Текст книги "Кембриджская история капитализма. Том 2. Распространение капитализма: 1848 – наши дни"

Формула успеха: интенсивный рост

После 1950 года существенная часть прироста сельскохозяйственного производства объясняется более эффективным использованием ресурсов, или, иначе говоря, – увеличением совокупной производительности факторов производства. Такой вывод можно сделать из предыдущего параграфа. В табл. 3.3 приведены имеющиеся в литературе оценки этого показателя за период до 1938 года, усредненные по соответствующему континенту.

Внимание привлекают два стилизованных факта. Первый, и самый важный, – совокупная производительность росла почти во всех странах и почти во все периоды.

ТАБЛИЦА 3.3

Изменения в совокупной производительности факторов перед Первой мировой войной

* Соединенные Штаты и Канада.

Источники: Van Zanden 1991; Federico 2005 Statistical Appendix Table IV и Lains and Pinilla 2009.

Темпы роста могут показаться низкими, но это в любом случае гигантский прорыв по сравнению со стагнацией, которая, как считается, была характерна для сельского хозяйства традиционного типа. Кроме того, даже маленькие темпы роста складываются в значительные показатели, если выдерживаются достаточно долго. Например, рост на 0,5 % в год в течение сорока лет увеличивает совокупную производительность на четверть. Во-вторых, рост производительности со временем ускорялся – по крайней мере в Западной Европе и Соединенных Штатах (в других регионах динамика была более разнородной). В Египте, на Филиппинах и в Советском Союзе производительность даже снизилась. Что касается периода после Первой мировой войны, то данных о нем в избытке – для каждой страны существуют буквально сотни различных оценок. Используя данные ФАО о выпуске и затратах за период с 1960 по 2000 год и принимая поголовье скота и численность сельскохозяйственной техники в качестве показателя всего капитала, можно вычислить темпы роста совокупной производительности по миру в целом. Результаты будут немного различаться в зависимости от способа вычисления, варьируясь от 1 до 1,25 % в год, что соответствует 50 и 66 % совокупного увеличения за сорок лет. Если вычислить простое среднее оценок по отдельным странам за период после Первой мировой войны, то величина получится гораздо меньше – «всего» 0,7 %. Это результат очень низких показателей большинства стран Африки и социалистического блока, на долю которых приходится лишь незначительная доля мирового выпуска. С другой стороны, чрезвычайно быстрый рост совокупной производительности происходил в развитых странах и в Китае. В странах ОЭСР средние темпы роста после войны составили примерно 2 %, превысив довоенные темпы вдвое, что подтверждало тенденцию к ускорению производительности, наметившуюся еще в межвоенный период. В Китае при социалистической системе наблюдался застой или даже снижение производительности. Затем, в первой половине 1980-х годов темпы ее роста подскочили до 5–6 % в год, хотя вскоре, к концу 1980-х и в 1990-е годы, они снова замедлились. Наконец, вопреки широко распространенным страхам, данных, которые бы подтверждали замедление роста совокупной производительности в конце 1990-х – начале 2000-х годов, не существует (Fuglie 2008).

Чаще всего полагают, что уровень совокупной производительности зависит только от технологий – но это не обязательно так. Он может повышаться (или снижаться) даже в отсутствии каких-либо технологических изменений, если размещение экономических ресурсов при этом становится более (или менее) эффективным. Благодаря изощренным статистическим процедурам получается разделить влияние двух факторов на рост производительности. С одной стороны, можно установить влияние собственно технического прогресса (точнее, найти темп, с которым расширяется передний край технологий, определяющий максимально возможную совокупную производительность при данных затратах факторов). А с другой – выделить влияние изменений в эффективности использования ресурсов, или формально определить, насколько сильно меняется расстояние между передним краем производительности и ее фактическим уровнем. Если темпы роста совокупной производительности отрицательные, это значит, что страна отдаляется от своего потенциального уровня, поскольку не расходует ресурсы эффективно. Причиной этому могут быть ненадлежащие институты или неправильная экономическая политика. Тогда статистические процедуры время от времени выдают очень большие отрицательные величины, снижающие общую среднюю.

Обсуждению институтов и политики посвящены следующие параграфы главы. Здесь мы остановимся на техническом прогрессе, то есть разработке и внедрении инноваций. Мы не станем вдаваться в подробности: даже самое беглое перечисление наиболее важных инноваций в сельском хозяйстве потребовало бы нескольких страниц. Достаточно будет сказать, что все эти нововведения можно разделить на четыре основные категории: методы культивации; новые сорта растений и породы животных; применение химических продуктов (в первую очередь удобрений) и использование машин. Первые три категории главным образом нацелены на повышение производительности почвы, то есть на ее более интенсивное использование. Новые методы культивации позволяли сократить время нахождения земли под паром – традиционный способ восстановить плодородие. В традиционных сельскохозяйственных системах пребывание под паром занимало от двадцати до тридцати лет в наиболее примитивном подсечно-огневом земледелии до одного года – двух лет в Западной Европе. Непрерывное возделывание без держания под паром было возможно только при регулярном орошении, то есть в немногочисленных районах Европы и рисоводческих регионах Китая. Начиная с XVIII века в Европе земледельцы вместо пара стали засаживать поля обогащающими почву растениями (бобовыми и различными сортами трав), которые можно было использовать в пищу людям и скоту. Однако сажать эти растения нужно было в определенной последовательности (применять ротацию), что ограничивало земледельцев в выборе сортов зерновых и лишало их возможности реагировать на изменения в спросе. Дальнейшего роста производительности можно было добиться применяя усовершенствованные сорта растений или искусственные удобрения, которые стали появляться с середины XIX века. Начиная с 1880-х годов их потребление в развитых странах постепенно повышалось и достигло максимума около 1980 года (затем рост прекратился). В наименее развитых странах оно начало бурно расти в 1950-х годах. При условии сверхинтенсивного применения искусственных удобрений в некоторых регионах Южной и Восточной Азии можно собирать до трех урожаев риса в год. Помимо этого, в XX веке появилось огромное количество новых культурных сортов растений, или культиваров. В традиционном сельском хозяйстве новые сорта растений могли возникнуть только в ходе случайного открытия (либо их импортировали из другого региона). Ввоз из-за границы был главным источником новых сортов в эпоху Великих географических открытий, однако к концу XIX века сортов, пригодных для переселения на новые территории, практически не осталось. Новые сорта можно было получать скрещивая уже известные, однако первые попытки такого рода к успеху не привели. Эффективные приемы выведения были разработаны лишь в начале XX века, после того как были (пере)открыты законы генетики. Первым крупным достижением в этой области стала гибридная кукуруза, которая в 1930-е годы быстро распространилась в «кукурузном поясе» США[14]14
  Corn Belt, область на Среднем Западе Соединенных Штатов, где традиционно главной сельскохозяйственной культурой была кукуруза. – Прим. пер.


[Закрыть]. Однако действительно переломный момент в истории наступил после того, как были выведены новые сорта зерновых, подходящие для культивации в наименее развитых странах. Их применение, начавшееся в конце 1950-х годов, настолько сильно повысило урожайность, что эти сорта стали называть высокоурожайными, а их распространение получило название Зеленой революции. Отличие четвертой категории инноваций – механизации – состоит в том, что она в основном нацелена на повышение производительности труда. В начале XIX века были усовершенствованы такие сельскохозяйственные орудия, как плуг, а в 1843 году изобретена первая сельхозмашина– механическая жатка. Однако эффект от этих инноваций оставался ограниченным, так как отсутствовал источник энергии, подходящий для полевых работ. Таким образом, настоящая механизация сельского хозяйства началась лишь после запуска первых тракторов с двигателем внутреннего сгорания (1900-е годы). В конце 1920-1930-х годов тракторы быстро распространились в Соединенных Штатах, в 1950-1960-е годы – в других развитых странах, а начиная с 1970-х годов – в остальном мире.

Чем объясняется разрыв в темпах внедрения инноваций, по большей части и определяющий несовпадение динамики повышения совокупной производительности в разных регионах? Общее правило гласит, что внедрение инноваций зависит от уровня развития страны и от ее обеспеченности факторами производства. В общем, чем больше та или иная инновация экономит редкий фактор производства и, наоборот, использует фактор, имеющийся в избытке, тем вероятней ее внедрение. За исключением, может быть, ротации, все новые технические приемы требовали дополнительных инвестиций в сравнении с традиционными технологиями и поэтому не подходили для наименее развитых стран, где капитала не хватало, а финансовые институты, призванные снабжать капиталом фермеров, часто работали не очень эффективно (см. параграф «Методы финансирования сельского хозяйства» ниже). Однако обеспеченность факторами производства влияла на степень внедрения инноваций и в странах с избытком капитала. В Европе земельных ресурсов мало, по крайней мере по сравнению с бывшими западными колониями, где более редкий фактор – это труд. Поэтому следовало бы ожидать, что Европа первой пойдет по пути использования удобрений и новых сортов растений, а территории, заселенные европейцами, будут лидировать в области механизации. На практике так оно и вышло. Перед Первой мировой войной Европа и Соединенные Штаты отличались друг от друга в выборе новых технологий. Хотя ситуация отчасти выровнялась, различия никуда не делись. Хайями и Раттан в своей книге, вызывавшей бурную полемику (Hayami and Ruttan (1985), заходят еще дальше и утверждают, что обеспеченность факторами влияет не только на выбор инноваций для внедрения, но и на их производство. Страны с нехваткой земельных ресурсов больше инвестируют в разработку землесберегающих инноваций, и наоборот. Однако Олмстед и Род (Olmstead and Rhode 2008) с такой точкой зрения не согласны. Они указывают, что до Второй мировой войны Соединенные Штаты в землесберегающие инновации вкладывали больше, чем в трудосберегающие технологии механизации, главным образом стараясь защититься от новых вредителей и болезней.

Степень развития и уровень интенсивности применяемых факторов производства влияют на выбор инноваций во всех секторах экономики, однако в сельском хозяйстве технический прогресс отличался тремя дополнительными особенностями.

1. Урожайность растений в том или ином районе зависит от окружающей среды, или, точнее говоря, от того, насколько обычные для данной местности условия (качество почвы, количество осадков, температура и т. д.) отличаются от идеальных условий. Олмстед и Род (Olmstead and Rhode 2008) приводят множество примеров подобной чувствительности к окружающей среде, однако самый поразительный из них – сорта пшеницы в Соединенных Штатах. Сорта растений, подходившие к условиям Восточного побережья, также были устойчивы к климату северных штатов Великих равнин – эти регионы превратились во всемирную житницу благодаря сортам, ввезенным из России. Подобная чувствительность означает, что для внедрения новых сортов растений нужен большой объем НИОКР применительно к данной местности. Чтобы отобрать наиболее подходящий вид семян, скажем, для Северной Дакоты, нужно перепробовать десятки, а то и сотни сортов в условиях штата, что требует больших затрат средств и рабочего времени специалистов на экспериментальных станциях. То же самое касается и подбора правильной смеси удобрений, идеальной схемы севооборота и т. д.

2. Многие так называемые биологические инновации не являются полностью монополизируемыми (appropriable) – изобретатели не могут полностью присвоить себе все выгоды от своих вложений в НИОКР. Удобрения и техника, напротив, в значительной степени монополизируемы, потому что их трудно скопировать (к примеру, лишь немногие фирмы могут производить тракторы) и можно запатентовать. С другой стороны, любой земледелец способен перенять успешную схему севооборота у своего соседа и получить столько семян нового естественного сорта из одного семечка, сколько ему захочется. Что касается гибридных сортов, то их получение требует определенных научных мощностей, которые, правда, можно создать при очень небольших инвестициях. Таким образом, вложения в НИОКР в сфере биологических инноваций, как правило, ниже общественно оптимального уровня, а технический прогресс – медленнее, чем мог бы быть.

3. Последнее по порядку, но не по значению: взаимосвязь между интенсивностью использования факторов производства и выбором внедряемых инноваций более сложная, чем следует из простой модели выше, и тому есть две причины. Во-первых, классифицировать инновации по этому параметру не так просто, как кажется. Для каждой инновации нужно сочетание нескольких факторов, и эта комбинация с необходимостью меняется во времени. Удобрения требовали больше затрат труда, когда их необходимо было вносить вручную, а ранние модели машин, работавшие на конной тяге, требовали земельных ресурсов, чтобы кормить лошадей. В обоих случаях требования менялись в результате дальнейших инноваций (появления трактора, машин для внесения удобрений). Во-вторых, в сельском хозяйстве инновации часто дополняют друг друга или же взаимозависимы, то есть работают только тогда, когда их внедряют одновременно. Классический пример – это высокоурожайные сорта растений, которые действительно повышают урожайность только в том случае, если их обильно снабжать удобрениями и водой. Если выявить взаимодополняющие эффекты не удается, то фермеры нередко отбрасывают потенциально полезные инновации, технический прогресс замедляется. Но без систематических испытаний на местности определить искомые эффекты едва ли возможно.

Эмпирический материал этих двух параграфов позволяет прийти к простому заключению: в XIX веке сельскохозяйственное производство росло в основном за счет увеличения затрат, а рост эффективности внес сравнительно небольшой вклад. В XX веке его роль неуклонно возрастала и продолжит расти. Пожалуй, в будущем рост эффективности останется единственным источником повышения сельскохозяйственного производства.

Права собственности современного типа: непременное условие?

В истории сельского хозяйства экономисты могут найти много подтверждений для своей веры в превосходство системы частных прав собственности над традиционными правами (De Soto 2000; де Сото 2004). Полное право собственности на землю, в том числе важнейшее право продавать ее и оставлять в наследство, сдерживает чрезмерную эксплуатацию земли ради краткосрочных выгод (так называемая трагедия общественного достояния), стимулирует вложения в улучшение отдельных участков, орошение, сельскохозяйственные постройки и многолетние насаждения, упрощает перемещение людских ресурсов внутри секторов экономики и между ними, а также дает фермерам гарантию под займы, которые можно потратить на улучшение хозяйства.

В начале XIX века современное право собственности на землю встречалось только в Западной Европе, в колониях, уже заселенных европейцами, и в некоторых регионах Азии, включая большую часть Китая (Kishimoto 2011; Pomeranz 2008). В некоторых регионах, в первую очередь в Восточной Европе и в отдельных частях Индии, феодалы или другие могущественные лица все еще сохраняли право на долю продукта и/или рабочего времени земледельца (барщина). Во многих других местах земля находилась в общинном владении тех, кто ее обрабатывал. Даже в Западной Европе сельские общины владели большей частью лесов и крупными полосами пашни. Народы с наиболее примитивным сельскохозяйственным укладом, к примеру, коренные народы Америки, охотились или занимались собирательством коллективно, однако земля в большинстве случаев была поделена между домохозяйствами, имевшими исключительное право на ее возделывание в течение установленного срока. Этот срок мог быть очень коротким, как в примитивных системах подсечноогневого земледелия Африки, или довольно продолжительным, как в России после отмены крепостного права в 1861 году, но по его истечению земля могла быть перераспределена между членами общины (по крайней мере теоретически). Кроме того, у общины сохранялся некоторый контроль над выбором сельскохозяйственных практик, который часто включал право на долю продукта, например в форме права выгуливать скот на земле под паром. Считается, что этот контроль стеснял технический прогресс, не давая склонным к инновациям земледельцам экспериментировать с новыми приемами. Исходя из данной логики, господство традиционных прав собственности отчасти объясняет застойность и отсталость традиционного сельского хозяйства. Отсюда же следует вывод, что права собственности – это важнейшее условие роста производительности.

За последние два столетия система прав собственности прошла процесс модернизации, который тем не менее протекал медленно, далеко не линейно и до сих пор полностью не завершился. Первым регионом, который в рассматриваемый период включился в процесс модернизации, была Восточная Европа – там феодальная система собственности исчезла в первой половине XIX века. Землю поделили между бывшими крепостными крестьянами и бывшими помещиками, во многих случаях получившими еще и денежный выкуп. Особенно выгодными условия этой сделки были для прусских юнкеров, которым заплатили большую сумму и отдали половину всей земли, после чего они наняли бывших крепостных как наемных рабочих. В России бывшие крепостные получили около четырех пятых своих бывших наделов, однако собственность на землю перешла не к частным хозяйствам, а к общине. Манифест об освобождении крестьян сильно улучшил их положение, однако в его цели не входило установить современные права собственности на землю. С этой точки зрения решительным шагом вперед стала столыпинская реформа, начатая после революции 1905 года. Реформа позволяла крестьянам получить полное право собственности на возделываемую землю или полностью распустить общину (при двух третях голосов за). Однако крестьяне встречали права собственности современного типа без особого энтузиазма: к 1916 году лишь четверть из них (с 15 % земли) предпочла покинуть общину. Во многих других странах, в том числе в Турции и Индонезии, продиктованные обычаем права на возделывание земли, пускай и не вполне определенные, постепенно превратились в полное право собственности. Этот процесс, как правило, осуществлялся поэтапно, и в ряде случаев эти этапы растягивались на долгое время. К примеру, земельный кодекс Турции 1858 года признавал за крестьянами право передавать в наследство обрабатываемую землю, хотя право продавать ее крестьяне получили лишь в 1940-е годы.

Переход от традиционных прав к полной собственности осуществлялся отнюдь не так плавно, если правящая элита имела чужеродное происхождение. В Мексике помещики, в основном испанских кровей, пользуясь Законом об отчуждении 1856 года[15]15
  Ley de Desamortizacion de Bienes de Manos Muertas – Закон об отчуждении недвижимости мертвой руки – закон, который передавал всю собственность «гражданских корпораций» (под определение которых подпадали и индейские общины) и церкви в собственность арендаторам, то есть крупной буржуазии и латифундистам. – Прим. пер.


[Закрыть], изъяли большую часть общинной земли и свели коренных крестьян к положению наемных рабочих на своих асьендах. Европейские завоеватели смотрели на охотничьи угодья коренных племен Америки и африканские саванны, находившиеся под паром в рамках подсечно-огневой системы земледелия, как на пустующие земли, которые можно самовольно захватывать, игнорируя при этом права коренного населения. То, как разворачивалась экспроприация, зависело от степени спроса на землю со стороны потенциальных переселенцев из Европы. Умеренный климат заморских регионов манил многих, и в итоге колониальные власти изъяли у коренного населения практически всю землю, ограничив его проживание резервациями. Способ распределения наделов между фермерами отличался не только по миру, но и в пределах одной страны. К примеру, в США около 30 % угодий было продано земледельцам, 30 % роздано железнодорожным компаниям, которые затем продали землю потенциальным фермерам, чтобы собрать средства для строительства трансконтинентальных путей, а остаток земель был бесплатно предоставлен всем, кто обещал их возделывать (так называемая система гомстеда). В большинстве стран тропической Африки спрос на землю со стороны европейцев был сравнительно небольшим, поэтому коренное население продолжало владеть большей частью земель в соответствии с традиционными правами собственности. В 1940-е годы колониальные администрации начали регистрировать права собственности («наделять титулами») индивидуальных фермеров, и с тех пор этот процесс не прекращался, получив всестороннюю поддержку от международных организаций, таких как Всемирный банк. В 1990 году, согласно Всемирной сельскохозяйственной переписи, на долю племенных земель приходилось лишь 0,34 % всех земель в мире, однако в Африке эта доля все еще равнялась 14 %.

Стоит упомянуть несколько эпизодов, когда триумфальное шествие современных прав собственности по миру натолкнулось на непреодолимое препятствие в виде крестьянской революции. Так, в Мексике в период с 1920 по 1964 год около половины всей земли было экспроприировано и возвращено сельским обществам (эйхидос). После революции в России большевики захватили все оставшиеся помещичьи хозяйства и раздали наделы крестьянам. Наконец, в 1930 году они изъяли землю и создали огромные коллективные хозяйства. Последовавший за этим спад производства и репрессии против недовольных крестьян обернулись ужасным голодом, который унес миллионы человеческих жизней. Этот горький опыт не помешал Советскому Союзу навязать коллективную форму собственности в большинстве стран Восточной Европы после Второй мировой войны. Советский опыт попыталась повторить китайская Коммунистическая партия в начале своей политики Большого скачка, в 1958 году. В долгосрочной перспективе коллективная форма сельского хозяйства доказала свою крайнюю неэффективность. В ней сочетались трудности надзора, возникающие у крупных хозяйств капиталистического типа (см. следующий параграф), к тому же еще и усугубленные отсутствием денежных стимулов, и недостатки централизованного планирования, характерные для социалистической системы в целом. Производство росло лишь благодаря огромному увеличению затрат ресурсов – в первую очередь удобрений. Возврат к рыночной системе занял много времени и, по всей видимости, не завершился до сих пор. После ряда локальных экспериментов Китай в 1979–1980 годах на национальном уровне вернулся к системе семейных хозяйств, которая получила вполне бюрократическое название системы подворной ответственности. Затем, в 1980-е годы Китай либерализовал рынки сельскохозяйственных товаров и в 1992 году отменил планирование вовсе. Тем не менее семейные фермерские хозяйства до сих пор формально выступают как долгосрочные арендаторы государственной земли, которую они не могут продать (хотя имеют право субаренды и передачи в наследство). Отменив в 1992 году коллективную собственность на землю, бывшие социалистические страны пошли очень разными путями – от полной приватизации в Польше и Чехословакии до сохранения коллективных хозяйств в Беларуси.

Насколько факты подтверждают пользу частной собственности для сельского хозяйства? Китай служит самым ярким положительным примером. Вслед за возвратом к семейным хозяйствам в 1980-е годы начался бурный рост совокупной производительности факторов (см. предыдущий параграф). Тем не менее во многих случаях, в том числе в бывших социалистических странах Европы, переход к праву частной собственности дал гораздо менее впечатляющие результаты. Некоторые эконометрические оценки не обнаруживают никаких положительных эффектов от «наделения титулами», в большинстве же случаев выгоды не оправдывают ожиданий. Как утверждают Дайнингер и Цзинь (Deininger and Jin 2006), иногда результаты можно объяснить несовершенством статистических инструментов, однако в остальных случаях выгоды действительно могут быть маленькими, что говорит о довольно высокой эффективности традиционных прав. К примеру, некогда исследователи полагали, что без огораживания остатков общинной земли частными лицами в Европе не возник бы современный севооборот и не высвободилась бы необходимая для городов рабочая сила. Сегодня огораживание больше не считается важным условием для промышленной революции в Англии, хотя Олссон и Свенссон (Olsson and Svensson 2010) находят подтверждение тому, что в Южной Швеции огораживания положительно повлияли на производительность. Гершенкрон (Gerschenkron 1966) утверждал, что общинное владение землей было одной из причин отсталости России в XIX веке и в конечном итоге привело к большевистской революции. С его точки зрения, столыпинские реформы наступили слишком поздно и были слишком ограниченными. С другой стороны, Грегори (Gregory 1994) заявлял, что на практике крестьяне могли легко обходить правила, установленные общиной. Ни тот ни другой автор не подкрепил свои доводы количественными данными – их привел лишь Нафцигер (Nafziger 2010). Он показывает, что рынки факторов сельскохозяйственного производства существовали и что домохозяйства прибегали к ним, чтобы сгладить шоки (например, внезапную смерть кормильца). Тем не менее правила общины были вовсе не так малозначительны, как считал Грегори, – они замедляли этот процесс адаптации. Данные, которые достоверно подтверждают этот вывод, доступны лишь для Московской губернии. Но они подталкивают и к выводу более общего свойства: права собственности традиционного и современного типа – это лишь обобщенные понятия, которые могут объединять очень разнородные явления. Чисто теоретически последний тип, конечно, совершенней, однако во многих случаях крестьяне находили способ обойти преграды традиционной системы.