Текст книги "Я никогда не скажу"

Глава 19. Мэри-Мэри-Противоречери

Мэри

Когда зазвенел колокольчик, Мэри была на конюшне. Все те же самые восемь резких ударов – это был типичный признак Шона-из-лагеря. Казалось, что чертов колокольчик трезвонит прямо внутри ее головы. Конечно, все дело было в выпивке. В последнее время она мало пила, можно сказать, не пила совсем, но прошлой ночью ей почему-то отчаянно захотелось наклюкаться. Ей хотелось перестать быть собой, хотелось оторваться на сто двадцать процентов. Устроить какую-нибудь авантюру. А как приятно было сидеть у огня рядом с Марго и Шоном…

Она проснулась без будильника и задолго до звонка колокольчика: сказывались долгие годы тренировок, стабилизировавшие ее сон. Она тихо оделась, ничем не нарушив тишину дома; Райан же храпел достаточно громко, чтобы скрыть звук ее тихих шагов. Прогулка к сараю была сродни медитации. Как она любила тихие, спокойные утра, в которые ей предстояла прогулка на лошади. Преодолевать утреннюю лень. Смотреть в глаза встречающему тебя дню. Чувствовать свежий запах сена на конюшне.

Увидев ее, Корица обрадовалась – она уже давно ждала, когда ее выведут на утреннюю прогулку. Наверное, думала о родном амбаре, расположенном в нескольких милях отсюда, где восьмерых лошадей оставили зимовать в конюшнях. Но в прошлые выходные Мэри перевела их в свой сарай. Она попросила одного из конюхов присматривать за ними по выходным, чтобы ей не так часто приходилось мотаться туда-сюда. Неделей позже появился грузовик, который помог перевезти запасы сена, остававшиеся в лагере.

Она обтерла Корицу, оседлала и собралась в путь. Дорога начиналась позади сарая. В этом году ее почти не расчищали, так что ей нередко приходилось нагибаться, чтобы избежать низко опустившихся веток; нередко случалось огибать упавшие стволы деревьев.

Она инстинктивно обернулась, когда они достигли границы своих владений. Участок по соседству был занят фермой, одной из последних в этих краях, которая кое-как пыталась сводить концы с концами. Похоже, этим Картерам светит что-то вроде баталии, которая разразилась у них в семье, когда их наследники тоже станут выяснять отношения.

Впрочем, наверняка у них все будет иначе. Это Макаллистеры вечно поступали на свой манер.

Она до сих пор не могла поверить, что ее отец все это затеял. Неужели он долгие годы подозревал Райана, но ни словом не обмолвился об этом? Кстати, всегда ли Райан был главным подозреваемым? Или под подозрение по очереди попадали они все? Свифт упоминал, что их мама ничего не знала о плане отца, и Мэри этому верила. Она была… слишком мягкотелой, что ли, и сторонилась подобных вопросов. «Лучше смыться, чем спалиться», – примерно так она рассуждала, когда Мэри жаловалась, как над ней издевались в начальной школе. Словно можно было куда-то деться от постоянных насмешек, если только у вас есть на то желание. Впрочем, свою мать она ни в чем не винила. Та неплохо научилась притворяться невидимкой, которую ничто не касается. Почему бы ее детям не уподобиться ей?

Перед ней возник сарай. Того же красного цвета, как и обычно. Построенный какими-то всеми забытыми фермерами, упоминания о которых в лучшем случае можно было отыскать лишь в архивах. Изнутри он был нещадно изрезан граффити, принадлежавшим несколькими поколениями, в том числе и членам ее собственной семьи. Тут были имена, вписанные внутри сердец. Невнятные, но громкие слоганы. Клички побеждавших на забегах лошадей. Кое-где висели выцветшие ленточки – память о событиях, случившихся много лет тому назад. Здесь мать научила ее, как заботиться о лошадях. Как заботиться о себе. Как быть нежной. Сколько же часов они провели здесь, тихонько скрывшись от посторонних глаз.

Быть невидимкой.

Скорее всего, именно поэтому она – единственная из нового подрастающего поколения – сумела сохранить теплые отношения с матерью. Сами же родители были из тех времен, когда взрослые не верили, что с собственными детьми можно найти общий язык. Их функции сводились к тому, чтобы обеспечивать детей всем необходимым и поддерживать порядок, а если кому-то не нравится подобное – пусть молчит в тряпочку. Несмотря на то, что поступки ее матери иногда вызывали у нее сильнейшее раздражение, Мэри была убеждена, что не доставляет ей столько же проблем, как любой другой ее ребенок. Правда, теперь, когда она стала взрослой, она сожалела, что не смогла сблизиться с матерью теснее, а менять себя сейчас было уже слишком поздно. Может быть, если бы она, да и все они лучше знали своего отца, он не стал бы устраивать такое жесткое шоу, чтобы как следует их поучить. Хотя большинство претензий предъявлялось Райану, так или иначе досталось им всем. Каким же отцом надо быть, чтобы устроить подобное своим детям?

А вот каким – таким, кто воспитал человека, оказавшегося способным ударить Аманду по голове чем-то тяжелым.

Мэри провела Корицу в последний загон перед сараем. Когда они были на полпути, что-то напугало лошадь. Корица взбрыкнула и чуть не сбросила ее на землю. Она схватила лошадь за гриву, ее сердце билось как сумасшедшее.

– Ш-ш-ш, девочка. Ш-ш-ш.

Она похлопала лошадь по шее и потихоньку заговорила с ней, но та упрямо стояла на месте. Было что-то у забора, и к этому чему-то Корица никак не хотела приближаться.

– Есть там кто? – крикнула Мэри, но единственным ответом, который она получила, было слабое эхо ее собственного голоса, отраженное красной широкой стеной сарая. Когда они были маленькими – еще до того, как близняшки стали повсюду таскаться за ними – она и Марго нередко гонялись друг за дружкой по сараю, обзываясь и смеясь, когда им отвечало сарайное эхо.

Она соскользнула со спины Корицы и взяла поводья, чтобы провести ее. Погладила белое пятно на морде лошади.

– Все в порядке, девочка. Никого там нет.

И, хотя она и произнесла это вслух, волосы у нее на затылке поднялись дыбом. Она была так привычна к одиночеству, что выработала в себе некое шестое чувство – если поблизости появлялся кто-то посторонний, она словно ощущала, как движется воздух, смещаемый чужеродным телом.

– Райан? – спросила она у забора. – Шон?

Это определенно был мужчина. Она ясно чувствовала этот земляной запах, который так и цеплялся за всех мальчишек и теперь отчаянно щекотал ее ноздри.

Корица прижалась к ней сзади. Она слегка подалась вперед.

– Ну давайте, кто там есть? Уже не смешно.

Мэри почти встала на цыпочки. Теперь она была одним комком нервов. Вдруг кто-нибудь выпрыгнет на них? Была у Макаллистеров такая милая привычка – пугать друг друга до полусмерти. И ей эта привычка была просто отвратительна.

Она уже подошла к забору почти вплотную. Сверчки верещали так, что она чуть не оглохла. У нее начала кружиться голова. Рядом с сараем трава – потускневшая, жесткая – вымахала так, что, вздумай кто сыграть здесь в гольф, ему придется попрощаться со всеми мячиками. Мэри пыталась сохранить хотя бы остатки спокойствия. Она знала, что кто-то был там; она могла поклясться, что слышала, как этот кто-то дышит. Но где он был? И что делал? А главное – почему он не показывается?

Корица позади нее заржала, уже громче, словно предупреждая о чем-то. За ее спиной раздался звук, похожий на выстрел. Она опять прислушалась к своим инстинктам, но – снова ничего. Она сделала еще один шаг вперед, теперь уже почти прижавшись к забору. Дрожащими руками она открыла калитку. Шшшуух! Из травы поднялась какая-то большая птица, коснувшись крылом лица Мэри. Та приглушенно вскрикнула. Она чувствовала, как подгибаются ноги в коленях. Потом прислонилась к забору, закрыв глаза. Значит, все было в порядке. Это была просто птица. Только птица.

Она с трудом выровняла дыхание и открыла глаза. Перед ней стояла собака, высунув язык; вокруг ее левого глаза было белое пятно. Бастер. Бастер, наполовину одичавший пес, который когда-то принадлежал ее родителям. Должно быть, именно его и испугалась Корица, именно его дыхание она и услышала. Теперь она и сама узнала его. А на улице он стал жить по воле отца и матери с тех пор, когда папа заявил, что не может спать в одном доме с псом, который дышит как паровоз.

Мэри немеющими руками стряхнула траву с штанов.

Как же ее напугали какая-то птица и хорошо знакомая собака!

Что это место делает с ней?

* * *

«Наверное, я совсем одичала», – подумала Мэри, поднимая пыль своими сапогами – поцеловав Корицу, она отправилась дальше по дороге. Подобные мысли нередко посещали ее, в отличие от тех, с кем ей доводилось общаться. Особенно в последние несколько лет. Беседовала она в основном с лошадьми или со своими учениками; иногда возникал случайный разговор с каким-нибудь беспокойным родителем, желающим узнать, как там поживает его драгоценная доченька. Для нее подобных контактов было вполне достаточно.

Но тогда, прошлым вечером, поговорив с двумя людьми, которые знали ее лучше всех на свете, и ложась спать, она почувствовала что-то еще. Словно чей-то голос начал нашептывать ей, какой могла бы быть ее жизнь, вместо того, чтобы продолжать жить как сейчас.

Она до сих пор не понимала, почему избегает общества. Она и Марго были настолько близки, насколько это позволял их возраст. Их называли «ирландскими близнецами[7]7
  Обычно погодки или очень близкие друг к другу по возрасту сиблинги.


[Закрыть]» до тех пор, пока не родились настоящие близнецы, своим появлением разрушив всю картину. Так что ее близкие отношения с Марго рухнули. Может, в этом отчасти была виновата та же Марго, а может, и сама Мэри.

Наверное, вина все же в основном лежала на Мэри. Да ради бога, пусть тусуется с Шоном сколько угодно – он всегда тут, рядом, в нескольких милях. Но она приучила себя не думать об этом – так было проще поддерживать с ним контакт.

И вдруг обнаружилось, что именно Шон стоял на крыльце, словно своими мыслями она наколдовала его появление. Звук утреннего колокольчика все еще висел в воздухе. Хотя Шон был одет, как обычно, он почему-то выглядел старше своих сорока пяти лет. Ей всегда казалось, что время, проведенное вдали друг от друга, текло медленнее, чем тогда, когда они все вместе находились в лагере.

Шон увидел ее и помахал. Она помахала в ответ. Может, прошлым вечером она ляпнула что-нибудь, о чем потом придется пожалеть? Но память была затуманена.

Навстречу ему она не пошла. Вместо этого направилась к лавке ремесленных изделий. Она сама не понимала, зачем идет туда, разве что навестить по старой памяти место, где она раньше проводила больше всего времени, если не считать сарая. Когда-то их мать сумела всех их увлечь рукоделием. Она любила работать с бумагой и клеем, создавая яркие аппликации.

Как и большинство лагерных построек, магазинчик был сделан из листов толстой фанеры. Постройка того типа, которые используются только летом. Она включила свет. Перед ней открылся обширный стеллаж с ручными поделками. Пол был заляпан краской. Вдоль одной из стен тянулись грубо сработанные книжные полки. На них стояли целые поколения книг, как в мягкой обложке, так и в твердых переплетах – пережитки детства, смешанные с тем, что предпочитало руководство лагеря на протяжении сорока лет. На этих полках Гришэм соседствовал с Роулинг, а «Робинзон Крузо» стоял рядом с «А – значит алиби».

Она провела рукой по корешкам переплетов, словно чувствуя написанные под ними слова. Здесь была и ее любимая книга, которую в детстве она перечитывала бессчетное количество раз. «Таинственный сад». Почему-то она чувствовала живую привязанность к маленькой Мэри Леннокс со всеми ее странностями. Она и сама была маленькой Мэри, правда, по фамилии Макаллистер. «Мэри-Мэри-Противоречери», – однажды обозвала ее Марго, когда Мэри чем-то вывела ее из себя.

Дверь позади нее скрипнула. На этот раз она знала, кто это, даже не оглянувшись.

Она одновременно и испугалась, и нет.

Глава 20. Слежу, слежу, глазками вожу

Кейт

Лидди и Кейт рылись в подвале дома своих родителей, когда до них донеслись восемь четких ударов утреннего колокольчика.

Лидди вытащила Кейт из постели еще до того, как взошло солнце, растолкав ее, словно ребенка, который упорно не желает собираться в школу. Подсовывая ей одежду, Лидди то и дело шипела: «Поторопись!» и «Тише ты!», стараясь не разбудить Марго. Впрочем, подобное казалось Кейт маловероятным, если учесть, сколько Марго выпила прошлым вечером. Она слышала, как Марго, вернувшись чуть позднее часа ночи, спотыкалась обо все вокруг. Это время Кейт всегда считала колдовским часом. Вряд ли можно объяснить, почему она так думала, только вот она никогда не видела, чтобы на часах было два часа ночи. Вы могли лечь спать в час или проснуться в три, но два часа… В них было что-то столь же таинственное, как в мифическом озерном монстре, на которого, если верить слухам, охотились аж с пятидесятых.

Кейт просто взбесилась от того, что Марго разбудила ее. Сон у нее был легкий, беспокойный, и проснуться посреди ночи чаще всего означало, что следующие несколько часов ей придется пялиться в потолок. Прошлой ночью в те же часы она думала, как бы ей хотелось оказаться в постели с Эми. Она знала, что Эми спит наверху в домике, в одной из тех маленьких комнатушек с одной кроватью, где-то поблизости от Шона, но на удобства ей было плевать. Да и койка, на которой она спала в «хижине учителя-француза», вряд ли была комфортнее.

Когда вчера вечером Райан поднял всю эту бучу, она попыталась увести Эми оттуда. Предложила навестить их старое укромное местечко – домик медсестры, но Эми отказалась. «Я устала», – говорила она. «Я хочу спать». А еще: «Бесполезно пытаться затевать все заново». Она никогда не говорила Кейт ничего настолько радикального, да еще так решительно. Но Кейт предполагала, что она в какой-то степени заслуживала подобного отношения. От нее уже отказались один раз, причем не кто-нибудь, а ее собственные родители. Тогда она пыталась убедить Эми поехать с ней в Монреаль, но у нее был сын, родственники, а сама она, как и многие другие, для семьи Макаллистер были, положа руку на сердце, только «еще кем-то, кто работает в лагере». Кейт не стала с ней спорить. Она ушла и никогда больше не звонила Эми, и вот теперь, проснувшись однажды утром, ощутила, что ее переполняет сожаление.

А затем наступило утро. И появилась Лидди. Пока они шли в полумраке по тропинке, пар от дыхания окутывал лицо Кейт. Была середина августа, и ночи становились холодными. Мысленно Кейт проклинала себя за то, что не захватила хоть что-то теплое из одежды. С другой стороны, она, конечно же, не знала, что ей придется тащиться куда-то еще до восхода солнца, но догадываться об этом следовало. Ведь тон сейчас задавала Лидди. А с Лидди иначе не бывало.

Вокруг струился жемчужно-серый свет, в котором стволы вечнозеленых елей казались иссиня-черными. По небу текли струистые облака, недвусмысленно предвещая дождь.

Лидди прижала палец к губам, когда они добрались до дома, пробормотав что-то насчет Райана. Что-то вроде «хоть бы он был до сих пор в отключке, но нам все равно придется рискнуть». Она хотела спросить Лидди, какого черта, собственно, происходит, но сестра снова потянула ее за руку. Так они и оказались внутри – вокруг витал запах застарелого дыма и подвальной сырости. Лидди включила настольную лампу, одну из тех ярких лавовых ламп, которые были модными в шестидесятых и которые Кейт ненавидела лютой ненавистью. На стене возник клубящийся отсвет, от которого ее едва не стошнило.

– И что нам со всем этим делать? – спросила Кейт. – Мне думается, даже «Доброй воле» ничего из этого хлама не приглянется.

– Думаю, стоит позвонить 1-800-ЗАБЕРЕМ-ВАШ-МУСОР.

– Ты что, хочешь оставить что-то себе?

– А ты что, нет?

Хотела бы она сказать: «Да, хотела бы. Чтобы здесь сохранились хоть какие-то дорогие ее сердцу воспоминания». И, скорее всего, они здесь были, но не просеивать же весь этот хлам в надежде найти одну-единственную жемчужину. Ее никак нельзя было назвать шопоголичкой, ну не могла она, например, часами рыться в грудах одежды, хотя и знала, что покупка достанется ей по самой выгодной цене – чепуха все это. Ей было достаточно пробежаться по ссылкам на свои любимые интернет-магазины, и вуаля – она уже во всем соответствии новому стилю.

– Что-то не очень хочется.

– Ну и ладно. Зато остальные, я думаю, еще как захотят что-нибудь здесь прихватить. Лидди подошла к высокому шкафу из дешевой фанеры и распахнула антресоли, едва успев подхватить вываливающуюся груду коробок и папок. Справившись с этим, она взяла одну наугад.

– Ты что делаешь?

– Пытаюсь раскопать папины делишки.

– Папины что?

Лидди одарила ее взглядом. «Что, не врубаешься?» Всю ту ерунду, которую он называл своими «расследованиями».

В голове Кейт вспыхнуло воспоминание – поздно ночью она ищет отца, чтобы окончательно решить вопрос с персоналом. Он сидел за столом, в свете лавовой лампы его лицо казалось багровым, и по нему, казалось, бродили кровоподтеки. Стена позади него была увешана картинами, а перед ним лежал большой лист бумаги, на котором была начерчена какая-то схема – если судить по тщательной проработке ее линий, эту карту продумывали уже давно. Имена и названия в кружках и звездочках. Какие-то стрелки и глубоко продавленные штрихи, указывающие на некие места. Когда она подала голос, он перевернул лист, и повел себя так, словно то, что открылось глазам Кейт, было совершенно в порядке вещей. И она поступила как всегда – отмахнулась от увиденного, спросила себя, ну не дура ли она, и вернулась к Эми, решив, что на увиденное не стоит обращать внимания.

А ведь подобное отношение к себе может послужить неплохим резюме, а то и эпитафией, подумала она. «Кейт Макаллистер. Она никогда ни о чем не задумывалась всерьез».

– Думаешь, он пытался расследовать то, что случилось с Амандой?

– А разве не об этом он говорил в своем письме?

Лидди сбросила всю бумажную груду на пол. Альбомы и фотографии расползались в разные стороны, словно колода карт. Она провела рукой по своим коротко постриженным волосам, которые теперь торчали как щетка.

– Для этого потребуется время.

Кейт присела рядом с кучей расползающихся бумаг. От этого подвала несло травой. И этот запах она меньше всего хотела обонять в шесть часов утра.

Она подняла папку для бумаг. Рядом с подписью отца была подпись некой Стефани. – Тут записи о тех, кто гостил в лагере?

Лидди оторвала взгляд от бумаги, на которую она в тот момент глядела. – Наверное, да.

Потом открыла лежащую перед ней папку. Увидела фотографию одной девушки, смутно ей знакомой. Та, кажется, провела в лагере два лета подряд, прежде чем ее исключили за то, что она частенько поздно ночью забиралась в домики к мальчишкам. Возможно, это фото сделала мать. Она сама называла себя «семейный фотограф» и бережно хранила все сделанные снимки – с каждого летнего сезона. И у нее был свой собственный архив, который она, аккуратно распределив все в хронологическом порядке, хранила в металлической картотеке, расположенной под лестницей.

Кейт взяла снимок. – Помнишь ее?

– Стефани Стивенс, верно? Она не вылезала из койки Джека Цайдера и к тому же перетрахала всех его друзей. За это ее и выгнали.

– Не думаю, что именно поэтому.

– Именно поэтому. Их застали за сексом втроем или что-то в этом духе. А окончательно ситуация стала паршивой, когда выяснилось, что какой-то пацан еще и наблюдал за этим.

Кейт просмотрела сделанные отцом записи – да, именно это и произошло. И хотя Кейт казалось, что Стефани была скорее жертвой – не изнасилования, конечно, ей просто грубо манипулировали – ее все же отправили домой, как и тех парней, поскольку руководство лагеря всерьез опасалось того, что эта история разойдется среди отдыхающих.

– Как ты об этом узнала? Нам же было… – она посмотрела на дату – всего по одиннадцать, когда это случилось.

– А меня интересует, как ты могла не догадаться об этом.

– Потому что я не имею привычки прятаться под лестницей, чтобы подслушивать чужие разговоры.

– Не надо меня осуждать.

– Я и не осуждаю.

– Да фига с два. Ты постоянно этим занимаешься.

Кейт отвернулась. И почему у них всегда так происходит? Она словно боролась с самой собой. Знакомые ей близнецы продолжали одеваться одинаково, даже повзрослев, но она всю жизнь чуть ли не физически ощущала, как Лидди пытается отстраниться от нее, буквально отрицая то, что у них общая ДНК, за исключением тех случаев, когда родство соответствовало ее целям – например, чтобы Кейт поучаствовала в одной из ее глупых авантюр. А однажды, после просмотра одной документалки про людей, которые ошибочно считали себя близнецами, она даже захотела сделать анализ ДНК. «Может быть, мы просто двойняшки», – сказала она тогда. Словно это могло хоть что-то изменить.

– Но зачем папе было хранить все это барахло?

– Кто его знает.

Кейт перевернула страницу. Сверху на ней было написано: «Хронология». Первая дата соответствовала появлению Стефани в лагере, последняя – ее отчислению.

– Выходит, что он словно заранее знал о предстоящем и поэтому сразу стал за ней следить.

– Может, так и было.

– Круто.

Лидди повела плечами.

– Иногда наш папаша здорово перегибал палку. Разве Аманда не говорила, что однажды застала его, когда он подсматривал за ней в хижине, где она жила?

– Когда об этом стало известно?

– По-моему, тем же летом.

– Почему же она никому не сказала?

– Кому-то все-таки сказала.

– Кому? Тебе, что ли?

– Думаю, она рассказала нашей маме. Да и Шон мог оказаться поблизости.

– Как-то все это странно.

– Да ладно тебе. Шон постоянно отирался возле мамы, а уж от Марго вовсе не отлипал.

Кейт задумалась над услышанным. Могла ли она действительно вспомнить о Шоне что-нибудь подозрительное касательно Марго или Аманды, или она просто поддалась настойчивости Лидди, поверив в ее вымысел? – Да… Этот постоянный звон колокольчика.

– Звон колокольчика? Боже, ты иногда бываешь такой странной. Словно первый раз в лагере, хотя ты здешний завсегдатай.

– Это потому, что сейчас я сосредоточена на другом.

– Да какая разница. Лидди встала и снова полезла в шкаф, вытаскивая из него коробку за коробкой. – Нам нужно избавиться от всего этого.

– Похоже.

– Может, проявишь побольше энтузиазма?

– Лидди, перестань.

– Ах, какая ты у нас чувствительная… Ага. Бинго!

Откуда-то из недр шкафа Лидди извлекла очередную коробку. Та, похоже, была весьма тяжелой, поскольку она буквально тащила ее по полу. На верхней крышке Кейт заметила нацарапанное имя «Стейси».

– Кто такая Стейси? – глуповато спросила Кейт. Может, Лидди все-таки права? Ведь по всем статьям она, Кейт, должна была за все эти годы совершенно сродниться с лагерем, буквально чувствовать кожей все происходящее в нем. И все же, как ни старалась, она не могла вспомнить хоть кого-то из здешних визитеров по имени Стейси. Наверное, все из-за родителей. Похоже, что шок, который она испытала от их предательства, создал в ее воспоминаниях что-то вроде дымовой завесы. Как еще объяснить пробелы в ее памяти, если для Лидди все представлялось связной картиной? А это давнишнее ощущение, что ей есть что скрывать?

Лидди глядела на нее так, словно Кейт постепенно сходила с ума. Может, так оно и было, потому что в конце концов Лидди сказала то, что она никак не ожидала услышать.

– Стейси Кенсингтон. Господи, Кейт. Только не говори, что ты забыла имя девушки, которую Райан убил десять лет назад.