Текст книги "Кембриджская история капитализма. Том 2. Распространение капитализма: 1848 – наши дни"

Капиталистический подход к организации сельскохозяйственного производства: тупиковый путь?

Распространение фабричной системы было одним из главных новшеств промышленной революции. Аналогом фабрики в сельском хозяйстве была ферма капиталистического типа – крупное хозяйство силой, управляемое помещиком или арендатором, где трудились батраки. Наемных работников в сельском хозяйстве привлекали и до сих пор широко привлекают как дополнительный источник трудовых ресурсов, особенно на время сбора урожая. Но называть хозяйство «капиталистическим» следует только в том случае, если наемные работники составляют большую часть ее постоянной рабочей силы. В начале XVIII века фермы такого типа были широко распространены в зерновых районах юго-восточной Англии и в последующие десятилетия они распространились на остальную территорию страны, к 1851 году превратившись в господствующую форму организации сельского хозяйства (Shaw – Taylor 2012). В других частях Европы «капиталистические» фермы встречались довольно редко и были ограничены отдельными областями: долина реки По в Италии, восточный берег реки Эльбы в Германии, некоторые винодельческие районы Франции (Бордо). Крупные имения с наемным трудом (латифундии) существовали в Южной Америке и Средиземноморье, однако их редко относили к капиталистическим, поскольку считали слишком отсталыми в технологическом плане (см. гл. 13 первого тома). Предполагалось, что они способны конкурировать на мировом рынке только ценой нещадной эксплуатации своих батраков, прикованных к земле квазифеодальными отношениями. Таким образом, в середине XIX века сельское хозяйство капиталистического типа было принято рассматривать как почти британскую новинку. Но тогда и современная фабричная система была почти исключительно британским явлением. Поэтому марксисты предсказывали, что Европа и остальной мир видит в лице Англии свою будущую эпоху промышленного сельского хозяйства, в котором капиталистические фермы не будут уступать по размерам промышленным компаниям и вытеснят с рынка неэффективные семейные хозяйства и традиционные латифундии.

Любой, кто обладает хотя бы самыми скромными знаниями о мировом сельском хозяйстве, подтвердит, что предсказание марксистов не сбылось. Тем не менее доказать этот тезис не так легко, как кажется на первый взгляд, потому что у нас нет данных о доле «капиталистических» хозяйств и ее динамике. Многие государства начали собирать информацию о размерах и формах управления хозяйствами в XIX веке, и начиная с 1930 года ФАО стало обобщать эту информацию в своих выпусках всемирной сельскохозяйственной переписи. К сожалению, охват стран от одного выпуска к другому меняется и, что самое главное, в переписи «капиталистические» фермы не выделяются в особую категорию. В них проводится различие между землями племен, хозяйствами арендаторов и участками в личной собственности; на долю последних приходилось около двух третей всей пахотной площади в 1950 году и трех четвертей в 2000 году (Federico 2006). В эту последнюю категорию как раз и попадают «капиталистические» фермы, при прочих равных, более крупные, чем семейные хозяйства. Следовательно, если бы произошло их распространение, то средний размер хозяйства должен был бы увеличиться. Но согласно переписи, в период с 1950 по 1990 год размер хозяйств сократился на 40 % в Азии, где он изначально был небольшим, и на 30 % в Латинской Америке. Средняя площадь возделываемых одним домохозяйством земель выросла на 20 % в Европе и более чем вдвое в Северной Америке. Теоретически этот рост мог бы означать распространение хозяйств «капиталистического» типа, однако ситуация в Соединенных Штатах, где сельское хозяйство имеет, пожалуй, самые развитые в мире формы, не подтверждает эту гипотезу. В американской сельскохозяйственной переписи 2007 года (US Department of Agriculture 2007, Table 64) выделяется семь категорий, начиная с «хозяйств с ограниченными ресурсами» и заканчивая «очень крупными»), а также категория «несемейных» хозяйств (находящихся в собственности у корпораций). На долю последних приходится около одной пятой совокупных продаж, однако в каждом из них работало в среднем лишь трое постоянных наемных работников и, что самое главное, 90 % этих предприятий принадлежали семьям. Если добавить к ним «очень крупные семейные хозяйства» (с годовой выручкой свыше 1 млн долларов и средней численностью постоянных работников равной четырем), то доля крупнейших ферм в совокупной выручке вырастет до 75 %. Это очень крупные предприятия по сравнению с крестьянскими владениями в традиционной сельскохозяйственной системе, однако они все равно теряются на фоне сектора в целом. Лишь 5,584 тыс. хозяйств (всех категорий) имели выручку более 5 млн долларов, при этом их средняя выручка составляла 14,9 млн долларов, что равно 0,05 % совокупного оборота сельскохозяйственной продукции.

Подводя итог, мы видим, что данные однозначно указывают на то, что крупные хозяйства «капиталистического» типа всегда являлись периферийным типом организации производства, и если и имели хоть какой-то вес в мировом производстве, то в ходе XX века он падал. Можно возразить: опираясь на данные о площади земель из переписей, мы занижаем долю «капиталистических» хозяйств и их рост во времени, поскольку они производительней остальных способов организации. В XIX веке на таком допущении строилось представление об их превосходстве. Однако эта гипотеза не подтверждается данными. Величина валового выпуска с единицы площади либо не связана, либо отрицательно связана с размерами хозяйства. Кроме того, в американских данных за основу статистики взята величина выручки, а не площадь земли.

Фундаментальный провал «капиталистического» способа организации производства – это специфическая особенность сельского хозяйства, и ей нужно найти какое-то объяснение. Проще всего успех семейных хозяйств объяснить вмешательством государства. В XX веке крупные хозяйства и, прежде всего, латифундии, имели дурную славу, и на то были идеологические и политические причины. С конца XIX века лозунг «Землю – крестьянам!», словно боевой клич, призывал к народным бунтам, и победоносные мексиканская и, в первую очередь, русская революция дали надежду на его осуществление. После Первой мировой войны руководители новых государств в Восточной Европе провели земельную реформу, чтобы с ее помощью завоевать поддержку населения и отбить желание идти по русскому пути (Jorgensen 2006). Схожим образом, опасаясь, что пример коммунистической революции в Китае станет заразительным, земельную реформу после Второй мировой войны предприняли страны Азии и другие развивающиеся государства. Кинг (King 1977) насчитывает двадцать три крупные земельные реформы в период после 1975 года. Однако потребность реформ остро ощущалась не только в бедных странах, над которыми нависала угроза революции. В Европе, где начиная с XIX века избирательными правами начали пользоваться арендаторы и сельскохозяйственные рабочие, земельная аристократия постепенно утратила часть своего политического влияния. В некоторых странах, например в Италии, латифундии разделили насильственным образом, тогда как в других, в том числе в Великобритании, помещиков заставили продать свои имения, установив запретительно высокие налоги на наследование и ограничив размер сельскохозяйственных рент в периоды высокой инфляции (Swinnen 2002).

Тем не менее государственное вмешательство – лишь одно, в лучшем случае, частичное объяснение успеха семейных хозяйств. Земельная реформа могла передать участки крестьянам, но она не гарантировала, что в долгосрочном периоде семейные хозяйства выживут в конкурентной борьбе, если при этом не будут жизнеспособны в экономическом плане. Были случаи, когда реформы в итоге кончались потерей новыми фермерами земли и хозяйств в пользу более крупных владений. Иногда они выживали только благодаря государственным субсидиям. Но в большинстве случаев семейные хозяйства действовали и процветали без особой помощи от властей. Причину их успеха можно сформулировать в одном предложении: издержки на надзор над наемными работниками в хозяйствах «капиталистического» типа превышали выгоды от возделывания земли в крупном хозяйстве и соответствующую экономию за счет расширения производства.

Надзор над работниками требует больших расходов во всех секторах, однако в сельском хозяйстве он особенно дорог по двум причинам. Во-первых, сельскохозяйственные рабочие рассыпаны по большой территории, а не собраны под одной крышей. Во-вторых, ненадлежащее исполнение некоторых задач (например, подрезка ветвей) может наносить серьезный, долговременный урон, который, что самое главное, трудно быстро выявить. Небрежный работник может с легкостью снять с себя ответственность и списать все на природные факторы. Кстати, на жатве – ограниченной во времени и пространстве задаче – помощников крестьяне нанимали издревле. Однако в большинстве операций наибольших усилий от работника можно добиться, только если дать ему право на часть продукта. Это условие выполняется по определению в хозяйствах, где крестьянин сам владеет землей, поскольку только ему принадлежит весь урожай, за исключением части, отдаваемой в виде налога, и поскольку он прикреплен к земле долгосрочными интересами. Другой вариант предполагает, что собственник, не возделывающий землю, и семейство земледельцев вступают в соответствующее соглашение об аренде. Довольно легко стимулировать работника повысить свою производительность, если он имеет право на долю совокупного урожая (издольщина) или на весь урожай, за исключением некоторого заранее определенного вычета (система аренды с твердой рентой). Труднее разработать такое соглашение, при котором у арендатора не возникало бы соблазна нарастить производство в краткосрочном периоде ценой ущерба для хозяйства в целом, но при этом он смог бы возместить свои вложения в землю. И действительно, сельское хозяйство изобилует самыми разнообразными видами контрактов, которые лучшие специалисты изучали, пытаясь обнаружить свидетельства неэффективности и/или эксплуатации. Исследований об издольщине громадное количество и рассмотреть их здесь не представляется возможным. Достаточно будет подчеркнуть, что данные о размерах хозяйств в сочетании с данными о типах арендных отношений показывают, что арендаторы – это второй по распространенности тип организации сельскохозяйственного производства после семейной фермы, владеющей землей. Таким образом, этот род контрактов, при всех своих несовершенствах, оказался более эффективным по сравнению с индивидуальным контрактом между наемным работником и управляющим/собственником «капиталистического» хозяйства.

В промышленности крупные фабрики намного эффективней маленьких мастерских (см. гл. 2 настоящего тома), однако в сельском хозяйстве это не так. Почти все трудосберегающие нововведения (новые сорта семян, удобрения, схемы севооборота) нейтральны в отношении масштаба производства, то есть одинаково применимы и на маленькой ферме, и в крупном имении. С другой стороны, большинство сельскохозяйственных машин прибыльно, только если масштаб производства (к примеру, площадь убираемого урожая с помощью комбайна) превышает некое минимальное пороговое значение. В своей знаменитой статье, породившей очень большие споры, Дэвид (David 1971) утверждал, что в 1840-е и 1850-е годы многие американские хозяйства не стали внедрять механическую технику, поскольку их пашня не достигала минимального размера, оправдывавшего покупку жатки. Не так давно ряд авторов исследовал вопрос, существовали ли похожие пороговые эффекты и в случае с внедрением тракторов в США и других развитых странах (Duffy-Martini and Silberberg 2006). Они применяли разные методики и получали разные результаты, однако в общем и целом не могли подтвердить вывода, что маленький размер хозяйства создавал серьезное препятствие для механизации. В краткосрочном периоде фермеры с успехом решали проблему покупки техники, приобретая ее в складчину или арендуя у специальных организаций на договорных началах. В долгосрочной перспективе потребность в механизации была одной из причин укрупнения хозяйств в странах ОЭСР, наряду с оттоком населения в города, старением людей, занятых фермерством, и в ряде случаев – государственной политикой субсидирования крупных хозяйств (самый важный пример которой – так называемая структурная политика в Европейском союзе). Но с какой бы стороны мы ни смотрели на этот вопрос, оптимальный размер полностью механизированного хозяйства очень мал, если сравнивать его с оптимальным размером завода в такой отрасли с высокой экономией за счет масштаба, как автомобилестроение.

Это утверждение касается полевых работ и, с некоторыми оговорками, – животноводства, но не обработки сельскохозяйственного сырья. В своей основе это промышленная деятельность, поэтому технический прогресс, связанный с расширением масштабов производства, начавшийся в XIX веке, был для нее выгоден. Внедрение машин на паровом двигателе позволяло сокращать затраты, а в некоторых случаях, например в виноделии или в получении шелка-сырца, – повышать качество конечного продукта. Однако для этого требовались глубокие изменения в институтах, лежавших в основе организации мирового сельского хозяйства. Лишь небольшое число хозяйств имело достаточный объем производства, чтобы прибыльно применять современные машины. К ним относились сахарные плантации на Кубе – их владельцы в ряде случаев проводили внутреннюю железную дорогу, чтобы обеспечить быструю перевозку тростника, который необходимо давить в течение нескольких часов после сбора (Dye 1998). В XIX веке владельцы элитных виноградников в Бордо вкладывали деньги в собственные винодельные заводы, нанимая их бывших владельцев в качестве работников с высокооплачиваемым долгосрочным контрактом (Simpson 2012). Они считали, что необходимо контролировать все стадии процесса производства, чтобы производить вино высшего сорта. Все это, однако, были исключения из правила: в подавляющем большинстве случаев экономия на масштабах обработки не перевешивала транзакционные издержки, связанные с высокой концентрацией, и потери от слабого надзора. Минимальный объем продукции, необходимый для механической обработки, достигался либо с помощью покупки подлежащего переработке сырья на рынке, вместо его производства собственными силами (к примеру, покупка вина вместо винограда), либо путем создания производственных кооперативов.

Приобретение сырья на рынке – это идеальный выход, если его качество легко оценить до обработки. В Европе земледельцы отправляли зерновые на рынок и пользовались чужими мельницами для своего потребления начиная со Средних веков. В случае со скоропортящимися продуктами такой вариант не подходит из-за проблем с координацией. К примеру, для производства хорошего масла или вина высокое качество молока или винограда обязательно, однако оценить его заранее очень трудно и на это уходит слишком много времени – так было и в те времена, и сейчас. С другой стороны, чтобы получить молоко или виноград высшего сорта, нужно вложить инвестиции (например, закупить породистое стадо), а на них земледелец пойдет только в случае, если обрабатывающая фирма даст гарантии, что при покупке признает за продуктом высшее качество. Решить эту проблему можно, если между фермером и обрабатывающей фирмой заключен долгосрочный контракт, по условиям которого фирма обязуется приобрести всю продукцию, но только в том случае, если она соответствует некоему заранее установленному минимальному стандарту качества, а также обязуется предоставлять технические консультации, зерно и т. д. Подобные контракты распространились во многих развитых странах: в 2007 году на их долю приходилась примерно одна шестая всех контрактов в Соединенных Штатах. Однако это решение сопряжено со значительными транзакционными издержками и требует эффективной судебной системы для разрешения споров. Кроме того, фермер может опасаться монопсонии, то есть монополии одного покупателя (см. параграф «Мягкое государство» ниже). А потому самым распространенным способом решить проблему координации было создание фермерских кооперативов.

Хотя первые такие предприятия относятся к началу XIX века, главные институциональные инновации были осуществлены в 1880-е годы датскими производителями молока. К этому их подтолкнуло изобретение машины для получения молока – центробежного молочного сепаратора, который, согласно недавним оценкам, позволял осуществлять сепарацию на 10–20 % эффективнее, чем традиционный метод (Henriksen, Lampe, and Sharp 2011). Члены кооператива обязывались передать весь надой кооперативу, который имел право не принимать молоко, если оно не соответствовало стандартам качества. Сам факт наличия кооператива в данной местности препятствовал созданию там промышленных компаний и за отсутствием альтернативного покупателя фермерам приходилось поставлять молоко высокого качества и не обманывать. С другой стороны, все прибыли кооператива доставались фермерам и они не сомневались, что получат полную отдачу от своих вложений в породистых коров. Кооперативные маслобойни моментально завоевали успех в стране. За несколько лет их торговая марка («Датское масло») стала известна каждой семье, а сама Дания превратилась в главного поставщика масла в Европу, вытеснив с британского рынка Ирландию. Ирландские производители переняли датскую кооперативную модель лишь с задержкой и не в полном виде. Как показывают новые исследования, они не смогли сделать этого из-за слабой концентрации стад на данной территории, не оправдывавшей применение техники (то есть из-за недостаточного предложения молока), низкой доли ферм средних размеров и высокого уровня социальных конфликтов (O’Rourke 2007). В начале XX века датскую модель приспособили, пусть и с некоторым запозданием и не столь большими результатами, к производству вина, мясных изделий, а также фруктов и овощей. В последнем случае кооперативы осуществляют отбор, упаковку и сбыт продукции под своей собственной маркой (например, марка Sunkist в Соединенных Штатах). В конце XX века на долю кооперативов приходилось около половины всех продаж молока в Европейском союзе (до 94 % в Дании) и высокая доля продаж фруктов и овощей.

В Соединенных Штатах совокупные продажи кооперативов в период с 1915 по 2002 год в реальном выражении увеличились в восемь раз, достигнув 35^_45 % от полного объема сельскохозяйственного производства. В наименее развитых странах, где потребность в производственных кооперативах острее всего, они добились гораздо меньшего успеха, несмотря на государственную поддержку. В научной литературе можно найти длинный список причин, которые могли привести к этому неудовлетворительному результату: высокая доля продуктов длительного хранения в совокупном выпуске; подверженность производственным шокам при отсутствии чрезвычайной помощи извне; высокая частота социальных и политических конфликтов; и последнее по порядку, но не по значению, – низкая обеспеченность социальным капиталом (Beltran Tapia 2012). В каждом отдельном случае важность каждого из этих фактов требует конкретного анализа.

Методы финансирования сельского хозяйства – формальные и неформальные

В сельском хозяйстве традиционного типа земледельцы обращались за кредитом в основном ради покупки потребительских товаров. Большой процент земледельцев обращался за займом на короткий срок, когда нужно было протянуть до следующего урожая, и еще больший процент обращался за долгосрочными займами, когда неурожай ставил их на грань голода. Причиной тому было отсутствие всяких форм государственной поддержки, кроме весьма специфического приходского пособия беднякам. Модернизация сельского хозяйства изменила характер спроса на кредит, но не уменьшила его. Повышение благосостояния фермеров и возросший доступ к субсидиям на национальном и международном уровне резко сократили спрос на чрезвычайный кредит, однако технический прогресс породил новые потребности в краткосрочном финансировании для покупки удобрений и в долгосрочном – для приобретения машин. Теоретически сельское хозяйство должно было извлечь немало выгод из развития банков, страховых компаний и других кредитных институтов. На практике же эти выгоды сильно сокращались из-за проблемы асимметричной информации, которая пронизывает сельское хозяйство сверху донизу (Banerjee and Duflo 2011). Как говорилось в предыдущем параграфе, производительность, а следовательно, и способность платить по долгам, зависят от обстоятельств, которые не поддаются контролю со стороны фермеров – например, от погоды и уровня цен. Поэтому у недобросовестного заемщика есть соблазн обмануть заимодавца. Сбор информации, необходимой для выявления надежных клиентов, обходится банку настолько дорого, что займы теряют всякую привлекательность. Сократить риски можно потребовав обеспечение в виде физических активов, но это дает доступ к кредиту только тем фермерам, у которых есть полные права собственности. А это значит, что доступа к нему нет не только у крестьян с традиционными правами собственности, но и у арендаторов, если у них нет согласия владельца земли. Кроме того, перспектива получить во владение семейное хозяйство и вести его дела для городского банка может выглядеть не слишком заманчивой, особенно в годы общего сельскохозяйственного кризиса. Поэтому банки и другие формальные финансовые институты заинтересованы выдавать кредиты свободно лишь заемщикам с большими и легкими для продажи активами, то есть только крупным землевладельцам. В итоге в традиционных обществах на долю институтов такого рода приходилась лишь очень небольшая доля сельскохозяйственных кредитов, к примеру лишь 2,5 % в Китае в 1930-е годы. Большинству земледельцев приходилось прибегать к услугам неформальных кредиторов – владельцев земли, местных ростовщиков, купцов и т. д., которые иногда заимствовали капитал у «формальных» институтов, зарабатывая на посредничестве немалые прибыли. Даже в 1970-е годы, согласно обширному исследованию Всемирного банка, на долю «неформальных» источников приходилось от 60 до 70 % всех кредитов в странах Азии, Ближнего Востока и Африки. Эти «неформальные» заимодавцы располагали гораздо большей информацией о том, кто из фермеров заслуживает доверия, поэтому могли избирательно подходить к каждому из клиентов. Надежных данных об уровне процентных ставок, которые они взимали, почти нет, однако величина свыше 100 % годовых встречалась нередко. Поэтому неудивительно, что «неформальные» кредиторы пользовались дурной славой лихоимцев, которые безжалостно эксплуатируют несчастных крестьян. Рэнсом и Сатч (Ransom and Sutch 1977) в своей знаменитой книге об американском Юге после Гражданской войны утверждали, что владельцы лавок имели монополию на выдачу кредитов и использовали ее, чтобы «финансово задушить» бывших рабов, не давая им тем самым выбраться из крайней нищеты. Существовала подобная монополия или нет, вопрос спорный, и, вообще говоря, одни лишь высокие ставки – это еще не достаточное свидетельство эксплуатации. Выдача займов крестьянам сопряжена с большими рисками. У них мало обеспечения и они подвержены одним и тем же видам шоков, поэтому местному неформальному кредитору почти невозможно диверсифицировать свой портфель. Тем не менее каковы бы ни были причины высоких процентных ставок, они мешали инвестициям и замедляли технический прогресс.

Одновременно происходил рост общего объема формального кредита, что, возможно, хотя бы отчасти компенсировало недостатки неформальных займов. В Индии доля формального кредита в общем объеме кредитования возросла с 7 % в 1950 году до 25 % в 1970 году и 60 % в 1981 году.

Это повышение было вызвано ростом сельского хозяйства, а также расширением полноценных прав собственности среди фермеров, хотя государственная поддержка, безусловно, также внесла свой вклад. С конца XIX века правительства стали создавать институты как для краткосрочного, так и – прежде всего – для долгосрочного кредитования земледельцев. Эти организации доказали свою эффективность в качестве каналов доставки в сельскую местность финансовых средств, хотя обходились они недешево. Коммерческие институты, пользовавшиеся государственной поддержкой, разорялись крайне часто. Более успешной оказалась деятельность организаций, созданных самими фермерами. Кредитные кооперативы в развитых странах имеют длительную традицию: первые институты такого рода были образованы в Германии в 1850-е и 1860-е годы. И с тех пор они получили широкое распространение, хотя и меньшее, чем кооперативы производственные. С другой стороны, в наименее развитых странах рост этих институтов был намного медленней, по крайней мере до недавнего расцвета микрофинансирования (в форме так называемых сельских банков[16]16
  Grameen banks – собирательное понятие по названию первого банка такого типа «Грамин» – микрофинансовой организации, основанной в 1983 году в Бангладеш Мухаммадом Юнусом для кредитования беднейших слоев населения. В 2006 году Юнус удостоился за свой проект Нобелевской премии мира. – Прим. пер.


[Закрыть]). По сравнению с «формальными» институтами кредитные кооперативы обладают явным преимуществом: земледельцы из одной деревни хорошо знакомы друг с другом и поэтому могут оценить кредитный риск, связанный с займами односельчанам – гораздо лучше, чем банковский клерк из города. В то же время кредитный кооператив крайне уязвим для внезапных шоков. Если по всем его членам ударяет одно и то же несчастье, например засуха, выжить кооператив сможет только прибегая к помощи внешних займодавцев. И действительно, уже на заре движения кредитных кооперативов они стали объединяться в региональные и национальные организации взаимной поддержки. Наконец, не так давно эти частные организации приобрели и формальные гарантии от государства.