Текст книги "Пир плоти"

– Потом, через месяц или чуть больше, она вдруг предложила мне встречаться чаще. – Пейнет замолчал, и воспоминание о девушке заставило его улыбнуться, несмотря на всю ненависть к ней. Джонсон подумал, что Никки Экснер, должно быть, действительно умела обезоруживать своей красотой. – Это была просто фантастика, – продолжил Пейнет. – Я решил, что все ее недооценивают, раз она не оттолкнула меня, несмотря на СПИД.

– А на самом деле все было совсем не так?

Молодой человек посмотрел на Джонсона широко раскрытыми глазами, скривив при этом рот.

– Оказалось, это я ее недооценил. Не видел, сколько в ней дерьма и на что эта тварь способна.

Джонсон счел разумным промолчать.

– Однажды мы зашли в пиццерию. Никки была бесподобна, и мне начало казаться, что, может быть, все наладится. Перед этим я думал, что моя жизнь закончилась. Никак не мог прийти в себя после того, как узнал о СПИДе. Но она держалась так доброжелательно… Это было чудесно. – Парень замолчал, погрузившись в счастливые воспоминания. – Мы, конечно, не спали вместе, но все равно это был один из лучших вечеров в моей жизни. Примерно через неделю мы оказались вместе в баре. Посидели там какое-то время, выпили, и у меня опять появилось ощущение, что все не так плохо. Тут-то она мне и выдала.

– Что именно?

– Она сказала, что раз мы в таких хороших отношениях, а моя семья достаточно состоятельна, то почему бы мне не дать ей денег.

– Вот так просто предложила, ничего не добавив?

– Сперва нет. Мне эта просьба показалась странной. Сразу все изменилось. Она по-прежнему улыбалась, но в ее глазах уже не было того дружелюбия, в них было что-то другое. Я спросил, что именно она имеет в виду, и тогда она объяснила, что хочет денег в уплату за молчание о моем СПИДе. Поскольку я ни в чем не признался в школе, то у меня будут неприятности, если она расскажет об этом.

Голос молодого человека задрожал. Джонсон поспешил задать следующий вопрос:

– И что вы сделали?

– Я сказал ей, что должен подумать. На этом наша дружеская встреча кончилась – во всех смыслах; мы распрощались. Всю ту ночь и весь следующий день я размышлял, как поступить.

– И к какому решению вы пришли?

Неожиданно Джеймс Пейнет заплакал. Лицо его было все так же неподвижно, но из глаз катились слезы. Справившись с собой, он ответил:

– Ясно, к какому, раз я здесь. Помощник аптекаря. Если повезет, я смогу читать курс фармакологии в каком-нибудь университете. Но никакой медицинской практики, даже зубоврачебной. Даже ветеринара из меня не получится. Остается не так уж много. Пока что вот – устроился сюда.

– Вы кому-нибудь рассказывали об этом предложении Никки?

Парень горько рассмеялся:

– Я же не мог ничего доказать. Она стала бы отпираться, и это навредило бы мне еще больше.

Джонсон чувствовал себя хуже, чем священник в камере осужденного. От Пейнета исходили волны одиночества и отчаяния, а он ничем не мог помочь. Ему нечего было предложить молодому человеку кроме, разве что, своих подозрений.

– Где вы были в тот вечер, когда произошло убийство? – спросил он.

При этом вопросе лицо Джеймса Пейнета изобразило удивление, потом гнев, презрение и, наконец, на нем застыло выражение полной покорности судьбе, после чего молодой человек со вздохом произнес:

– Я работал в ночную смену. Это легко проверить.

Смутившись, Джонсон поднялся и поблагодарил Пейнета за откровенность. Тот достал носовой платок и высморкался. Затем сказал:

– А СПИД по-прежнему со мной, никуда не делся.

Джонсон покидал аптеку с ощущением, что оставляет мертвеца в морге. В больнице он проверил, чем занимался Джеймс Пейнет в ту ночь. Он действительно работал.

Айзенменгер никогда не бывал здесь раньше и сам удивлялся почему. Может, боялся? Но чего? Привидений? Самого себя? Неизвестно, что было страшнее.

Однако он знал, где она похоронена, и жил, думая об этом, уже несколько лет. Некий иллюзорный контакт с прошлым.

Контакт с умершим, который для него все еще был жив.

Маленькое кладбище к западу от города с трех сторон было окружено сплошными рядами одноэтажных домов, с четвертой замыкала квадрат больница. В центре кладбища возвышалась крохотная, наполовину каменная, наполовину кирпичная часовня, на ее стенах колыхались, словно неприкаянные души умерших, клочья паутины.

Большинство могил было ухоженными, на некоторых даже лежали свежие или увядшие цветы. Доктор проплутал среди могил три четверти часа, прежде чем нашел ту, которую искал.

На одной из скамеек, стоявших вдоль усыпанной гравием дорожки, сидел старик, по-видимому умалишенный. Лацканы его пиджака и борода были щедро усыпаны крошками еды, манжеты рубашки протерты до белой подкладки. Старик мелко дрожал и пускал слюни, но что действительно поразило Айзенменгера, так это его абсолютно счастливый вид. Сумасшедший радостно бормотал что-то себе под нос, с удовольствием трясся и был счастлив жить в своем мире – совсем не в том, где жил Айзенменгер. Старик непрерывно посмеивался в бороду мягким, довольным смехом.

Вид умалишенного произвел на Айзенменгера такое впечатление, что, пройдя мимо старика, он остановился и обернулся. Сумерки уже сгустились, серое небо медленно опускалось на землю, и, глядя на сумасшедшего, Айзенменгер чувствовал, как его охватывают скорбь и отчаяние. Доктору захотелось плакать.

Он резко отвернулся от старика, не обратившего на него никакого внимания, и продолжил поиски могилы. И лишь найдя ее в одном из глухих, заросших уголков кладбища, он снова вспомнил о старике.

Айзенменгер скорбел не по сумасшедшему старику, а по самому себе, брошенному в одиночестве в этом мире и давно не способному на счастливый смех.

За могилой Тамсин никто не следил, никто не вспоминал эту девочку – все равнодушно проходили мимо. Холмик был маленький, и Айзенменгер подумал, что таких крошечных могил в мире быть не должно. Трава вокруг нее была скошена, хотя и неровно; в изголовье торчал кусок камня, отколотый от плиты стандартного размера, словно его небрежно зашвырнули сюда. Никаких цветов, – скорее всего, их никогда и не было здесь. Мир не заметил эту страшную смерть.

Айзенменгер долго стоял в темноте, постепенно замерзая. Умом он понимал, что уже поздно, но все равно не спешил уходить. Издалека до него доносились негромкое бормотание и слабый смех старика. Доктор стоял в ногах могилы, плача без слез, сквозь время и пространство слыша голос Тамсин и спрашивая себя, правильно ли он поступает.

Он все еще не был уверен в этом, когда, возвращаясь, проходил мимо старика, сидевшего на том же месте и так же счастливо бормотавшего.

Салли просмотрела скопившиеся неоплаченные счета. Их было не больше, чем обычно, но всякий раз, глядя на них, она невольно думала, что скоро их число увеличится. После того вечера в ресторане она не заговаривала с Бобом о будущем, и из-за этого молчания ее страхи только возрастали. Отец прожил жизнь мелким клерком, нашедшим свое место в недрах какой-то транснациональной корпорации, – простейшим существом, влачившим существование в безопасной глубине других более высокоорганизованных организмов. Он был беспросветно беден, постоянно находился на грани полного разорения, и, может быть, поэтому в его дочери с ранних лет укоренилось стремление к материальной независимости.

Потребовалось очень много времени, чтобы скопить хоть что-то, хотя это «что-то» не составляло и половину суммы, которую можно было назвать приличной. Сбережения делались не только из зарплаты мужа; она в свое время устроилась в больницу медсестрой, зарабатывая на хлеб долгими и тяжелыми дежурствами.

Достаточно долгими и достаточно тяжелыми, чтобы они стали угрозой для ее здоровья.

А теперь нависла угроза, что Боб растратит это все на совершенно нелепую, бесперспективную авантюру.

У нее вдруг зачесалась ладонь.

– Где же он, черт побери?

Как будто Джонсон мог это знать. Но Айзенменгера рекомендовал именно он, и теперь Елена, предчувствуя провал всей их затеи, судя по всему, искала виноватого.

– Он придет, – поспешил заверить ее Джонсон, хотя сам не был полностью в этом уверен.

– Он опаздывает уже на полчаса!

Разговор между Джонсоном и Еленой Флеминг происходил в тесной конторке при морге. Деревянные стенные панели этого помещения были покрыты лаком; ночь за окном окрашивала матовое стекло в темно-синий цвет, и казалось, весь мир ограничен стенами этого здания.

– Он придет, – повторил Джонсон.

Елена ничего не ответила, но лицо ее выражало сомнение. Бывший полицейский опять почувствовал в ней что-то от загнанного зверя. Это «что-то» проявлялось в излишней настороженности и суетливости. Джонсон же, как мог, старался сохранять спокойствие, хотя тоже мысленно спрашивал себя, куда мог подеваться Айзенменгер.

В конторку вел необыкновенно длинный и узкий коридор с очень высоким потолком, освещенный тусклыми электрическими лампочками, запрятанными внутрь шарообразных молочно-белых плафонов. По левой стене коридора располагались двери раздевалок, справа находилась прозекторская. Именно там и собралась группа не похожих друг на друга людей, которые в ожидании Айзенменгера шепотом и не поднимая глаз обменивались ничего не значившими фразами.

Среди них был и Сайденхем в рубашке, белых сапожках и не по размеру большом зеленом пластиковом переднике. Он стоял, скрестив руки на груди, громко вздыхал и многозначительно поглядывал на стенные часы. Служитель морга Клайв тоже пребывал в раздражении. Он прислонился к стене и уголком глаза наблюдал за изящной фигурой Беверли Уортон. Старший инспектор, отвернувшись, казалось, была полностью поглощена беседой с Уилсоном и, возможно, замечала эти сладострастные взгляды, а возможно, и нет. Во всяком случае, она была знакома с Клайвом достаточно долго и знала, что у того на уме; не исключено, что ей это даже льстило. Единственной ее уступкой правилам гигиены были голубые бахилы, которые она натянула поверх туфель, заставив Уилсона сделать то же самое. И наконец, среди прочих собравшихся был пузатый коротышка, явившийся в свитере, белой рубашке, галстуке в полоску и широких брюках бледно-серого цвета. Столь нелепый франтовской наряд делал его похожим на туриста, вышедшего подышать свежим воздухом на палубу; сходство усиливалось благодаря фотоаппарату, висевшему на шее этого странного субъекта. Костюм коротышки выглядел еще более нелепо в сочетании с большой зеленой накидкой и бахилами, которые ему пришлось надеть, – хотя он, конечно, не мог предвидеть этого заранее.

– Что это за расфуфыренный раздолбай? – спросил Уилсон. Говорить тихо он не умел, и его свистящий шепот разнесся по прозекторской, эхом отражаясь от стен. Уортон, поморщившись, бросила на него раздраженный взгляд и едва слышно прошептала:

– Это фотограф, идиот. Нанят их адвокатом.

Последнее слово было произнесено особенно злобно. Уортон все еще не вполне пришла в себя после встречи с представителями защиты. Мало того что в роли адвоката выступала молодая привлекательная женщина (а это Беверли Уортон всегда воспринимала как личное оскорбление), так еще к тому же оказалась сводной сестрой Джереми Итон-Лэмберта и вряд ли питала к Беверли нежные чувства. И уж совсем невероятным было то, что вместе с ней заявился этот кретин Джонсон. Он, понятно, был несказанно рад замешательству бывшей коллеги и не постеснялся прилюдно сыпануть ей изрядную пригоршню соли на рану, бросив: «Больше никто из подозреваемых не умер, Беверли?» Такая фамильярность ясно показывала, что, по мнению выпертого в отставку сержанта, они теперь были на равных.

Но присутствие здесь этих двоих означало для Беверли и нечто гораздо более важное. Нетрудно было догадаться, что эксгумация Никки Экснер и доказательство невиновности Билрота для них лишь предлог. Дичью, на которую они охотились, была она, Беверли Уортон.

– Я не могу прохлаждаться здесь бесконечно, знаете ли, – сердито бросил Сайденхем. Его реплику все восприняли с красноречивым равнодушием: никто не знал, когда именно должен прибыть Айзенменгер, и ответить на гневное заявление патологоанатома было нечего.

Сайденхем, как и следовало ожидать, презрительно фыркнул. Фотограф нервно озирался, размышляя, стоит ли все это обещанных пятидесяти фунтов; служитель Клайв мысленно затачивал нож.

В дверях прозвучал звонок, и все оживились. Сайденхем громко провозгласил: «Ну наконец-то!»; Уортон выпрямилась и со вздохом посмотрела на часы; фотограф принялся настраивать объектив, словно фокусник, проверяющий реквизит перед выходом на сцену.

Клайв прошел по коридору мимо конторки и открыл маленькую боковую дверь. Вошедший Айзенменгер небрежным кивком ответил на его приветствие. Первое, что он услышал, войдя в прозекторскую, были слова Елены: «Ну слава богу». Произнесла она их со смешанным чувством облегчения и раздражения. Джонсон, по своему обыкновению, промолчал.

– Ну что ж, начнем, – вяло предложил Айзенменгер, всем своим видом показывая, что на самом деле он не испытывает никакого желания участвовать в этом процессе.

– И это все, что вы можете сказать? – ошеломленно спросила Елена. – Вы ничего не хотите объяснить?

– Объяснить что? – не понял доктор.

– Где вы были? Вы опоздали почти на сорок минут!

Айзенменгер, похоже, даже не подозревал об этом. Он наконец спустился с небес на землю и бросил взгляд на стенные часы (приобретенное в одном из отелей изысканное устройство с украшениями), но ответ его вряд ли можно было счесть удовлетворительным. Мари эта манера мужа была очень хорошо знакома.

– Мне надо было кое-куда зайти.

– Как прикажете это понимать? – возмутилась Елена, но Джонсон сталкивался с таким поведением Айзенменгера уже не впервые, поэтому он поднялся и произнес:

– Давайте приступим к делу.

Все проследовали друг за другом по коридору в прозекторскую. Их появление вызвало у присутствующих различную реакцию. Уортон явила вновь прибывшим маску равнодушия, Сайденхем раздраженно запыхтел, а фотограф с облегчением расплылся в улыбке, какая, по всей вероятности, некогда появилась на лице генерала Гордона под Мафекингом.[3]3
  Во время Англо-бурской войны английскому гарнизону под командованием генерала Гордона пришлось долгое время выдерживать осаду буров, пока на выручку не прибыло подкрепление.


[Закрыть] Айзенменгер вышел, чтобы переодеться, а оставшиеся разделились на две обособленные группы, подобно враждующим племенам, встретившимся на месте поклонения общему божеству. Клайв вкатил тележку с телом, упакованным в мешок. Собравшиеся молча наблюдали, как он долго не мог закрепить ее у одного из шести операционных столов из нержавеющей стали.

Вошел Айзенменгер, облаченный в синюю форму и обутый в белые ботинки. Вместе все это более напоминало маскарадный костюм, нежели рабочую одежду патологоанатома. Айзенменгер неоднократно бывал в этом морге раньше и хорошо знал как его расположение, так и служителя. Подойдя к большому пластиковому шкафу с халатами, он достал один из них и натянул на себя; поверх халата доктор надел толстый передник, затем натянул на руки две пары перчаток.

Закончив подготовку, Айзенменгер расслабился и словно преобразился. Он задержался на минуту в углу, где хранились перчатки, и оглядел морг, словно оживляя память. Встретившись взглядом с Клайвом, он поманил его пальцем.

– Прошу прощения за задержку. Страх перед выходом на сцену.

– Порядок. – Словарный запас Клайва был весьма ограничен. Служитель морга избегал большинства общеупотребительных слов, очевидно презирая их.

– Пятьдесят будет нормально?

– Вполне.

Заручиться расположением Клайва было важно. Проводить аутопсию с помощником, не способным или не желавшим оказывать действенную помощь, было хуже, чем заниматься этим в гордом одиночестве, потому что тот мог подать тупые инструменты или отвлечься как раз тогда, когда, к примеру, требовалось приподнять удаляемый орган или придержать края разрезанной ткани.

– Вы участвовали в первом вскрытии?

– Этот скупердяй отвалил всего двадцать, – ответил Клайв с улыбкой.

Уже небольшое преимущество.

– Как прошла операция? Сколько она длилась?

На лице Клайва впервые появилось выражение заинтересованности.

– Часа полтора от силы.

Айзенменгер так и думал, но хотел получить официальное подтверждение своей уверенности. Рекогносцировка, таким образом, была произведена, и настало время приступить к действиям. Прежде всего Айзенменгер поздоровался с Сайденхемом.

– Приветствую, Джон, – отозвался Чарльз. – Надеюсь, это займет не слишком много времени?

Тон, которым патологоанатом произнес эту обычную, в общем-то, фразу, был двусмысленным – нечто среднее между просьбой и командой, а потому слова Сайденхема можно было не считать ни тем, ни другим.

– Ровно столько, сколько понадобится, Чарльз. Ровно столько, сколько понадобится, – пожал плечами Айзенменгер. – Боб, могу я попросить вас записывать все происходящее? – обратился он к Джонсону. Фотографу, который повсюду следовал за ним, как послушная собачонка, он сказал: – Спасибо, что пришли, Энтони. Сделайте, пожалуйста, все в двух экземплярах и, где надо, с измерительной линейкой.

На Уортон доктор даже не взглянул.

Айзенменгер кивнул Клайву, и тот расстегнул молнию на мешке, замешкавшись лишь один раз, когда ее заело. В мешке была Никки Экснер.

Аутопсия – это вскрытие мертвого тела. Такая процедура в большинстве случаев проводится для установления непосредственной причины смерти; реже, с согласия родных, для того, чтобы определить воздействие той или иной методики лечения, что может оказаться полезным для будущих пациентов. Однако повторное вскрытие – дело совершенно другое. Оно предпринимается, как правило, по требованию защиты в случае, если обстоятельства смерти были подозрительны, а первое вскрытие проводилось судебным медиком, действовавшим с одобрения министерства внутренних дел. Зачастую повторное вскрытие связано с привлечением к ответственности тех лиц, которые были в той или иной мере виновны в смерти. По сути дела, повторная аутопсия позволяет провести независимую проверку первого вскрытия и установить, все ли было сделано и истолковано правильно.

После первой аутопсии тело Никки Экснер было заморожено, и теперь, когда оно начало оттаивать, можно было наблюдать обычные в таких случаях синие пятна и полосы, медленно проступавшие на коже трупа. Однако ни это, ни сама насильственная смерть почти не повлияли на красоту девушки. Даже теперь, несмотря на восковую бледность ее кожи и огромные разрезы, грубо зашитые бежевыми нитками, бросались в глаза идеальное сложение и чрезвычайно привлекательные черты лица Никки. Полные красные губы девушки, ничуть не потерявшие своей соблазнительности, выглядели даже несколько кокетливо.

Айзенменгер для проформы проверил обе бирки с именем, привязанные к мизинцу на руке и большому пальцу ноги, и попросил Джонсона отметить это в протоколе. Клайв сообщил ее рост и вес, что Джонсон также послушно записал, после чего Айзенменгер начал производить тщательный внешний осмотр тела. Сайденхем при этом непрерывно вставлял свои критические замечания. Айзенменгер попросил Энтони сфотографировать тело в полный рост со всех сторон. Затем он взял по два образца волос и материала из-под ногтей, один из которых поместил в банку с формалином, а другой – в стерильный контейнер. Клайв, по указанию Айзенменгера, подписал и то, и другое.

Из нанесенных девушке ран прежде всего бросались в глаза грубые крестообразные разрезы, один из которых проходил от лобка до самого горла, другой – горизонтально под ребрами. Оба они были аккуратно зашиты, но тем заметнее сделалась их неровная, зигзагообразная форма. Айзенменгер обратил внимание присутствующих на то, что Сайденхем в свое время не произвел никаких дополнительных надрезов.

– Я не видел в этом никакой необходимости, старина, – отозвался Сайденхем. – Ее и так уже достаточно искромсали. К чему делать из нее схему метрополитена?

Айзенменгер не стал высказывать свое мнение на этот счет и лишь попросил Энтони сделать снимки разрезов, а Клайва – перевернуть тело на живот и хорошенько осветить спину.

– Ничего там нет, – заявил Сайденхем, как будто его мнение являлось истиной в последней инстанции. Айзенменгер пропустил эти слова мимо ушей и принялся внимательно разглядывать спину девушки. Вскоре он обнаружил три едва заметных кровоподтека, которые тоже были сфотографированы с приложением мерной линейки.

– И какой из этих синяков был, по-вашему, смертельным? – сострил Сайденхем. Айзенменгер опять не обратил на него внимания и, опустив руки ниже, раздвинул ягодицы.

– Что вы скажете насчет этого? – обратился он к Сайденхему.

Тот приблизился, а Уортон, встрепенувшись, наблюдала за коллегами с живым интересом. В заключении, составленном Сайденхемом, об анусе ничего сказано не было.

– Насчет чего?

– Вот здесь, справа. Мне кажется, это рваная рана, а вокруг ссадины. – Он обратился к Джонсону: – Отметьте это, пожалуйста.

– Да видел я эти царапины! – фыркнул Сайденхем. – И это ровным счетом ничего не значит – они могут быть у кого угодно, дорогой мой. Вовсе не факт, что их сделали во время изнасилования. Они могли появиться… ну… хотя бы от запора.

– Неужели? – саркастически произнес Айзенменгер, и Уортон насторожилась.

– Ну да, – нахмурился Сайденхем. – Запоры бывают даже у молодых, и нет ничего удивительного, если она испытывала боль в заднице всякий раз, когда садилась на горшок.

А возможно, запоры были результатом употребления наркотиков.

– Конечно, Чарльз, – кивнул ему Айзенменгер с улыбкой. Тем не менее он велел сфотографировать область ануса и вырезал два его образца для исследования.

Но больше всего его заинтересовал нос Никки Экснер.

– Перегородка изъязвлена, – заключил он, внимательно осмотрев ее.

Сайденхем отнесся к этому сообщению с крайним недоверием, которое не исчезло даже после того, как он с недовольным видом разглядывал перегородку секунд тридцать или сорок.

– Я вижу только, что она немного покраснела. Если вы считаете, что это важно, то, значит, она первый человек на земле, скончавшийся от обыкновенного насморка.

Однако Уортон вполголоса пробормотала ругательство, когда Айзенменгер опять распорядился запечатлеть все на пленку, занести в протокол и взять образцы тканей.

На этом внешний осмотр закончился, и Айзенменгер велел Клайву вскрыть разрезы на теле, начиная с продольного. Публика при этом начала потихоньку впадать в транс.

Клайв был хорошим специалистом и не зря гордился своим мастерством в этой отнюдь не простой области, которое здесь зачастую, по вполне понятным причинам, недооценивают. Старый морг постепенно приходил в упадок – требовалось несколько сотен фунтов, чтобы еще на какое-то время поддержать его в более или менее приличном состоянии, однако и то, что оставалось от былого совершенства этого заведения, Клайв содержал в чистоте и порядке. Инструменты всегда были идеально заточены, документация велась весьма и весьма аккуратно. С такой же ответственностью Клайв относился и к обработке трупов. Ему удавалось восстановить голову человека, раздробленную винтовочной пулей или раздавленную колесами грузовика так, что родные, после того как тело несчастного проходило через руки Клайва, узнавали погибшего. Когда же Клайв зашивал тело после вскрытия, он бдительно следил за тем, чтобы ни одна из внутриполостных жидкостей не вытекла наружу. И в результате при вытягивании нити во время повторной аутопсии с нее свисали кусочки мяса, напоминавшие свиной фарш. Тело при этом дергалось и слегка подпрыгивало, иной раз даже извивалось, как бы пускаясь в пляс, мало похожий на танец живого человека и оттого еще более жуткий.

Но все это были цветочки по сравнению с тем, что открылось взгляду, когда шнуровка оказалась наконец удаленной.

Нетронутое человеческое тело при вскрытии демонстрирует, как точно, разумно и экономно устроил его Господь: разнообразные органы, отличающиеся по форме и окраске, упакованы столь искусно, что если зритель и не назовет эту картину красивой (за исключением, может быть, Гудпастчера), то не восхититься ею не сможет. И даже когда тело больше не функционирует, оно продолжает хранить свою форму.

Однако это справедливо лишь в отношении тела, внутренностей которого еще не касалась рука человека. То же, которое вскрывают повторно, утрачивает не только свои функции, но и форму. Весь божественный план летит кувырком. Органы сдвинуты с мест, удалены или искромсаны ножом патологоанатома. И никакой доктор, естественно, не станет после вскрытия заниматься столь бессмысленным занятием, как восстановление божественного внутреннего устройства человека. Удаленные органы, достигшие совершенства в ходе миллионнолетней эволюции, складываются вместе сперва в контейнер из нержавеющей стали, а затем в полиэтиленовый мешок, который просто как попало запихивается в брюшную полость.

Именно такой мешок и вытащил Клайв из тела Никки Экснер. Он был завязан, и его бесформенное содержимое, плававшее в красной жидкости, на ярком свету ясно просвечивало сквозь полупрозрачные стенки.

Первым не выдержал Уилсон. Лицо его побледнело, он издал какой-то нечленораздельный тоскливый звук, бросил томный взгляд на Уортон и, стараясь сохранить достоинство, но тем не менее целеустремленно, направился к выходу. Айзенменгер поднял голову на шум его шагов и, увидев расширившиеся и ставшие от этого еще более зелеными глаза Елены, улыбнулся ей. Девушка выдавила из себя ответную улыбку, но эта улыбка больше походила на оскал мыши, пробирающейся по кошачьей территории. Уортон прислонилась к стене и приняла скучающий вид, но на самом деле внимательно наблюдала за всеми действиями Айзенменгера, и вокруг ее рта пролегла тревожная складка.

Клайв положил мешок с внутренностями в большую стальную чашу и по указанию Айзенменгера губкой промокнул лишнюю кровь из брюшной полости трупа, чтобы ту можно было осмотреть. Айзенменгер попросил Энтони сфотографировать вскрытое тело и начал надиктовывать Джонсону свои наблюдения. Клайв же тем временем поставил чашу с внутренними органами Никки Экснер на разделочный стол. Айзенменгер приоткрыл на теле поперечный шов под ребрами и взял образцы с обоих краев. После этого он повернулся к разделочному столу.

Теперь он стоял спиной к Елене и Уортон, но ни та, ни другая не выказали желания подойти поближе. Сайденхем с окончанием внешнего осмотра потерял ко вскрытию всякий интерес, что даже несколько позабавило Айзенменгера. Это было типично для судебных медиков, которые не придавали никакого значения внутренним органам, в то время как у всякого нормального патологоанатома именно они и должны были вызвать наибольшее любопытство.

Вряд ли скуку Сайденхема вызвал тот факт, что тело Никки Экснер было ему хорошо знакомо по первому вскрытию, поскольку тогда он обследовал его крайне поверхностно. Клайв с немалым трудом и одновременно с удивительной ловкостью извлек из черепа мозг, созданный Богом с неподражаемым мастерством, непостижимым знанием дела и удивительной любовью к человеку. Мозг оказался Сайденхемом не надрезан, а разрублен, словно какая-нибудь серая творожистая масса, и отброшен за ненадобностью. Печень – примерно полтора килограмма весом и сантиметров тридцать пять в поперечнике, орган более простой по устройству, но обладающий жизненно важными метаболическими и гомеостатическими функциями, – также была рассечена одним ударом. Почки оказались слегка надрезанными в нескольких местах, то же самое в свое время Сайденхем проделал и с легкими. Сердце, этот сдвоенный насос с четырьмя камерами, четырьмя клапанами, сложными системами циркуляции крови и передачи электрических сигналов, выглядело так, словно его пожевал ротвейлер.

Едва ли не полчаса Айзенменгер потратил на то, чтобы собрать и по возможности сложить в надлежащем порядке все эти органы, после чего стал изучать их, стараясь не показывать открыто, какое презрение вызвала у него мясницкая работа Сайденхема. Он не выразил удивления, когда рассек матку, лишь слегка надрезанную Сайденхемом, и обнаружил два фиброзных образования шириной от сантиметра до двух.

Затем он взял по два образца каждого органа – один для хранения в формалине, другой – в свежем виде.

Наконец основная работа была проделана, и Сайденхем, который шумно вздыхал, всем своим видом давая понять, какое это занудство – один раз он даже принялся напевать что-то себе под нос, – подошел к Айзенменгеру.

– Как, уже? – спросил он с показным изумлением. – Вот уж не думаю, что вы обнаружите что-нибудь интересное, ибо… – тут он понизил голос и продолжил заговорщическим тоном: – …ибо при повторной аутопсии этого практически никогда не случается. Пустая трата времени, поверьте мне. Тем не менее оплачивается неплохо, не так ли?

При словах коллеги Айзенменгер внезапно почувствовал усталость, но отнюдь не от работы.

– Нет, Чарльз, я еще не вполне закончил.

Он обратился к Клайву:

– Подложите валик ей под спину. Я хочу осмотреть ее шею и лицо.

– Ну знаете! – тут же отреагировал Сайденхем и, бросив взгляд на Уортон, пожал плечами, показывая тем самым, что бессилен перед этим ослиным упрямством.

Клайв принес фигурный резиновый валик, предназначенный специально для этих целей. Взявшись за шею девушки сзади одной рукой, он без труда придал телу Никки Экснер сидячее положение (Айзенменгер сомневался, что у него самого хватило бы на это сил). Затем Клайв положил валик примерно на середине грудной части позвоночника, и когда тело опустилось на него, голова девушки откинулась назад, открыв взору Айзенменгера шею.

Взяв скальпель, доктор сделал поперечный разрез вдоль ключиц, не обращая внимания на ехидный вопрос Сайденхема: «Это южный или центральный маршрут?»

Он не объяснил, что именно собирается делать, но посмотрел на Елену, которая слегка нахмурилась и выглядела, на его взгляд, чересчур бледной. Дышала она тоже довольно неровно.

Тем не менее доктор приступил к делу.

Медленно и осторожно орудуя скальпелем и щипцами, он начал снимать кожу сначала с шеи, затем с подбородка и лица.

Для профессионала это была прекрасная возможность рассмотреть не только всю сложную мускулатуру лица и шеи, образующую рот, губы и нос, но и подкожные кровеносные сосуды. Прямо-таки наглядный урок по анатомии.

Новичку, однако, манипуляции доктора могли показаться просто варварским сдиранием кожи с совершенно непонятной целью – занятием бессмысленным и отвратительным. Сайденхем громко выражал сомнение в целесообразности этой процедуры, обращаясь за поддержкой к собравшимся. Те же восприняли происходящее по-разному, но в целом негативно. Только Клайв, наблюдавший подобные операции сотни раз и не считавший себя вправе критиковать действия патологоанатома, а также Джонсон сохраняли полное спокойствие. Джонсон деловито строчил в своем блокноте – еще более сосредоточенно, чем прежде. Энтони исходил потом и с озадаченным видом щелкал затвором по требованию Айзенменгера, и на его лице читалась уверенность в том, что он продешевил, согласившись на пятьдесят фунтов. Уортон, отвернувшись и скрестив руки где-то в районе диафрагмы, с отсутствующим видом разглядывала свои черные лакированные туфли. Елена, решившая внимательно наблюдать за всеми действиями Айзенменгера, вскоре, а именно когда доктор принялся обнажать лицо девушки, участок за участком, поняла свою ошибку. Теперь Елена испытывала к манипуляциям патологоанатома все большее отвращение.