Текст книги "Альманах «Истоки». Выпуск 9"

Паспорта для жителей Восточной части Америки, в том числе Чикаго, оформляют в городе Чарльстоне в штате Южная Каролина, на Атлантическом побережье. В почтовых отделениях есть служащие, которые занимаются оформлением и отправкой документов на паспорт.

Утром в субботу мы ринулись на почту. Но не тут-то было. Одна почта закрыта, на другой нужного работника не было. Наконец, нашли почту с работником, но она принимала посетителей по очереди и пришлось ждать. На оформление документов на паспорт мы были единственными.

Афроамериканка среднего возраста, большая, источала позитивную энергию. Она была такая полная, что казалось, будто у неё сзади привязана подушка. Работала на компьютере и изредка с интересом поглядывала на меня – прямиком из России все-таки человек. И интеллигентный такой, надо же.

Оформили анкету и заявление. Затем стали выяснять сроки. Экстренная почта должна была доставить документы в Чарльстон в понедельник утром. Созвонились непосредственно с «паспортисткой» региона Чикаго и она пообещала, что паспорт будет готов во вторник утром. Правда, это будет стоить дорого. Значит, в среду Настя получит Данин паспорт и можно будет обращаться в Российское консульство для получения визы, но консульства в Чикаго нет. Документы надо направлять в Сан-Франциско. Экстренной почтой.

Настя тут же созвонилась с консульством. Разговор был длинный. Документы должны были поступить в консульство в четверг, а вернуться в субботу, потому что самолёт в Россию в воскресенье. Снова повышенный тариф и экстренная почта.

Представляете? Всё так и получилось. И паспорт прислали вовремя, и визу.

Настя познакомила меня со стариком, мистером Rubin, у которого я должен был работать. Он жил в районе Скоки. Чтобы туда доехать, надо свернуть на Норд-Вест хайвей в сторону Чикаго и ехать час. Я был за рулем и освоил этот несложный маршрут. Дорожное движение было очень плотным.

– Главное, папа, – наставляла меня Настя, – будь пунктуален. Они это любят. Приезжать надо к девяти утра, а в 9-30 должен быть готов завтрак. Варить кашу я тебя научу. Ты ведь сам не умеешь?

– Нет, конечно. Зачем мне это надо? Дома кашу всегда варит твоя мать.

– Ну вот. Потом прибери постель. В два часа обед, в полшестого ужин, помоешь посуду, и в шесть свободен. В течение дня надо с ним погулять. Иногда возить в фитнес-клуб, это недалеко. У него там абонемент. Да, раз в неделю постирай бельё. Машины напротив, расплачиваться надо квотерами. Я тебе всё покажу.

Пришло время ехать на работу. Было около восьми утра. Я повернул в сторону Чикаго. Было как-то волнительно. И вдруг… или мне показалось?.. Нет, не показалось. Встречная машина подмигнула фарами. Неужели впереди радар? Да, точно, в кустах примостился со своей машиной полицейский. После этого мои волнения испарились. Везде люди.

Далее вперед, вперед… После Арлингтон Хайтс проехал районы Маунт Проспект, Дез Плайнез, Парк Ридж и оказался в Скоки. Следил по времени, чтобы не пропустить поворот. По дороге горланил песню «…только примет ли Ро-одина, Родина-мать, одного из пропа-авших сво-и-их сыновей?..». Как-то под настроение она была.

Так и ездил месяц.

Мистер Рубин, инвалид, без стопы, имел редкое заболевание крови. Жил в однокомнатной квартире на первом этаже многоквартирного двухэтажного дома. Родители перебрались в Америку из Одессы вскоре после революции. Его старший брат как-то сказал мне:

– Я тогда был совсем маленьким, но запомнил одно русское слово.

– Какое же это слово?

– С-в-о-л-о-ч-ь, – и заразительно засмеялся.

Сын у брата, Вилли, был преуспевающий бизнесмен, богатенький, недавно купил легкомоторный самолёт.

– Папа, тебе надо выучить английский, – Настю постоянно беспокоило то, что я не владел английским языком. – В штатах существует государственная программа по бесплатному обучению эмигрантов. В high-school Палатайна сейчас проводят набор на курсы. Я смотрела в Интернете, это недалеко.

К шести часам вечера в назначенный день Настя привезла меня в школу. Это большое здание, рядом несколько строений, стадион с трибунами, огромная парковка. Занятия только что закончились и школьники расходились. Такие же как в России старшеклассники, много смеялись. Только разговаривали по-английски, поэтому не слышно было мата, и не курили.

В здании школы в коридорах оборудованы шкафчики. У каждого школьника есть свой шкафчик, который закрывается на ключ.

На курсах сначала попросили заполнить анкеты, потом провели тест на знание английского языка. Для этого запустили всех в большую аудиторию и раздали задания. Через час собрали результаты и сказали, что решение комиссии пришлют по почте.

Через неделю сообщили, что я зачислен в группу третьего уровня. Всего уровней пять. Я удивился, что попал в третий уровень. Чего-то, значит, знаю.

Многонациональная собралась группа. Несколько человек из Мексики. Были поляки, белорусы. По одному человеку граждане Болгарии, Индии и Тайваня. Женщина из Венесуэлы приходила со своей взрослой красавицей дочерью. Из России я один.

Занятия проводились два раза в неделю. Весь курс 12 занятий. Для каждого уровня продавали хорошо иллюстрированный учебник.

Преподавала афроамериканка Джуди Паулук. Строгая и справедливая, не давала сачковать. Много внимания уделяла грамматике. Постоянно затевала общее обсуждение каких-либо тем – об обычаях в разных странах, географии, этикете.

Как-то говорили о крепких напитках – текилле, джине, виски, саке. Мне задали вопрос:

– Какую водку сейчас пьют в России?

На меня как ступор нашел. Надо ответить про водку, да ещё по-английски. Не могу вспомнить ни одного названия. Минуту думал. Все ждали. Даже стыдно стало. Наконец, выдавил:

– Столичную.

Потом на вопрос о крепких напитках в её стране отвечала болгарка. Бойкая такая, черноглазая, как армянка. Я решил реабилитироваться за свой конфуз и подсказал:

– Коньяк «Златы Пясцы», или «Слынчев Бряг».

Пили этот коньяк в студенческие годы. Мягкий вкус, бесподобный аромат.

Реакция была моментальной. Сверкнув на меня молнией взгляда, она ответила:

– «Golden beach».

Ну вот. Приехали. Как говорят, Кирилл и Мефодий именно в Болгарии придумали славянскую письменность. Что, теперь перешли на латиницу? А кто победил турок на Шипке в 1877 году и освободил Болгарию от Османского ига? Неужели всё забыто? Обидно…

Вскоре мне пришлось срочно возвратиться в Россию. Так я и не выучил английский. А какой был шанс!..

Встреча в пути

Елена Мочалова

 
В своём Отечестве пророка нет,
Хотя пронзительно им песнь пропета;
И надо, чтобы двести долгих лет
Прошло для постижения поэта.
На всём лежит таинственный покров
Для мысли небесами не согретой,
Закрыты разум и душа для слов,
Что сотканы «из пламени и света».
А он «готов пожертвовать собой,
Чтобы «в другую грудь хоть тень их перелить…»
Наперекор всему, в борьбе с судьбой,
«Желание блаженства» объяснить.
В стихах его иные видят мрак,
Презренье к людям, ропот и гордыню;
А он любил, любил всю жизнь! И как!
Всем существом, как любят лишь святыню.
Любил Отечество, друзей и мать;
И жить хотел (не рассуждать о жизни).
Но, видит Бог, его удел – мечтать,
Послав стихов венец родной Отчизне.
 

Лия Елфимова

 
Пусть ты беспородная малышка –
Не сибирских «голубых» кровей,
Но меня забавишь, как мартышка,
Каждою ужимкою своей.
 
 
Вместе нам совсем другое дело,
Ты мне детство возвращаешь вдруг.
Я всю жизнь одну тебя хотела,
Мне с тобой возиться без натуг…
 
 
Ты, словно нерпа на Байкале…
Беспомощна, но всё ж жива.
Вокруг нетронутые дали,
Что закружится голова.
 
 
Дана ты, видно, в утешенье,
И одиночество влача,
Я не вхожу во искушенье,
Когда шалишь ты сгоряча!
 

 
Жасминовый цвет, жасминовый свет
Встаёт с зарёй предо мною…
И шлю я вам снова свой светлый привет,
Который летит над рекою…
 
 
Я утром зарёю к тебе прихожу,
И я прощаюсь зарёю…
Мне слов не промолвить – «жасмином» слежу,
За вами, и слёз я не скрою…
 
 
Роса упадёт, и покатится вниз –
Примите этот подарок!
И наша встреча была нам сюрприз,
А не церковный огарок…
 

Проза

Ирина Антонова
Архиповна и Настя

Архиповна была маленькая худая с тощим пучком седых волос на затылке и при этом не по возрасту живая, сноровистая и острая на язык. Такой я ее не помню, про нее мне рассказывали родители. В Москве в те достопамятные времена няни по уходу за детьми были в большой цене… Отпуск по случаю рождения ребенка предполагал 3 месяца, как известно, бабушка есть не в каждой семье… Папа настаивал, чтобы мама вышла на работу, отнюдь, не из-за ее символической зарплаты. Он полагал, что ей будет хорошо в кругу милых интеллигентных людей, где ее ценили за широту интересов и тонкий художественный вкус. Работали они в одном из лучших в Москве академических институтов с устоявшимися традициями, вместе в обеденный перерыв ходили в столовую.

Архиповну несмотря на ее почти 80 лет рекомендовали как отменную прачку. Свою карьеру она начала еще до революции у купцов. Но у каждой медали, как водится, две стороны. У Архиповны была своя хорошо отлаженная система по закаливанию младенцев. Она ловко смиряла меня свивальником (гарантия, что ножки не искривятся) и выносила гулять по любой погоде, нередко пятки мои зимой торчали наружу, но тем не менее, я у нее не простужалась. Вместо оставленного прикорма, давала тряпочку с нажеванным хлебом, и злые языки утверждали, что мой здоровый сон продлевался не без помощи маковой настойки. Иногда её навещал внучатый племянник, молчаливый подросток с иконописным лицом, кажется, сирота, ему она и передавала кульки с крупами, полагая, что доверчивые, вечно занятые хозяева никогда не проверяют свои скудные запасы… Любимым ее занятием было пить на коммунальной кухне крепкий до горечи чай с чем – либо вприкуску и с высоты опыта поучать товарок. Свою преемницу Настю, которая не без крестьянского лукавства посетовала, что не умеет готовить по-городскому, Архиповна напутствовала следующим образом: «В деревне жила? Жила. Свиням варила? – Варила. А им и подавно сваришь!» Ну, чем не реплика для Аркадия Райкина?

Нахлынувшие из разрушенных деревень обездоленные молодки, как в свое время продавщицы из рассказов О’ Генри, мечтавшие о миллионере, хотели устроиться домработницей к вдовому полковнику или даже генералу: сначала экономка, а потом и гражданская жена…

Брать молодую деревенскую девчонку мама не хотела. На ее глазах у соседей гулящая разбитная Валька запирала ребенка и бегала на свиданья. Видели, как она развлекается с солдатами, отпуская коляску по наклонной дороге, а очередной служивый ее геройски ловит.

Случай привел к нам Настю. Была она статная, степенная лет за пятьдесят, голова обвязана косынкой узелками наверх, речь певучая, неторопливая с особым смоленским выговором. История ее типична для того времени. В тридцатые годы всю её большую работящую семью раскулачили и сослали в Сибирь. Из родни у нее осталась только младшая сестра с ребенком. Настя изредка ездила к ней в Люблино. Сама Настя замужем не была, несмотря на свою явную привлекательность даже в пожилые годы. По выходным в свободную минуту, медленно шевеля губами, Настя пыталась читать Писание… Меня она учила молиться и целовать крестик. Стоило мне помолиться при няне, как я находила на полу серебряную монетку…Только позднее я догадалась о природе их зарождения в нашей квартире…

Мои родители, воспитанные на христианских ценностях, скептически относились к официальным церковнослужителям. В интеллигентских кругах знали о сотрудничестве церкви и КГБ, тайна исповеди нарушалась. Возможно, поэтому меня не крестили…

Настя прижилась у нас и стала почти членом семьи. Спала она на топчане в коммунальной кухне, вставала чуть свет. Мама даже обижалась, что я никогда не плакала, когда она уходила на работу и на целый день оставляла меня Насте. Няня меня не ругала, не поучала, не старалась привить хорошие манеры. На первом плане у нее было хозяйство, а потом уже я. Крепкая крестьянская закваска давала себя знать. Время было послевоенное, с продуктами случались перебои даже в столице. Няня предложила развести кур. Это было вполне реально. Рядом был институт Генетики имени Лысенко, и можно было приобрести выбракованных цыплят. Мы жили тогда за Свалочным шоссе, на задворках Москвы, на пустырях и в оврагах лепились голубятни и сараи. Некоторые из бывших деревенских, ухитрялись держать корову… Каждое утро сын знакомого водителя самосвала и по совместительству сапожника, приносил молоко в бидоне… Однажды, с головой уйдя в хлопоты, няня забыла меня накормить. Двумя пригоршнями я зачерпнула из чугунка, спрятанного под плитой, круто сваренное для кур пшено.

Иногда в синие зимние сумерки няня сажала меня на санки и везла в тридесятое царство. Поездка по неотложным делам превращалась в сказочное путешествие… Заиндевелый наст снега отливал серебром, полозья скрипели и зачарованные деревья словно указывали дорогу… Няня открывала тяжелый навесной замок. И рыжие, черные, пестрые куры во главе с огненным красавцем высыпали на снег. Куры мне тогда казались осмысленными существами. Одна моя рыжая любимица несла золотисто-коричневые необыкновенно крупные яйца с двумя желтками… А курочка – наседка с грязновато-белыми перьями прихрамывала и была, на удивление, невзрачна. За покупками няня тоже возила меня на санках. Это были убогие деревянные строения по сельскому типу, где на прилавке неизменно стояли эмалированные лотки с квашеной капустой, томатной пастой и зеленым луком вперемешку с землей.

Однажды в возрасте 3–4-х лет, листая старый истрепанный букварь и, наткнувшись на портреты вождей революции, я ляпнула первое, что пришло в голову: «Сталин – дурак…» Вдруг я увидела на лице няни неподдельный ужас. Она стала молча креститься и задвигать шторы. А мне погрозила пальцем. Уж она-то хорошо помнила сталинские законы о колосках и детской ответственности.

Как-то засыпая, я услышала, явно не для моих ушей, рассказ няни… В их деревне многие поверили, что наступает конец света… Надели длинные белые рубахи, кресты, легли в загодя заготовленные гробы, руки на груди сложили и стали ждать… Час, два, три, пока кто-то не захотел встать по нужде.

Настя не была ни жадной, ни корыстной, но подарки к праздникам любила как дань уважения к ее заслугам. Причем дарить надо было не только на революционные праздники, но и на религиозные, которым несть числа. Иногда проверяла хозяина на щедрость, «…а машинку швейную подаришь?» Она почти не тратила заработанных денег, так как жила в семье. А маме приходилось туго, ее и отцовской зарплаты едва хватало, чтобы сводить концы с концами, иногда приходилось занимать у няни. Снимать дачу они также не могли, но жизнь подсказала выход… Научная группа, где мама работала расчетчицей, летом выезжала на объект в район будущего Обнинска. Его только начинали строить. В этой бездорожной глухомани можно было за бесценок снять домик лесника прямо на опушке. Два или три года подряд меня вывозили на все лето в «Трясь» или «Черную грязь» Названия деревушек говорили сами за себя. Сборы превращались в эпопею. Заказывали грузовик для домашнего скарба и брали с собой клетки с курами. Теперь, по прошествии прожитых лет, мне хочется опять и опять вернуться в то блаженное время раннего детства, когда границы собственного я и жизни природы были почти неотделимы. Мама на работе, а мы с няней на целый день уходим за грибами. Лес она знала и любила бесконечно. От нее мне передалась эта возрастающая с годами любовь ко всему сущему и живому. Четверть века спустя, когда я случайно наткнулась на знаменитое стихотворение Ивана Бунина «И цветы, и шмели…», меня накрыло с головой то самое чувство земного родства, что я уже когда-то испытывала во младенчестве во время наших долгих блужданий по волнам цветущего луга, мимо полей гречихи, но только не знала ему названия. Воистину когда-нибудь: «И забуду я всё и припомню лишь эти межевые пути меж колосьев и трав…»

Няня научила меня собирать грибы. Кроме общеизвестных: лисички-опята, подосиновики-подберезовики, она знала их сотни местных имен, где и как растут, как заготовить. Всю зиму у нас на кухне стояла кадка с солеными грибами. Родители особенно любили отливающие зеленью маленькие крепкие чернушки.

По дороге няня как бы невзначай срывала целебный подорожник, сообщала, что самая крупная и вкусная земляника прячется в траве белоус, пригнись – увидишь, а заросли розово-сиреневого Иван-чая растут на пепелище… С ее слов я запоминала названия лесных растений, попадавшихся на глаза, в начале лета: кукушкины слезки, куриная слепота, мышиный горошек, купальницы, повилика, вороний глаз – и незадолго до осени – невероятно затейливые сережки бересклета и алые запретно-зазывные волчьи ягоды.

При сборе грибов время не чувствовалось. Мы могли бродить без устали долгие часы. Забирались в чащу, спускались в овраги, няня шутила – «леший водит», выбирались на просеку, кружили по роще. Это же ни с чем ни сравнимое удовольствие высмотреть бархатную шляпку гриба, вытянуть его за толстую плотную ножку, перевернуть и залюбоваться сливочной чистотой изнанки. К концу дня ладони становились чумазыми, в черно-зеленых разводах, с трудом отмывались, но, боже мой, как они чудесно пахли, травяным соком, прелым листом, хвоей и еще чем-то необъяснимо лесным.

Брать в руки крошечных юрких лягушат, снующих под ногами и прыскающих в траву, няня не разрешала, пугая бородавками. Однажды она извлекла палочкой из-под коряги огромного сонного ужа и указала мне на его золотую отметину на шее. Оказывается, так просто не путать его со змеей и не обижать зря.

Набрав полную корзину, няня выходила на опушку и садилась под березой перебирать грибы, а я убегала за шишками… Маленькие елочки, на удивление, совсем не колются. Игрушечные шишки нежно зеленого цвета, словно слеплены из воска, я катаю их в ладонях и ношу в карманах как талисман.

Чтобы остановить мой грибной азарт и вывести из леса, няня говорила примерно одну и ту же фразу: «Надо и другим оставить…» Аргумент железно действовал…

От няни я перенимала все ее смоленские просторечные обороты. Мама долго боролась с моими деепричастиями типа: «лежа, седя, боюся»… Она была поборницей безукоризненно правильной литературной речи. Но были слова и выражения, которые неожиданно восхищали маму. Например: «ведро, полное срезь», то есть с верхом или «сорочий цвет» – белый в черную крапинку.

Одним из ярких детских воспоминаний стали страшные первозданные грозы того далекого лета. Мы были с няней совсем одни в маленьком деревянном доме на краю леса. Грозы обычно случались к вечеру. Няня задолго могла их предсказать Она захлопывала окна, запирала дверь, чтобы не влетела шаровая молния. Ведра и тазы нарочно не заносили в дом, чтобы набралась для мытья мягкая и полезная дождевая вода. При каждом ударе грома няня начинала истово креститься. Ей казалось, что это бог гневается. Мне передавался нянин страх. От частых вспышек молний хотелось зажмурить глаза. Гулкий шум падающих с неба тяжелых струй сотрясал стены.

Няня была суеверна. Приметы становились частью нашего бытования. «Тьфу-тьфу, с гуся вода» – это когда меня мыла или умывала из рукомойника. Видя мои слабые, похожие на пух, волосы, няня предложила обрить меня наголо и обязательно зарыть сбритые волосы в землю, чтобы ворона не унесла мое счастье.

Совсем неожиданно, когда мне исполнилось пять лет, родители рассчитали Настю. Она навсегда ушла из нашей жизни. На прощанье она ничего мне так и не сказала.

Не знаю, в чем истинная причина такого скоропалительного решения. Скорее всего финансовые проблемы, родители были больше не в состоянии содержать няню. Им предложили для меня место в хорошем детском саду.

Теперь уже в возрасте старше тогдашнего возраста Насти, с нежностью и благодарностью вспоминая её уроки, мне захотелось хотя бы в слове запечатлеть ее образ…

Иногда в голову приходят странные крамольные мысли. Почему к одним судьба так милостива с самого начала, а других словно выбрасывает за борт? Есть у меня слабое утешение, что может теперь душа Насти наконец нашла пристанище-успокоение под яблонькой с золотыми яблочками, той самой, о которой она рассказывала мне в детстве, растущей в раю.

26 июня 2016 г.

Наши юбиляры
Карина Петровская
Главы из повести
«Мозаика жизни моей»

Глава 9. Любовь первая, но не последняя

Первая любовь у каждого своя, и в то же время все они чем – то похожи, кажется, что встретил того единственного, без которого уже не мыслима дальнейшая жизнь, и лишь через многие годы можешь понять, что это совсем не так. Познакомились мы почти так же, как Александр Сергеевич с Натали, на студенческом вечере, то есть, почти что на балу. Он был явно не студенческого возраста, взрослый мужчина, лет тридцати, привел его кто-то из преподавателей.

Дальше всё получилось тоже по-литературному. Он пригласил меня на вальс, в те времена ещё танцевали этот прекрасный танец, Я испытала примерно те же чувства, что и Наташа Ростова в этой ситуации. Во время танца мы и познакомились. Его звали Виктор. Говорил он без умолку, рассказывал интересно, вставляя по ходу разговора анекдоты, мне было весело. Он показался мне очень интересным человеком. Мы начали встречаться, причём, встречались каждый вечер: ходили в кино, на концерты, гуляли в парке. И, конечно, целовались. Я была очень стеснительной, даже робкой, и это, очевидно, ему нравилось. Целоваться он умел, что мне и нравилось и пугало одновременно.

Аллочка, которую я с Виктором познакомила, сказала мне:

– Будь с ним поосторожнее, он – взрослый мужчина, а ты ещё девчонка, он тебе голову быстро задурит.

Предупреждение было правильным, но оно запоздало: моя голова уже была задурена, причём, основательно. Кстати сказать, он познакомил меня со своей мамой, которая мне понравилась, и я ей тоже. Можно было понять, что у Виктора серьёзные намерения.

Виктор захотел познакомиться с моей мамой, которая к этому времени уже вернулась из ссылки. Я сказала ей об этом, и она, конечно, захотела с ним познакомиться.

Мы пригласили его на субботний обед и постарались угостить повкуснее. Виктор был в ударе, он пытался произвести на маму неизгладимое впечатление, произвёл, но совсем не то, на которое рассчитывал, маме он не понравился: она посчитала, что он слишком стар для меня и довольно потрёпан. Виктор был старше меня на одиннадцать лет, и мама стала за глаза называть его «старым развратником», который охотится за глупыми молодыми девчонками. Наверно, у неё были основания для такого мнения, но я была огорчена: он мне казался самым умным, самым красивым, в общем – самым-самым…

Конечно, разница в возрасте меня немного смущала, но я считала, что когда есть любовь, то возраст не имеет значения.

Виктор понял, что не понравился моей маме, поэтому старался бывать у нас нечасто, зато мы часто бывали у него дома, и его мама всегда очень хорошо меня принимала.

Конечно, тридцатилетнему мужчине было не очень интересно встречаться просто так, он хотел жениться и иметь детей.

Когда мне исполнилось двадцать лет, он решил, что пора. Как воспитанный человек, он пришёл к моей маме и попросил моей руки. И… получил отказ. Мама сразу ему сказала, что я ещё молода для брака, а ему надо найти женщину постарше.

Мы простились с Виктором на крыльце, он сказал мне с грустной улыбкой, целуя в щёку, как брат:

– Наверное, твоя мама права: я неподходящий для тебя жених. Мы не будем больше встречаться, прощай! Будь счастлива!

Я осталась стоять, растерянная, обескураженная, не понимая до конца, что же произошло и что делать дальше. Из глаз текли слёзы, и я их даже не вытирала. С мамой я не хотела разговаривать и отказалась от еды, что её взволновало больше всего.

На Виктора я тоже страшно обиделась: он должен был поступить как рыцарь, то есть увезти меня на тройке лошадей, или, в крайнем случае, на такси, а он сдался, не стал за меня бороться, и это было самым обидным.

Больше мы с Виктором не встречались, но я знала о его жизни все.

У моей подруги Аллочки был свой человек в окружении Виктора, который и поставлял нам сведения о его жизни. Из этого источника я узнала, что примерно через год Виктор женился на своей ученице, ей тоже было двадцать лет. А поскольку он работал директором вечерней школы, то выбор у него был большой. Однако этот брак продлился недолго. Молодая жена хотела бегать на танцы, а солидный муж хотел лежать на диване и читать газеты. Через два года они разошлись, причём её родители увезли из его дома все свадебные подарки.

Через несколько лет Виктор снова женился, на этот раз более разумно – на тридцатилетней медсестре. Возможно, у него начались проблемы со здоровьем. Медсестра в доме – это очень удобно.

Может показаться странным, но, живя в одном городе, мы с Виктором никогда не встречались. Однако одна – последняя встреча – нам всё же была суждена.

Прошло более десяти лет после того, как мы с Виктором расстались. В моей жизни произошло столько событий, столько новых встреч, что я практически забыла о своей первой любви. Появилась уже вторая, причём более сильная. И всё же, когда встреча с Виктором состоялась, что-то шевельнулось в душе, как будто донеслось глухое эхо из прошлой жизни.

Был тёплый субботний день в конце мая. Я работала тогда в газете «Крымский комсомолец». И наш дружный коллектив собрался поехать на маёвку. Подготовились заранее: купили молодую баранину и замариновали её, а также овощи и сухое вино.

Со всеми своими припасами мы вышли на улицу, ожидая приезда машин, их должно было приехать две: одна – редакционная, вторая – служебная, мужа нашей сотрудницы Раисы.

В ожидании приезда этих машин мы болтали о своих редакционных делах, шутили, смеялись. Настроение у всех было отличное.

И вдруг я почувствовала на себе какой-то пристальный взгляд. Оглянулась и увидела у кромки тротуара инвалидную коляску, в которой сидел пожилой полный мужчина с грустными глазами. Это был Виктор.

Два чувства боролись во мне: естественная жалость к несчастному человеку и жажда мести за то, что он всё-таки бросил меня, глупую девчонку, которой задурил голову. Второе чувство всё же победило.

Как говорили наши незабвенные классики Ильф и Петров, «Остапа понесло». Я вдруг стала удивительно красноречивой, остроумной, находчивой, вспомнила даже полузабытые, но очень смешные анекдоты. Все слышали меня, раскрыв глаза от удивления: такого со мной ещё никогда не бывало. Мой редакционный поклонник смотрел на меня с восторгом.

Я встала к Виктору боком, чтоб ему хорошо было видно, какая у меня отличная фигура, какой красивый профиль, какие блестящие каштановые вьющиеся волосы. Наконец, я решила взглянуть на Виктора, чтобы увидеть его реакцию.

В его глазах была такая тоска, что хоть в петлю лезть. Я замолкла на полуслове, поняв, что нельзя быть такой жестокой: лежачего не бьют.

Тут как раз подошли наши машины, мы сели в них и уехали – к горам, морю и веселью.

Я была молода: всего-то тридцать лет и главное – здорова. Поэтому мне не хотелось думать о несчастном инвалиде. Я его простила и постаралась вычеркнуть из своей памяти, лучше бы – навсегда.

Море было уже тёплым, горы красивы, а шашлык из молодой баранины удивительно вкусным. Мы ели, пили, загорали и плавали, гуляли по берегу, фотографировались, веселились.

Постепенно образ инвалида в коляске испарился из моей памяти. Вскоре я узнала, что он умер. На похороны я, конечно, не пошла: ведь была жена для оплакивания.

Я не могу сказать, что совсем забыла Виктора, изредка мы с Аллочкой все же говорили о нём, просто так, как о старом знакомом.

А в одном из своих сборников я поместила стихотворение, которое называется «Первая любовь». Мне кажется, там дана исчерпывающая характеристика Виктора. Жаль, что он не смог его прочитать. Думаю, ему бы понравилось.

Первая любовь
(эскиз портрета)

 
Где-то под сосною есть могила,
только где – давно уже забыла.
Там лежит под старыми цветами
тот, кто был с весёлыми глазами,
заражал друзей задорным смехом,
добивался быстрого успеха.
Рисовал мгновенно шаржи-лица,
в скучных книгах пропускал страницы.
В письмах никогда не ставил точки
и кривил к концу тугие строчки.
Был непредсказуем, как комета,
и не слушал ничьего совета.
Где-то под сосной его могила.
Признаюсь, и я его любила.