Текст книги "История суда и правосудия в России. Том 1: Законодательство и правосудие в Древней Руси (IX – середина XV века)"

Наследственное право по законодательству Древней Руси заимствовало ряд ведущих положений византийского законодательства, признававшего право на составление завещания за мужчинами по достижении ими 14 лет, за женщинами —12 лет[427]427
  См., например, гл. 3 грани 21 Закона Градского: «Отрок исполнив возрастом четыренадесяте лет, да завещавает. Жена же дванадесяте лет» (Кормчая. М., 1985. Л. 445). В Судебнике царя Леона и Константина (гл. 1 зачатка 5) возраст указывался в соответствии с брачным возрастом, определяемым Эклогой, – 15 и 13 лет (там же. Л. 504).


[Закрыть]. Иными словами, достижение брачного возраста, предполагавшее возможность самостоятельной жизни и собственного хозяйства, создавало условия для возникновения завещательной правоспособности. По Судебнику царя Леона и Константина (гл. 1 зачатка 5) не могли составлять завещательные распоряжения следующие категории лиц: 1) сумасшедшие, 2) находящиеся в плену, 3) подвластные, 4) глухонемые от рождения[428]428
  Там же. Л. 504 об.


[Закрыть].

Для действительности завещательного распоряжения источники права византийского происхождения требовали присутствия пяти или семи свидетелей (не являющихся наследниками)[429]429
  Там же.


[Закрыть]. Удостоверение завещания тремя свидетелями допускалось лишь в случае, если наследодатель находился «на рати», т. е. в военном походе, в чрезвычайных условиях[430]430
  Там же. Л. 505 об.


[Закрыть]. Судебник царя Леона и Константина подробно определял порядок передачи наследства без соответствующей формальной фиксации[431]431
  См.: Кормчая. Л. 509.


[Закрыть]. Наследники по завещанию и по закону в равной мере не могли получить доступа к наследственной массе до тех пор, пока из ее состава не будут удовлетворены требования кредиторов умершего, на что указывает гл. 3 зачатка 7 Судебника царя Леона и Константина[432]432
  Там же. Л. 508 об.


[Закрыть].

Судебник царя Леона и Константина (зачаток 7) определял несколько разрядов наследников по закону: 1) дети и внуки, т. е. нисходящие; 2) восходящие; 3) братья и сестры (боковые); 4) другие близкие родственники (ближници ближнии); 5) жена умершего, которая делила наследственную массу с церковью[433]433
  Там же. Л. 507 об.-508.


[Закрыть]. При этом наличие наследников вышестоящего разряда отстраняло от наследования последующие (и наоборот, в случае отсутствия наследников первого разряда призывались наследники второго разряда, в случае их отсутствия – третьего и т. д.). В случае отсутствия указанных наследников имущество умершего поступало в пользу церкви, государства или общины (городской или деревенской).

Памятники византийского законодательства, вошедшие в состав источников древнерусского права, защищали имущественные права детей от последствий прекращенного разводом брачного союза. Например, в «Новых заповедях Юстиниана царя» указывалось, что в результате развода по «правильным винам» пострадавшая сторона получает материальную компенсацию от виновного супруга не столько для себя, сколько для детей, родившихся в этом браке[434]434
  Там же. Л. 361. См. также л. 361—361 об., 362.


[Закрыть]. Защита имущественных интересов детей приведенной нормой отражена в требовании «хранить» полученное в качестве компенсации имущество, с тем чтобы позднее передать («вдать») его достигшим совершеннолетия детям.

Защита сирот как принцип правосудия и нравственной жизни явственно звучит в «Избрании от закона Моисеева»[435]435
  Там же. Л. 364 об.


[Закрыть]. В связи с этим принципом определялся подход византийского права к определению прав приемных детей.

Древнерусское право восприняло те же основания правового регулирования положения приемных детей. В грамоте митрополита Киприана вдове Феодосье на усыновление приемыша показывается порядок разрешения спорного случая наследования. Феодосья со своим мужем Филиппом не имела детей, а муж ее умер без завещания: «…а жила есми с своим мужем полчетвертадцать лет, а детей, господине, у нас не было, и мы собе приняли приимачка, за детяти место, Тимошку, чтобы господине, поминок был души мужа моего и моей, а духовный грамоты нет»[436]436
  Грамота митрополита Киприана вдове Феодосье на усыновление приемыша // РИБ. Т. VI. № 31. Ст. 241-242.


[Закрыть]. Для вынесения решения митрополит обращается к Номоканону: «И аз Кипреян митрополит взрел есмо в Намаконуне, да изнашел есми правило, аже пишет в законе так: «Аже муж умрет без завета, без душевныя грамоты, или жена такожде умрет, не сущу отроду от них, или пакы отца и деда, наследует муж жены своей стажания и приданая ея, такоже и жена наследует стяжаныя мужа своего»[437]437
  Там же. Ст. 243.


[Закрыть]. Процитированная митрополитом Киприаном норма отражает суть одной из норм Прохирона, однако не в том переводе, который вошел в Кормчую книгу. В данном случае представляет интерес тот факт, что указанная норма устанавливает приоритет семейной общности над родовой, право пережившего супруга на имущество умершего (в том числе на приданое). В результате митрополит Киприан вынес решение о переходе имущества мужа Феодосьи в ее собственность[438]438
  Там же. Ст. 244.


[Закрыть].

Право дочерей наследовать отцу упоминается уже в книге XVIII в. «Избрание от закона Моисеева», одна из глав которого предписывает в случае отсутствия сына передавать наследство дочери и только при отсутствии последней – брату умершего[439]439
  См.: Кормчая. Л. 366 об.


[Закрыть]. Точно так же трактуется в исследовательской литературе норма ст. 92 Русской Правды: к наследованию призываются сыновья, а в случае их отсутствия – дочери. Такую трактовку подтверждает ст. 91, в которой прямо указывается на аналогичный порядок наследования имущества бояр и дружинников[440]440
  Там же. С. 70.


[Закрыть].

Древнерусское законодательство признавало оба вида наследования: по завещанию и по закону.

Наследование по закону имело место в случаях, когда отсутствовало завещание. Наследниками являлись в первую очередь сыновья. При этом допускалось два варианта пользования наследством: оно поступало в совместную собственность между братьями либо делилось между ними в равных долях. Наличие сыновей не отстраняло дочерей полностью от наследования по закону. Дочери имели право (ст. 95 Пространной редакции Русской Правды) на получение из наследственной массы не доли, но определенного имущества, которое должно было составить их приданое в случае выхода замуж. Незамужняя дочь умершего не участвовала в разделе наследства, но на братьях лежала обязанность выдать ее замуж сообразно их достатку. Обязанность обеспечить дочерей умершего выделом переходила на князя в случае смерти смерда, не имевшего сыновей. Остальное имущество умершего поступало в собственность князя. Однако это правило не распространялось на дочерей бояр и дружинников. Согласно ст. 91 Пространной Правды дочери умершего боярина или дружинника, не имевшего сыновей, наследовали его имущество.

Среди наследников по завещанию называются супруги (обоих полов), дети (обоего пола), а также другие родственники (мать, брат, племянники), духовные корпорации и посторонние лица. В большинстве случаев распоряжения сделаны в пользу духовных корпораций (монастырей и церквей). Следующая по значимости группа – назначения наследником супруга. Наконец, еще одна крупная группа – распоряжения в пользу сыновей, затем идут распоряжения в пользу дочерей, братьев, племянников, духовного отца, матери, деверя, крестного сына и др. Большое количество распоряжений в пользу монастырей говорит о незначительной мобильности земельных владений за пределами круга семейных или родовых совладельцев, наследственные отношения которых регулировались, как правило, по закону, по нормам обычного права, но не по завещанию.

Завещательное распоряжение в пользу монастыря могло носить альтернативный характер. Например, в духовной черноризца Артемия предмет рукописания передавался монастырю Св. Николы, без указания других наследников. Однако составитель грамоты счел необходимым предусмотреть возможность передачи монастырю иного имущества: «А не восхочет игумен Савастьян тое земли, дадуть мои племеньники игумену Савастьяну сорочек за сорокоуст, а святому Николе 30 бел на темьян…»[441]441
  Грамоты Великого Новгорода и Пскова. № 239.


[Закрыть]. Обязанность выдать монастырю альтернативный предмет возлагалась в этом случае на племянников.

Завещательные распоряжения в пользу жены обычно подразумевают передачу имущества «детям с матерью». Иными словами, в соответствии с нормами Псковской судной грамоты переживший супруг получает наследство «в кормлю» и утрачивал это право в случае повторного брака[442]442
  См.: Псковская судная грамота// Российское законодательство. Т. 1. С. 339, 340.


[Закрыть]. Обычно ограниченный характер владения наследника специально не оговаривается и, видимо, подразумевается, однако встречаются и исключения, когда завещатель специально указывает на характер имущественных прав своего супруга: «А пойдет замуж, ино ей не дати участок ничего, и участка ей в земли нет»[443]443
  Грамоты Великого Новгорода и Пскова. № 250.


[Закрыть]. Только в одном случае в духовной указывается, что наследство передается жене завещателя «в одерень»[444]444
  См.: Марасинова Л. М. Указ. соч. № 14.


[Закрыть]. Однако здесь речь идет о движимом имуществе, в данной грамоте недвижимость передается этой Федосье «в кормлю».

Если завещетелем является лицо женского пола, муж, включенный в число наследников, также получает земельное имущество «в кормлю»[445]445
  Там же. № 33.


[Закрыть],

В редких случаях в духовных встречается назначение в числе наследников дочерей завещателя. В одной из грамот отчина «Обакуновых детей» отчуждается его двумя сыновьями и тремя внучками, которые, по всей видимости, претендуют на долю умершего[446]446
  См.: Грамоты Великого Новгорода и Пскова. № 190.


[Закрыть]. Точно так же незамужняя сестра наряду со своими братьями имеет право распоряжаться имуществом, оставшимся от их отца[447]447
  Там же. № 140, 246.


[Закрыть]. В одной из рядных XV в. зафиксирован необычный случай: одной стороной является Огруфена со своим мужем и их детьми, а другой – ее племянник Матвей Иванович; предметом рядной выступает наследство отца Огруфены и деда Матвея Ивановича[448]448
  Там же. № 122.


[Закрыть]. Иными словами, в этой рядной дочь наследодателя, вышедшая замуж, тем не менее претендует на наследство по закону. О возможности отделенной дочери наследовать по завещанию свидетельствует, например, духовная Федора Остафьевича[449]449
  Там же. № 111.


[Закрыть].

Следующим элементом формуляра духовных грамот обычно рассматривается непосредственно «corroboration», т. е. удостоверительная часть. Между тем, на наш взгляд, целесообразно предварительно вычленить еще два элемента, не столь заметных взгляду современного человека, но чрезвычайно важных для сознания средневекового.

Прежде всего в значительном количестве духовных содержится условно названный нами «наказ о сиротах» (который также можно назвать просто «приказ»)[450]450
  Показательно, что А. В. Арциховский, который в первых сборниках публикаций берестяных грамот трактовал слово «приказ» как «хозяйственное распоряжение», по мере накопления материала изменил свою позицию, расширив значение до «более общего понятия «наказ» (см.: Арциховский А. В., Янин В. Л. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1962—1976 годов). М., 1978. С. 140, 144).


[Закрыть] – распоряжения относительно находившихся под опекой (в широком смысле этого слова) завещателя третьих лиц, устройство их дальнейшей судьбы[451]451
  См.: Грамоты Великого Новгорода и Пскова. № 110.


[Закрыть]. Чрезвычайно важным в русском средневековом обществе было деление на хозяйственно самодостаточных лиц (мужчина и женщина вместе образуют тягло, хозяйственную единицу, способную вести земледельческое хозяйство и т. п.) и недостаточных в хозяйственном отношении. Любой хозяин (полноценное в хозяйственном отношении лицо) нес ответственность за целый ряд лиц, связанных с ним прежде всего родственными узами («матери моей и деток моих») и выживание которых напрямую от него зависело. Исследователи западного Средневековья, анализируя понятие «хозяйственная самостоятельность», говорят о господстве так называемой патерналистской концепции социального порядка, в которой не было места для бродяги, лишенного покровителя и не несущего никаких общественных функций [452]452
  См., например: Beier A. L. Vagrants and the Social Order in Elizabethan England // Past and Present. 1974. No. 67. P. 3—29.


[Закрыть].

Как видно из приведенного примера, забота о «сиротах» возлагалась не только на родственников, но и прежде всего на влиятельных лиц общины. Если обратиться к материалу Западной Европы, можно увидеть аналогичную картину – влиятельные люди, занимавшие социально значимые (в том числе судебные) должности, давали присягу, содержание предписаний которой «осмысливалось как деятельность, направленная на достижение всеобщего блага», в первую очередь на защиту интересов вдов и сирот[453]453
  Cm.: Mollay K. Das Ofner Stadtrecht. Weimar, 1959. S. 39, 40.


[Закрыть].

Другие примеры «наказа о сиротах» расширяют наше представление о круге лиц, на которых возлагались функции опеки по смерти завещателя[454]454
  См.: Грамоты Великого Новгорода и Пскова. № 111.


[Закрыть]. В приведенном примере наряду с родственниками и конкретными влиятельными лицами указываются и городская община, и уличанская общинная организация («всей великои улице Нутнои»). Ситуация, когда община или организованная на общинных основаниях общность берет на себя функции оказания социальной помощи и взаимопомощи, является типичной и для русского, и для европейского Средневековья. Такого рода социум (нередко и называвшийся «братство») был образован на родственных началах, и его членам была присуща родственная модель общинного менталитета[455]455
  См.: Сванидзе А. А. Средневековый коммунализм как общественный феномен и историческая проблема // Средние века. Выл. 56. М., 1993. С. 21.


[Закрыть].

Могли быть и иные варианты. Так, в духовной Климента, по которой большая часть имущества завещателя отходила монастырю святого Георгия, содержится «приказ» игумену «и всей братьи»[456]456
  См.: Грамоты Великого Новгорода и Пскова. № 105.


[Закрыть]. В свете приведенных доводов трактовка В. Ф. Андреевым этих распоряжений как назначения душеприказчиков представляется слишком узкой, не охватывающей все многообразие предмета[457]457
  См.: Андреев В. Ф. Новгородский частный актXII—XV вв. С. 105.


[Закрыть].

Иными словами, восприятие наследства приводило к восприятию и социальных обязанностей по содержанию определенного круга «сирот». Материал той же духовной позволяет увидеть, что «приказ» подразумевал не только и не столько материальную опеку, содержание, сколько д уховно-нравственный присмотр за «сиротами» – отдельно от «наказа о сиротах» в духовной Климента содержится регламентация имущественных отношений монастыря с женой завещателя[458]458
  См.: Грамоты Великого Новгорода и Пскова. № 105.


[Закрыть].

Если принять во внимание изначальный характер и направленность общинной организации на выживание всего коллектива, каждого члена общества, вполне правомерно будет предположить, что институт опеки над «сиротами» предусматривался традицией, нормами обычного права, восходя своими корнями еще к родовой общине. Действительно, например, в духовной грамоте № 110, «приказ» из которой уже цитировался, содержалось отдельное положение о выборе одного из братьев завещателя в опекуны: «А доколе сын мои Федор подростет, а дотоле ездит по моим селам брат мои Григореи в мое место и людми моими володеет; а хлеб, и куны, и дар, а то идет матери моей и сыну моему Федору»[459]459
  Там же. № 110.


[Закрыть].

Из приведенной цитаты следует, что опекун в данном случае (в отличие от братии монастыря святого Георгия) исполнял свои обязанности на безвозмездной основе, так как «хлеб и куны, и дар, а то идет матери моей и сыну моему Федору».

Укорененность данного обычая делала в обычных обстоятельствах ненужным включение «приказа» в духовную грамоту, за некоторыми исключениями – когда, к примеру, завещатель имел возможность обратиться с просьбой об опеке, о присмотре за «сиротами» непосредственно к влиятельным лицам общины или когда завещатель, исходя из сильных чувств привязанности, стремился подчеркнуть свою просьбу, обращенную к общине.

Довольно часто «наказ о сиротах» – как уже устоявшаяся юридическая формула – не связан актом завещания. Так, в берестяной грамоте № 414 (первая половина XIV в.) встречается следующий вариант «наказа»: «Поклоно от Филикса ко Смену и ко Юргю. На Бозе полжено и на васо. Аже будете цто прибытка во веся будете, то вложи во церкове. А цто буде надобе жене моей, и ты, брате Смене, дай жене моей. Аязо тобе много кланяюся»[460]460
  Арциховский А. В., Янин В. Л. Указ. соч. № 414.


[Закрыть]. От обычного хозяйственного распоряжения эту грамоту отличает наличие фразы: «На Бозе полжено и на васо», благодаря которой хозяйственное по своему существу распоряжение приобретает священный характер, форму сакрального долга.

Социальная ориентация завещания в целом отмечается многими исследователями [461]461
  См., например: Савич А. А. Соловецкая вотчина XV—XII вв. Пермь, 1929. С. 38.


[Закрыть]. Например, делая вклад по своей душе, жертвователь рассчитывал на материальную поддержку в черный день для собственных родственников, для своих «сирот». В одном из актов мы находим своеобразную картину общинной заботы о немощных членах общества: «…а те-де деревни к тоу монастырку (Николаевскому Чухченемскому монастырю близ Холмогор, – Ю. О.) подпущали и прикупали прадеды и деды и отцы и прочили-де собе и своим детем и внучатам на постреженье и на поминок; и монастырем-де церковною казною и теме деревнями владели они ж, и казну монастырскую у себя в волости держали»[462]462
  Акты исторические, собранные и изданные Археографическою комиссиею. Т. 1. СПб., 1841. №211.


[Закрыть].

Ту же функцию «помощи и взаимопомощи в прямом смысле», трактуемую в том числе как «опеку над инвалидами и сиротами», находят исследователи в европейских средневековых общностях, при этом указывается, что «выполнение этой важной социальной функции означало соучастие в личной жизни собратьев по социуму»[463]463
  Сванидзе А. А. Указ. соч. С. 22.


[Закрыть]. Иными словами, в основе средневековых общностей лежали родственные и демократические начала, в дальнейшем поддержанные авторитетом церкви: «Христианство, одной из основ которого стал идеал родства духовного, по вере, а нравственной нормой братское, то есть родственное отношение к ближнему-единоверцу, с обязательными при этом равенством и взаимопомощью, закрепило в социальной психологии родственную модель общинного менталитета»[464]464
  Там же. С. 21, 30. См. также: Reynolds S. Kingdoms and Communities in Western Europe 900—1300. Oxford, 1984; и др.


[Закрыть].

С религиозно-нравственным осмыслением пройденного жизненного пути и своеобразным подведением итогов, призванным очистить душу перед тем, как она предстанет перед Престолом Бога, связан и еще один элемент духовных грамот – своеобразное указание на завершение «счетов» с земной жизнью, духовное очищение, окончательная «проверка» совести: «А не виноват есми никому ничем, развие Богу душ ею»[465]465
  См.: Грамоты Великого Новгорода и Пскова. № 110, 111.


[Закрыть].

В. Ф. Андреев указывал, что приведенная формула является специфически новгородским элементом. Между тем можно утверждать, что аналогичные по содержанию элементы, хотя и несколько иные по форме, могут встречаться в других грамотах. Так, в уже упоминавшейся выше духовной Климента необычно много места отводится уплате – в прямом смысле этого слова – именно такого рода долгов: «А Воинову сынови Андрею даю Самуиловьское село, и пень и …ду и с бортью; то же есмь недаром дал, платил за мен[е Д]анило и Воин искуп литовьскыи»[466]466
  Там же. № 105.


[Закрыть]. То есть в этой клаузуле духовная предстает перед нами как воздаяние и расплата за долги, воздаяние за добро, чтобы уйти без нравственных долгов, с чистой душой.

Таким образом, наследственное право Древней Руси XII—XV вв. характеризовалось гибкостью и эффективностью, в своем развитии не уступая европейским аналогам. Более того, в некоторых отношениях русское средневековое право значительно опередило Европу (в частности, в определении женской правоспособности и защите интересов женщины). Влияние византийского права, связанное с принятием и распространением христианства, в этот же период было более существенным в землях Северо-Восточной Руси, чем в Северо-Западной Руси.

Глава 9.
Брак и семья в древнерусском праве

Древнерусский брак представляет собой живой, динамично изменявшийся на протяжении всего Средневековья институт. Еще до принятия христианства в брачном праве восточнославянских племен возобладал принцип моногамии, отклонения от которого составляли исключения, а к периоду XIV—XVI вв. окончательно исчезли (как институт, но остались как состав уголовного деяния) даже из княжеской среды.

Моногамная в своей основе концепция древнерусского брака длительное время была осложнена существованием института наложничества, при этом в течение XI—XIII вв. под наложницей понималась несвободная женщина, в дальнейшем наложницами стали называть незаконных жен. Языческий период эволюции брачно-семейного права отличался значительным разнообразием видов брачных связей; одни из них к XI в. сохранились только в обрядности, другие продолжали действовать и после принятия христианства, оказывая воздействие на канонический церковный брак.

Традиционный, как и церковный, брак в качестве существенного признака рассматривал переход женщины в дом мужа и совместное проживание. При этом женщину либо приводил сам муж, либо приводили ее родители. С этим обычаем связан термин, использовавшийся для обозначения жены, – «водимая». Современная историография, как правило, выделяет три основные формы: брак умычкой, брак-договор, церковный брак. Детальный историко-правовой анализ законодательных, летописных, литературных источников позволяет выявить более сложную систему видов древнерусских брачных связей, включавшую как минимум семь видов брака.

Наиболее архаичным из известных видов брака следует признать «умыкание у воды». Этот брак носил ритуально-бытовой характер, т. е. в некоторых случаях имел обрядовое значение, лишь формально представляя собой насилие над личностью невесты, в других же случаях имели место факты действительно насильственного похищения девушек. Соответственно, умычка могла как предполагать, так и не предполагать согласия невесты на брак. Согласие родителей и присутствие соседей в любом случае здесь не учитывались.

Умыкание могло сопровождаться последующей уплатой вена, посредством чего молодожены получали согласие родителей и, возможно, признание их брака общинным коллективом. Эту разновидность умычки можно выделить в отдельный вид брака.

Дальнейшим развитием этого вида брака явилось усиление договорных начал, в результате чего брак превратился в разновидность гражданско-правовой сделки, в ходе которой стороны достигали соглашения о вступлении в брачный союз жениха и невесты. При этом особое значение получили имущественные гаранты брака – приданое и брачный дар. Именно в рамках этого вида брака окончательно сформировались известные по позднейшим этнографическим наблюдениям этапы заключения брака: сватовство, сговор, свадьба[467]467
  По мере распространения церковного брака каждый этап заключения традиционного брака получил и духовное содержание (помолвка, обручение, венчание).


[Закрыть].

Однако наряду с этим сохранялось действие выраженного в институте умыкания принципа насилия мужчины над волей женщины. Выражение этот принцип находит в практике насильственного «поставления» («положения») незамужней девушки или даже чужой жены в качестве супруги. Этот вид брака вряд ли можно ограничивать только случаями смешения представителей разных социальных групп, однако следует признать, что мужчина, заключающий такой брак, либо отличался более высоким, чем у женщины и ее родственников, социальным положением^ либо был облечен властными полномочиями, опираясь на которые решался на акт насилия.

Брак, совершенный на «вечернице» («в вечере привел»), как и умыкание, имел значимую ритуальную составляющую, однако в отличие от умычки совершался с согласия родителей невесты и в присутствии свидетелей-соседей, посредством участия которых обеспечивалось признание брачного союза общиной. Видимо, именно данный вид брака был наиболее распространен в рассматриваемый период. Признание этого брака родителями жениха и невесты, а также общинным коллективом осуществлялось посредством совершения свадьбы, а имущественные обязательства сторон могли фиксироваться брачным договором. Иными словами, отдельные элементы этого вида брака могли переплетаться с соответствующими элементами брака-договора.

Значимым отличием одного вида брака от другого является свобода волеизъявления обоих вступающих в брак лиц. Нередко они же выступают инициаторами заключения брака или даже испытывают партнера на «совместимость» («вечерницы» могли предполагать добрачное сексуальное общение).

Наконец, последний из традиционных видов брачных связей – фактический, брак de facto (в этнографической литературе принят термин «пробный брак»). Этот вид представлял собой фактическое сожительство незамужней женщины и неженатого мужчины без соответствующей публичной фиксации и, видимо, с ограниченными взаимными обязательствами супругов. Это сожительство могло иметь временный характер. Фактический брак не предполагал ведения совместного хозяйства, нередко не соблюдался принцип совместного проживания супругов, жена оставалась частью своего родового коллектива и всегда могла вернуться в свою прежнюю семью или уйти к другому мужу. Единственное, что объединяло супругов в этом виде брака, – постоянное сексуальное общение. Эта направленность брака de facto нашла отражение и в терминологии, используемой современниками для обозначения такого вида брачных связей.

Все указанные виды традиционных брачных союзов оказывали воздействие на распространявшийся с XI в. церковный брак. В отличие от них венчанный брак имел четко определенные цели, к которым относились: 1) упорядочение сексуальных отношений в рамках законного и регулируемого церковью сожительства одного мужчины и одной женщины; 2) рождение детей и их воспитание. В византийском праве был широко распространен аскетический взгляд на институт брака, согласно которому предписывалось по возможности воздерживаться не только от плотских связей вообще, но и от брачного жития в частности. В то же время настойчиво проводилась концепция брака как таинства, посредством которого человек приобщается к Богу, а заключение брака понималось как проявление Божественной воли. Тем не менее эти особенности христианской концепции брака не были восприняты древнерусским правом в том виде, как в византийском.

В византийском брачно-семейном законодательстве принуждение не могло иметь места при заключении брака, требовалось свободное волеизъявление лиц, вступающих в него. Более того, при совершении венчания изъявление согласия вступающими в брак составляло одну из важнейших его частей[468]468
  См.: Неволин К. А. История российских гражданских законов. Т. 1. СПб., 1851. С.147.


[Закрыть]. В Кормчих книгах прямо предписывалось при заключении брака первым делом выяснить, по своей воле или по принуждению родителей невеста и жених желают сочетаться браком[469]469
  См.: Кормчая. Л. 198, 200.


[Закрыть]. Однако для лиц, не достигших совершеннолетия и находящихся под родительской властью, обязательным условием для вступления в брак являлось согласие родителей или лиц, осуществляющих отеческую власть (см., например, гл. 3 грани 4 Закона Градского; зачатка 2 гл. 1 Судебника царя Леона и Константина)[470]470
  Там же. Л. 408 об., 497 об.


[Закрыть]. Самовластные сын или дочь, напротив, могли заключать браки, не испрашивая мнения родителей (гл. 12 и 15 грани 4 Закона Градского)[471]471
  Там же. Л. 409—409 об.


[Закрыть].

Тексты древнерусских законодательных памятников дают основание предполагать, что согласие вступающих в брак также было необходимым условием заключения брачного союза. Например, в рассказе о сватовстве Владимира Святославича к Рогнеде ключевым моментом является ее отказ вступить в брак: «И посла ко Рогволоду Подольску, глаголя: хочю пояти дчерь твою собе жене. Он же рече дчери своей: хочеши ли за Володимера? Она же рече: не хочю розути робичича, но Ярополка хочю»[472]472
  Цит. по: Неволин К. А. История российских гражданских законов. Т. 1. С. 132.


[Закрыть].

Среди частных грамот Северо-Западной Руси есть одна берестяная грамота, которую допустимо рассматривать как подтверждение существовавшего обычая свободы волеизъявления лиц, вступавших в брак: «…от Микиты ко Ульянице. Поиде за мене. Яз тебе хоцю, а ты мене. А на то послухо Игнато..»[473]473
  Арциховский А. В. Новгородские грамоты на бересте: из раскопок 1958—1961 гг. М., 1963. № 402.


[Закрыть]. Текст грамоты совершенно недвусмысленно указывает на отсутствие всяких посредников при достижении соглашения о браке: и для адресата, и для адресанта важно только взаимное согласие.

По Уставу князя Ярослава принуждение родителями к браку рассматривалось как подсудное деяние, поскольку могло повлечь самоубийство вступивших в брак вопреки своей воле (ст. 29 Пространной редакции)[474]474
  См.: Устав князя Ярослава. Пространная редакция // Российское законодательство X-XX вв.Т. 1.С. 191.


[Закрыть]. Статья 24 Краткой редакции Устава расширяет толкование этой нормы, прямо указывая на недопустимость принуждения по отношению не только к дочери, но и к сыну[475]475
  Там же. С. 169.


[Закрыть]. Очевидно, что подобное расширительное толкование имелось в виду и в Пространной редакции, не будучи прямо зафиксировано; указание же на принуждение к вступлению в брак только дочери вполне соответствует казуистичному характеру древнерусского права, отсылая читателя к наиболее частому случаю, к обычной ситуации.

Рассмотренное положение Устава имеет очевидную аналогию в памятниках византийского права, но при этом обладает некоторой спецификой. Так, гл. 22 грани 4 Закона Градского предписывает: «По сим иже от нас ныне благочестно узаконеныи, да в целомудрии пребывали сын, не будет ноудимь от своего отца женитися, аще и под властию его есть»[476]476
  Кормчая. Л. 410.


[Закрыть]. Здесь подтверждается запрет принуждения к браку, однако при этом указывается условие, что сын должен отличаться «целомудренным» образом жизни. В противном случае, т. е. когда сын, находящийся под властью отца, «живет блудно», Закон Градский (гл. 23 грани 4) разрешает принудить его к заключению брака: «Сын, под властию сыи отчею, блудно живыи, да не отречется брака»[477]477
  Там же.


[Закрыть]. Можно допустить, что древнерусская церковь столь же снисходительно относилась к фактам принуждения к вступлению в брак, если принуждаемый был известен «блудной» добрачной жизнью. Однако показательно, что Закон Градский прямо фиксирует принцип свободы волеизъявления и недопущения принуждения, древнерусский же Устав не позволяет однозначно трактовать отношение законодателя к институту принуждения.

В связи с этим следует отметить, что, видимо, подобно ст. 33 Краткой редакции Устава, рассмотренной выше, норма, отраженная в ст. 24, носит рекомендательный характер, сама возможность принуждения не отрицается законодателем, но родителям предписывается относиться со вниманием к волеизъявлению своих детей. С другой стороны, допустимо предположение, что ссылка на самоубийство («а что створить над собою») является здесь не основанием для рассмотрения дела в суде, но указанием на вероятные последствия принуждения родителей. В таком случае само по себе принуждение выступает достаточным основанием для наложения церковного наказания. Однако свидетельства даже более позднего времени позволяют говорить, что в повседневной жизни русского народа вступление в брак, как правило, не было свободно от вмешательства родителей или иных лиц, обладающих властью[478]478
  См. подробнее: Неволин К. А. История российских гражданских законов. СПб., 1859.Т.1.С. 148.


[Закрыть]. В записках С. Герберштейна и в сочинении Г. Котошихина также имеются недвусмысленные указания на то, что в XVI и XVII вв. брак в России осуществляется по воле родителей, которые не спрашивают согласия своих детей, особенно дочерей.

В летописях нередко встречаются упоминания о том, как женщину выдавали замуж ее родственники (Ярослав выдал свою сестру замуж за Казимира)[479]479
  Лаврентьевская и Троицкая летописи // ПСРЛ. Т. 1. С. 67 (под 1043 г.).


[Закрыть], либо о том, как старшие члены семейной или родовой организации женили младших (Изяслав привел невесту своему брату Ростиславу)[480]480
  Ипатьевская летопись // ПСРЛ. Т. 2. С. 53 (под 1150 г.).


[Закрыть]. В связи с этим можно отметить, что, помимо родителей, решение о заключении брака могли принимать другие родственники невесты или жениха, осуществлявшие над ними формальную или неформальную опеку.

Таким образом, институт принуждения в брачно-семейном праве Северо-Западной Руси был тесно связан с функцией социальной опеки, в связи с чем принуждение носило относительно мягкий характер, соединяя нормативный и рекомендательный элементы. Видимо, кроме родственников, «выдавать замуж» или женить своих подопечных могли лица, выполнявшие функции опеки, не по кровнородственной близости, а по другим основаниям. Необходимость получения разрешения родителей на вступление в брак в каноническом праве органично уживалась с принципом свободного волеизъявления сторон. При этом есть основания предполагать, что в законодательстве постепенно усиливалась тенденция к преобладающему значению воли родителей.

Согласно широко известным на Руси правилам св. Василия Великого девушка, находящаяся под властью своего отца, при попытке выйти замуж без его разрешения объявлялась блудницей. Даже если ее самовольное решение позднее находило понимание у родителей и она получала от них прощение, это не освобождало ее от церковного наказания сроком три года[481]481
  См.: Кормчая. Л. 237 об.


[Закрыть]. Аналогичную норму правила св. Василия устанавливали по отношению к сыну, находящемуся под отеческой властью[482]482
  Там же. Л. 238 об.


[Закрыть]. Характерно, что сын, находящийся под отеческой властью, как и раб, над которым властен господин, – оба не обладают свободой при заключении брака.