Текст книги "Побег в Тоскану"

– Обязательно. Хотя «Суитин», может, и не одобрят такой сюжет.

– Тогда они ненормальные. – Намек на улыбку. – Слушай, если они по какой-нибудь дикой случайности не одобрят сюжет, а обнаружится, что твоя бабушка получала письма с соболезнованиями от Альберто Аскари, Хуана Мануэля Фанхио, Питера Коллинза, Стирлинга Мосса[38]38
  Звездные автогонщики, из которых двое – Коллинз и Аскари – погибли в 1950-е годы.


[Закрыть], то ты эти письма продашь и расплатишься с издателем. Но я думаю, что до этого не дойдет.

– Надеюсь.

– Напиши или позвони, – повторяет Марко. Поцеловав меня в щеку – не один раз, а дважды, добропорядочно-светским итальянским поцелуем, – он уходит.

17
Тори

– Так сколько у тебя времени на книгу? – спрашивает Кьяра.

Мы неспешно едем в ее маленьком «фиате» на юг, в сторону Сиены. По обе стороны дороги высятся горы, усеянные домами и церквями, рядом с которыми раскинулись виноградники и оливковые рощи.

– Восемнадцать месяцев. Мне придется туго. И спасибо тебе еще раз, что подвезла.

– Ну что ты. Мне ехать до самого Сан-Дамиано, я вполне могу подбросить тебя до Ромитуццо. Грех не подвезти.

– Все равно спасибо. Мне теперь есть где жить, можно и свою машину завести.

– Зачем тебе лишняя головная боль? Это дорого, да и вряд ли тебе во Флоренции нужна машина.

– Знаю. Но у меня такое чувство, что меня ждут разъезды по всей Тоскане. Хочу проехать по следам Акилле. Конечно, не превышая скорость.

– Ну, если ты решишь купить машину, Марко с превеликим удовольствием даст тебе кучу советов. Ты еще не будешь знать, как его угомонить.

Боже мой, Марко. Я не хочу говорить о Марко, но мне почему-то кажется, что Кьяре именно этого хочется больше всего.

– А зачем тебе понадобилось в Сан-Дамиано?

– Клиенты-англичане присматривают себе там дом. Один дом у них уже есть, во Флоренции, – кстати, недалеко от твоего, – а теперь они хотят еще загородную виллу. Я нашла несколько вариантов, хорошо бы взглянуть на них самой, поговорить с продавцами, сфотографировать, оценить район… У моих клиентов довольно длинный список требований, так что дело пойдет проще и быстрее, если я отфильтрую все, что не подходит. И время на осмотры не потеряем, и неловкости избежим.

– Требовательные у тебя клиенты.

Кьяра пожимает плечами:

– Скажем так, они знают, чего хотят. Мне гораздо проще работать, если клиенты точно представляют, что им может позволить их бюджет. И что значит жить в маленьком городке. Да, великолепные пейзажи, дешевое вино, много солнца и приветливые люди. А еще нестабильный интернет, местная политическая жизнь и дикие кабаны, которые изроют весь твой сад.

– По описанию похоже на Хайленд. За исключением дешевого вина и солнца. А вместо кабанов у нас олени и кролики.

– Скучаешь? Не по Дункану, естественно, а по Шотландии?

– Я очень любила эти края. – Я ощущаю укол чего-то вроде ностальгии. – Мы жили на северо-западе, возле Форт-Уильяма, и там было… там было чудесно. Я не про ферму, ну какая из меня фермерша, а про сами места, про людей, которые жили в нашей деревне, про берег моря… Мне кажется, там я могла бы чувствовать себя как дома.

– Если бы не тот парень со своей фермой.

– Да уж.

– А еще погода. – Кьяра театрально передергивается. – Дождей мне не выдержать.

– Дождь – это паршиво. Но за все надо платить. Живешь в Тоскане – получи жару и комаров.

Жара и вправду становится невыносимой. Чувствуя, как по шее струится пот, я достаю веер и начинаю обмахиваться.

– Почти приехали, – говорит Кьяра.

Большой дорожный щит гласит: «РОМИТУЦЦО». Я вытягиваю шею, пытаясь разглядеть городок, но вижу лишь какой-то торговый центр.

– Ромитуццо теперь довольно большой город, – поясняет Кьяра. – Но в основном это новостройки.

– Уже вижу. – По обе стороны от нас тянутся гаражи, оптовые рынки и компьютерные магазины, а прямо перед нами, слева, высится громада супермаркета. – Наверняка твои клиенты нечасто просят подыскать им что-нибудь в Ромитуццо.

– Практически никогда. Здесь жизнь слишком рутинная.

Кьяра подъезжает к автобусной остановке перед супермаркетом. Достав телефон, она открывает карту и показывает мне синюю точку: мы находимся здесь.

– Сейчас мы в промышленной зоне. Ее построили в шестидесятые. Во времена Акилле здесь, наверное, были поля и луга. Ты захочешь посмотреть centro storico – Старый город. Видишь мост? (Кьяра вытягивает руку, и я гляжу в окно. Над обмелевшей рекой висит низкий бетонный мост.) А башню с часами на том берегу?

– Вижу.

– Перейди на тот берег и держи курс на башню. Метров через двести перед тобой будет железнодорожная станция. Спустись в подземный переход – и выйдешь прямо в центре города. Как поеду назад, я тебе напишу, встретимся где-нибудь на виа Сенезе. Это центральная улица Ромитуццо, – объясняет Кьяра, пока я изучаю карту. – Она проходит через весь город с севера на юг. Ты ее не пропустишь. Поняла?

– Поняла. Спасибо, Кьяра. – Я открываю дверцу и вылезаю под яркое солнце.

– Не за что. И давай где-нибудь пообедаем, когда я закончу. Тогда и поговорим. Ciao ciao.

И она, жизнерадостно помахав мне, уезжает.

* * *

Идти до центра Ромитуццо приходится в основном в горку, под немилосердным солнцем. К тому времени, как я добираюсь до главной площади перед вокзалом (памятник героям войны, каменные скамейки и фонтан), я успеваю раскалиться докрасна и устать. Последние несколько ночей я плохо спала, загнанная в ловушку, с одной стороны, тревогой, а с другой – неудовлетворенным желанием, и все это уже начинает меня изматывать. Сев на скамейку в тени под деревом, я достаю телефон и открываю карту Ромитуццо.

Приложение сообщает, что в настоящую минуту я нахожусь на пьяцца Акилле Инфуриати. Естественно. Немного увеличив карту, я вижу, что через пару улиц от меня, на пьяцца Гарибальди, есть церковь Святой Екатерины Александрийской – наверное, ее башня с часами и видна отсюда. Рядом с церковью – культурный центр и библиотека имени Инфуриати. К северу, справа от меня, – рабочий клуб «А. Инфуриати», а к югу, на виа Сенезе, – церковь Святого Христофора с кладбищем, где похоронен Акилле. Чуть подальше, уже на окраине города, – молодежный досуговый центр «Акилле Инфуриати» и спортплощадка.

Я выключаю телефон и озираюсь. В промышленном районе жизнь била ключом, парковка при супермаркете была забита машинами, но здесь, в Старом городе, тишина. Часы на башне показывают половину одиннадцатого, и я понимаю, что по городу лучше побродить, пока солнце не начало жарить всерьез. Разумный шаг.

С другой стороны, не мешало бы выпить кофе. И воды. Много воды. На углу площади я замечаю бар-кондитерскую «Акилле» (кто бы сомневался) и направляюсь прямиком туда. Войдя, я с облегчением вдыхаю прохладный кондиционированный воздух.

– Buongiorno, – приветливо произносит стоящий за кассой мужчина под пятьдесят или чуть за пятьдесят, в фартуке и черной футболке.

– Buongiorno. – Я осекаюсь: здесь прямо-таки святилище Акилле. Стена за стойкой увешана фотографиями и увеличенными газетными заголовками, центральное место занимает огромный лиловый флаг с крылатой лошадью и словами «СКУДЕРИА ГВЕЛЬФА».

– Что вам принести? – спрашивает мужчина по-итальянски, отчего я, как всегда в таких случаях, чувствую себя немного увереннее.

– Кофе и воду без газа, пожалуйста.

Хозяин ставит передо мной блюдце и стакан.

– Вам стакан воды или маленькую бутылочку?

– А большие у вас есть? И чтобы холодная?

– Конечно. – Улыбнувшись, бармен достает из-под стойки литровую бутылку, после чего поворачивается к кофемашине и занимается моим эспрессо. Я наливаю себе воды и припадаю к стакану, одновременно изучая фотографии на стене в поисках бабушки. Да вот она – платок на светлых волосах, наклонилась поцеловать Акилле, который сидит на колесе своей «альфа-ромео». Текст над фотографией гласит: «ПОСЛЕДНИЙ ПОЦЕЛУЙ ИНФУРИАТИ». Меня пробирает дрожь.

– Это Акилле Инфуриати, автогонщик. Слышали про него?

Я киваю.

– А это его подружка Рита. – Бармен ставит на блюдце чашку с эспрессо. – Англичанка. А знаете, вы на нее похожи.

– Вы очень любезны. – Я размешиваю сахар в кофе. Мне не хочется посвящать этого доброго незнакомца в семейную историю. – Вы тоже romituzzano, как Акилле?

– Нет, я из Палермо. Ни один тосканец не сумеет приготовить такие канноли, поверьте. – Улыбнувшись, бармен указывает на витрину со множеством маленьких пирожных, начиненных рикоттой. – Меня зовут Сальваторе, для краткости – Тото.

Мы пожимаем друг другу руки.

– А меня – Виктория. Можно Тори. Да, канноли очень соблазнительные. Можно один шоколадный?

– Конечно. Еще кофе?

– Да, пожалуйста.

Пока я ем канноли и пью кофе, Тото рассказывает о себе. Оказывается, он владеет баром не так давно, хотя его семья переехала в Ромитуццо, еще когда он был подростком.

– На севере работы гораздо больше, – откровенничает Тото. – Здесь вы и сицилийцев встретите, и неаполитанцев, и тех, кто приехал из Апулии и Калабрии. Ну а этот бар – вроде местной легенды. Бывший хозяин умер пару лет назад. Гоночный фанат был, но жена не захотела забирать реликвии, так что когда я купил бар, то и все это добро унаследовал. Сам я, может, и выбрал бы что-нибудь другое, но мне нравятся гонки, и постоянные посетители мне тоже нравятся. Так что я все оставил как было.

– Вам, наверное, многое пришлось узнать об Акилле Инфуриати, причем быстро.

– Нет-нет, я про него и так знал. Еще до того, как сюда приехал. Мой отец еще мальчишкой видел Акилле, когда тот приезжал в Палермо поучаствовать в «Тарга Флорио»[39]39
  Гонка, которая проходит в Палермо с 1906 года.


[Закрыть]. Акилле опустился на колено и пожал ему руку. Папа до сих пор об этом рассказывает. Честное слово. Приходите сюда в любой день в пять часов – он будет сидеть здесь и рассказывать эту историю всем желающим его послушать. Только я не уверен, что вам непременно захочется прийти сюда в пять. Бар в это время битком набит стариками, которые чего только не несут, и все про машины. И у большинства своя история про Акилле. А если не про Инфуриати, то про Акилле Варци, Тацио Нуволари, Джузеппе Фарину или Энцо Феррари[40]40
  Итальянские гонщики 1920–1950-х годов. Энцо Феррари – основатель автомобильной компании «Феррари», создатель одноименной гоночной команды.


[Закрыть]. И если им не случалось видеть всех этих людей собственными глазами, они всегда знают кого-нибудь, кто их видел лично.

Тото широко улыбается мне, и я улыбаюсь в ответ.

– Тото, можно попросить вас об одной услуге?

– Говорите.

– Я писательница и работаю над книгой об Акилле – то есть про него там тоже есть. Но сама книга о моей бабушке. – Я перевожу глаза на фотографию с бабушкой.

Тото оборачивается, следя за моим взглядом.

– О! – произносит он с интонацией человека, которому вдруг все стало ясно.

– Сегодня у меня времени уже в обрез, но если я вернусь в какой-нибудь другой день около пяти, ваш папа расскажет мне свою историю? Или, может, его друзья захотят присоединиться?

– Вы серьезно? – Тото смеется. – Неужто отец упустит возможность рассказать об Акилле человеку, который до этого его рассказов не слышал? Нет, тут у вас трудностей, я думаю, не будет. А если вы перед приездом позвоните, я попрошу отца захватить альбом с фотографиями. – Тото берет из держателя у кассы карточку с телефоном и вручает мне.

– Прекрасно. Вы даже не представляете, как я вам благодарна.

– Посмотрим, что вы запоете, когда мой папаша и его приятели присядут вам на уши часа на три. Но я рад, если смог помочь. Еще что-нибудь?

– Да! Можно мне еще один шоколадный канноли?

* * *

К тому времени, как я допила воду, расплатилась, наведалась в туалет и намазалась солнцезащитным кремом погуще, солнце стоит уже высоко. Я выхожу на улицу, и навстречу мне ударяет волна неприятного жара, словно когда открываешь духовку с намерением проверить, как там ужин. Но Кьяра вот-вот вернется, а мне хочется отдать дань уважения Акилле. Я спускаюсь по виа Сенезе, держа курс на церковь и стараясь не покидать узкой полоски тени, которую могут предложить здания на восточной стороне. Увидев неподалеку цветочный магазинчик, я неожиданно для себя останавливаюсь и покупаю шесть красных роз. Бабушка всегда учила: четное число – для покойных.

– На кладбище? – спрашивает цветочница.

– Для Акилле.

Цветочница кивает и достает катушку с лентой-tricolore; свернув затейливый бант, она обвязывает лентой стебли роз, завивает ее концы и вручает букет мне:

– Держите.

Когда я снова выхожу на улицу, у меня звонит телефон. Это Марко. После того прерванного поцелуя мы с ним не перезванивались, хотя я отправила ему сообщение, рапортуя, как продвигается работа над книгой, и он очень мило мне ответил. И вот он звонит – а я не знаю, какие чувства вызывает у меня этот звонок, тревогу или надежду.

– Ciao, Марко.

– Ciao, Тори. У меня плохие новости. Кьяра только что звонила в панике. Произошло что-то непредвиденное, но явно такое, из-за чего она вся на нервах. Она застряла в Сан-Дамиано на несколько часов как минимум. Кьяра знает, что у меня сегодня выходной, и попросила, чтобы я забрал тебя из Ромитуццо. Не то чтобы она лезет не в свое дело, – прибавляет он, – хотя, может, и лезет. Но если вдруг лезет, то не потому что я ей о чем-то таком рассказывал. Просто знай это.

– Все нормально. – Боже мой, как неловко. – Я могу вернуться поездом.

– Разумеется, можешь. То есть я хотел сказать – если тебе так удобнее. Но я хотел бы встретиться с тобой. Если ты тоже хочешь со мной встретиться. К тому же мы еще не выпили за книгу.

– За книгу выпить надо, – соглашаюсь я.

– Вот и я так думаю. Отлично. Ты сейчас где?

– Я… э-э… иду на кладбище.

– Ну да, ну да. – По голосу Марко я понимаю, что он улыбается, и сердце отзывается чуть заметным толчком. – Кстати, я все равно уже проехал больше половины дороги до Ромитуццо, надо было забрать кое-что в Кастельмедичи. Так что в Ромитуццо буду минут через двадцать. Держись в тени, – советует он. – A dopo.

Теперь солнце стоит прямо над головой. Я озираюсь: нигде ни намека на тень. Неуклюже держа розы на сгибе руки, как младенца, я достаю из сумки панаму, носить которую приучилась после того, как в обманчиво ветреный день у меня обгорел пробор. Панама от жары, конечно, не спасет, но хоть что-то.

Ворота маленького огороженного кладбища открыты, но на самом кладбище никого не видно. Ухоженные могилы тесными рядами тянутся под высокой стеной, увешанной мемориальными табличками. Найти могилу Акилле оказывается несложно – плита белого мрамора, окруженная цветами. На плите лежит букет роз – словно брызги крови. Лепестки бордовых цветов стали ломкими от солнца. Я, прищурившись, читаю бронзовые буквы.

АКИЛЛЕ ИНФУРИАТИ

20.02.1928–25.09.1954

Vi vedrò di bel nuovo, e gioirà il vostro cuore, e nissuno vi torr à il vostro gaudio

Я увижу вас снова, и ваши сердца вновь исполнятся радости; и никто не отнимет у вас вашу радость[41]41
  Так и вы теперь имеете печаль; но Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас (Евангелие от Иоанна, 16:22).


[Закрыть].

Что-то знакомое. Где-то я это читала, но где – не могу припомнить. Данте? Или что-то из Библии? Хорошо бы уточнить, но лезть за телефоном на кладбище кажется мне неуместным. Наклонившись, осторожно кладу свои розы рядом с теми.

Густая тишина, в которую погружено кладбище, приглушает даже звук проезжающих по шоссе машин. Мне хочется что-нибудь сделать, сказать что-нибудь. Чуть ли не молиться хочется, только я не знаю как. Поэтому я принимаюсь думать; я думаю, думаю – и впадаю в почти медитативное состояние, время течет незаметно. Я даже не замечаю, что ко мне направляется Марко.

– Беседуешь со своим приятелем?

Голос Марко возвращает меня к реальности. Почувствовав, что вот-вот польются слезы, я достаю солнечные очки и надеваю их на нос, пока он не подошел слишком близко.

– Вроде того.

– Как в кино. – Марко улыбается. – Загадочная леди в шляпке и солнечных очках, элегантно печальная среди могил. О! – Он останавливается рядом со мной, разглядывая могилу и цветы. – Красивая эпитафия.

– А откуда это? Знаешь?

– Кажется, из Евангелия от… Иоанна? Да, Иоанна. Мама моя очень набожный человек, – объясняет он. – В детстве я бы тебе и главу, и стих назвал, а сейчас почти все перезабыл.

– Акилле как-то не произвел на меня впечатления верующего человека. А вот его родители, может, и верили. – Я перечитываю эпитафию, и слова вдруг проникают прямо в душу.

– Может быть, – соглашается Марко. – Но это же общая для всех надежда? Они потеряли сына и хотели воссоединиться с ним. Вот и все.

– Может быть.

Слезы подступают к глазам, и запруду прорывает. Я хватаю бумажную салфетку.

– Тори, мне очень жаль, – говорит Марко, но от этого лишь становится хуже.

– Черт, почему слезы все льются и льются? Извини, мне правда стыдно, я просто плачу, плачу – и конца этому нет.

– Возможно, именно это тебе и нужно, – мягко произносит Марко. – Возможно, тебе надо выплакать какие-то чувства.

– Но я не хочу, – всхлипываю я. – Мне от этого больно, и я не хочу. Я хочу, чтобы это прекратилось.

– А если я тебя обниму? Поможет?

Я киваю, и Марко раскрывает объятия. Я благодарно прислоняюсь к нему и реву ему в плечо – громко, с соплями, самым недостойным образом.

– Извини, – мямлю я, когда слезы немного утихают. – Ужасно стыдно.

– Нет, Тори, тебе нечего стыдиться. – Теперь Марко гладит меня по спине, его ладонь двигается по кругу – твердо, медленно, утешительно. – Послушай, если ты собираешься жить в Италии, то, возможно – возможно, – ты научишься выражать свои чувства на глазах у других. Никто тебя не осудит. Никто.

– Ага, конечно.

– Нет, правда. Да, сейчас мы одни. Но если бы даже здесь был кто-то еще, неужели ему или ей было бы дело до той единственной минуты, когда ты решилась дать волю чувствам? Ты в Италии, на кладбище, стоишь над могилой романтического героя, погибшего трагической, страшной смертью. Ценой своей жизни спасшего ребенка, если тебе нужно, чтобы я подбавил эмоций. Твоя бабушка любила этого мужчину – и потеряла его, и в конце концов вышла замуж за англичанина из высшего общества, и родила твою маму, которая, если честно, по твоим рассказам производит впечатление жуткого человека. Если бы ты не плакала, я бы усомнился, есть ли у тебя вообще душа.

– Ха.

Ресницы у меня склеиваются, панама свалилась, а про то, как выглядит мой нос, даже думать страшно. Но Марко обнимает меня, и я слушаю стук его сердца. Сильные размеренные удары убаюкивают, и я закрываю глаза.

– Ну как? Полегчало? – спрашивает Марко через некоторое время.

– Меня как будто промыли струей под напором. Как в мойке.

– Ну и хорошо. Наверное, именно это тебе и было нужно.

– Наверное, – соглашаюсь я.

– Точно.

Марко целует меня в лоб. Я думаю, что сейчас он расцепит руки, но он все не отпускает меня, а я – я не хочу, чтобы он меня отпустил. Мне хочется, чтобы он и дальше обнимал меня. Мне так хорошо, что я чуть не начинаю плакать снова.

– Давай-ка уйдем с солнца, – шепчет Марко.

– Давай.

Я отступаю, выскользнув из его объятий, и подбираю панаму, валяющуюся у моих ног. Тело чувствует себя живым, разгоряченным и полным предвкушения, совершенно неуместного на кладбище среди бела дня. Я приглаживаю волосы и медленно вдыхаю раз, другой, пытаясь унять несущееся вскачь сердце.

– До свидания. – Я кладу руку на пожелтевший от солнца мрамор. – Я скоро вернусь.

Краем глаза я улавливаю какое-то движение. В нескольких футах от нас стоит и смотрит на меня какая-то женщина – не женщина, а иссохший воробей. На локте у нее висит большая холщовая хозяйственная сумка. В другой руке букет красных роз.

18
Тори

Вздрогнув, я отдергиваю руку и выпрямляюсь, мне кажется, что я посягнула на чужое.

– Mi scusi.

Женщина словно очнулась и трясет головой:

– Нет-нет, это вы меня извините. Я не хотела вам помешать.

– Все нормально, правда. Мы уже уходим.

– Ну, если вам и правда пора… – Она встревоженно рассматривает меня. – Вы очень добры, – прибавляет она.

– Ну что вы, – говорю я. – Buona giornata.

– Buona giornata.

Она бережно кладет розы на землю и расстегивает сумку. Я поворачиваюсь и быстро шагаю к воротам, Марко идет за мной. Обернувшись через плечо, я вижу, что старушка опустилась на колени и обрезает засохшие цветы. Мне хочется побежать назад, к ней, спросить, кем она приходилась Акилле, кем он был для нее. Но она так глубоко погрузилась в свое занятие, что я не решаюсь мешать ей.

Марко кладет руку мне на плечо и тихо говорит:

– Ты еще приедешь сюда. И тогда наверняка узнаешь больше.

Я умираю от любопытства, но понимаю, что он прав. Должен же хоть кто-нибудь в Ромитуццо знать о женщине, которая ухаживает за могилой Акилле Инфуриати. Я придумаю, как заговорить с ней. Заговорить так, чтобы не помешать ее личному ритуалу.

– Знаю. – Я заставляю себя отвернуться.

Мы выходим на маленькую парковку перед кладбищем. Пузатый дядька в бейсболке курит и скролит что-то в телефоне, привалившись к немолодому «фиату». Когда мы проходим мимо, он поднимает глаза и пялится на меня.

– Buongiorno, – с нажимом говорит Марко. Мужчина, невнятно буркнув buongiorno, снова утыкается в телефон, а Марко ворчит: – Скотина.

Кроме «фиата», на парковке стоит лишь одна машина – длинная, экстравагантная, ярко-красная штуковина с низкой посадкой. Марко достает из кармана ключи и улыбается мне, бренча связкой.

– Вау, – говорю я. – Твоя?

Он кивает:

– «Комакки Скорпион» шестьдесят четвертого года. Это за ней я ездил в Кастельмедичи.

– Автоманьяк!

– Как ты догадалась? – Марко распахивает передо мной пассажирскую дверцу: – Prego.

– Grazie. – Я опускаюсь на сиденье, втягиваю ноги, скрестив лодыжки, как учила бабушка, – и чуть не задыхаюсь от жары, стоящей в салоне. – Да тут как в аду, – охаю я.

– Извини. До ближайшей тени несколько километров. – Марко проскальзывает за руль, опускает стекло и закатывает рукава. Рубашка – там, где я ее обрыдала, – мокрая и измятая; хорошо, что я сегодня поленилась красить глаза. – Куда тебя отвезти?

– Меня… – В голове ни одной мысли. – А тебе куда надо?

– Никуда. Куда-нибудь, мне все равно, далеко мы поедем или нет. Надо выгулять машину. Хочешь, поищем где пообедать?

– Пожалуй.

Очки, все в пятнах от высохших слез, начинают мне мешать. Я пытаюсь протереть их о кофточку, но только размазываю соль еще хуже. Сдаюсь и сую очки в сумку.

– Сильно голодная? Или сначала покатаемся? Можем проехаться до Сан-Дамиано, там полно приятных местечек, где можно закусить. К тому же ты, наверное, хочешь посмотреть тот самый участок дороги?

Я мотаю головой:

– Хватит с меня на сегодня трагедий. А вообще, знаешь, чего я хочу? Я хочу на время забыть о проклятой книге.

– Что, правда?

– Да, правда. Похоже, следующие полтора года мне предстоит провести, думая исключительно об Акилле Инфуриати, спасибо Тиму Суитину и его двойному увлечению гоночными машинами и Второй мировой войной. И чтобы отметить это великое событие, хорошо бы съездить в какое-нибудь место, которое не имеет к Акилле никакого отношения.

После некоторого раздумья Марко предлагает:

– До Сиены полчаса езды.

– А это не слишком далеко?

Марко улыбается.

– Мне сегодня никуда не надо, да и в офис только завтра после обеда. При желании можем пировать хоть до ночи.

Его слова повисают в воздухе, а потом я говорю:

– Я никогда не была в Сиене. Хотелось бы посмотреть.

Марко заводит мотор. Машина ревет, затем начинает урчать.

– Значит, Сиена.

* * *

– Интересно, кто она. Та женщина с розами.

– Пятнадцать минут, – замечает Марко.

– Что «пятнадцать минут»?

Марко смеется.

– Пятнадцать минут назад ты объявила, что хочешь на время забыть о проклятой книге.

– Ах да. – Я выглядываю в окно, за которым проносятся, непрерывно сменяя друг друга, деревья, поля, дома, церкви, сады и виноградники. Живописная проселочная дорога радует глаз, но я столько времени прокручивала в голове последние минуты жизни Акилле, что на извилистых участках мне становится неспокойно.

– Но вообще ты молодец. Я думал, ты и пяти минут не продержишься. Очень странная история с этим кладбищем, я тоже про него думаю.

– У меня эта женщина из головы не идет. Сколько ей? Лет восемьдесят?

– Не меньше.

– Принесла секатор, красные розы. А вдруг…

– Что?

– А вдруг она – сестра Акилле, Стелла? Окей, Стелле в этом году девяносто, но ведь мое предположение не за гранью возможного? Сухонькие итальянские старушки – кремень.

– Твоя правда.

– И у нее был такой вид, будто у нее есть какие-то права на Акилле, – продолжаю я. – Ей явно не понравилось, что мы там. И зачем она вообще пришла обрезать сухие цветы по тридцатиградусной жаре, если только она не его родственница?

– Может, она его старая подружка. Очень старая. Или товарищ по партизанскому отряду.

– Может быть. – Я вздыхаю. – Ну а вдруг она Стелла? Вот было бы здорово.

Теперь вздыхает Марко.

– Слушай, Тори, я собирался кое-что тебе сказать. Потому, собственно, я и хотел встретиться. Конечно, помимо удовольствия побыть с тобой.

– Тогда говори.

– Надеюсь, ты не решишь, что я лезу не в свое дело, но я тут навел справки. Вряд ли на кладбище ты действительно встретила Стеллу Инфуриати. С официальной точки зрения Стеллы Инфуриати не существует.

Марко спокойно смотрит на дорогу, а я гляжу на его профиль.

– Я… Я… Что?

Марко пожимает плечами:

– Я сейчас скажу странную вещь, но это правда. Люди, которые родились в Италии или переехали в Италию законным образом, обычно оставляют за собой бумажный след. Где бы человек ни осел, он обязан зарегистрироваться в Anagrafe своей коммуны – хоть во Флоренции, хоть в Ромитуццо, хоть в Сиене, да где угодно.

– Скоро и мне надо будет зарегистрироваться.

– Да. Хотя тебе придется хуже, потому что ты здесь новичок, тебе еще предстоит вписаться в систему. Но как только ты впишешься, все затруднения останутся позади. Если ты когда-нибудь, боже упаси, переедешь из Флоренции в другое место, тебе надо будет только заполнить бланк, предъявить пару документов – и Anagrafe сделает все остальное. Они даже сообщат о переезде в коммуну, из которой ты выехала. Поэтому если ты хочешь справиться, жив ли тот или иной человек и живет ли он или она в Италии, тебе даже необязательно знать последнее место его проживания. Если тебе известно, что тогда-то этот человек жил там-то, его уже можно отследить. Нам известно, что Стелла родилась и выросла в Ромитуццо. Поэтому я позвонил в Anagrafe и навел справки.

– Постой, а разве так можно? Просто позвонить и затребовать информацию об абсолютно незнакомом человеке?

– Да, конечно, каждый может так сделать. Если ты хочешь узнать улицу и номер дома – это одно, а если тебе понадобились копии документов из Государственного архива, то это уже другое. Но основная информация – имя, дата и место рождения, а также коммуна, где проживает человек, – доступна всем. Ты можешь затребовать эту информацию в любом отделении Anagrafe. По закону тебе обязаны ее предоставить.

– Что-то мне это не нравится.

– Но вот так все устроено. Ты говоришь – не нравится. Мне тоже не нравится. Как бы то ни было, мы с парнем из администрации Ромитуццо поговорили очень душевно. В общем, дело обстоит так. Стелла Инфуриати родилась в Ромитуццо первого мая двадцать девятого года. Ее, естественно, зарегистрировали как проживающую в родительском доме с мамой, папой и братом. В начале пятьдесят пятого, то есть через несколько месяцев после гибели Акилле, ее родители перебрались из Ромитуццо во Флоренцию. Но Стелла с ними не уехала. Я перепроверил во флорентийском отделении Anagrafe на случай какой-нибудь бюрократической накладки – в конце концов, в те времена компьютеров не было, делопроизводство вели вручную. Но у них не оказалось вообще ни единой записи о Стелле Инфуриати.

– Значит, ее родители уехали, а она осталась?

– Вот тут и начинаются загадки. Если бы Стелла осталась в Ромитуццо, это было бы зафиксировано. Если бы она сменила адрес или если бы стала единственным человеком, проживающим в доме родителей, об этом осталась бы соответствующая запись. Если бы она перебралась в другую коммуну или вообще покинула Италию, об этом тоже сохранилась бы запись. Но таких записей нет. Стелла не осталась на старом месте, она не переехала, она не умерла, о ней не заявляли как о пропавшей без вести. В ее личном деле просто не появилось ни одной новой строчки. А в пятьдесят шестом в дом, где она выросла, вселились другие люди.

– А вдруг она сменила фамилию? – Я вспоминаю наш разговор про налоговый код. – Вышла замуж – и сменила?

– Да, фамилию мужа она взять могла. Новый закон вступил в силу только в семьдесят пятом. Но в таком случае это был бы официальный брак, о заключении которого осталась бы запись. Коммуна отслеживает все: рождения, заключения браков, смерти.

– А может, она все-таки уехала за границу, – предполагаю я. – После войны из Италии уезжали очень многие. И я уверена, что кое-кому удалось, официально выражаясь, просочиться незамеченным.

– Об этом я подумал в первую очередь. К счастью, существует целая система отслеживания эмигрантов. Можно проверить списки пассажиров, списки прибывших, разные записи в разных базах данных. Стеллы нет ни в одном списке и ни в одной базе. Она призрак.

– Вот черт. – На меня обрушилось столько информации, что я не знаю, что и думать. – И ты все это выяснил за пару дней?

Марко улыбается:

– Скорее, за пару часов. Ты себе не представляешь, сколько времени я потратил, помогая своим американским клиентам отыскать какого-нибудь двоюродного прадедушку Джованни, который вроде бы после тысяча восемьсот шестьдесят первого года жил где-то в районе Неаполя. Я такие вещи делаю, не приходя в сознание. Надеюсь только, что я не зашел слишком далеко.

– Не зашел. Я бы в жизни до такого не додумалась. Ты сэкономил мне кучу времени и нервов.

– Ну и хорошо. Хотя сначала мне стоило бы спросить – жаль, что я этого не сделал. А еще больше жаль, что у меня нет новостей получше. Черт, – он усмехается, – если бы я нашел тебе Стеллу, я бы сейчас себя героем чувствовал. А пока у меня нет ничего, кроме версий, да и те весьма туманные. Ты не поверишь, какие идиотские мысли приходили мне в голову.

– Расскажи. Я бы с удовольствием послушала про идиотские мысли.

Но Марко качает головой:

– Не думаю, что они выдержат допрос. К тому же ты хотела хоть на время забыть о книге. Помнишь?

– Конечно. Забыть на время. Вообще не вспоминать. Давай поговорим о чем-нибудь другом.

– Давай, – соглашается Марко, и мы оба замолкаем. Марко не отрываясь смотрит на дорогу, а я глазею в окно, пытаясь переварить все, что он мне только что рассказал.

Через несколько минут Марко прокашливается.

– Есть у меня одна версия, которая кажется мне пообоснованней других. Или просто более обнадеживающей.

Я оживленно киваю, пытаясь изгнать из воображения кровавые картины: трупы, спрятанные под половицами, зарытые в амбаре или растворенные в кислоте. Я довольно легко начинаю представлять себе всякие ужасы.

– Обнадеживающая – это обнадеживает.

– Она более чем условная, но пока сойдет. Я мало что знаю о Стелле, но, похоже, она была человеком твердых политических убеждений. Акилле присоединился к бойцам Сопротивления в пятнадцать лет, то есть очень юным. Стелле было четырнадцать, и она, в отличие от брата, не могла разъезжать по округе на трескучем мотоцикле. Через немецкие посты она или проходила пешком, или проезжала на велосипеде. А для этого требуется недюжинная смелость.