Текст книги "Кино в меняющемся мире. Часть вторая"

Картины девяностых, о которых я говорила выше («Бабушка», «Розовая кукла») меньше всего походили на ностальгические воспоминания о детстве; те, что появились десятилетие спустя, уже не вызывают в памяти кушетку психоаналитика.

Фильм Дмитрия Геллера «Признание в любви»2929
  Перекладка, Свердловская студия анимации «А-фильм», 2006 г.


[Закрыть] в фестивальном каталоге описан одной, довольно странной (с точки зрения грамматики) фразой: «Мы сейчас такие, насколько бережно храним себя из детства». Несмотря на странность, смысл ее вполне понятен. Эта, как сказано в другой аннотации, «посвященная Бунюэлю эстетская миниатюра из наплывающих друг на друга воспоминаний автора», все же не взгляд на главного героя со стороны, хотя зритель именно со стороны его и видит; здесь, как и в других фильмах такого рода, создается ощущение детского взгляда, и достигается это разными средствами – от точки зрения, соответствующей росту ребенка, до выбора объекта, на который направлен взгляд, от передачи событий в детском понимании до детского восприятия времени, медленно текущего, вмещающего в себя множество явлений, которые успеваешь рассмотреть не спеша.

В том же году, на том же фестивале, что и «Признание в любви» Геллера, мы увидели дебютную работу Нины Бисяриной «Воробьи – дети голубей»3030
  Рисованный, кинокомпания «Снега», 2006


[Закрыть] – фильм о том, как «в воображении маленького человека обыденная жизнь превращается в волшебную сказку. Но в этой удивительной стране малыш часто бывает одинок. И только мама – по тонкой ниточке любви – может войти в этот чудесный мир… Малыш так ждет. Вот бы мама об этом догадалась!»3131
  Каталог-альманах ОРФАК, 2006. С.24.


[Закрыть] Что происходит в фильме – если брать внешний, событийный ряд? Можно сказать, ничего не происходит. Вышел ребенок с мамой из дома, видел по дороге собачку, птичек и рыболова, приехал к бабушке, попил чаю, лег спать. Это мы видим, когда смотрим на ребенка со стороны. А «волшебная сказка», в которую все это превращается в его воображении, по-моему, тем и хороша, что в ней нет захватывающих приключений, то есть перед нами не менее обыденная для этого сказочного мира жизнь. Ребенок, заметим, в ней не участвует, только смотрит. Он одинок и в той, и в другой реальности. Только во сне он может поиграть с олененком – и только во сне он по-настоящему близок с матерью, а до того, в дневной действительности, оставался объектом, с которым надо что-то делать: перевезти из пункта А в пункт Б, накормить… И правда, беспредельное одиночество, но рассказывается об этом без надрыва, здесь нет желания жаловаться, а тем более – обвинять, есть только стремление понять, почувствовать то, что чувствует другой – другой ребенок сегодня или тот, кем был автор двадцать, тридцать или больше лет назад. И в более позднем, 2008 года, фильме того же режиссера «Поездка к морю» мы снова встречаемся со сплавом никому, кроме ребенка, не заметных мелких событий и его снов и фантазий, с рассказом не столько о внешней, сколько о душевной жизни.

Герои снятого немного раньше фильма Юлии Ароновой «Жук, корабль, абрикос»3232
  Перекладка, студия «Анимос», 2004


[Закрыть] – два мальчика, аннотация в каталоге предельно лаконична – «Как я провел лето». И снова, хотя персонаж и автор не совпадают, но оттого, что создается ощущение увиденного глазами ребенка, остается и впечатление личного, собственного восприятия. Тем более что особенных биографических событий, которые подчеркнули бы различия между автором, лирическим героем и зрителем, в фильме нет. Общее, обычное и, пожалуй, вневременное детство. В фильме заметно влияние Норштейна, эпизодов вечности из «Сказки сказок», и поначалу это воспринималось как подражание; со временем же мне стало казаться, что здесь не столько внешнее подражание и заимствование, сколько осознание, что сюжет фильма может складываться не из событий, но из чувств, ощущений, чистого восприятия, что «не о чем особенно рассказывать» не тождественно «нечем поделиться». Более сложный ход в фильме того же режиссера «Мать и музыка» – по мотивам автобиографической прозы Марины Цветаевой (2006).

И, наконец, не так давно один за другим появились два откровенно автобиографических фильма, «Домашний романс» Ирины Литманович3333
  Перекладка, «Аквариус-фильм», 2010


[Закрыть] и «Заснеженный всадник» Алексея Туркуса3434
  Перекладка, рисованный, «Аквариус-фильм», 2011


[Закрыть].

«Домашний романс» – не история советской девочки вообще и даже не история некой советской девочки, которая росла в такие-то годы в таком-то городе, нет, это история Иры Литманович, это ее память, события из ее жизни, пейзаж ее детства, который так для нее важен, что она, начиная работу над фильмам, поехала в те места, где жила ребенком. Это ее родители, уклад ее дома, хотя, конечно же, зрители узнают здесь и что-то свое, общее для всех, например, вечный и неизменный детсадовский новогодний праздник. «Домашний романс» – ретроспективный автопортрет, классические воспоминания о детстве, к каким мы привыкли в литературе и с какими раньше не встречались в анимации. Рассказ о себе напрямую, без необходимости обращения к посреднику-актеру, попытка взглянуть на себя со стороны и рассказать о себе наиболее естественным для художника способом. Слова здесь – не для рассказа о себе тогдашней из сегодняшнего дня, слова здесь те, что запомнились, такой же материал, как изображение.

«Заснеженный всадник» – не столько рассказ о себе и воспоминания о детстве, сколько воспоминания об отце, которому фильм и посвящен. Собственно, от детства здесь один эпизод, но повторяющийся – маленький Леша, уложенный в постель, никак не засыпает, он смотрит на отца, который сам с собой играет в шахматы, и пристает к нему с вопросами. Отец, занятый своими мыслями, отвечает первое, что в голову придет («Пап, а ты кем работаешь? – Барабанщиком. – Пап, а раньше ты кем был? – Разбойником!») – и слово мгновенно материализуется, разворачивается в сценку. На этот раз мы видим не только то, что видел и запомнил выросший мальчик, но и то, что вставало в его воображении, что ему снилось, сон, явь и фантазия переплетаются, черный шахматный конь оборачивается настоящим вороным, на котором скачет папа-разбойник, – в эту подробность его биографии сын в детстве верил безоговорочно. Конь на всем скаку влетает на шахматную доску и ставит мат королю – а тот соглашается признать свое поражение при условии, что мальчик перестанет наконец сосать палец. Конь снова появится в самом конце фильма, в эпизоде похорон: отец – не тот немощный старик с седой бородой, каким был в последние годы или месяцы жизни, а снова ставший таким, каким сын помнил его с детства, – сядет на него верхом и ускачет навсегда.

Такое обращение к себе самому, к собственному детству, – не просто один из сюжетов и даже не просто новый для анимации жанр. Здесь есть, на мой взгляд, и другое отношение к себе, сознание того, что собственная жизнь достойна экранизации; и другие, более близкие, более тесные отношения со своей профессией. И в то же время – наиболее, наверное, полное использование возможностей анимации, позволяющей создать собственный мир от начала до конца, не подыскивая нечто более или менее похожее в окружающей действительности, а выстраивая реальность, какой она видится, представляется, запоминается. И, хотя автобиографическая анимация – само по себе направление для исследования новое и интересное, она все же представляет собой частный случай того, что я назвала бы лирической анимацией, если искать соответствия ей в литературе – не рассказа, не новеллы, но стихотворения; именно здесь анимация больше всего приближается к поэзии.

Людмила Сараскина
•
Фантом раскаяния Родиона Раскольникова в киноадаптациях романа Достоевского «Преступление и наказание»

Сараскина Людмила Ивановна – историк литературы, доктор филологических наук, главный научный сотрудник ГИИ, член Союза российских писателей. Лауреат Литературной премии «Ясная Поляна», член Международного общества Ф. М. Достоевского. Автор около 500 статей и 20 книг.

Об авторе

Сфера интересов: история русской литературы и общественной мысли XVIII—XX веков, экранизации литературной классики, проблемы современных масс-медиа.

«В годы моей молодости колоссальное влияние оказал на меня „Гамлет“ Григория Козинцева с Иннокентием Смоктуновским. Мне даже кажется, что этот фильм меня пересоздал. Позже я узнала, что один из крупнейших актеров XX века, лауреат четырех премий „Оскар“ и 40 других кинематографических наград англичанин сэр Лоуренс Оливье, игравший Гамлета в своей картине (1948), назвал русскую экранизацию лучшим киновоплощением трагедии Шекспира, которое он когда-либо видел. На презентации фильма в Лондоне сэр Лоуренс в костюме елизаветинских времен на сцене встал на колено перед Смоктуновским и передал ему свою шпагу».

Ключевые слова: #Достоевский #кино #экранизации #адаптации #Брейвик #Бог #Петербург

Среди множества упоминаний в Священном Писании слова «раскаяние», в связи с заявленной темой доклада имеет смысл процитировать самое из них существенное – то, когда раскаивается сам Господь.

«И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время.

И раскаялся Господь, что создал человека на земле и восскорбел в сердце Своем.

И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил, от человека до скота, и гадов и птиц небесных, ибо Я раскаялся, что создал их» (Быт. 6; 5—7).

Среди различных толкований этих строк из книги Бытия встречается недоверие к качеству перевода – точно ли речь идет о Божественном раскаянии, правильно ли употреблен термин. Однако именно так звучит это место в двуязычной Иерусалимской Библии, где перевод на современный английский язык с древнееврейского оригинала отражает понимание данного текста современным иудаизмом. В Библии «Короля Джеймса» (начало XVII века), то есть в классической англоязычной версии Библии, также стоит глагол прошедшего времени repented (раскаялся).

Нечто вроде раскаяния звучит и в другом отрывке из книги Бытия:

«И сказал Господь в сердце Своем: не буду больше проклинать землю за человека, потому что помышление сердца человеческого – зло от юности его; и не буду больше поражать всего живущего, как Я сделал…» (Быт. 8; 21).

Это Божественное «не буду больше» уточняет понимание Божественного раскаяния как особого способа изменения неизменяемого, высшего выражения мысли о крайнем Божественном сожалении. Смысл раскаяния, таким образом, – в беспредельном сожалении, в сердечном рыдании и скорби от невозможности что-либо поправить.

Отрекался и раскаивался «в прахе и пепле» многострадальный праведник Иов (Иов. 42; 6) – отрекался от прежних узких убеждений и былой праведности, раскаивался в том, что в ропоте своем не понимал плана Господа.

Грешники, как об этом пишет Откровение Иоанна Богослова, ведут себя иначе:

«И не раскаялись они в убийствах своих, ни в чародействах своих, ни в блудодеянии своем, ни в воровстве своем» (Отк. 9; 20—21).

То есть по-прежнему «мысли и помышления сердца их были зло во всякое время».

Роман

Обратимся к «Преступлению и наказанию». Этот роман часто называют главной книгой русской литературы, основополагающим текстом русской истории, в котором нет ничего случайного и произвольного. Если относится к «Преступлению и наказанию» именно так, трудно не увидеть центральное послание, которое содержится в романе, – о судьбе Родиона Раскольникова.

Известно, что замысел романа – о том, как студент решается убить и ограбить никчемную старуху, поправить тем свои семейные дела, после чего закончить университет, уехать за границу и всю жизнь быть честным человеком – этот замысел включал еще и мысль, что убийца с развитым сознанием непременно раскается и примет муки, «чтоб искупить свое дело»; и тогда «Божия правда, земной закон» возьмут свое3535
  Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Л.: Наука, 1972—1990. Т. 28/2. 1985. С. 137. Далее все ссылки на тексты Достоевского приводятся по этому изданию. В скобках указаны том и страницы.


[Закрыть].

Нет оснований сомневаться в высоком намерении Достоевского дать Родиону Романовичу шанс возродиться – другое дело, удалось ли автору, метафорически говоря, вынуть из руки героя топор и вложить в нее крест3636
  Этой метафорой пользовался Ю. Ф. Карякин в своих размышлениях о судьбе Раскольникова.


[Закрыть]. Кажется все же, что не удалось – и не потому, что случилась художественная неудача, а потому, что автор был исключительно честным художником: вменить убийце, пролившему «кровь по совести», библейское чувство огромного сожаления о содеянном, было как раз против правды и земного закона.

Глагол «каяться», общеславянского распространения, имеющий индоевропейские корни, в возвратной форме приобрел смысл «осуждать себя», «сожалеть о содеянном», «сознавать вину». Слова «КАяться» и «КАзнить себя» имеют общее древнее происхождение.

Казнит ли себя Раскольников за содеянное? Никак нет, никогда на протяжении всего повествования.

Накануне признания Раскольников кричит сестре «в каком-то внезапном бешенстве»:

«Преступление? Какое преступление?.. то, что я убил гадкую, зловредную вошь, старушонку процентщицу, никому не нужную, которую убить сорок грехов простят, которая из бедных сок высасывала, и это-то преступление? Не думаю я о нем и смывать его не думаю… Только теперь вижу ясно всю нелепость моего малодушия, теперь, как уж решился идти на этот ненужный стыд!.. Почему лупить в людей бомбами, правильною осадой, более почтенная форма?.. Никогда, никогда яснее не сознавал я этого, как теперь, и более чем когда-нибудь не понимаю моего преступления! Никогда, никогда не был я сильнее и убежденнее, чем теперь!.. Если бы мне удалось, то меня бы увенчали, а теперь в капкан!» (6; 400).

На суде Раскольников ведет себя нарочито, с «грубой точностью», отвечая, что явиться с повинною его побудило «чистосердечное раскаяние». «Всё это было почти уже грубо…» (6; 411) – замечает автор, не веря браваде подсудимого, видя в ней издевку над судебным процессом. И только недалекие судейские чиновники могли предположить, что у преступника, который не воспользовался ограбленным, пробудилось раскаяние, а может быть, проявилось и «несовершенно здравое состояние умственных способностей во время совершения преступления» (Там же).

И еще через полтора года, уже на каторге, он стыдится только того, что погиб «так слепо, безнадежно, глухо и глупо» (6; 417); его ожесточенная совесть не находит никакой особенно ужасной вины в происшедшем, кроме разве простого промаха.

«И хотя бы судьба послала ему раскаяние – жгучее раскаяние, разбивающее сердце, отгоняющее сон, такое раскаяние, от ужасных мук которого мерещится петля и омут! О, он бы обрадовался ему! Муки и слезы – ведь это тоже жизнь. Но он не раскаивался в своем преступлении» (6; 417).

Он не раскаивался даже «для протокола», он признавал вину только в том, что не вынес своего шага, хотя ведь и заранее знал, что не вынесет. Он страдал от мысли, зачем после всего не убил себя, как Свидригайлов.

Даже и на последней странице романа, когда как будто «уже сияла заря обновленного будущего» (6; 421), «всё, даже преступление его, даже приговор и ссылка, казались ему теперь, в первом порыве, каким-то внешним, странным, как бы даже и не с ним случившимся фактом» (6; 422). Даже и как будто воскресший для любви к Соне, Раскольников не способен горько сожалеть о преступлении, не готов казнить себя, но готов простить себя; раскаяние для него недостижимо даже в фантомном усилии.

В пространстве романа «Божия правда и земной закон» сознанием Раскольникова не овладели и «свое не взяли», обещанная же история про великий подвиг тоже никогда не была написана. Раскольников романа – убийца, и это пожизненное клеймо. Кроме того, мы видели, каким на пути «протокольной» явки с повинной он бывал высокомерным и заносчивым; как всех поучал, как готовился к боям с Порфирием, хитрил с Разумихиным, «всем дышлом въезжал в добродетель» (6; 370) перед Свидригайловым. Как говорит всё угадавший про Раскольникова Порфирий Петрович, «убил, да за честного человека себя почитает, людей презирает, бледным ангелом ходит» (6; 348).

И главное. Нет у Достоевского великих грешников, которые возродились и всё себе простили. Вспомним муки «таинственного посетителя» из рассказа Зосимы:

«Пошли дети: „Как я смею любить, учить и воспитать их, как буду про добродетель им говорить: я кровь пролил“. Дети растут прекрасные, хочется их ласкать: „А я не могу смотреть на их невинные, ясные лики; недостоин того“. Наконец начала ему грозно и горько мерещиться кровь убитой жертвы… кровь, вопиющая об отмщении. Стал он видеть ужасные сны» (14; 279).

Вот будущее Родиона в том случае, если совесть его напомнит о себе, и он потеряет покой и уверенность в своей правоте.

Убийство, даже и при раскаянии, и при наказании, необратимо – убитых не вернуть назад. Жертвы вычеркнуты из сознания Раскольникова: «старушонка вздор» (6; 211), о ней нет сожаления, к ней нет сострадания. Родя не видит в ней человека, а только принцип – и люто ненавидит ее. «Кажется, бы другой раз убил, если б очнулась!» (6; 212). И во сне он снова убивает ее, ударяя по темени раз и другой, а потом бешено колотит, изо всей силы. И почти не думает о Лизавете, «точно и не убивал» (Там же). И физически не выносит мать и сестру. И мечтает убить Порфирия или Свидригайлова, чувствует, что в состоянии это сделать «если не теперь, то впоследствии» (6; 342).

Раскольников, пытаясь объяснить Соне свое «предприятие», пытается вызвать сочувствие к себе:

«Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки!.. А старушонку эту черт убил, а не я…» (6; 322).

Но старушонку убил именно он, и именно убил. И Лизавету (про которую вовсе не помнит) убил тоже он. Но не в его привычках думать об убитых им людях, он себе важнее, чем убитые – и это главная улика его преступления, это – почерк убийства, это судьба убийцы, который не помнит своих жертв, не сожалеет о них, не молится о них. Раскольников прав только в одном – что он ухлопал себя навеки, и в какой-то миг ему дано осознать свою вечную погибель.

Надежда на искреннее раскаяние Раскольникова скорее характеризует Достоевского-христианина, чем его героя, отставного студента пусть и с высшими понятиями, но убившего свою душу и погубившего родную мать.

Теория на крови

Достоевский-христианин знал про кающихся убийц и их статус перед Богом, кажется, всё. Поэтому как художник он так и не смог переступить через кровь Раскольникова и сочинить вдохновенную историю о спасенном и воскресшем для земной жизни преступнике, не захотел поставить читателя перед выбором – познать добро, любовь и веру через зло, падение и грех. История постепенного обновления человека, обещанная Достоевским в конце романа, не случилась: через три года был написан «Идиот», где жестокое и безжалостное убийство уже не нуждается в теории, а еще через три года – роман «Бесы», с его тринадцатью жертвами и цинизмом убийцы «по совести».

Судейские чиновники, изучив дело, недоумевали:

«Раскольников не совсем похож на обыкновенного убийцу, разбойника и грабителя… тут что-то другое» (6; 411).

Что же это – что-то другое?

А то, что путь Раскольниковых в ХХ веке пошел не в сторону личного воскресения, а в сторону массового террора. У Раскольникова было разрешение «по совести» всего лишь на одно убийство, которое в один момент увеличилось вдвое (а может, и втрое, если Лизавета была беременна), а сорви случившийся здесь закладчик Кох дверной запор, так увеличилось бы и вчетверо. Убийство – занятие заразное, оно затягивает, как наркотик, оно опасно для души убийцы даже больше, чем для жертвы.

Раскольников цепко держится за свою «теорию», оправдывает злодеяние, видя в нем едва ли не доброе дело. Московский студент А. М. Данилов, который в январе 1866 года убил и ограбил ростовщика и его служанку, был красивым салонным франтом, лишенным каких бы то ни было рефлексий и теорий. Достоевский же гордился тем, что своим романом предвосхитил реальные явления. «Мы нашим идеализмом пророчили даже факты» (28/2; 329), – писал он А. Н. Майкову: при этом идеализм относился к образу Раскольникова, который все же волновался по поводу содеянного, а факты относились к студенту Данилову, который этих волнений не испытывал. Дело студента Данилова показало к тому же, что случай Раскольникова вовсе не одиночный и не исключительный, как об этом писала тогдашняя революционно-демократическая пресса: делу Раскольникова предстояло стать типическим, массовым явлением.

Спустя почти столетие, в ноябре 1960-го, Анна Ахматова говорила Лидии Чуковской:

«Толстой и Достоевский верили, что мир можно исправить, что можно исправить людей. А мы уже не в силах верить. Достоевский знал, что убийца теряет способность жить. Раскольников, отняв жизнь у старухи и Лизаветы, сам лишился способности жить. Он не живет, он даже не ест, он только иногда бросается на кровать и спит одетый. А наши современники? Убивали – и жили всласть. Им это было нипочем. Вернутся домой утром – служба-то ночная, утомительная – вот и хочется, чтобы жена в новом халате, дочка с бантом в волосах… Они могут жить»3737
  Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой: В трех томах. М.: Согласие, 1997. Т. 2. С. 442.


[Закрыть].

Роман «Преступление и наказание» – именно об этом, и преступление студента Данилова, случившееся в те самые дни, когда рукопись романа Достоевского лежала в редакции «Русского вестника», тоже об этом. Революционеры, люди идейные, с обостренным чувством справедливости, которые шли на убийства по велению совести, так же, как Раскольников, не слишком мучились сожалениями и не казнили себя, ибо действовали согласно политической целесообразности.

«Их воскресила любовь» (6; 421), – сказано в эпилоге романа о Раскольникове и Соне. Но воскрешает ли преступника любовь к женщине до такой степени, чтобы направить его на путь подлинного, глубокого раскаяния? Ни Сергея Нечаева, влюбленного в дочь Герцена Тату и усиленно добивавшегося ее благосклонности, ни Андрея Желябова, нежно любившего свою гражданскую жену террористку Софью Перовскую (их отношения называли «романом-на-крови»), ни любвеобильного и трижды женатого фанатика террора Бориса Савинкова, ни многих других, проливавших «кровь по совести», любовь к женщинам не воскрешала, они не отказывались от терактов, тщательно планировали убийства и цареубийства, порой вместе со своими возлюбленными, считали свои злодеяния подвигами и умирали на эшафотах несломленными. Отечественная история показывает, что бомбист гораздо успешнее вовлекал любимую женщину в свое дело, чем любимая женщина отвлекала бомбиста от его преступного намерения3838
  См.: «В противоположность официальной политике революционные воззвания пропагандировали принцип равенства мужчин и женщин, что в большей степени относилось к мотиву самоутверждения. Лидеры революционных организаций старались использовать принцип равенства, следуя ему неукоснительно: женщины участвовали в подготовке террористических актов наравне с мужчинами. Подтверждение этому удалось найти в процессе нечаевцев. Особенность процесса заключалась в том, что перед судом предстали восемь женщин» (Бодунова О. Г. Идейно-психологические мотивы преступлений террористической направленности в России // http://www.terrahumana.ru/arhiv/07_02/07_02_03.pdf).


[Закрыть].

«Раскольников, убивая старушку, совершает парадигматический жест, осуществляет Дело, к которому архетипически сводится Праксис, как его понимает марксизм. Дело Родиона Раскольникова – это акт русской Революции, резюме всех социал-демократических, народнических и большевистских текстов. Это фундаментальный жест русской истории, который лишь развертывался во времени после Достоевского, уготовляясь задолго до него, в загадочных первоузлах национальной судьбы. Вся наша история делится на две части – до убийства Раскольниковым старухи-процентщицы и после убийства. Но будучи мгновением призрачным, сверхвременным, оно отбрасывает свои сполохи вперед и назад во время. Оно проглядывает в крестьянских бунтах, в ересях, в восстании Пугачева, Разина, в церковном расколе, в смуте, во всей стихии, сложной, многоплановой, насыщенной метафизикой Русского Убийства, которая растянулась от глубин славянских первородов до красного террора и ГУЛАГа. Всякая занесенная над черепом жертвы рука была движима страстным, темным, глубоким порывом. Это было соучастие в Общем Деле, в его философии».3939
  Дугин А. Г. Достоевский и метафизика Петербурга // http://www.rossia3.ru/ideolog/nashi/dostoev


[Закрыть] Александр Дугин

Герой романа Достоевского полон презрения к древней заповеди «Не убий», он ее решительно отвергает, провозглашая революционный принцип «крови по совести».

«Родион заносит две руки, два угловатых знака, два сплетения сухожилий, две руны над зимним ссохшимся черепом Капитала. В его руках грубый, непристойно грубый, аляповатый предмет. Этим предметом совершается центральный ритуал русской истории, русской тайны. Призрак объективируется, мгновенье выпадает из ткани земного времени. (Гете немедленно сошел бы с ума, увидев, какое мгновение на самом деле остановилось…). Две теологии, два завета, два откровения сходятся в волшебной точке. Эта точка абсолютна. Имя ее Топор».4040
  Там же.


[Закрыть] Александр Дугин

В современных философских интерпретациях Раскольников предстает как эпический герой, принесший в Россию новое слово и новое знамя. Он раскалывает голову капиталистической старухе, которая есть паук, плетущий сеть процентного рабства. Раскольников несет топор Свободы и Новой Зари.

Процитирую одно из наиболее радикальных высказываний:

«Роман должен был бы закончиться триумфально, полным оправданием Родиона; преступление Раскольникова является наказанием для процентщицы. Объявлена эра Топора и пролетарской Революции. Но …В дело вступили дополнительные силы. Особенно коварным оказался следователь Порфирий. Этот представитель кафкианской юриспруденции и фарисействующий псевдогуманист начинает сложную интригу по дискредитации героя и его жеста в его собственных глазах. Порфирий подло подтасовывает факты и заводит Раскольникова в лабиринт сомнений, переживаний, душевных терзаний. Он не просто стремится засадить Родиона, но ищет подавить его духовно. С этой сволочью надо было бы поступить так же, как со старухой. «Проломи голову змею». Но силы оставили героя…«4141
  Там же.


[Закрыть]Александр Дугин

День сегодняшний трактуется философами-радикалами как эпоха выродившейся Революции, как время гуманистического фарисейского слюнтяйства.

«Порфирии проникли в партию и подточили основы эсхатологического царства советской страны. Отказались от перманентной революции, потом от чисток, потом Соня в лице позднесоветской интеллигенции опять заныла о своем глупейшем „не убий“».4242
  Там же.


[Закрыть] Александр Дугин

Адаптируя пророческий роман Достоевского к современным реалиям, интерпретаторы изыскивают виртуальную версию «Преступления и наказания», с совершенно иным концом. И там будто бы речь идет о России Конца Времен, о стране, где убийцы не каются, не казнят себя, не сожалеют о своих преступлениях, пытаются выдать их за доблесть и геройство.

Впрочем, «Преступление и наказание» – это роман не только о России. В июне 2011 года норвежец Андерс Беринг Брейвик 32-х лет за несколько часов убил 77 человек: сначала заложил бомбу в автомобиль в правительственном квартале Осло (погибло 8 человек), а потом отправился на остров Утойя, где во имя борьбы за чистоту расы лишил жизни шестьдесят девять студентов. Брейвик имел высшее образование, был членом норвежской масонской ложи «Святой Олаф», членом секретной организации «рыцарей-тамплиеров». Накануне теракта опубликовал «Декларацию независимости Европы-2083», направленную против мультикультурализма и разослал ее в тысячу адресов.

Брейвик признался в убийствах, но отказался считать их преступлением. Он назвал свои действия ужасными, но необходимыми, и категорически потребовал признать его вменяемым. Он не только не каялся и не казнил себя, но, находясь в трехкомнатной камере с телевизором, тренажерами, видеоиграми, книгами и газетами, подал в суд на норвежское государство за негуманное отношение к себе: «садисты», дескать, подают ему холодный кофе, еду, разогретую в микроволновке, часто досматривают, не разрешают общаться с другими заключенными. Этот суд Брейвик выиграл. Норвегию стали называть раем для маньяков. Надо полагать, норвежские судейские тоже решили, что Брейвик не похож на обыкновенного убийцу и тут что-то другое.

Спустя пятнадцать месяцев, осенью 2012 года, в Москве появился мужчина 29 лет, которого назовут «русским Брейвиком» и который тоже, прежде чем расстрелять семерых коллег по фармацевтической компании, опубликовал в социальной сети «ВКонтакте» текст, названый им «Мой манифест».

«Я ненавижу человеческое общество и мне противно быть его частью! Я ненавижу бессмысленность человеческой жизни! Я ненавижу саму эту жизнь! Я вижу только один способ ее оправдать: уничтожить как можно больше частиц человеческого компоста. Это единственно правильное и стоящее из всего того, что каждый из нас может сделать в своей жизни, это единственный способ ее оправдать, это единственный способ сделать мир лучше… Поймите, что вы здесь лишние, вы – генетический мусор, которого здесь быть не должно, мусор, который возник случайно, в результате ошибки в эволюции, мусор, который должен быть уничтожен».4343
  См.: Сибиряков С. Московский убийца-юрист – «русский Брейвик» или просто сумасшедший? // http://maxpark.com/community/129/content/1648419


[Закрыть] Дмитрий Виноградов

За сутки на страницу Виноградова подписались более 1300 человек, а текст о ненависти к человечеству получил почти пять тысяч «лайков». Психиатр-криминалист, общавшийся с киллером, утверждал, что тот «давно вынашивал идеи, похожие на те, что вынашивал Раскольников, идеи, созвучные тем, что Брейвик вынашивал в Европе»4444
  См.: Шесть жертв и одна возлюбленная «московского Брейвика» // https://ria.ru/incidents/20121108/910031688.html


[Закрыть]. Школьные учителя Виноградова рассказывали, как он любил природу, как спасал птиц, пострадавших от разлива нефти, как писал гениальные сочинения об экологии и окружающем мире, которые они читали со слезами на глазах4545
  См.: Полозова И. Русский Брейвик писал в школе гениальные сочинения // http://su0.ru/TltV


[Закрыть].

Достоевский много раз повторял: хочешь переделать мир – начни с себя. Кажется, самое время переиначить формулу: хочешь уничтожить ненавистный мир – смело начинай с себя. Признай, что ты подлое насекомое, заяви своеволие и освободи от своего присутствия мир – как это сделали Свидригайлов, Кириллов и Ставрогин. Герой-бунтарь, возвращающий Богу билет на проживание в этом заблудшем мире, мог бы сказать себе с подобающим отчаянием: я – здесь лишний, я – генетический мусор, который возник случайно, в результате ошибки в эволюции, и потому должен быть сметен с лица земли. Вместо этого он говорит миру – вы здесь лишние, вы – генетический мусор. Про себя как частицу мусора он почему-то трусливо и малодушно забывает…

Схема крови по убеждению всегда одна и та же: сначала «теория» – манифест или декларация, потом акт, потом самооправдания и самореклама.

Осужденный к пожизненному заключению «московский стрелок», признанный вменяемым, отбывает заключение в колонии особого режима для пожизненно осужденных в городе Соликамск Пермского края, в трехместной камере, под присмотром психиатра, иногда жалуется, что в камере холодно.

«Родя, мы с тобой!» – пишут сегодня посетители на стене петербургской «каморки» Раскольникова. Число почитателей норвежского и русского киллеров перевалило уже за многие тысячи. В Дании, Швеции и Нидерландах были поставлены три пьесы по мотивам манифеста Брейвика. В Германии премьерный показ прошел в Веймарском национальном театре, его речь на судебном процессе была переведена на немецкий язык и вставлена в спектакль. Постановка пьес везде была сочтена оскорбительной и вызвала негодование среди родственников жертв, но к ним не прислушались… В очередь на интервью к террористу выстроились солидные издания Америки, Европы и России, и он сам отбирает себе собеседников.

Как видим, герой романа «Преступление и наказание» архетипичен и обладает собственной мощной энергетикой. Он архетипичен и в преступлении, и в наказании, и в нераскаянии, и в том, насколько заразителен его пример, и в том, как опасно его героизировать. Как архетип он содержит символы, положенные в основу культуры и переходящие из поколения в поколение. Самый главный из них можно найти у М. А. Булгакова в «Собачьем сердце»: на преступление не идите никогда, против кого бы оно ни было направлено. Вот и Порфирий Петрович говорит об истории Раскольникова: «Тут дело фантастическое, мрачное, дело современное, нашего времени случай-с» (6; 348).