Текст книги "Пир плоти"

Так что же случилось потом?

Он откинулся назад, положив голову на спинку дивана, и уставился в потолок. Мари решила, что потолок должен быть сводчатым и выкрашенным в нежный бело-розовый цвет. Это было изысканно. Это было так изысканно, что ему порой хотелось завопить, глядя на этот потолок.

Связи между медсестрами и докторами возникали сплошь и рядом. Конечно, патологоанатомы, которые имели дело в основном с трупами или отдельными частями живых тел, не подвергались ежечасно такому соблазну, как врачи-клиницисты, но в его случае все было по-другому. Однако, несмотря на то что их знакомство с Мари состоялось при несколько необычных обстоятельствах, результат оказался таким же, как у всех. Сказать, что Мари увидела в нем возможность улучшить свое материальное и социальное положение, было бы не по-джентльменски, хотя среди медсестер это явление действительно было распространено и даже носило характер профессионального вирусного заболевания. Мари же, вне всякого сомнения, считала, что ей удалось отхватить весьма ценный экземпляр. Ее родители были прямо-таки в щенячьем восторге, когда однажды во время тягостного семейного обеда она продемонстрировала его им, как какого-нибудь исключительно качественного лосося.

Такое отношение к нему неприятно поразило Айзенменгера и заставило задуматься о мотивах, которыми руководствовалась Мари. Был ли он ей действительно дорог, или ее интересовало лишь то, что он мог ей дать?

Ведь они встретились в тот момент, когда он был крайне уязвим, и теперь он невольно задавал себе вопрос, не воспользовалась ли она его состоянием. Да, конечно, она позвонила ему не сразу, а лишь спустя несколько недель после того, как он выписался и проходил реабилитационный период дома, но ведь это она ему позвонила, а не он ей. Она играла активную роль, роль охотника.

Он в то время чувствовал себя одиноко – даже от амбулаторного лечения он отказался, – и единственным, кому он мог позвонить, был Джонсон, но в тот момент Айзенменгеру не хотелось завязывать с ним отношения.

И вот теперь Джонсон опять появился в его жизни.

Может быть, его появление и разбередило старую рану?

Он выпил вина и закрыл глаза.

Нет, дело не в Джонсоне, а во всех них. Джонсон, возможно, был лучшим из его бывших коллег, сумевшим вопреки всему сохранить в себе человечность. Утренние события заставили бывшего медэксперта вспомнить те времена, когда жертвы преступлений были для него не людьми, а всего лишь мертвыми телами. Его могло интересовать, кто совершил преступление и как, но никогда не интересовало, почему и что за этим стоит. Что значила смерть для жертвы, что значило для преступника выстрелить в другого человека, воткнуть в него нож, раздробить ему череп или, господи прости, выпотрошить и повесить девушку? Что это значило для родителей, детей, братьев и сестер убитого, что значило для родителей и близких убийцы внезапно свалившееся на них известие, что их маленький Джонни стал худшим из всех отщепенцев?

Уортон, Касл – все они – были способны лишь на внешнее, механическое сочувствие к жертвам, и сейчас Айзенменгер узнавал в них самого себя в прошлом.

Тамсин перевернула всю его жизнь, и он сбежал от этого прошлого, как ему представлялось, в мир чистой науки, где вскрытия трупов производились редко, а смерть наступала без попрания основополагающих законов мироздания.

Размышления Айзенменгера прервал звук открываемой входной двери, и он спохватился, что уже без четверти десять.

– Джон? – Голос жены был обеспокоенным и в то же время раздраженным.

– Я здесь.

Мари вошла в комнату; короткая облегающая юбка подчеркивала красоту ее ног.

– Что случилось?

Айзенменгер улыбнулся. Он знал, что за этим вопросом последует ссора, и внутренний метроном в его голове, тикая, отсчитывал секунды до ее начала.

– Ничего. Хочешь вина?

– Ты что, не приготовил ужин?

Прежде чем ответить, он поднялся и все-таки достал второй бокал.

– Прости, не мог себя заставить. Я сделаю что-нибудь из полуфабрикатов. Что ты хотела бы сегодня?

Он и не рассчитывал смягчить жену этим предложением. Методичность Мари доходила поистине до ослиного упрямства. Всему свое время. Эта фраза была бы, наверное, идеальной эпитафией на ее могиле. Она не пожелала взять протянутый им бокал.

– Но сегодня твоя очередь готовить.

Айзенменгер не искал ссоры, по крайней мере, так он думал, когда произнес:

– У меня был сегодня очень тяжелый день, Мари… – Однако он и сам почувствовал легкое раздражение в своем голосе.

– Думаешь, у меня был легкий?

Он вздохнул. Жена становилась все менее предсказуемой, менее сдержанной, легко переходила от спокойствия к гневу. И в последнее время это случалось почти ежедневно.

– Не знаю, – признал он, глубоко вздохнув.

– Джон, это нечестно. Ты обещал сегодня приготовить ужин. Или ты рассчитываешь, что я, на ночь глядя вернувшись с работы, тут же брошусь к плите?

– Ни на что такое я не рассчитываю…

– Ты не представляешь, что за денек у нас сегодня выдался. Умерла пациентка, одна из тех, что лечатся от булимии. Ей каким-то образом удалось раздобыть нож, и она вскрыла себе вены в ванной. А обнаружили ее только через двадцать пять минут. Крови было целое море!

Было видно, что это действительно выбило ее из колеи. Мари могла до такой степени отдаться какому-нибудь событию, что Айзенменгеру такое было не то что недоступно, но даже непонятно.

Неудивительно, что она ничего не слышала о происшествии в медицинской школе. Психиатрическое отделение располагалось в отдельном здании километрах в двух от основного учебно-больничного комплекса.

– Я же сказал, что приготовлю ужин из полуфабрикатов! Что в этом особенного, скажи на милость?

Мари заплакала, но слезы не уняли бушевавший в ней гнев.

– Ты не понимаешь, да? Ну куда тебе! Ты заботишься только о себе и даже не способен побороть собственную лень!

Фраза, брошенная ему, оказалась столь нелепой, что Айзенменгер невольно рассмеялся. И тут же понял, что большее оскорбление он мог бы нанести, разве что плюнув жене в глаза. Ему очень хотелось поделиться с женой пережитым за день, описать во всех подробностях, что сделали с той девушкой, как выглядела кровь на ковре, какого цвета были ее выпотрошенные внутренности.

Но он не мог. И не потому, что любое описание оказалось бы блеклым по сравнению с действительностью, а потому, что Айзенменгер был не в состоянии раскрыть перед Мари душу. Из-за этого он сейчас испытывал чувство вины перед разгневанной женой, огорчение и вместе с тем странное удовольствие.

Жена Гудпастчера в этот вечер так и не пришла в сознание. Персонал отделения интенсивной терапии в конце концов прогнал куратора музея домой, опасаясь, что тот сам свалится от нервного истощения, если не поспит хотя бы несколько часов. Дежурный врач и медсестра мягко, но настойчиво уговаривали его отдохнуть, тем более что в данной ситуации помочь жене он ничем не мог. Объясняя все это убитому горем супругу уже, наверное, в стотысячный раз, доктор пообещал немедленно известить его, когда состояние больной изменится.

И Гудпастчер ушел, согнутый свалившейся на него бедой, – унылая одинокая фигура, одновременно нелепая и вызывающая сочувствие.

Куратор музея жил в двадцати минутах езды на автобусе от больницы в чистеньком и аккуратном типовом домике на длинной улице, вдоль которой стояли точно такие же дома. Порой, когда в Лондоне было не жарко и воздух, казалось, мерцал, ему представлялось, что улица тянется в бесконечность и, преодолев трехмерное пространство этого мира, достигает какой-то иной вселенной, где жизнь лучше и Бог всегда милостив.

Но сегодня ему так не казалось.

Сегодня Бог мстительно хмурился. Дул ветер, и моросивший дождь лизал его, одинокого путника, своим похотливым языком. Сегодня, впервые за сорок три года, он был один.

Гудпастчер кое-как добрел до своего дома – его ноги даже лучше, чем мозг, знали путь по тротуару мимо садовых оград, уличных фонарей и припаркованных автомобилей. Вставив ключ в замочную скважину, он открыл дверь, подобрал с коврика два конверта и, не глядя на них, тщательно вытер ноги и поставил конверты на кухонный стол, прислонив их к вазе с фруктами. Он всегда так поступал с приходившими письмами.

Сняв пальто, он повесил его в шкаф под лестницей и переобулся в шлепанцы. Когда Гудпастчер проходил мимо камина, его взгляд упал на фотографии, стоявшие на полке, и он почувствовал укол совести, подумав, что совсем забыл о Джеме. Его надо было известить о случившемся.

Он вышел в прихожую и поднял телефонную трубку. Номер он помнил наизусть. На другом конце провода его приветствовал автоответчик. С чувством полного одиночества он продиктовал ему свое сообщение. Положив трубку, он долго смотрел на телефон в надежде, что тот вдруг зазвонит, что мир вспомнит о нем, но ждал он напрасно.

Сев на кухне, он прислушался к тишине.

Единственным звуком, нарушавшим ее, был его плач.

Когда Бэзил Рассел вернулся вечером в свою комфортабельную квартиру, он впервые в жизни почувствовал себя в ней крайне неуютно. На одном этаже с ним жил недавно вышедший в отставку полковник Шотландской королевской гвардии с супругой, а соседкой Рассела по лестничной клетке была одинокая романистка. Он не был с ними знаком, и до сих пор его это вполне устраивало. Но сегодня ему хотелось с кем-нибудь поговорить.

Может, позвонить Линде? Вчера он впервые за многие годы отказался от ее услуг. Он знал, что она придет с радостью, но знал также и то, что сегодня не позвонит ей. Линда навещала его только по средам, а по четвергам – никогда. Это было железное правило, которое он не решался нарушить. Признав это, он еще сильнее почувствовал над собой власть судьбы.

Жалость к себе была ему несвойственна. Господь не наградил его этой способностью, равно как, например, страстью к мошенничеству или лизанию собственных гениталий. Рассел всегда считал, что отсутствие этого качества – признак силы. Именно сознание собственной силы вкупе с нерушимой верой в свое интеллектуальное превосходство и непреодолимой убежденностью, что буквально все стремятся унизить его и подстроить какую-нибудь пакость, вливало в него жизненную энергию.

До сих пор.

Теперь же он ощущал проблеск чувства, которое было доселе незнакомо ему, но узнаваемо.

Это был страх.

Дом был полностью погружен во тьму, и Касла это радовало. Он вернулся гораздо позже, чем рассчитывал, и не застал приходившую медсестру. Ева, скорее всего, не обидится на это, но важно было то, что он сам не мог себя простить.

Он открыл входную дверь как можно тише и запер ее на автоматический замок, осторожно придерживая ручку. После этого он долго стоял в темной прихожей, куда через окно проникал рассеянный свет уличных фонарей, причудливо преломленный матовым цветным стеклом, и радовался тому, что наконец-то ничего не слышит и никого не видит.

Касл удивлялся самому себе: как ему удалось продержаться весь день, провести столько часов в этой медицинской школе, пока Ева продолжала медленно умирать? Ощущение, что скоро ее не будет, что скоро она перестанет жить, думать, любить, отпускало его лишь иногда, и то всего на несколько минут. Скоро она покинет его.

По крайней мере, Уортон быстро довела это дело до конца, вдруг подумал он, не испытывая при этом никаких эмоций, – ни горечи, ни зависти, или, наоборот, радости и удовлетворения в нем не было.

Но тут откуда-то извне Каслу в голову пришла совершенно другая, непрошеная мысль: А что если Билрот невиновен?

Это, конечно, был вопрос, но Касл прослужил в полиции достаточно долго, чтобы понимать, что ни сам этот вопрос, ни ответ на него, скорее всего, не имели никакого значения. Виновность и невиновность являлись для сотрудников правоохранительных органов абстрактными философскими понятиями. Единственное, что требовалось от людей его профессии, – собрать необходимые улики и убедить в своей правоте присяжных.

Так что судьба Билрота, похоже, была предрешена, а если впоследствии выяснится, что составленная таким образом картина не вполне соответствует действительности, – что ж, придется принять это как данность.

– Папа?

Хотя слово было произнесено шепотом, Касл вздрогнул.

– Джо?

Из темноты гостиной появилась дочь.

– Я услышала, как кто-то открывает дверь, и решила, что это ты, – сказала она. – А когда потом все стихло, я забеспокоилась.

Она клюнула отца в щеку.

– Прости, я просто стоял и думал. Я не знал, что ты дома.

Джо попыталась улыбнуться, но это у нее плохо получилось.

– Конечно, я дома.

Они прошли в гостиную, где девушка сидела до прихода отца, читая книгу при свете настольной лампы.

– Как она? – спросил Касл, страшась ответа.

– Не так уж плохо. Она устала и легла спать.

– Медсестра приходила?

Он вдруг подумал, что всю свою жизнь провел, задавая вопросы, и что ему это надоело.

– Нет, она позвонила и сказала, что сегодня занята и зайдет завтра.

Он кивнул:

– Хорошо. Может быть, я увижу ее.

Джо опять хотела улыбнуться, но на этот раз ей помешали слезы.

– Ты останешься? – спросил он, надеясь услышать «да».

– Не могу. Мне надо просмотреть кое-какие бумаги. – Она взглянула на часы. – Ужасно, но мне уже пора уходить.

– Да, конечно, – отозвался Касл.

Отец и дочь одновременно поднялись, будто совершая какой-то придворный ритуал. Когда они обнялись, Джо прошептала:

– Держись, папа.

Она вышла; дверь за ней закрылась почти беззвучно. А он еще долго не мог выйти из гостиной, ругая себя за слезы, которые все капали из его глаз.

В эту ночь Мари свернулась калачиком на своем краю постели, а он лежал на спине, разглядывая мерцающие узоры на внутренней поверхности своих век. В конце концов они отправились спать без ужина. Ссора угасла, так и не разгоревшись как следует, но угасла не совсем – каждый остался при своем.

Ему снова вспомнилась Тамсин, ее растрескавшееся, почерневшее лицо, ее неспособность понять, что с ней произошло. Чтобы не думать об этом, он сказал:

– Я сожалею.

Жена ничего не ответила и не шевельнулась.

– Мари? Я говорю, что я сожалею.

Довольно долго она молчала, и Айзенменгер решил, что она не хочет примирения, но жена все-таки со вздохом повернулась к нему и ответила:

– Я тоже.

Мари улыбнулась, и он спросил себя, что заставило его когда-то выбрать в подруги именно ее. У нее было округлое лицо с мелкими, четко прорисованными чертами. Обесцвеченные волосы, серо-голубые глаза и маленький рот со слишком тонкими губами, которые приходилось постоянно подкрашивать.

Он понимал, что надо обо всем рассказать ей, и момент для этого был самый подходящий. Но он понимал и то, что пытаться сделать это – все равно что приоткрыть крышку гроба.

– Прошлой ночью в музее убили девушку.

Улыбка на лице Мари сменилась ужасом – и это не было просто демонстрацией соответствующего чувства, ужас был неподдельным, как твердый кусок холодного масла по сравнению с размазанным по хлебу. Беда заключалась в том, что Айзенменгер предпочитал размазанное.

Тем не менее он рассказал Мари почти обо всем, умолчав лишь о некоторых наиболее отталкивающих подробностях.

– Но кто мог это сделать?

«Кто угодно», – подумал он, но вслух произнес:

– Наверное, кто-то забрался в музей с улицы.

О том, что следов взлома полиция не обнаружила, он умолчал.

– Известно, что это за девушка?

– Одна из второкурсниц.

Помолчав мгновение, она воскликнула:

– Как ужасно! – И опять ее голос звучал искренне.

– Возможно, к тебе явится полиция, чтобы ты подтвердила мое алиби.

– Разумеется, я подтвержу.

Подтвердить-то Мари подтвердит, но она при этом так и не сказала, что теперь понимает, почему у него такое паршивое настроение и почему он не смог заставить себя приготовить ужин.

Они замолчали. Но шестилетние девочки настойчивы. Чтобы прогнать их, слов мало. Поэтому он потянулся к Мари и поцеловал ее. Ему показалось, что она отвечает ему, и, взяв ее за подбородок, он поцеловал ее еще раз. Рука его скользнула ей на грудь и ощутила напрягшиеся под хлопковой рубашкой соски. Затем его ладонь заскользила вниз, к подолу рубашки, туда, где бедро Мари, обтянутое узкими трусиками, гладко округлялось. Он еще раз поцеловал жену в губы, на этот раз всем ртом, проведя рукой вверх до самой ее груди.

Мари отстранилась.

– Не сегодня, Джон.

Никакого объяснения или извинения. Просто отрубила.

Он, конечно, подчинился, они вежливо поцеловались, и она отвернулась в свою сторону.

В голове Айзенменгера опять зазвучал плач Тамсин.

Правило проверять поведение арестованных каждый час никто не отменял, а несший охрану сержант был добросовестным служакой. По окончании допроса он со строгой регулярностью – в час ночи, в два и в три – посматривал через глазок в двери камеры на Билрота и всякий раз видел его лежащим на койке в сильном возбуждении. На своем веку сержант перевидал тысячи заключенных на жестких металлических койках, и Билрот, на его взгляд, ничем не отличался от остальных. Если бы он лежал абсолютно спокойно, это куда скорее вызвало бы подозрения охранника. Обычно рано или поздно все они все-таки засыпали.

Однако, заглянув в очередной раз в камеру Билрота в четыре часа, он увидел, что тот предпочел уснуть не в объятиях Морфея, а уйти на вечный покой. Тим Билрот висел на решетке высокого окна в петле, которую весьма изобретательно смастерил из собственных брюк.

Самое последнее дело, которое он совершил в жизни, оказалось, к сожалению, и самым результативным.

Часть вторая

тот день Джонсон не сможет забыть, наверное, до конца своей жизни – то воскресное утро, ставшее для сержанта полиции моментом перехода от нормального безмятежного существования к полнейшему хаосу, крикам, стуку в дверь и вторжению в его жизнь совершенно посторонних людей. Он с удовольствием предвкушал прогулку в парке с женой и даже не догадывался, что всего через несколько минут ему придется пережить целую гамму чувств – замешательство, страх, недоумение и поднимающийся из глубины души гнев. Все произошло настолько неожиданно, что неверие в реальность происходящего постепенно сменилось в нем глубоким возмущением.

Они с Салли лежали в постели, еще не окончательно проснувшись. Все это началось рано, хотя он не мог сказать точно, в котором часу. Перво-наперво раздался страшный грохот, будто в дверь со всего маху ударили кувалдой. Оба, Джонсон и его жена, одновременно подскочили на кровати. Прежде чем они успели хоть как-то отреагировать на этот стук, грохот повторился, но на этот раз в сопровождении крика:

– Открывайте!

Последовал еще один удар.

– Даем десять секунд, затем ломаем дверь!

Бросив взгляд на перепуганную жену, Джонсон выбрался из постели и сунул руки в рукава халата. Пока он спускался по лестнице к входной двери, пояс халата обмотался вокруг его ноги, и сержант едва не упал.

И вот что странно: еще не понимая толком, в чем дело, он со страхом ощущал, что происходящее до боли ему знакомо. Дело в том, что он не единожды бывал в подобных ситуациях – правда, по другую сторону двери.

Сквозь матовое стекло он разглядел силуэты нескольких человек. Не успел он снять цепочку, как крик «Открывайте!» повторился и дверь содрогнулась от очередного удара. Когда Джонсон наконец отпер замок – всего через каких-нибудь пятнадцать секунд после первого натиска, – дверь толкнули снаружи и в образовавшуюся щель вставили ногу.

Догадка Джонсона подтвердилась: ему тотчас же сунули под нос какой-то документ, но разобрать, что в нем написано, было невозможно, и если бы он сам не был полицейским, то запросто мог принять эту бумажку за что угодно вплоть до членского билета какого-нибудь немыслимого тайного общества. Следующее, что увидел Джонсон, – это лицо за удостоверением – жесткий злой взгляд, обладатель которого не только не желал, но и не был способен что-либо понимать. Затем мощное плечо отпихнуло сержанта в сторону, так что тот ударился головой о дверь, и команда из шести человек ворвалась в его дом, моментально разделившись на две равные группы. Одна принялась рыскать по первому этажу, вторая, состоявшая из трех человек, затопала вверх по лестнице.

– Надень что-нибудь, Салли, и спускайся вниз, – крикнул Джонсон жене и отправился на поиски полицейского со злым взглядом.

– Что это значит? – спросил он, найдя того в гостиной. – Поступила какая-то жалоба?

– А ты как думаешь? – повернулся он к Джонсону. Затем он отвел взгляд в сторону и продолжил обшаривать им комнату, в то время как двое его коллег выворачивали ящики письменного стола, опустошали их и осматривали сзади и снизу.

– Кто вы такой?

На этот раз обладатель злобного взгляда даже не обернулся.

– Командир группы Лидл.

Вошла Салли в плотно запахнутом халате, который она придерживала руками. Женщина была так напугана, что даже не плакала.

– Они тебя не тронули? – резко спросил Джонсон – даже ревче, чем намеревался. Он знал, как это иногда бывает. Но она покачала головой.

– Что происходит, Боб? Кто эти люди?

Джонсон посмотрел на Лидла, который рылся в чемодане, в письмах, сувенирах – во всем, что составляло их с Салли семейную жизнь. Фотография, сделанная во время отпуска в Полперро, свидетельство о рождении жены, его старый паспорт, даже обручальное кольцо его матери – все прошло через руки постороннего человека и было отброшено им как нечто никчемное, не заслуживавшее и секунды внимания. Кто дал ему право делать это? Сам Господь Бог не имел права подвергать Салли такому испытанию. Но несмотря на весь свой гнев, Джонсон мужественно держал себя в руках.

– Это полиция, – сказал он Салли. – Очевидно, группа, занимающаяся расследованиями жалоб.

Лидл никак не отреагировал на слова Джонсона, но глаза Салли моментально расширились.

– Каких жалоб? Я ничего не понимаю! Но Джонсон, кажется, уже начал понимать.

– Анонимный звонок? – спросил он Лидла. – Насчет чего? Наркотики? Оружие? Скупка краденого?

И когда тот даже не повернулся, продолжая равнодушно копаться в его жизни, Джонсон отбросил въевшуюся в его сознание за годы службы привычку к подчинению и, схватив полицейского за руку, крикнул:

– Ответьте мне!

Однако Лидл по-прежнему молчал. Он лишь равнодушно посмотрел на руку, державшую его. Джонсон разжал пальцы, понимая, что его героическая попытка оказать сопротивление совершенно бесполезна. Все так же молча Лидл вернулся к своему делу.

Джонсон в поисках сочувствия обратил взгляд к Салли, но увидел в ее глазах страх. Страх и вопрос, на который он не мог ответить. Он почувствовал обиду – по правде говоря, безосновательную – из-за самого возникновения вопроса.

И тут он понял все. Он понял, что они найдут то, ради чего явились, хотя и не знал, что именно это будет. Но он знал, что они пришли по анонимному сигналу, и знал, от кого этот сигнал поступил.

Джонсону стало страшно. Он глубоко вздохнул, сознавая, что жизнь его круто и необратимо меняется.

Торжествующий крик из кухни не удивил его. Джонсон криво улыбнулся Салли, и она ответила ему улыбкой, тоже не слишком обнадеживающей. Супруги проследовали за Лидлом и нашли его стоящим на коленях перед мойкой. Шкафчик под раковиной был открыт, и из него торчал зад второго полицейского. Эту согнутую фигуру можно было бы принять за бездыханное тело, если бы время от времени из-под раковины не высовывалась рука, передававшая что-то Лидлу, который складывал полученное в большой пластиковый мешок. Так продолжалось несколько минут, на протяжении которых Салли то и дело бросала на мужа все тот же вопросительный взгляд.

Наконец Лидл поднялся на ноги. На лице его сияла довольная улыбка. Он не показал Джонсону содержимое мешка и ничего не сказал, но сержант успел заметить пачки, завернутые в полиэтилен и обмотанные скотчем. Размер пачек говорил сам за себя. Деньги.

Наблюдая за разыгранным перед ними спектаклем, Джонсон думал о том, что номера ассигнаций будут проверены и, несомненно, наведут на какой-нибудь интересный след. Например, на ограбленный недавно банк или какую-либо аферу по отмыванию денег.

Он не мог не восхититься тем, как хитро все было задумано: деньги докажут, что он замешан в каком-то грязном деле, но в каком именно, неизвестно. Его репутация будет запятнана, и восстановить ее Джонсону уже вряд ли удастся.

А комедия между тем продолжалась. В течение трех часов Лидла подзывали к какому-нибудь «тайнику», и он не спеша отправлялся на зов. Во второй раз это оказался гараж; последним же стал шкаф под лестницей. Пластиковый мешок постепенно наполнялся, беспорядок в доме возрастал. Было перевернуто все, каждый ящик выдвинут и опустошен, вся одежда – и его, и жены – вытащена из шкафа и исследована, даже еда на кухне не осталась без внимания.

В конце концов Лидл и его коллеги ушли, предупредив Джонсона, чтобы тот на следующее утро ровно в восемь явился в полицейский участок. Его допросят – не как полицейского, а как подозреваемого в совершении преступления.

– Доктор Айзенменгер?

Глория перевела звонок на своего шефа, предварительно, по своему обыкновению, не только дав краткую характеристику звонившему, но и выразив собственное мнение о нем. Так что от секретарши Айзенменгер узнал, что звонит женщина (в чем ничего невероятного не было), притом хорошенькая (вероятность чего была уже значительно ниже), и что доктор интересует ее не как патологоанатом, а как мужчина (ну уж это совсем вряд ли).

– Я слушаю.

– Мое имя Елена Флеминг. Я работаю у Вулфа, Паркинсона, Уайта…

– Адвокаты? – перебил он ее.

– Да.

Айзенменгер решил, что речь пойдет об очередном вскрытии.

– Я больше не работаю судебным медиком, – поспешил он расставить точки над «i».

– Я знаю, знаю, – не дав ему договорить, заверил голос на другом конце провода. – Я звоню, чтобы договориться о встрече. Мне хотелось бы узнать ваше мнение по поводу одной судебно-медицинской экспертизы.

Айзенменгер секунду поколебался, и, как часто бывает в поворотные моменты истории, эта секунда решила все, ибо Елена успела вставить:

– Мне рекомендовали вас весьма авторитетные лица. Я очень хотела бы встретиться с вами.

Голос у нее приятный, подумал Айзенменгер. Низкий и хрипловатый, и, главное, в нем не чувствуется никакого подвоха.

– Так вы говорите, нужно только мое мнение?

– Да.

Он все еще колебался, но Елена, видимо из осторожности, больше не открыла никаких подробностей.

– Ну что ж, не вижу причин, почему бы нам не встретиться. Когда вам удобно?

– О, благодарю вас, – произнесла женщина с искренней радостью, и доктор сразу совершенно по-детски возгордился собой. – Как насчет сегодня?…

– Сегодня? – Самодовольство Айзенменгера моментально сменилось подозрением, что его заманивают в какую-то ловушку. Иначе к чему такая спешка? – Боюсь, сегодня это невозможно.

– Я имею в виду, после работы, разумеется. Что если бы вы зашли ко мне в контору около половины шестого? Это на Голджи-стрит, совсем недалеко от больницы.

Теперь Айзенменгер был намерен вытянуть из собеседницы как можно больше информации.

– Простите, миссис Флеминг…

– Мисс Флеминг, а лучше просто Елена.

– …мисс Флеминг, Елена. У меня такое ощущение, что вы хотите захватить меня врасплох.

Она рассмеялась, и доктор подумал, что смех у нее тоже очень приятный.

– Ничего подобного! – запротестовала мисс Флеминг. – Откровенно говоря, мне только что передали записку по этому делу, и я решила, что следует прежде всего услышать мнение независимого патологоанатома.

Такое объяснение действительно звучало вполне разумно, но и у злоумышленников могут быть разумные соображения. Тем не менее Айзенменгер не видел вреда в том, чтобы получить несколько фунтов за такой пустяк, как составление экспертного отзыва. Заглянув в настольный календарь, он убедился, что его сегодняшней встрече с Еленой Флеминг ничто не препятствует.

– Ну хорошо, – согласился он.

– О, замечательно! – воскликнула женщина с таким восторгом, будто на другом конце провода ей пообещали вечное блаженство. – Значит, в половине шестого.

Прежде чем она успела повесить трубку, Айзенменгер спросил:

– А что это за дело? Я слышал о нем?

Пауза была очень короткой, но она выдала мисс Флеминг, равно как и тревожная нотка в ее голосе, красноречивее всего остального говорившая, что Елена прекрасно понимает все нюансы:

– Это дело Экснер.

Айзенменгер только набрал в грудь воздуху, чтобы выразить протест, как в трубке зазвучали короткие гудки.

Прошло всего три недели со дня убийства Никки Экснер, но за это время произошло много интересного. Гибель студентки всколыхнула спокойное существование медицинской школы, и эхо этой трагедии разнеслось далеко за пределы музея, охватив не только отделения анатомии и патологии, но и куда более широкие научно-медицинские круги.

Обычная царственная невозмутимость декана во всем, что касалось мелочей, подверглась всесторонней массированной атаке. А ведь именно эта невозмутимость служила основным принципом его тактики, в отличие от стратегии, и вот теперь все созданные за многие годы укрепления на подступах к ней грозили обрушиться в любой момент. На ученом совете его забрасывали провокационными вопросами, так что Шлемму с трудом удавалось сдерживать возмущение. Как он допустил, чтобы такое могло произойти? Почему к подбору персонала относились так небрежно и приняли на работу лаборанта, отсидевшего в тюрьме за изнасилование? Насколько широко распространено употребление наркотиков среди студентов? Почему декан узнает обо всем последним?

И, как это обычно бывает, все пережитые деканом треволнения отражались на подчиненных. Отделу по работе с персоналом было поручено выяснить, каким образом Боумену – или Билроту, как его теперь называли, – удалось столь бесцеремонно обвести их вокруг пальца, и разработать правила, исключающие возможность повторения подобных случаев в будущем. Казначею деканат вменил в обязанность определить, насколько широко студенческая масса захвачена модой на наркотики, и организовать кампанию по искоренению этого зла на территории школы.

И наконец, существовала проблема с Айзенменгером. Декан, конечно, сочувствовал ему, но не мог не признавать, что вина заведующего музеем во всей этой грязной истории была значительной. Айзенменгер был членом комиссии, принявшей Билрота на работу, и уж совсем непростительным являлся тот факт, что при его попустительстве музей стал центром наркоторговли. В итоге заведующий опять был вызван на ковер к декану, где при весьма неприятном для обеих сторон разговоре присутствовали также профессор Гамильтон-Бейли и профессор Рассел.

Король Карл I во время своей последней встречи с Оливером Кромвелем думал, по всей вероятности, то же самое: «Вот блин!» – или что-нибудь эквивалентное из лексикона семнадцатого столетия.

В итоге Айзенменгер был освобожден от руководства музеем. Профессор Рассел любезно согласился взять его обязанности на себя. Гамильтон-Бейли был полностью согласен с этими перестановками. Все трое полагали, что доктор Айзенменгер запятнал репутацию медицинской школы.