ит.).


[Закрыть], – притворно журит его Стелла. – На чем я остановилась?

– На Акилле и родителях, – напоминаю я.

– Да. Так вот, атмосфера сделалась совсем невыносимой. Отец стал относиться ко мне как к врагу, мать плакала, дулась и говорила… говорила отвратительные, злые слова. Хуже, чем я слышала от Энцо, да и вообще я в жизни таких слов ни от кого не слышала. И Акилле не мог этого стерпеть. Он напустился на родителей, как терьер на крысу, и чем больше он их дергал, тем суровее они становились со мной, и конца этому не предвиделось. Немцы капитулировали, война кончилась, а родители все не унимались. Я еще раньше решила, что уеду из Ромитуццо, но теперь приходилось поторапливаться. Я не могла больше жить в этом доме. Понимаете?

Горячность, с какой она говорила, застает меня врасплох.

– Конечно, понимаю.

– Решение я принимала в одиночку. Наверное, я собиралась прибиться к какому-нибудь монастырю или уехать во Флоренцию, попробовать найти там работу. Что угодно, лишь бы вырваться из дома. Но как-то в конце лета я увидела в Ромитуццо Давиде. Ни он, ни я не искали встречи, но раз уж нам довелось встретиться, то мы улучили время поговорить. Люди, наверное, думали, что мы с ним не только разговоры ведем.

– Подозреваю, что да. – Я думаю о Чекко.

– Люди ошибались. Нас с Давиде связывали не романтические отношения, а кое-что поважнее. – Стелла окидывает взглядом долину. – Давиде все понимал. Он, наверное, единственный из всех относился ко мне как к настоящему товарищу, если не считать дона Ансельмо. А дон Ансельмо нас покинул. Ему удалось продержаться до конца войны, до Первого мая, я в тот год отмечала этот праздник впервые в жизни, а еще это был мой шестнадцатый день рождения. Но потом… потом он нас покинул, и на его место прислали того молодого падре с лошадиным лицом. Дон Ансельмо так и не попрощался, хотя обещал. Позже-то я поняла, что для него так было лучше. Дон Ансельмо к тому времени сильно сдал, нуждался в уходе, ему надо было подумать о себе. Но тогда мне это в голову не приходило. Мне казалось, что меня предали.

Стелла снова замолкает. Диего у нее на коленях ворчит и переворачивается на спину, желая, чтобы ему почесали животик.

– Ах ты поросенок, – рассеянно говорит Стелла и ерошит ему шерстку.

Я наблюдаю за ней, и мне ужасно хочется достать телефон и проверить, идет ли запись. Мне кажется, что рассказ о собственной жизни дается Стелле нелегко и повторить этот рассказ она не согласится.

– Так вот, я увидела Давиде, – продолжает она наконец. – А Давиде как раз получил письмо от своего двоюродного брата, Джампьеро. Джампьеро сражался в Югославии, еще когда Италия воевала на стороне Германии. Но потом он дезертировал и присоединился к партизанам Тито. Война кончилась, а Джампьеро так и остался в Югославии. Давиде сказал мне, что тоже туда собирается.

– В Югославию?

– Да. В каком-то смысле это было совершенно естественно. Давиде был коммунистом, но Сталина не терпел, и ему претило, что Тольятти – а Тольятти тогда возглавлял итальянскую компартию – действует по указке Сталина. Давиде считал, что маршал Тито раздувает новую революцию – революцию снизу. Сейчас это кажется странным, но в то время так думали многие. Так думал Акилле, Энцо, так думали многие в нашей группе. И будь я коммунисткой, я бы, наверное, тоже так думала.

– Но вы коммунисткой не были, – говорю я.

Стелла качает головой:

– Нет, не была. Я очень сочувствовала коммунистам – достойным, вроде Акилле и Давиде, – но, в отличие от них, не слишком верила в маршала Тито. И в итоге оказалась права. Но в тот момент… – Стелла замолкает, и на миг мне кажется, что я вижу прежнюю потерянную, претерпевшую много обид девочку. – Давиде говорил с таким воодушевлением! А еще звал меня с собой – дескать, тогда мы могли бы и дальше работать вместе. При желании я смогу выучиться на учительницу или даже на врача. Давиде говорил, что у меня талант к медицине, а свободы в большом интернациональном Белграде у меня будет куда больше, чем в маленьком провинциальном Ромитуццо. Он столько мне наговорил, столько наобещал! Но я слышала только одно: этот парень – а, кроме него, у меня никого не осталось – предлагает мне выход, шанс на новую жизнь. И я не стала задаваться вопросом, действительно ли хочу уехать и трудиться во благо революции Тито. Я согласилась не раздумывая.

Стоило мне сказать «да», как машина пришла в движение, и вскоре у Давиде все было готово. На югославской границе нас уже ждали фальшивые документы, по которым мы были жителями Триеста. Добираться до границы нам предстояло едва ли не молча, ведь тосканский акцент ни с чем не спутаешь, он такой один. О побеге тоже надо было молчать, чтобы нас не задержали. Давиде говорил, что его семья сможет его понять, а вот Лючия – нет. Лючия попыталась бы его остановить, и нас раскрыли бы. А мои родители… – Стелла вздыхает. – У них был Акилле, зачем им кто-то еще? Только перед Акилле я и чувствовала себя виноватой. Я знала, что он страшно огорчится, знала, что он станет тосковать по мне. Но мне надо было спасаться. Я не могла позволить себе в тот момент думать о том, что он почувствует.

– Может быть, вам и от него надо было уехать, – говорю я.

Стелла кивает:

– Думаю, да.

– Итак, вы с Давиде уехали из города.

– На рассвете, как влюбленные. Ехали мы… ну, сами понимаете. Всю дорогу я беззвучно твердила себе: «Меня зовут Мария Фурлан». Самое непримечательное, самое банальное имя – наверное, поэтому его и выбрали. Вроде бы Фурлан – самая распространенная фамилия в Триесте. Из Ромитуццо мы добрались до Флоренции, после Флоренции была Болонья, потом мы направились на север, в Феррару, и всю дорогу нас сопровождала разруха. Ничего подобного я еще не видела. Сражения, бомбардировки, зверства, депортации… На разрушенных городах, на лицах людей застыла печать беды. Тогда-то я и поняла, в каком укромном уголке пережила войну. Я начала чувствовать себя очень-очень маленькой. И это было невыносимо.

Диего свернулся во сне; Стелла сидит, поглаживая его ухо.

– В Ферраре товарищ товарища двоюродного брата Давиде встретил нас и отвез за город, – продолжает она. – Вы когда-нибудь бывали в долине реки По?

– Нет.

– Она плоская. Идеально, пугающе, абсолютно ровная земля. Я до той поры еще не бывала за пределами Тосканы и понятия не имела, что земля может быть настолько ровной. Нас отвезли в какую-то глушь, на ферму, принадлежавшую очередному «товарищу». Там не было никого, кроме семьи, которая присматривала за домом. Муж, жена, дочь и сын. Нас проводили на верхний этаж. Окна выходили на… вида не было. Только зеленые поля и горизонт. Товарищ товарища двоюродного брата Давиде велел нам ждать здесь и ни с кем в разговоры не вступать. Утром нас должны были отвезти на следующий перевалочный пункт, в Триест, где нам предстояло получить указания. Потом товарищ уехал, и мы остались вдвоем. – Стелла на миг замолкает. – Тогда-то я и испугалась.

– Могу себе представить.

– Ночь была просто жуткой. Я лежала рядом с Давиде и набиралась смелости. Мне хотелось попросить, чтобы он обнял меня: в ту ночь я пережила такой страх, какого не переживала за всю войну. Я годами не позволяла себе чувствовать страх, чтобы он не помешал мне партизанить, и теперь мне казалось, что весь этот копившийся годами страх разом захлестнул меня. В итоге я так ни о чем и не попросила, потому что сам Давиде, похоже, не тревожился, а меня бы наверняка счел или трусихой, или, того хуже, предательницей. Утром нам принесли поистине роскошный завтрак – яйца и свежий хлеб, но есть я не могла. Просто сидела и смотрела в окно, ни на что другое сил не было. Давиде разглагольствовал о том, как мы приедем в Югославию и станем работать на благо революции, даже если нам снова придется сражаться. Я слушала – и пыталась вызвать в душе прежний энтузиазм, как тогда, в Ромитуццо, но его как не бывало. Я сама себе была противна. Я твердила себе, что пока мы в дороге, со мной не случится ничего плохого, что страсть к жизни не может и не должна пересилить обещание, которое я дала Давиде. Но вот Давиде отлучился в уборную, и тут я увидела ее. Машину, которая приближалась к ферме. У меня внутри что-то оборвалось.

– И что вы сделали?

– Сбежала. Кинулась вниз по лестнице. Я даже не знала, что буду делать дальше. Знала только, что не хочу оказаться в этой машине. В прихожей я налетела на сына хозяев. Его звали Джузеппе. – Когда Стелла произносит это имя, ее лицо будто освещается. – Он спросил, что случилось, и я ответила что-то вроде: «Меня сейчас увезут, переправят через югославскую границу, а я не могу. Я не хочу уезжать». Джузеппе не стал долго раздумывать. Он живо вытолкал меня через заднюю дверь во двор, оседлал видавший виды мотоцикл, я села сзади, и Джузеппе увез меня подальше, в маленькую гостиницу. Там он заставил меня съесть тарелку поленты и выпить вина, вопросов он не задавал, а только слушал. Мы пробыли в гостинице до заката, а потом Джузеппе повез меня обратно. Мне было тревожно. Что дальше? Что скажет его семья, куда я пойду, какое решение примут на мой счет? Но я уже доверяла Джузеппе. Он был такой хороший, такой добрый. А еще он слушал меня, слушал по-настоящему. Это ли не чудо, думала я.

Теперь Стелла улыбается. Диего соскальзывает с ее колен и, доковыляв до края террасы, со вздохом укладывается на бок.

– Наверное, все всполошились, когда вас не оказалось на месте, – зачем-то говорю я.

– Наверное. Но машина уехала, и в доме стало тихо. Мы подкрались к задней двери и прислушались, но никого не услышали. Джузеппе решил войти первым. «Подожди тут, – сказал он. – Мне придется объяснить отцу с матерью, в чем дело. Может, пересказать им твою историю?» Я ответила – конечно, рассказывай все, что хочешь, и он ушел. Ждать было мучительно, но вскоре он вернулся и пригласил меня войти. Оказалось, что и родители, и сестра Джузеппе вполне одобрили его поступок, а когда они узнали, что он отвозил меня в безопасное место, у них и подавно будто гора с плеч упала. Эти люди, подобно многим жителям деревень и маленьких городков, были верными соратниками, они помогали бойцам Сопротивления как могли, но считали меня слишком юной, чтобы бежать в другую страну. Я боялась, что они отправят меня домой, к родителям, но об этом и речи не шло. Не знаю, что наговорил им Джузеппе, но они разрешили мне оставаться с ними столько, сколько мне захочется. Может быть, они заметили, что между Джузеппе и мной уже зарождается любовь.

– Вот и все. – Теперь я тоже улыбаюсь.

– Вот и все, – подтверждает Стелла. – Я стала жить с ними, помогала приглядывать за свиньями и курами, а по воскресеньям ходила в церковь с матерью и сестрой Джузеппе. Замуж за Джузеппе я выходила как Мария Фурлан, а не как Стелла Инфуриати. В конце концов, по документам я и была Марией Фурлан. У нас родился один сынишка, потом другой. Постепенно я сроднилась с этим местом, тихим и ровным, и научилась любить долину По. Да и как мне было не любить ее, ведь она столько мне дала.

Однажды мы с матерью Джузеппе были на кухне. Она учила меня готовить пасту, фаршированную тыквой, которую так любят феррарцы. У меня мало что получалось, но мы от души веселились. Светило солнце, играло радио, и вдруг мы услышали… – Стеллу пробирает дрожь, и она подтягивает плед повыше. – Передавали новости, и диктор сказал – я слышу этот тяжелый голос как сейчас, – что Акилле попал в катастрофу. О его гибели скорбит вся Италия. Да, именно так диктор и сказал.

– Необязательно рассказывать об этом, – говорю я. – Не рассказывайте, если вам тяжело.

– Нет, я должна выговориться. Мне нужно выговориться. Прекрасная умиротворенная жизнь, которую я вела… мне всего лишь ссудили ее на время. Я должна была понимать, что Акилле рискует каждый день, что может всякое случиться, а если он покинет нас, то родители осиротеют. Останутся одинокими и раздавленными, потому что любили его больше всего на свете. Больше себя, больше меня. – Стелла мрачнеет. – Так неужели теперь оставить их наедине со случившимся? Во всяком случае, так советовал мне Джузеппе. Но я не могла так поступить. Я бы все равно думала о них, представляла бы себе, как они мучаются. В газетах говорилось, что Акилле работал с Пьерфранческо Леньи. И я написала Пьерфранческо. Постаралась все объяснить и спросила, не поможет ли он. Конечно же, он помог. Пьерфранческо любил Акилле, но прежде всего он хотел поддержать товарища по партизанской борьбе.