Текст книги "Политическая наука. 2016. Спецвыпуск"

Особенности политического восприятия определяются и региональными различиями политических субкультур. Как показывают многочисленные исследования в области политической регионалистики [см., например: Ахременко, 2007; Гришин, 2008], электоральное поведение имеет свои особенности в зависимости от территории, на которой проживают избиратели. Соответственно, их массовое сознание также существенно различается.

Объектные факторы позволяют оценить как деятельность отдельных политических акторов, так и деятельность государства в целом. Вместе они образуют единую конфигурационную модель, определяющую суть политической системы общества, которая вызывает у граждан чувство удовлетворенности или неудовлетворенности политической системой. Подобные настроения и определяют тональность восприятия текущих политических процессов в обществе.

Из всего сказанного можно прийти к следующему заключению. Изучение массового сознания и анализ имеющихся в нем образов различных политических объектов позволяют выстроить более грамотную политическую коммуникацию власти с обществом, которая в итоге послужит фактором более успешной трансформации общества.

Список литературы

Арутюнян К.С. Теоретико-методологические основы исследования общественного сознания (инновационные тенденции) // Новые идеи в философии. – Пермь, 2015. – № 2(23). – С. 120–122.

Ахременко А.С. Социальные размежевания и структуры электорального пространства России // Общественные науки и современность. – М., 2007. – № 4. – С. 80–92.

Блашенкова В.С. Эталоны в политике: Образ святого князя и имидж современного политического лидера // Микрополитика. Субъективные аспекты политического процесса в России: К 250-летию МГУ им. М.В. Ломоносова. – М.: Современные тетради, 2004. – С. 27–39.

Брунер Дж. Психология познания. За пределами непосредственной информации. – М.: Прогресс, 1977. – 413 с.

Восприятие и деятельность / Под ред. А.Н. Леонтьева. – М.: МГУ, 1976. – 320 с.

Гаврилов А.А. Современные тенденции в методологии исследования общественного сознания // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики. – Тамбов, 2013. – № 2 (28). – С. 37–40.

Гришин Н.В. «Электоральные расколы в России»: Тенденция к возрастанию // SCHOLA-2008. – М.: Издатель Воробьев А.В., 2008. – С. 98–103.

Зорин В.А. Образы власти в политическом сознании молодежи: Индивидуально-психологические факторы // Психологические аспекты политического процесса во «второй путинской республике». – М.: Аспект-пресс, 2006. – С. 112–127.

Леонтьев Д.А. От образа к имиджу. Психосемантический брендинг // Реклама и жизнь. – М., 2000. – № 1 (13). – С. 19–22.

Недова А.Д. Образ России в сознании политически активной молодежи // Актуальные проблемы современной политической психологии: Юбилейный сб. кафедры. – М.: РИОР, 2010. – С. 73–81.

Образы российской власти: от Ельцина до Путина / Под ред. Е.Б. Шестопал. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2009. – 416 с.

Палитай И.С., Затонский А.В. Особенности восприятия современных российских политических партий // Вестник Московского университета. Серия 12: Политические науки. – М., 2012. – № 2. – С. 83–95.

Петренко В.Ф., Митина О.В. Психосемантический анализ динамики общественного сознания. – М.: Издательство Московского университета, 1997. – 214 с.

Петренко В.Ф., Митина О.В., Шевчук И.В. Психосемантическое исследование политического менталитета // Общественные науки и современность. – М., 1994. – № 6. – С. 39–52.

Петренко В.Ф., Митина О.В., Шевчук И.В. Социально-политологическое исследование общественного сознания жителей Казахстана // Психологический журнал. – М., 1992. – № 1. – С. 41–53.

Политико-психологические особенности электорального цикла 2011–2012 гг.: Материалы круглого стола / Шестопал Е.Б., Зверев А.Л., Пищева Т.Н., Евгеньева Т.В., Селезнева А.В., Палитай И.С. // Вестник Московского университета. Серия 12: Политические науки. – М., 2012. – № 1. – С. 95–114.

Политическое поведение: Бессознательные механизмы и их рационализация. Круглый стол журнала «Полис» и кафедры социологии и психологии политики факультета политологии МГУ им. М.В. Ломоносова / Шестопал Е.Б., Ракитянский Н.М., Смулькина Н.В., Палитай И.С., Евгеньева Т.В., Селезнева А.В., Титов В.В. // Полис. Политические исследования. – М., 2013. – № 6. – С. 46–63.

Психология политического восприятия в современной России / Под ред. Шестопал Е.Б. – М.: РОССПЭН, 2012. – 423 с.

Путин 3.0: общество и власть в новейшей истории России: Монография / Под ред. Е.Б. Шестопал. – М.: АРГАМАК-МЕДИА, 2015.– 420 с.

Фаломеева Т.В., Бертенева О.М. Опыт применения проективной методики «Психологический рисунок» в исследовании социальных объектов // Вестник МГУ. Серия 14: Психология. – М., 2000. – № 2. – С. 27–39.

Четверть века после СССР: Люди, общество, реформы / Под ред. Е.Б. Шестопал, А.Ю. Шутова, В.И. Якунина. – М.: Изд-во Московского университета, 2015. – 464 с.

Шестопал Е.Б. Взаимоотношения граждан и власти в ходе демократического транзита в России. Теоретические проблемы // Логос. – М., 2003. – № 4–5. Вып. 39. – С. 178–185.

Almond G., Verba S. The civic culture: Political attitudes and democracy in five nations. – Princeton: Princeton univ. press, 1963. – 562 p.

Bruner J.S., Postman L. Perception cognition and behavior // Journal of personality. – L., 1949. – Vol. 18, Iss. 1. – P. 14–31.

Crigler A.N. The psychology of political communication. – Ann Arbor, MI: The Univ. of Michigan press. – 1996. – 262 p.

Osgood Ch. Studies on generality of affective meaning system // American psychologoist. – Washington, DC, 1962. – Vol. 17, N 1. – P. 10–28.

Контекст: Факторы российской политики

Россия после 2014 г.: Политико-исторический контекст

И.И. Глебова 4242
  Глебова Ирина Игоревна, доктор политических наук, руководитель Центра россиеведения ИНИОН РАН; e-mail: [email protected]
  Glebova Irina, Institute of Scientific Information for Social Science (Moscow, Russia). e-mail: [email protected]


[Закрыть]

Аннотация. В статье доказывается, что 2014–2016 гг., ставшие вехами в российской истории, характеризуются окончательным оформлением в России крайнего национализма, антизападничества, ксенофобии. Киевский Майдан сплотил большинство охваченного националистическим порывом российского населения вокруг «президентского самодержавия», ставшего лидером националистического движения. Россия 2010-х годов на мировоззренческом уровне отказалась от наследия перестройки, от «демократического проекта». Новорусские элиты в 2000–2010-е годы восстановились как «господствующий класс» и взаимодействуют с народом в режиме «правящие – подвластные»; основой такого общества выступает несвободная личность, адаптирующаяся к условиям несвободы. В то же время в России сильны позиции тех, кто чужд изоляционизму, антизападничеству, милитаризму. В статье показано, что Россия выбрала традиционный способ изоляции – милитаризацию и мобилизацию; мир при этом поставлен под угрозу. Это было прежде всего реакцией власти на национальные унижения переломных времен и внутренние проблемы, способом увести от них население.

Ключевые слова: украинский вопрос; национализм; изоляционизм и антизападничество в России; европеизм; «новый курс»; милитаризация политики и сознания.

I.I. Glebova

Russia after 2014: Politico-historical context

Abstract. The author proves that the period of 2014–2016, which became a landmark in the Russian history, is characterized by the final stages of formation of extreme nationalism, anti-Westernism and xenophobia in Russia. The Kiev Maidan served as a center of consolidation of the nationalist movement around the «presidential absolutism» The worldview of 2010 Russia was characterized by denial of the heritage of «perestroika», of the «democratic project». The new Russian elites reinstated in 2000–2010-ies as a «ruling class», which interacts with the people in the «rulers – subjects» mode. The basis of such society is an unfree person, adapting to the conditions of lack of freedom. Yet, the ones that oppose isolationism, anti-Westernism, militarism have a strong position in Russia. The author shows that Russia opted for a traditional way of isolation, namely militarization and mobilization, which threatens peace, as a result of the reaction of Russian authorities to the humiliation of turning times and to internal problems.

Keywords: the Ukrainian question; nationalism; isolationism and anti-Westernism in Russia; Europeanism; «the new course»; militarization of politics and consciousness.

Времена после распада СССР были для России переходными («транзитными») – происходило движение от одного состояния общества и власти к другому. Где-то на рубеже 2000–2010-х годов переходный (постсоветский) период закончился. Произошли важные общественные трансформации; в основных чертах сложился новый режим. Облик страны окончательно определился в результате событий 2014 г. О России «послекрымской» мне и хотелось бы поразмышлять в этой статье.

От «соглашения» о стабильности – к националистическому консенсусу

Прежде всего обратимся к книге одного из выдающихся западных исследователей Р. Пайпса «Русский консерватизм и его критики». Объясняя, почему в середине XIX в. в России возник новый консерватизм, имевший националистические, а в более крайних случаях – шовинистические, ксенофобские и антисемитские черты, и проповедовавший антизападничество, ученый указывал на влияние польского восстания 1863 г. «Как и предшествовавшее ему восстание 1830–1831 годов, оно задело русское национальное чувство, поскольку было истолковано не как законная попытка народа с многовековой историей вернуть себе независимость, а как европейская атака на Россию… – пишет Пайпс. – Это в огромной степени способствовало появлению крайнего национализма и усилению ощущения, что только самодержавие сможет сохранить целостность страны» [Пайпс, 2008, с. 154, 159].

Украинское восстание 2013–2014 гг. оказало приблизительно такое же влияние на Россию (скорее психологическое и политическое, чем интеллектуальное). Попытка Украины окончательно утвердить свою европейскую идентичность (в противоположность советско-российской), свою отдельность от России, завершив тем самым процесс строительства независимой государственности и полноправной нации, задела русское национальное чувство. Потрясение от украинского выбора, воспринятое как предательство (всего: общей истории, общей повседневности, общей победы в Великой войне, общих дел «элит», общих проблем и бед народов и т.д.), способствовало окончательному оформлению в России крайнего национализма, построенного на антизападничестве и имеющего ярко выраженные шовинистические, ксенофобские и антисемитские черты4343
  Последнее – вовсе не оговорка, хотя риторика противостояния «жидобандеровцам» (этот «пропагандизм» мгновенно стал народным) вроде бы этому противоречит. Антисемитизм в России и СССР (да и не только здесь) всегда был спусковым крючком для крайнего, т.е. погромного, национализма. Его основной тезис: спасай Россию! Как – всем у нас известно.


[Закрыть]. Он носит оборонительный характер и оттого особенно агрессивен.

Киевский Майдан, остановивший историческое дело «воссоединения Украины с Россией» (символично: в 2014 г. ему как раз минуло 360 лет), сплотил подавляющее большинство российского населения, охваченного националистическим порывом, вокруг «президентского самодержавия». Единение у трона – наш аналог американского сплочения вокруг флага – было вызвано нараставшим (поддержанным и многократно усиленным СМИ) ощущением того, что украинский выбор (на Запад – значит, против России) угрожает самому существованию страны. Победоносная операция под кодовым названием «Крым – наш» и затяжное противостояние на Востоке Украины отчасти сняли и эти страхи, и опустошающее осознание собственного одиночества.

Уязвленная национальная гордость, украинское «предательство» и западная (американо-европейская) «угроза» превратили «великоросса» в националиста, заставили забыть о том, что еще вчера он был советским человеком, т.е. убежденным интернационалистом4444
  Ответом на падение коммунизма могли быть у нас либо либерализм, либо национализм. Либеральный (или либерально-социал-демократический) выбор стал бы для России и выбором в пользу Европы. Посткоммунистический национализм в принципе мог быть окрашен в разные тона. Но из 90-х, с их странным сочетанием лучших намерений, опыта свободы, вседозволенности, экономического произвола и торжества социальной несправедливости должен был выйти национализм защитно-компенсаторного толка, т.е. реакционный и антизападнический (это вещи неразрывные – у нас реакция всегда имеет антизападнический характер). Тенденции к национализации либерализма и либерализации национализма потерпели в современной России окончательное поражение.


[Закрыть]. Лидером же националистического движения стало «самодержавие», своей украинской политикой нейтрализовавшее всех общественных конкурентов – творцов и глашатаев постсоветского русского национализма. Теперь социальная база национализма невероятно расширилась. Почти вся страна – самодержавный «народный фронт»4545
  Эту общность определяют по-разному – например, как посткрымскую консервативную коалицию или посткрымское (консервативное) большинство [см.: Рогов, 2016, с. 17].


[Закрыть], а все националисты-общественники – не более чем идеологическая обслуга (или попросту «медиакричалки» – возбудители ненависти) народного самодержавия / самодержавного народа.

Наконец, украинское восстание привело к окончательному размежеванию российского общества – на сторонников и активистов нового «народного фронта» и его противников: явных (публично заявивших о своей позиции, т.е. обнаруживших себя) и потенциальных (затаившихся, не саморазоблачившихся, воздержавшихся). Собственно, так и должно было быть.

Украинский вопрос (чем быть Украине? какую ориентацию выбрать?) является в то же время вопросом русским: кто мы? чем будет Россия? Ведь остаться без Украины, по существу, означает окончательную ликвидацию сферы послеэсэсэсэровского геополитического влияния, замыкание в собственных границах и, что хуже всего, полное одиночество (без друзей и союзников4646
  Дружба всех народов СССР и стран соцлагеря, одной из основ которой было противостояние «капиталистическому Западу», закончилась с СССР. Ее сменила риторика «общих интересов и традиционных связей», но не сами эти связи и интересы.


[Закрыть]). Ответ большинства россиян «озвучила» (одно из главных слов новорусского лексикона, странное и неадекватное для русского уха) власть: раз Украина – не Россия, то Россия – не Европа. Более того, Россия – анти-Европа: есть наш, русский, мир, и он против вашего. Это именно общий ответ (его, в случае чего, не списать на власть), о чем свидетельствуют данные социологических опросов. Антизападнические настроения россиян к концу 2015 г. побили все прежние рекорды: около 80% отрицательно относятся к США, видя в них угрозу, и около 70% – к ЕС.

Воинствующее антизападничество стало основой нового исторического консенсуса российского общества и российской власти, сменившего «пакт стабильности» рубежа 1990–2000-х годов. Очевидно, что его следствием будет не какой-то вариант «восточничества» (и придание образу России соответствующих, по официальному определению – евразийских черт), а новый приступ изоляционизма.

Из этого властенародного консенсуса выпадает немалая часть общества – его наиболее вестернизированные слои (не составляя социального единства, они «прослаивают» всю социальную ткань, т.е. являются не слоем, а «прослойкой» – как советская интеллигенция). Новые националисты считают их чуждыми «традиционным российским ценностям». Отчасти это верно – они действительно чужды традиции изоляционизма. Но, как известно, «традиционно русское» этой склонностью не исчерпывается. Да, России свойственна антиевропейская тяга, какая-то даже необходимость время от времени почувствовать себя не-Европой, побыть вне и без цивилизованного мира – в одиночестве4747
  Это, надо сказать, характерно не только для России. Такова, к примеру, Германия, которая то особенно остро ощущала свою европейскость, то яростно ставила ее под сомнение. Проблема «Россия – Запад» – действительно мучительнейшая и трагическая для русского сознания. Один из глубоких исследователей России, русской философии Е.В. Барабанов писал, что оппозиция «Россия – Запад», «несмотря на все усилия ее рационального осмысления, составляет неустранимый невротический конфликт, лежащий в основе культурного самосознания» [Барабанов, 1991, с. 104].


[Закрыть]. Однако европеизм занимает в российской истории столь же сильные позиции, как и антизападничество.

Россия 2000–2010-х годов унаследовала от поздне– и послесоветских времен массу людей, вестернизированных не в потребительском лишь отношении (вот тут уж мы точно – европейский продукт, наши современные вид и быт – следствие импорта европейских образцов4848
  Правда, как показывают социологические данные, структура потребления большинства российских домохозяйств типологически сходна со структурой потребления развивающихся, а не развитых стран [см.: Зевина, Макаренко, 2010, с. 121].


[Закрыть]), но и в культурно-ментальном. Для этих россиян проповедь антизападничества чужда и непонятна. Потому что они не только считают себя европейцами, но и в значительной степени являются таковыми. В их мировоззрении национальное чувство соседствует с космополитизмом (т.е. с тем, что противоположно воинствующему изоляционизму), ощущением своей принадлежности к европейской культуре. Их патриотизм окрашен в культурные и гражданские тона. Они предпочитают мирное сосуществование (во всех смыслах и видах) фронтам, агрессии, милитаризму. Поэтому инстинктивно сторонятся нового националистического консенсуса, видя в нем угрозу себе, своему образу жизни, а также общему (российскому) будущему.

Этот социальный раскол (по линии: большинство – меньшинство) – одно из главных следствий «нового курса»4949
  Точнее, в рамках нового курса этот раскол стал явным, публичным и приобрел качество социального противостояния. Еще в 2000 г. на вопрос левадовского ВЦИОМ: «Согласны ли Вы с тем, что за годы советской власти наши люди стали другими, чем в странах Запада, и этого уже не изменить?» – положительно отвечали 68% респондентов (отрицательно – 21%, затруднялись с ответом 11%). Но тогда признание большинством нашего населения своей «инаковости» по отношению к Европе – Америке не означало запроса на изоляционизм, не было признаком националистической агрессии. Да и количественно большинство еще не стало абсолютно подавляющим – той силой, за которой, по русским понятиям, правда. Коренной перелом (от мнения – к установке) произвела, как у нас и положено, власть, дав понять народу: если это и заблуждение, она заблуждается вместе с ним.


[Закрыть]. Следствий, безусловно, опасных, угрожающих социальной стабильности и устойчивости. Будучи культурно-ментальным в своей основе, этот раскол имеет глубокие исторические корни (о чем мы еще скажем). В то же время обусловлен совсем недавним («вчерашнего дня»), еще актуальным прошлым.

От какого наследия мы отказываемся

По существу, антизападничество / изоляционизм / национализм (как форма русского имперства) – ответ России 2000–2010-х, т.е. страны, оправившейся от исторического потрясения, определившейся, со сформировавшейся «массовой волей» (в смысле: волей масс), позднему СССР, а также перестроечному, горбачёвско-ельцинскому прошлому. Эта Россия отказывается от главного в позднесоветско-перестроечном наследии – от настоятельной потребности открыться, войти в мир, быть его частью, во взаимодействии с ним искать новые источники для развития. Заодно прощается со всей мировоззренческо-ценностной атрибутикой, которая должна была обеспечивать – и некоторое время делала это – движение в мир и соответствующие этому изменения внутри страны.

Демонтаж оттепельно-перестроечного наследия шел в последние почти два десятилетия по двум линиям. Прежде всего, по персонально-поведенческой. Из публичного поля пропали почти все перестроечные «выдвиженцы» (из разных сфер – политики, экономики, науки, культуры), обществом отторгаются те типы личности («модальные личности») и образцы социального поведения, которые возобладали в перестройку и 1990-е. Можно сказать, что новой Россией, возникшей на месте СССР (а это именно путинская Россия), отрицается тип свободного человека, все формы его самовыражения. Кроме того, 2014–2016 гг. стали пиком отрицания демократического «проекта» на мировоззренческом уровне (то есть его отрицания по существу). А значит, это неизбежно должно было приобрести – и приобрело – политические, экономические, культурные и прочие формы. Из современной России изгнаны темы свободы, гражданской ответственности, самодеятельной солидарности [Гудков, Дубин, Левинсон, 2009, с. 22–24, 26–27]. Современная русская жизнь строится на прямо противоположных основаниях.

Строится, надо сказать, органически – снизу вверх. Но в оформлении этой привычной коллективной тяги – к жизни в несвободе (изоляционизм, безусловно, рамка, способ оформления такой жизни) – большая заслуга нынешней власти. В последние 20 лет «верхи», немало потрудившись, вернули все, что потеряли в 1990-е: контроль над политикой, экономикой, культурой, сознанием и поведением «народных масс». Они вновь – руководящая и направляющая сила нашего общества. При этом «новые управленцы» обошлись без всяких КПСС (а также комсомолов, профсоюзов и других массовых организаций). Однако активно эксплуатировали советское наследие – во всех отношениях: разведанные запасы углеводородов и прочие «богатства недр», советские здания и учреждения, советское кино, врожденную способность миллионов людей мыслить по-советски и т.п. То есть употребили себе на пользу и «базис», и «надстройку».

Для новорусских элит 1990-е действительно оказались провальными, а 2000–2010-е – победными. Они восстановились как «господствующий класс», т.е. вернулись к традиционному типу самореализации, традиционной модели взаимодействия с народом (в режиме «правящие – подвластные»), поставленным под вопрос в перестроечные времена5050
  Смысл всех русских перестроек, собственно, и состоит в признании свободы как необходимости и попытке изменить на этой основе «режим» взаимодействия «верхов» и «низов»: чтобы правящие стали управляющими (временно и в рамках закона), а подвластные – управляемыми, наделенными правами и правом же ограниченными.


[Закрыть]. В то же время «верхи» сняли с себя многие прежние (исторические) ограничения и приобрели тем самым новые преимущества. Не случайно в качестве основы легитимности они выбрали 1945 год: победители могут быть наследниками только победителей. Здесь же – их ценностная, идеологическая смычка с народом, из которого они вышли и от которого теперь страшно далеки (в потребительском, экономическом отношении).

Но вот что интересно. Для исторической легитимации отрицания времен перестройки / реформ нам (и «верхам», и «низам») не хватило обращения к «брежневскому СССР» или легенде «андроповского поворота». (Хотя это оправданно и с исторической, и с символической точек зрения: «застой» и «революция сверху» суть альтернативы «революции снизу» – против традиционной системы, делающей ставку на несвободу / принуждение / произвол, безусловно имевшей место на рубеже 1980–1990-х годов) Чтобы убить 1990-е в себе, современной России потребовался «Сталин»: и соответствующий опыт («нормализация» / оправдание террора в прошлом – всегда разрешение на насилие в настоящем), и мифология торжествующего тоталитаризма5151
  Это нелюбимое у нас теперь слово употребляется здесь именно в мифологическом значении – как название для системы, где тотальная народная воля слилась с тотальностью народной власти. Что же касается термина «тоталитаризм», то не любят его правильно. Он опасен. С точки зрения социально-нравственной это точное определение того главного, что было в сталинском режиме (его сущности, природы). В этом смысле «тоталитаризм» сродни другому страшному слову – «антисемитизм». Эти названия не оставляют шансов на положительное (оправдательное) перетолкование соответствующих явлений.


[Закрыть]. То есть отказ от перестроечно-демократического наследия, ориентирующего на всемирность / европейскость России, потребовал предельной (по своим внеморальности и антиэстетизму) легитимации.

И дело здесь не только в яркости, интенсивности, привлекательности, энергетике того, в полном смысле слова перестроечного, времени. В том лучшем, что в нем было, оно соответствовало современности – стремлению к устроению мира на тех началах, которые были бы более щадящими по отношению к человеку, нормализовали его жизнь, гасили в нем худшее. Никто тогда не знал, как это сделать, но такое намерение, массовая воля к такой перестройке были. И это естественное стремление, по-человечески понятный выбор.

Теперь народная воля торит у нас дорогу в каком-то другом направлении. В самом общем смысле перспективы этого движения («курса») очевидны. В конце 1980-х годов в СССР был демократический подъем – и произошла демократическая революция. В России середины 2010-х налицо реакционный подъем – а значит, вероятен реакционный переворот. Более того, он уже совершается – на наших глазах, при нашем участии или помимо него.

«Русский Запад» как историческое явление

Уже не первый раз в своей истории мы пытаемся ответить на вопрос: как построить наш мир на современных началах, т.е. на основе свободы и взаимной ответственности – для свободного человека. И даем ответы, которые, разнясь по форме (в соответствии со временем), совпадают содержательно – в главном. Мы не можем и не хотим организовываться на таких началах. «Русский мир» (еще один термин из современного лексикона, характеризующий нашу современность с идеологической, ценностной стороны) их отторгает – причем именно тогда, когда они начинают в него вживляться, в нем утверждаться.

Так случилось, что очередной окончательный отказ от свободы, т.е. от современных способов социальной организации5252
  Свобода – вовсе не абстрактное, трудноуловимое понятие. Говоря о социальной свободе, мы имеем в виду расширение зоны личной ответственности, обеспеченной правом. При этом речь идет обо всех сферах жизни общества – экономике, политике, культуре и т.д. Свобода – это не вольница, а правовой порядок, где социальная жизнь регулируется правом (а не через иные формы – религиозные или властно-насильнические), установлены правовое равенство (все являются равными правосубъектами) и правовая однородность (действует одна для всех правовая система). Залог свободы – наличие свободы выбора. Организация общественной жизни на началах свободы предполагает достаточный уровень экономического развития. Социальная же несвобода – это расширение табуизированной зоны, где действует система автоматических табу / запретов, обеспеченная произволом.


[Закрыть], пришелся на наше время. То, что он приобрел крайние, малоприличные, подчас неадекватные формы, не случайно. Это непосредственная реакция на демократию – не только на результаты ее строительства, которые (как и «реальный социализм») ничего общего не имеют с исходной идеей и западной практикой, но и на демократию как принцип социального устройства, как социальный идеал.

Отведав этих плодов, наш человек осознал, насколько они ему не по вкусу – интонационно, поведенчески, институционально, всячески. Раздражают несоответствием каким-то глубинным, «корневым» началам обычно-привычной жизни. Пожалуй, только этим можно объяснить повышенную эмоциональность, странную взвинченность, даже легкую истеричность общественных настроений «против перестройки», «против Горбачёва», «против демократов», «против 90-х» [Гудков, Дубин, Левинсон, 2009, с. 29].

Теперь все устроилось – так, как и можно было ожидать, памятуя прежний опыт: в «вертикаль» – экономическую, политическую, культурную, мировоззренческую. И это тогда, когда весь мир (цивилизованный – то есть тот, в котором есть место для человека) идет в прямо противоположном направлении: организуется через «горизонтали». Основной принцип современной жизни, современного социального устройства – не властный, а общественный. Нынешний субъект развития – не персонификатор Власти (а значит, и не привластные силы, не бюрократический аппарат), но человек, им порожденные сетевые структуры. Современный человек – это «человек горизонтали». Наш же доминирующий социальный тип нацелен на «вертикаль». Она у него в голове, он переносит ее в жизнь, на этой основе строит все общественные отношения и институты. То есть постоянно воспроизводит прошлое – старый, не оправдывающий себя даже у нас способ социальной организации. Вот здесь, в глубинной потребности в «вертикали», – (помимо прочего) источник нового, послекрымского «властенародия»5353
  Этот термин кажется мне подходящим для обозначения своеобразного типа коммуникации «верхов» и «низов» русского общества [см.: Глебова, 2006, с. 132–143].


[Закрыть].

Всё это реакции общества, по преимуществу несвободного, на распространение в нем свободы. Наша социальность столетиями формировалась как несвободная; основа / истоки московского самодержавия и петербургского имперства – крепостнический порядок. Русское массовое общество созидалось – в рамках советского «проекта» – как тотально несвободное (и потому закрытое, отчужденное от всех других). Если исходить из теоретической посылки, что разные общества – это соединение различных типов модальных личностей, то специфика российского общества состоит в том, что в нем по-прежнему господствует личность несвободная5454
  А это, заметим, худший тип господства. Об общественном отношении к свободе см.: [Гудков, Дубин, Левинсон, 2009, с. 28, 32, 33; На дне… 2016, с. 13].


[Закрыть]. Причем за ХХ столетие она осознала и приняла свою несвободу как основу существования. Цель этой личности – адаптироваться к условиям несвободы, встроиться в систему, которая этим условиям соответствует (здесь неважно, как она называется: самодержавно-крепостнической, командно-административной, авторитарной, полицейской).

Обменять свободу на блага, которые дает система, – вот жизненная установка личности такого типа. Равнодушие (к любому другому), неучастие, единомыслие – необходимые условия обмена. Практикующий все это человеческий тип – основа несвободного общества. Для того чтобы оно существовало, нужна и соответствующая система власти: та, что есть, – гарант и охранитель несвободы, этой главной общественной скрепы.

Если бы «русская система» была замкнута только на себя, никак не зависела от окружающего мира, она могла бы жить и жить по своим понятиям. Но временами она остро ощущает эту зависимость и свою неустойчивость (из такого рода «переживаний» рождались в России оттепели и перестройки). Система этого типа внутренне нуждается в «достройках» / «подпорках» – в технологиях общения с современным миром. Они восполняют ее дефициты, позволяют адекватно реагировать на внешние вызовы, т.е. не отставать, держаться в «строю», соответствовать цементирующей «нацию» идее: «большая страна – большая историческая судьба».

Из внутренней потребности традиционного порядка соотносить себя с миром, встроиться в современность (быть современным) в России появилась европеизированная субкультура (меньшинство)5555
  Как показывает история, чтобы стать современной, России нужна именно европейская «прививка». «Русские европейцы» были проводниками этого влияния. В результате европеизации русская жизнь обновлялась, становясь более сложной. Ведь все новое – это и новые возможности (воздух свободы раскрепощает, раскрывает человека, с ним в общество приходят новые темы, вопросы, смыслы, способы существования, формы жизнедеятельности, институты), и новые опасности, угрозы. Проблема в том, что традиционный, исторически сложившийся тип русской социальности – против усложнения. Он склонен ограничивать более сложные формы жизни, давить связанный с ними «социальный контингент». Сложность, многообразие, открытость и прочие «излишества» противоречат его внутренней логике – выживания, а не развития. Общество этого типа сберегает себя на пути упрощения, сброса сложностей. Однако обновленческие «рецидивы» неизбежны и у нас. Потому что склонность к развитию – в природе любого общества. А ее стерилизация – путь к разложению, гибели.


[Закрыть]. Созданная для нужд системы, она постепенно наращивала субъектность и стала своего рода «внутренним Западом». Чем успешнее эта социальная страта справлялась с задачей обслуживания системы, тем быстрее она обретала субъектность.

Субкультура русских европейцев «строилась» вокруг тех тем, которые противоречили логике системы; свобода, самодеятельность, общественное служение – в их числе5656
  Кстати, по этим темам европеизированная «субкультура» «верхов» и была расколота: либеральной культуре (условно говоря, «чацких») противостояла культура охранительная («фамусовых» и «скалозубов»).


[Закрыть]. Поэтому, действуя в ее рамках, она выступала в то же время оппозиционным, антисистемным элементом (иначе говоря, вызовом системе). Однако со временем и сам традиционный порядок, закрепивший несвободу как принцип социального существования, приобретал новые измерения, новые качества. Как под давлением внешних вызовов (сигналом к изменениям у нас всегда служили проигранные войны: Крымская, Русско-японская и проч.), так и под влиянием европеизированных слоев населения (они множились с распространением образования, урбанизацией, технической модернизацией). С отмены крепостного права процесс изменений, вектор которых – европеизация (экономическая, политическая и проч.), стал необратимым. Обустраиваясь на новых началах, страна добилась невиданных успехов. Казалось, русское массовое общество будет строиться в рамках и на основе свободы, права, самодеятельности.

Но когда к грузу старых и новых (вызванных реформами конца XIX – начала ХХ в.) проблем добавилась мировая война, Россия не выдержала – рухнула. Все новое, все продукты изменений были похоронены под развалинами. В том числе человек – европейского, модерного типа. Революция и Гражданская война обернулись в России борьбой с «внутренним Западом». Ее следствием стали конец гражданского общества, гражданского активизма, физическое вымирание не только людей европейского склада, но и соответствующих взглядов, ценностей, идеалов.

В послесталинском СССР вновь сложился «внутренний Запад» – из вызовов НТР, разрядки, глобализации, послевоенной гуманизации и социализации (в смысле: «больше социализма»). Он, конечно, был другим, чем в дореволюционной России: не «верхним» общественным слоем (подобно дворянству), а вестернизированной «прослойкой», осваивавшей западные потребительские стандарты и транслировавшей их (как желанную модель / образ жизни) «в массы». Общество-то уже было массовым. Но тема свободы – в иных, конечно, формах – была ведущей и для представителей этих страт.

Итак, тип свободного человека не случаен и для нашего, по преимуществу несвободного общества. Он создан (как и многое у нас, «сверху» – властью) для контактов с внешним (а именно западным) миром – чтобы осовременивать свой, русский. Поэтому его западничество (и вольнодумство или, по-русски, инакомыслие, и антисистемность) – не случайность и не злой умысел, а результат истории, своеобразия русского развития. Именно свободный человек (как «модальный тип») – субъект вестернизации / осовременивания русского мира. Эти социальные усилия сопрягались с общей позднесоветской тягой к либерализации и гуманизации, естественной для социальности любого типа. Она многократно проявляла себя в русской истории, поэтому столь же традиционна, как и тяготение к самодержавно-крепостническим порядкам. Хотя, надо признать, наше общество упорно сохраняет и сберегает себя именно как несвободное, видит себя несвободным (скажем, понимает власть только как насилие – то, что может подавлять, подчинять и т.п.).

Совершив очередной «побег» в несвободу, наше общество («большинство») неожиданно обнаружило в себе нечто инородное (ему – на этом историческом этапе – не соответствующее) – на Болотной. Это тоже реакция на перестроечное время, но реакция положительная. Болотная – заявление человека, осознавшего себя свободным, а общество, в котором он живет, несвободным; выступление по сути своей не антивластное (хотя оно и обрело форму политического протеста), а антисистемное: за свободу и западничество как русскую традицию. Не случайно националистический консенсус «верхов» и масс образца 2014–2016 гг. является в основе своей антимайданным и антиболотным. Его характер – охранительный, запретительный. Он направлен против свободы выбора (в любой сфере, внутри и вне страны), за восстановление права на несвободу для всех и для каждого: как всеобщего и обязательного.

Внутренний выбор в пользу несвободы получил и внешнее оформление. Россия закрывается. Слова по звучанию высокие – напоминают горчаковское: Россия сосредотачивается. Но смыслы – самые низкие. Мы (как сообщество) отказываемся от решения тех проблем, с которыми был связан очередной выход в мир. Изоляция – не возвращение на единственно верный (потому что традиционный) путь, а капитуляция: признание своей несовместимости с современностью. Поэтому мы сейчас так заняты кем и чем угодно, зациклены на других (соседях, плохих и хороших, бывших друзьях, исторических врагах) и совершенно забыли о себе, о своем настоящем. Потому и внешний мир воспринимаем как чужой и враждебный: это лучшая точка зрения на себя, лучший мотив для изоляции.