Текст книги "Альманах «Истоки». Выпуск 9"

В.Б. Соскиеву

 
Пусть нашей жизнью правит
случай
Увидеть тех, кто снова юн…
Пусть бронза силится озвучить
Волшебный зов сердечных струн.
 
 
Пусть все навеки молодые
Танцуют верную любовь,
Пускай минуты золотые
Подарят счастье сладких снов.
 
 
Пусть где-то тихо плачет осень
В последнем всполохе огня,
Опять ковчег двоих уносит
В блаженство будущего дня.
 
 
Ведь этой памяти наследство
Нам в несказанном суждено:
«Ещё не вечер», – шепчет сердце,
Ещё заря глядит в окно,
 
 
Слова неслышимое кличут,
Ликуя в солнечном тепле,
И руки – будто Небо ищут,
Забыв о суетной земле…
 

13 июля 2012 года

 
Неровён час – душа очнётся
Без ведомых причин…
От этой радости проснётся
В тишайшем Господин.
 
 
Для зародившегося чувства
Не надо благ и слов –
Неистощимо безрассудство
Нетронутых садов.
 
 
От райских кущ, от их проталин
Тебя закружит звон –
Святой Георгий здесь хозяин
Для тех, кто так влюблён.
 
 
И пусть случится то по воле
Капризных балерин –
В своей невысказанной доле
Ты будешь не один.
 
 
Ведь чтобы ни было меж нами –
Дорогу кажет Храм:
Весь мир наполнится цветами,
Когда полюбишь сам…
 

Илесу Татаеву

 
Когда в предвечной истоме
Над звуком расходится звук –
Опять вспоминаю о доме,
О ласке родительских рук.
 
 
Мелодия в сердце стучится,
И вижу то девичий стан,
То свадьбу, что вскоре случится
И пляской пройдёт по летам.
 
 
Тогда колыбель материнства
Покажет разросшийся кап,
В зелёном росточке развиться
Привычно ветвям и рукам.
 
 
Вмиг станет незрячий всевидящ,
Почувствуя эхо вершин:
Дрожа запоют корневища,
В соцветьях завяжется жизнь.
 
 
И если той музыке внемлю,
То больно от света глазам –
С ней корни впиваются в землю,
А ветви ползут к небесам.
 

23 ноября 2007 года

Т.Т. Салахову

 
С младенчества отдушиной немой,
Как руки женщин, помнятся агавы.
Они – седых родов – большие главы
Земли, что призовет потом домой.
 
 
Так всех погибших в роковые дни,
Испытанных борьбой не ради славы,
К себе прижмут могучие агавы –
Как матери помолятся они…
 

 
Мне видится в прибрежной мгле
Одно явленье:
Вновь кто-то бродит по земле
Зовущей тенью.
 
 
И растворяет ворота
В дворцы и клети,
И пропускает в города
Иных столетий.
 
 
К столу поминок и побед
Сажает гостем,
И хор возносится в ответ
Многоголосьем.
 
 
Вокруг взыскательно молчат
Надгробий плиты:
Там лязг копыт и звон меча,
И всполох битвы.
 
 
То дева свечкою плывёт,
То быстрой птицей:
То умирает шум невзгод,
То вдруг родится.
 
 
И вьются красною змеёй
Кура с Арагвой,
И Джвари реет над землёй
Червлёноглавый…
 

 
И кровью вымощенный Крест
Рука достанет,
И возвращает свет небес
Грузинский танец.
 

Нателле Тоидзе

 
Как пустынна душа без печали,
Как без радости сохнет душа…
Пусть предстанут кавказские дали
За хмельной суетой миража.
 
 
Будет вновь хорошо в чистом поле
Не принявшего краски холста.
Будто дети в утробной неволе
Здесь созреют восторг и беда.
 
 
И тогда в неотступном влеченье
Тайный свет узаконит рука,
И минут ветровое теченье
Громче лет, воплотивших века.
 
 
О столетья! Вы – миг вдохновенья,
Когда в сердце блаженство живёт:
В этой власти нет тени сомненья,
В этой доле бессмертья черед.
 

 
Так, сражаясь за каждый кусочек
Проступающих в белом садов,
Вдруг увидим за прочернью ночи
Перекрестные взгляды цветов.
 
 
Так заветную силу рожденья
Слышим в зове заоблачных гор,
Так в лучах неземного цветенья
Вся округа – весенний ковёр.
 
 
Соревнуются чувство и мера,
Не пугаясь условных цепей.
Так – забывший о страхе тореро
Знает больше о жизни своей.
 

20 ноября 2014 года

З.К. Церетели

 
Коль есть желанье объясниться,
Не говоря об этом всем –
То разыщите живописца,
Чтоб овладеть уменьем тем.
 
 
Как он, цветы дарите даме,
Чтоб ей счастливее жилось:
Смелей поведайте мазками
О том, что снилось и сбылось.
 
 
Что в ней откликнулось глазами
И под румянцем припекло?
Что – за похищенными снами –
Ликуя красило чело?
 
 
Зачем – в цветах великолепна –
Среди цветов сама цветок
Звучит она как зов молебна,
Ярчит глаза как зарь-восток?…
 

1 марта 2006 года

З.К. Церетели

 
Когда над круговертью
Безжалостных времён
Жизнь встретится со смертью,
Забыв покой и сон,
 
 
Мы вспомним голос мира,
Звучавший средь руин,
И выскажется лира
Чредой иных картин.
 
 
Лоза окрутит свиток,
Лавр сложится венком –
Нерукотворный слиток
Подымется копьем.
 
 
На небо ждёт дорога
В том древе неземном:
Прийти в «соседство Бога»
Под пушкинским крылом.
 
 
Старинные поверья
И дружбы благодать
Под взглядом Руставели
Стихами величать.
 
 
О чём бы не писали
В дни горестных утрат –
На вечные скрижали
Георгиевский трактат.
 
 
Поэтов многомирье,
Многоголосье дум:
Полётное всесилье –
Брать истину на штурм.
 
 
Их солнечные взоры
С отеческой земли
В небесные просторы
Сквозь Грузию прошли.
 
 
Пути больней и уже
Для мужества с Крестом:
Защита и оружье
В содружестве таком.
 
 
Той крепости основа –
Слиянье всех начал:
Глаголющее Слово
И доблестный металл,
 
 
От взгляда потаённый
Жар, бьющий сквозь озно
В колонну облачённый
Животворящий Столп.
 

21 сентября 2016 года

© Графика Егорова-Нерли Ирина

Традиция и современность

Фёдору Конюхову

 
В душе, исполненной трудами,
Наш вечный двигатель сокрыт…
 
 
Если ждёт вершина
подвиги твои –
Все пути сойдутся на тропе любви.
 
 
Этой воли воин
духом исполин:
Не страшны удары бешеных лавин.
 
 
Снежные покровы
будто крылья птиц,
Движутся снежинки вверх из-под ресниц.
 
 
В тишине безгрешной,
недоступной нам,
Звук далеким эхом бродит по горам.
 
 
Что-то отзовётся –
взмоет в небеса:
Вовремя помогут ясные глаза.
 
 
В тихом свете Веры,
в тайне чистых грёз
Вновь лицо любимой встретишь среди звёзд.
 
 
Для мечты крылатой
нет запретных мест –
Пусть недосягаем вечный Эверест,
 
 
Пусть дорога эта
к белой высоте
Как строка поэта
на твоём листе…
 

19 декабря 2015 года.

«Когда написано на лбу…»

Зурабу Константиновичу Церетели

 
Когда написано на лбу,
Что разум рвётся вверх –
Ломает случай скорлупу:
Взрастает человек.
 
 
Судьба меняет времена –
Взрывается стена:
Одна Земля другой видна,
Как близкая страна.
 
 
Следя за играми ума,
Взывают миражи,
И говорит душа сама,
Что нужно для души.
 
 
Вдруг всеми чувствами шестью
Попущено творить –
Далекий мир, мечту свою,
Найти и воплотить.
 
 
Но невзначай придёт на ум:
А может мощь сия,
Когда проклюнется Колумб –
Завоевать себя?…
 

Летом 2016 года на острове Пуэрто-Рико был воздвигнут памятник великому испанцу Христофору Колумбу – «Рождение Нового Света», Автор проекта «Как Европа нашла Америку» Народный художник России и президент Российской академии художеств З.К. Церетели. Первый – «Рождение Нового человека» – установлен в Севилье в 1994 году. Отсюда отплыла флотилия легендарного мореплавателя более 500 лет назад. Колумб – первый европеец, ступивший на землю Америки. Отныне, связав Старый и Новый Свет, он стал не просто символом имперского духа Испании, не только воплощением испанской мечты о новой земле – о потерянном рае. Это ещё и героический триумф древней Иберии, безоглядная страсть к познанию и самореализации.

Начать новое – значит, сломать скорлупу старого, то есть заново родиться. Когда мы меняем деятельность и местопребывание, то поворачиваем время и проживаем еще одну жизнь. Комета испанского неба в международном пространстве, вертикаль пиринейских предгорий, натянутая струна вековых надежд на неизведанное и непостижимое… Все перечисленное свойственно каждому первооткрывателю. Новый Свет для Испании – Новый свет для всего мира. В переводе с греческого Христофор означает «исповедующий веру Христову». Поэтому кресты, прорезанные на парусах, входят в композицию памятника. Миссия испанского мира теперь увековечена фигурой непобедимого адмирала. Следует отметить, что создатель памятника тоже является одним из флагманов российского монументального искусства.

Мы живём в России и в каждую эпоху, как вечный Колумб, разгадываем тайны истории нашей Родины – пересматриваем и оцениваем свои желания, возможности и заблуждения: ищем и строим новую Россию, которой нет на карте. Та, неизвестная, великая страна – наш Новый Свет – существует в многовековой памяти нашей души.

Ирина Егорова-Нерли

В 2015 году художественная общественность отметила 100-летие «Чёрного квадрата». Сам факт его проявления изменил расстановку интеллектуальных взглядов и мнений на арене мирового культурного пространства. Это и супрематический дизайн во всём его разнообразии, и знак затмения, и золотая лихорадка, и воронка очередного фашизма и терроризма…

Для меня «Чёрный квадрат» Каземира Малевича – ахиллесова пята России, некая точка невозврата – пропущенный, пустой кадр в монтаже жизненного повествования, который повторяется в истории и заставляет переживать «великие потрясения». Соотношение сил в политической, культурной и духовной жизни каждого человека влияет на таинственные повороты исторической реальности, балансирующей у «бездны мрачной на краю».

Присутствие чёрной пропасти так же многозначно для творческого мышления, как непредсказуемо бесконечен путь преодоления греховности в человеческой природе.

Ирина Егорова-Нерли

«Не по своей мы пишем воле…»

 
Не по своей мы пишем воле,
Не от себя гласят уста:
Предупрежденье страшной доли –
Квадратное окно холста.
 
 
Какая жёсткая поверхность
И… вековая глубина.
Иль всей истории безвестность
В живописании ясна?
 
 
Что в нём появится? – Смотрите:
Малевич и блудница-ночь.
И этой ночи первый зритель –
Художник, уходящий прочь.
 
 
Закат времён тот путь ускорил,
Черным-черна тех дней вина.
Как будто Солнца круг проспорил
Квадрату тёмного окна.
 
 
…Нас ждёт спасенье
иль расплата,
Огонь свечи
иль хлад ножа:
Над бездной
чёрного квадрата
Летает
смелая душа.
 

Наталья Божор
Луч того солнца, чьё имя – Россия (И. Е. Репин)
Эссе

Хрестоматийная репродукция картины Ильи Ефимовича Репина «Бурлаки на Волге», известная со школьных лет, вырастает в полотно мужества русского народа. Вспоминаю строки поэта:

 
С большака перешли на отрезок холста
Бурлаков этих репинских ноги босые.
И я понял тогда, что сама красота
Это луч того солнца, чьё имя – Россия.
 

Т. Л. Щепкина-Куперник, знаменитая стихотворными переводами Шекспира, Мольера, Э. Ростана, в «Воспоминаниях» пишет о Репине: «С Репиным скоро я познакомилась запросто. В нём отсутствовало чувство «важности», надменности… Он тогда уже был «великим художником земли русской»…

Я часто смотрела на него и недоумевала: неужели это тот человек, который с такой силой и глубиной изобразил Ивана Грозного на картине, в юности вызывавшей во мне чувство ужаса, или гомерический хохот, который, кажется, слышишь, когда смотришь на его «Запорожцев…»

Любовью к России пронизано творчество художника. Картина Репина «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года» (1885) – одна из значимых и глубоко психологичных. Книга А. К. Толстого «Князь Серебряный» помогла мне понять репинскую картину, время Ивана Грозного.

Близок православному человеку «Крестный ход в Курской губернии» (1881-1883). На переднем плане картины часовенка с чудотворной иконой, которую несут богатые мужики. В глубине, среди народа, видим знакомых нам по этюду богомолок-странниц.

Замечательна картина художника «Не ждали» (1884 – 1888) – возвращение с каторги революционера-народника.

В самых неожиданных ситуациях изображён Репиным Лев Николаевич Толстой: «Л. Н. Толстой на отдыхе в лесу» (1881); «Пахарь. Л. Н. Толстой на пашне» (1887). Портрет русского писателя («Портрет писателя Л.Н.Толстого»,1887), вошедший во многие хрестоматии, поражает духовной прозорливостью.

Серия портретов композиторов, художников написана Репиным радужными красками. Мне близки «Портрет Серова» (1877), «Портрет художника И. Н. Крамского» (1882), «Портрет художника В. Д. Поленова» (1877); «Портрет композитора Модеста Петровича Мусоргского» (1881).

Жизнь артиста, неподвластная художнику… «Актриса П. А. Стрепетова. Этюд.» (1882), не вошедший в картину…

Особое место в творчестве Ильи Ефимовича Репина занимает «Портрет Павла Михайловича Третьякова» (1883).

В мягких, пастельных тонах выполнены «Отдых. Портрет В. А. Репиной, жены художника» (1882), «Портрет Н. И. Репиной, дочери художника» (1900).

«Стрекоза. Портрет В. И. Репной» (1884) – картина беспечности и красоты детства.

2016

Книга в альманахе
Валерия Шубина

Венера в бушлате
(из рукописи «Колыма становится текстом»)

Вернувшийся с Колымы, реабилитированный политический заключенный Демидов Георгий Георгиевич, в прошлом физик-экспериментатор, ученик Ландау, еще на каторге дал себе слово описать пережитое. В самом факте письменного свидетельства он видел оправдание своей жизни, тех двадцати лет, которые прошли в тюрьмах, лагерях, ссылке: «Я пишу потому, что не могу не писать». На публикацию при существующем режиме он не надеялся, хотя с горечью говорил: «неизданный писатель это что-то вроде внутриутробного существа, эмбриона. Утешает только возможность рождения и после смерти».

Для произведений подобного рода оставался лишь подпольный способ распространения, что не сулило ни авторам, ни их единомышленникам ничего хорошего. На сей раз арестовали не автора, а его произведения.

Даже способность держать удар в таких случаях ничего не меняет: человеческому есть предел, а сверхчеловеческое только мешает. Время террора прошло, но доносы, официальные угрозы, окрики никуда не девались. И вспоминается ответ страстотерпца Аввакума своей протопопице, спросившей: «Долго ли еще мучиться, батюшка?» – «До самыя до смерти, Марковна».

Надежды не было и у Демидова, да она и прежде не грела его. На каторге он отучился уповать. С годами тема, которой Демидов посвятил жизнь (советская каторга, Колыма), перестала считаться запретной. Но его уже не было в живых, он умер в феврале 1987 года. Летом того же года дочь писателя Валентина обратилась с письмом к члену ЦК КПСС А.Н.Яковлеву, в результате чего ей были возвращены рукописи отца.

Нередко посмертное бытование человека оказывается важнее и убедительнее самой жизни. Она, земная, проживается как бы начерно, следующая за ней, посмертная, – набело.

Три книги рассказов и повестей (Оранжевый абажур. М., 2009; Любовь за колючей проволокой, 2010; Чудная планета, 2011) читаются на одном дыхании. Впечатление?.. Не говорить, а рыдать, – вот что просится к изъявлению. Оттого, что нельзя изменить прошлое, оживить замученных и расстрелянных, нельзя заменить идеологический фанатизм человечностью и восстановить в правах милосердие. Нельзя. Но текст…

Он жив душой. Вопреки всему он утверждает: «У Бога нет мертвых».

Юмор висельников и человеческий голос
(рассказ «Оборванный дуэт»)

Сказанное выше не означает, что проза Демидова – тяжелое чтение. Она захватывают не только сюжетом, который подобен огню, бегущему по бикфордову шнуру, но и тонкой иронией, юмором. Таков «Оборванный дуэт» (Чудная планета, 2011). Здесь значительное место отведено блатной компании, которая в старой тюрьме на сибирском каторжном тракте ждет пересылки. В камере заправляет хевра – организованная воровская группа. Блатари располагаются на третьих ярусах нар. От скуки либо «чешут бороду королю», то есть режутся в карты на деньги или чужие вещи, либо часами слушают тискалу – «придворного» рассказчика, плетущего невероятные истории о «красивой жизни». Попытка потеснить их на аристократическом этаже «могла бы стоить зубов, выбитых ударом каблука». Казалось бы, ничего хорошего об этих господах сказать нельзя. Но Демидов верен правде, а не человеческому предубеждению.

«Их сила заключалась в спайке, организованности и солидности. Полнейшая разобщенность и трусливое благоразумие фраеров, привитое добропорядочным принципом невмешательства в чужие дела, делала их совершенно безоружными перед воровскими объединениями. Поэтому, если и случалось иногда, что какой-нибудь одиночка восставал против засилья уголовников, то он обычно оставался безо всякой поддержки. Два-три бандита на глазах у полусотни отводящих глаза фраеров избивали и дочиста обирали строптивого, чтобы затем, уже без намека на сопротивление, обирать остальных. И всех их «загонять под нары» и в переносном, и в самом прямом смыслах. Принцип, тысячелетиями проверенный в масштабе целых народов и государств».

Автор становится мягче, когда заходит речь о пристрастиях хевры. «Наверное, не будет большим преувеличением утверждать, что для большинства профессиональных уголовников того времени… потребность в слушании всякого фантастического вранья была на втором месте после потребности в пище… Блатные могли слушать приключенческий вздор ночами напролет изо дня в день».

Как будто всё ясно, но Демидов рассказывает о своих персонажах еще много интересного. Страницы о разных типах тискал проникнуты неуловимым обаянием.

«Среди них встречались такие, которые могли нанизывать немыслимые истории одна на другую буквально целыми неделями. Это были вдохновенные импровизаторы, барды и романтики уголовщины, обычно совсем еще молодые. Большинство таких занималось своим изустным творчеством не столько для камерной аудитории, сколько для самих себя. Спасаясь от напора неприглядной действительности, они цеплялись за иллюзорный мир благородных бандитов, гениальных воров и обольстительных марух. Когда-то прочитанная или от кого-то услышанная галиматья перерабатывалась, дополнялась и сочеталась в темных головах рассказчиков подчас самым фантастическим образом… И вся эта чушь воспринималась невзыскательными слушателями с неизменной благодарностью и восхищением… Среди них людей романтического склада гораздо больше, чем среди тех, кто честным трудом добывает свой хлеб и послушен законам государства и общепринятой морали».

А вот описание других тискал, завербованных из сокамерников, – интеллигентных контриков-фраеров, поданное с позиции самих блатарей. «…Он может принять приглашение и оказаться занудой, который понесет что-нибудь про пресную и канительную фраерскую любовь. Один такой весь вечер читал нудные стихи про Евгения Онегина и всех усыпил… На третий день он начал сбиваться на какие-то повести Белкина, а потом и на тургеневские «Записки охотника». Стало ясно, что и этот не оправдал надежд и надо подыскивать нового».

Сам автор к интеллигентам-тискалам относится менее снисходительно, чем блатари.

«Среди них нередко встречались и хорошо образованные представители гуманитарных профессий: бывшие адвокаты, журналисты, режиссеры… Их привлекали подачки хевры и связанное с ее дружбой значительное облегчение тюремной жизни. И угодливые интеллигенты мобилизовывали свою начитанность, память, профессиональные знания и другие качества для выполнения «социального заказа» нового типа. Благо, многим из советских гуманитариев было к этому не привыкать».

По настроению проза этого рассказа напоминает монологи Лебедева из «Идиота», особенно те, где речь о мадам Дюбарри. Ну, что общего у героя Достоевского, русского юродствующего чиновника XIX века, с королевской фавориткой Жанной Дюбарри, которая на эшафоте умоляла палача гильотины дать еще минуточку пожить? Что??? А то же, что у Демидова с его героями-ворюгами. Человеческое начало. Присутствие в этом мире в качестве Человека. Если хотите, наличие души, то ее состояние, которое отзывается на чары высокой Игры, неистребимое в настоящем художнике! Обаяние этих страниц напоминает и незабываемую пугачевскую сцену из «Капитанской дочки» – разбойничий диалог Хлопуши с Белобородовым, когда Хлопуша отстаивает «честь» молодецкого разбоя перед «бабьими наговорами» Белобородова. И «Отверженных» Виктора Гюго напоминает, Диккенса… Да всех их, творцов, кто «чувства добрые…» ну, и так далее. Всё известные имена, великие тексты, а несть числа и другим, менее известным, но не уступающим по живой красоте и силе прославленным. Да хотя бы повесть «Соловки» писателя Василия Ивановича Немировича-Данченко, брата мхатовского режиссера.

Оценивая вкусы своего необычного контингента, Демидов говорит: «Всё сказанное о духовном мире некоторой части уголовников нисколько, однако, не меняет их практики воров и насильников. Такова уж логика самого их существования». Словосочетание: «духовный мир» по отношению к блатным способно огорошить грозных незыблемых моралистов, подтачивает общепринятое неумолимо-безжалостное отношение к ним. Варлам Шаламов, например, вообще не считает их людьми. В рассказе «Красный крест» он так и пишет: «блатные – не люди», имея в виду растлевающее влияние их морали на лагерную жизнь, на человеческую душу, их бесчисленные злодеяния. Он даже пеняет Достоевскому за сочувствие обитателям «Мертвого дома». «Трудно сказать, – пишет Шаламов, – почему Достоевский не пошел на правдивое изображение воров. Вор ведь – это не тот человек, который украл. Можно украсть и даже систематически воровать, но не быть блатным, то есть не принадлежать к этому подземному гнусному ордену. По-видимому, в каторге Достоевского не было этого «разряда»… Достоевский их не знал, а если видел и знал, то отвернулся от них как художник».

И всё-таки люди или не люди? Пусть каждый решает сам. Нельзя забывать, что мы живем в мире, где злодеи, может быть, худшие, чем лагерные, заправляют делами, навязывают свой образ жизни, выступают по радио, телевидению, получают награды, и никому не приходит в голову загонять их в тюрьму. Корыстные, скользкие, изворотливые, алчные, бессовестные, тщеславные, они удавятся за копейку и пройдут по трупам ради грошовой цели. Слово «честь» они поднимают на смех, чувство долга они объявляют замшелым понятием, предательство у них в крови. Возлагая значительную часть вины на блатной мир, Варлам Шаламов ставит перед ним даже гулаговский персонал: жестоких начальников, лживых воспитателей, бессовестных врачей, которых иногда, но все-таки пронимает человечность. Кто читал рассказ «Красный крест», запомнили эти строки: «Каждая минута лагерной жизни – отравленная минута. Там много такого, чего человек не должен знать, не должен видеть, а если видел – лучше ему умереть». И Шаламов приводит перечень лагерной порчи: «Оказывается, можно делать подлости и все же жить». Современная действительность показывает, что можно не просто жить, а жить припеваючи. «Можно лгать – и жить», – продолжает Шаламов. Опять же современная практика свидетельствует: можно! и даже в свое удовольствие. «Оказывается, – говорит Шаламов, – человек, совершивший подлость, не умирает». И на это, увы, поскребешь затылок и скажешь: нынешний человек, совершивший подлость, не только не умирает, а еще и живет больше того, кого он своей подлостью погубил. Да и подлость подлостью не считает, а переоценивает ее под уровень своего понимания. Да что далеко ходить. Возьмем нынешнего предпринимателя и спросим, ради чего он завел свое дело, например, ООО «Издательство Зебра Е». Если он скажет: для пользы общества, чтобы людям помочь ну и себя не забыть, считайте, вам крупно повезло. Впрочем, сказать – еще не сделать. Это в добрые времена достаточно было рукопожатия, чтобы скрепить договор и следовать своему слову. Между порядочными людьми так и водилось. А теперь?.. И юридическими бумагами с печатью ничего не докажешь. Скоро выяснится, что генеральный директор этого ООО поставлен вовсе не для того, чтобы оплатить твою работу, и договор с тобой подписывал не для этого. И штат нанимал, и офис снимал, и логотип – кроткую зебру, припертую своим задом к черной железяке в виде буквы Е утверждал да и водил тебя за нос совсем для другого. А пока выяснится для чего, он потихоньку лохов-клиентов спровадит, чтоб не мешали варганить кое-какой контрафактик, а с ним и другой книжный товарчик с фамилией на обложке: мадам Оргазмова. А на всякие жесты и возгласы «слепит горбатого», то есть наврет «выше крыши». Впрочем, как говорят они же, блатные, на том месте, где была совесть, у него что-то другое выросло. Даже не то интересно, что чужие денежки как свои оприходует. Ну и всё прочее под шито-крыто обделает. Нет, не это. Почетные грамоты за вклад в культуру, самим министром подписанные, своей блатной компании обеспечит, а это в перспективе вовсе не небо в клеточку обещает. Заметим: ни о какой человечности или о чем-то из ряда вон выходящем речь не идет. Речь идет о соответствии издательскому договору и сумме прописью, взятой за него. Но оказывается, издание книги – это нечто другое, чем печатание текста. Это афера: «в бизнесе средства не выбирают, остальное – понты…», перешедшая из блатного гулаговского в обычный нынешний мир приблатненных фраеров, поданная в терминах возвышенной миссии. Это пошлость покровителя, идеально вписавшаяся со своим самомнением, маркизом де Садом и байками про «Метрополь» в пошлое время. Да вот незадача: любители поживиться не учитывают, с кем дело имеют, и время от времени сами напарываются – то на них в суд подадут, то обведут вокруг пальца, как простых рогоносцев, которые уверены, что на голове у них корона. Один спецкор времен Великой «Литературной газеты» (а эти люди бывшими не бывают) так и сделал. Вот и думается: подвижники, праведники, святые да и сам Шаламов Варлам Тихонович, Господи, – да это же музей травматологии при институте Склифосовского. Объекты для издевательства. Существуют, чтобы быть уничтоженными, а потом превратиться в миф. Как все в этом мире любимы посмертно. Но вернемся к рассказу «Оборванный дуэт».

На сей раз урки взяли в «придворное» услужение не рассказчика, а певца – настоящего, оперного, посаженного по политической статье. Хотя блатные считали оперу фраерской блажью, ария приговоренного к смерти Каварадосси произвела впечатление. Слезу вышибла у кое-кого. «Не было больше серого этапника, заключенного сталинской тюрьмы. Был узник Римской цитадели, мятежный граф Каварадосси, встречающий последний в жизни рассвет», – пишет Демидов. Хотя понимание свободы у гулаговцев разное, иногда и более одухотворенное, чем право на бритву, водку и женщин, и уголовники и фраера согласились с предводителем хевры: «А ничего, что Артист из оперы, фартово поет падло». Голос Артиста услышали в женском отделении, в ответ раздалась ария Тоски: там среди заключенных оказалась певица. Они влюбляются друг в друга по голосу. Содержание исполняемых арий усиливает их чувства. «Смешением абстрактного и реального» объясняет автор любовь Артиста к женщине, «представленной для него только звуками ее голоса». «Но от этого, да еще от горького чувства неволи, его любовь становилась еще сильнее и чище». Как физик автор знал, что звук способен привести человека в мистический транс. Певец и певица не видят друг друга и не могут увидеться. Из разных отделений тюрьмы, разных камер, разных этажей они пойдут по разным этапам, так и не познакомившись. И не «средь шумного бала», о котором поет позднее, а на нарах тюрьмы, Артист пытается представить ее то пушкинской барышней, то Жанной д, Арк, то валькирией, но нет… Образы оперных героинь, как и другие телесные версии, которые навязывает воображение, кажутся ему оскорбительными для бедной арестантки со светлым славянским голосом. «У большинства женщин были ввалившиеся глаза на серо-бледных, у иных даже с землистым оттенком, лицах. И что-то общее было в выражении этих лиц, на свободе, вероятно, самых разных. Почти одинаковыми в своем безобразии были и фигуры арестанток в грязной, изжеванной одежде… И теперь не имеет уже значения ни образованность отдельных особей, ни их артистичность, ни, тем более, способность чувствовать и понимать. И как все заключенные, женщины здесь тоже во всем почти «бывшие». Они бывшие граждане, бывшие специалисты, бывшие жены и даже бывшие матери… Им в заключении приходится еще горче, чем мужчинам. Уже по одному тому, что оно обрекает их на неизбежное внешнее уродство. И как непереносимо, вероятно, сознание этого уродства для представительниц артистического мира. Ведь для них внешняя обаятельность – непременное условие не только их профессии, но и самой жизни!»

Строка романса: «тайна твои покрывала черты» отвечает правде их отношений, где свободны лишь их голоса[5]5
  Звук голоса или молчание способны проникнуть во взгляд и запечатлеться на фотографии. На черно-белом портрете супружеской четы Жолио-Кюри, снятой Картье-Брессоном, мы видим этих великих людей, открывших одну из тайн мироздания. Удрученные, они смотрят потухшими глазами, их лица полны тишины.


[Закрыть]. Тем, кто знает биографию художника Врубеля, этот рассказ может напомнить историю знакомства Врубеля с певицей Надеждой Забела, его будущей женой. Тогда, работая за кулисами в оперном театре, художник услышал со сцены арию. Голос произвел на Врубеля такое впечатление, что, разыскав через несколько минут его обладательницу, художник сделал ей предложение[6]6
  Не лишнее вспомнить, что, привязанный к мачте, Одиссей, следуя мимо острова сирен, ловил в их пении вовсе не сладкие звуки любви, а волю богов, мгновения растаинственно тайного глубинного знания, которым обладали эти крылатые существа и за которое менее хитроумные мореплаватели расплатились жизнью.


[Закрыть].

В обыкновенном пересказе вокальная история «Оборванного дуэта» может показаться сентиментальной, но воспоминание о месте действия возвращает ей изначальную жестокую необратимость. Любая мелодрама в среде Гулага оборачивается трагедией. Закодированное в тексте рассказа слово «Человек», а также название тюремной песни «Солнце всходит и заходит» склоняют к упоминанию еще одного общеизвестного имени – Максима Горького. В его пьесе «На дне» звучит эта песня. Да и сама развязка пьесы: «Эх… испортил песню… дур-рак!» невольно накладывается на рассказ Демидова потому, что оборванный дуэт двух заключенных – та же недопетая песня в широком смысле слова. Наверно, среди тех, кто ее оборвал, были и недавние босяки вроде громогласного колоритного шулера Сатина, ратующие за человека, который звучит гордо, и ошеломившие в свое время со сцены МХТ интеллигентов-идеалистов. Не случайно в рассказе Демидова звание Человека утверждается за певцом. И утверждает его шпана – блатные, головорезы и отморозки, для кого интеллигенты вроде певца – объект для разбоя и грабежа.