Текст книги "Политическая наука. 2016. Спецвыпуск"

Новый курс и война

Способ, который Россия выбрала для ухода от (из) мира, вполне традиционен. Милитаризация / мобилизация (в тех или иных формах) – необходимое условие для реанимации «порядка несвободы». Он наиболее эффективен именно в ситуации чрезвычайщины, когда срезаются все и всякие сложности и множественности, мир упрощается до понятной всем формулы: «мы / они» – «свой / чужой». Иначе говоря, в обычно-привычное существование входит война – сначала как идея, потом как практика.

Пожалуй, это самое поразительное из того, что случилось с нашей страной и с миром в последние два года: война – у порога, мир поставлен под вопрос. Еще совсем недавно казалось, что человечество (и мы как его часть) пережило войну, оставило ее в прошлом. И вдруг в считаные месяцы эта тема триумфально возвращается, пронизывает все сферы общественной жизни, «банализируется»5757
  В том же смысле, как, по словам Ханны Арендт, происходит банализация зла.


[Закрыть]. Откуда такая беспечность, такое легкомыслие – и политиков, и народонаселения?

У нас это, казалось бы, легко списать на советское наследие. Действительно, с момента появления Страны Советов главным жизненным резоном и для «верхушки», и для населения была война. Даже мирная повседневность уподоблялась военной: «классовая борьба», «осажденная крепость», «страна в кольце врагов», внутренние «предатели / пособники» и т.п. Эта картинка мира впаялась в сознание советского человека, став его идеологией, жизненной философией. Об этом говорил, к примеру, Г.Г. Дилигенский: «Чувство национальной гордости в советское время было, к сожалению, связано со способностью внушать страх: нас уважают, но не потому что мы живем лучше других, а потому что других пугаем» [Россия.. 2002, с. 30–31].

Однако сильнейшая потребность в самоуважении через страх (родственная, кстати, традиционному алгоритму любви по-русски: бьет – значит любит) гасилась тем историческим ощущением, которое нация вынесла из Отечественной: только бы не было войны! Она «смирила» природный милитаризм советского человека. Все советские лидеры после Сталина прошли войну или были задеты ею в более или менее сознательном возрасте. И воевать они не хотели. В значительной степени демилитаризовано – культурно, ментально – было позднесоветское (послевоенное, послесталинское) общество.

Такое впечатление война 1939–1945 гг. произвела не только на нашу страну. За ней последовал длинный демилитаризационный цикл, который сопровождался культурной демилитаризацией, демилитаризацией сознания и «элит», и народов. Конечно, к «победоносному шествию» идеи мира ситуацию после Второй мировой не свести. История холодной войны – это целая череда военных столкновений, постоянная гонка вооружений. Но и народы, и «элиты» устали от войны – надорвались, в том числе морально. В 1945 г. мир ощутил себя послевоенным – и, несмотря ни на что, все больше становился таковым. Страх нового глобального катаклизма, захвативший мировые сверхдержавы и их союзников, служил столь же надежным фактором сдерживания, что и ядерное оружие.

В СССР после 1945 г. лимит на большие войны был исчерпан. Психологически, культурно, демографически (отдали все – погибло целое поколение, не оставив после себя потомства; воевать было попросту некем) – всячески. Это, конечно, не исключало возможности участия в локальных конфликтах и гонке вооружений. В позднем СССР произошла культурно-ментальная революция, нами не осознанная и не оцененная. Демилитаризация сознания советского человека, его прощание с войной в голове – поразительный факт победы истории над идеологией, традиционными комплексами и фобиями, одно из лучших подтверждений того, что исторический прогресс – не пустые слова, но реальность, данная нам в ощущениях. В этом смысле перестройка в СССР вовсе не была случайной. И не случайно ее поддержали наши партнеры по холодной войне – накопленный антивоенный потенциал и там требовал реализации.

Об униженном национальном чувстве и оскорбленной памяти

Такой внезапный поворот от мира к войне, изменивший страну, вызван многими обстоятельствами: внутренними и внешними. Скажем сначала о последних.

События конца 1980-х – начала 1990-х годов (символы которых – падение Берлинской стены и распад СССР) разрушили тот устойчивый миропорядок, который сформировался после 1945 г. (Приходится – с прискорбием – констатировать, что более или менее устойчивый и долгий порядок вырастает из мировых войн: из Тридцатилетней – Вестфальский, из Наполеоновских – Венский, из последней – Ялтинско-потсдамский.) Новая ситуация парадоксальным образом сложилась не в нашу пользу. Парадоксальным – потому, что мы-то ее в значительной степени и складывали.

Следствием перестройки стали максимально возможные (и даже сверх меры – если исходить из требований безопасности) разоружение и открытость миру. Страна после долгого периода изоляции пошла на сближение с Западом, перестала видеть в нем врага. Новая Россия продолжила это движение, сделав ставку на интеграцию. При этом ожидала, что займет достойное место в освобожденной Европе, в мире, который избавила от военной угрозы. Что разделит преимущества нового послевоенного (после холодной войны) мироустройства. Что человечество не забудет об исторической роли СССР-России в ХХ в. – победителя и миротворца и о той цене, которой оплачены победа и миротворчество.

Однако в 1990-е и 2000-е годы Россия все больше чувствовала себя исключенной из сообщества ведущих мировых держав – пораженцем, проигравшим. Это было несправедливо и оттого особенно унизительно. В стране, помнившей себя победителем, привыкшей мыслить мировыми масштабами и в этих мыслях находить лекарство от внутренних нестроений, такие переживания должны были дать опасные всходы.

Г.Г. Дилигенский писал еще в начале 2000-х годов: «Эмоции многих россиян сегодня связаны… с униженным национальным чувством… Российское общество в силу <этих> особенностей своего психологического состояния в высшей степени чувствительно (можно даже сказать, ранимо) в отношении всех “сигналов”, посылаемых ему с Запада. Любой признак враждебности, отчужденности, пренебрежительного отношения к российским проблемам и интересам, тем более явное стремление ущемить их способны вызвать очередной негативный перелом в восприятии Запада и снизить влияние его примера, повысить престиж консервативных и националистических политических сил. И напротив, признаки доброжелательности, сочувствия, уважения, понимания по отношению к России могут усилить прозападные тенденции, повысить престиж западных ценностей, экономических и политических институтов в российском обществе» [Дилигенский, 2000, с. 18].

России (лидерам, политикам, обществу) хотелось, чтобы западные «партнеры» относились к ней как к равному. Но после краха СССР у Запада, по существу, не было никакой политики в отношении нашей страны: нас оценивали так низко, что попросту вычеркнули из большой мировой игры. Россия перестала быть интересной Западу, не учитывалась в геополитических расчетах западных держав. Понимая условность и даже опасность исторических аналогий, скажу: это напоминает отношение Европы к Германии после 1918 г. Оно стало едва ли не решающим фактором поражения «веймарской демократии» и скатывания к новой мировой войне.

Милитаризация политики, жизни, сознания обусловлена не только настоящим, но и прошлым. Точнее, памятью о нем. В 1990–2000-е годы под сомнение были поставлены наши лучшие воспоминания, главный источник национальной идентичности: о Великой Отечественной войне.

После 1945 г. в Европе безусловно доминировала «память победителей»: в Восточной – СССР, в Западной – западных союзников. Распад Восточного блока и падение СССР дестабилизировали европейскую память о Второй мировой, придав ей новый актуальный смысл – политический и культурный. В Европе началась борьба за ту войну – за то, как должна использоваться память о ней.

Восточноевропейские нации «разморозили» свои «старые» воспоминания. Будучи приспособлены («привязаны») к ситуации после 1991 г., национальные памяти восточноевропейцев оказались политически взрывоопасны. Потому что технологией такой «привязки» стала память о советской оккупации Восточной Европы и о СССР как об оккупанте. Таким образом в сознании восточноевропейцев 1945 год все больше связывался не с освобождением от фашизма, а с утратой национальной государственности. Символом же освобождения и государственного возрождения стала эпоха рубежа 1980–1990-х годов. Эти воспоминания лучше других послужили национальной консолидации в постсоциалистической Европе. Однако в результате была упущена возможность сделать память об освобождении от фашизма одним из позитивных оснований новой общей Европы, где нашлось бы место и для России.

Для нас такое «переформатирование» прошлого оказалось столь же болезненно, сколь и падение международного престижа. Потому что это и есть главное. Победа 1945 г. для нашего человека – не просто одна из русских побед. Это свидетельство успешности нации в истории – еще более убедительное и бесспорное, чем великая русская культура (ею тоже гордятся – но на «вторых местах»). Не прошлое даже, а обещание будущего – основание для каких-то надежд, Наша Победа на все времена.

Попытки оспорить это вызвали такой же надлом национального сознания (и бессознательного), как утрата имперского (великодержавного) величия. За короткий срок мир вокруг как бы вынес России двойной приговор: вон из мировой политики! вон из мировой истории! Это даже не удар – это нокаут.

Можно, конечно, сказать, что это ошибка восприятия, что на деле все сложнее, что «пораженческий» взгляд на себя, вызывая социальные недовольство и агрессию, не дает возможности развиваться. Все это так. Мы тем не менее смотрели на себя именно с этой позиции. Точнее, это точка зрения у нас возобладала.

Поэтому, чуть оправившись от «смены режима», страна вполне предсказуемо возжелала реванша. Напомнить миру о себе как о победителях – вот важная потребность массового сознания и одна из главных политических задач России 2010-х. Им в жертву и приносятся сейчас иные жизненно важные потребности (даже в безопасности) и задачи (модернизации / развития).

Поиски справедливости: От национального – к интернациональному

Но, конечно, все решилось внутри. Бывшие империи могут десятилетиями жить, испытывая «фантомные боли». Способны даже их пережить. История знает множество таких примеров. Если настоящее постоянно обустраивается, прирастает перспективами и устраивает (экономически, социально, психологически) большинство народонаселения, то прошлое можно оставить в прошлом.

Массовая ностальгия: на рубеже 1980–1990-х – искусственная (о том, что исчезло, что убили в себе, – о дореволюционной России), а в 1990–2000-е – уже неподдельная (об СССР, который мы потеряли) – показатель общей неудовлетворенности своим настоящим. Милитаризация общественного сознания, мнения и политики в России 2010-х – это прежде всего реакция на внутренние проблемы. Точнее, это перенос их вовне – по двум линиям: властной и общественной.

Военно-наступательные действия власти в значительной степени определила «проблема-2012» (она же – «проблема-2008»; она же – «проблема-2018»). Внутренние риски для ее успешного решения, видимо, расценивались «наверху» как чрезвычайно высокие. Поэтому пришлось прибегнуть к сильнодействующему средству – беспрецедентной активизации внешней политики вплоть до Крыма. Тем более что международная ситуация благоприятствовала: Украина решила пойти на Запад через Майдан. Иначе говоря, «новый курс» предполагал возможность конфликта на постсоветском пространстве. Он строился с учетом сложностей нашей недавней истории и традиционных склонностей народа. И не случайно эта перспектива страной была принята, стала почти национальной.

Для основной части населения милитаризм / реваншизм тоже оказался выходом из тупика своих проблем. Нулевые годы, конечно, не были «тучными» (это эксклюзив для «элит»), но прошли под знаком благополучия и подъема: люди зарабатывали и потребляли, потребляли и зарабатывали. Социальный организм восстанавливался после сильнейшего потрясения. Правда, при всем различии 1990-х и 2000-х постсоветский порядок не изменился в главном. Испытывая острейший дефицит разумности и справедливости, не мог обеспечить стабильный рост и уравнивание массовых потребительских возможностей. И, как свидетельствуют социологические опросы, массы это хорошо понимали5858
  В рамках этого порядка практически все общественные блага и возможности сосредоточены «наверху». Конечно, можно сказать: это русская традиция. Что во многом верно. Однако в разные исторические времена для этой традиции находились компенсации и ограничения. Сейчас социальному эгоизму «верхов» нет пределов. Не случайно переживания по этому поводу социологи называют главным социальным неврозом, а в «наборе» представлений россиян об «особом пути» выделяют, кроме великодержавия и традиционных ценностей, неприятие социального расслоения и несправедливости нашего жизнеустройства [см.: Пантин, 2008, с. 37]. В массовом, потребительском, глобализирующемся мире этот дефект (дефицит) нашей социальности приобретает качество взрывного механизма.


[Закрыть].

Если на рубеже 1990–2000-х годов народ, по существу, «расписался» в неверии в возможность строительства более справедливого порядка в рамках и на основе свободы, то к началу 2010-х утратил веру в его осуществимость вообще. Страна окончательно потеряла ориентир – ощущение общих задач, перспективы. И пошла за ними вовне. Заграница стала местом поиска справедливости: ведь в России это понятие не только социальное, но и пространственное5959
  Сама Россия – явление не только социальное, но и в значительной степени пространственное. Помню этот тезис. Держава наша строилась вширь. Колонизация территории была историческим делом не только власти, но и «мира» («мир» – основная социально-территориальная единица; главная форма, в которую отлилась русская социальность; наш аналог европейского общества). Тем самым проблемы «внутренней России» (социальное напряжение, нехватка пашенных земель и пр.) выносились в «Россию внешнюю». Занятые в ходе государственной и народной колонизации земли понимались как свои – и государством, и народом. С утратой пространств, сужением территории всегда терялись исторические резоны существования страны. Поэтому их возвращение полагалось (и полагается сейчас) спасительным и справедливым. В России 2010-х это лучшая технология «нациестроительства» и разрядки социальной напряженности.


[Закрыть].

В ситуации с Крымом потребность в справедливости оказалась удовлетворена (отчасти, конечно) вовне: Крым – наш (исторически, человечески – всячески). Пусть нет справедливости для каждого, но она возможна для всех: возвращаются «наши земли» – восстанавливаются влияние страны в мире и достоинство ее людей. Взятие Крыма – символический реванш за 1991-й: не только «геополитический», но и социальный (по мнению большинства населения, выйдя из СССР, мы и попрощались со справедливостью). Здесь звучит эхо победного 1945-го.

Крым – это символ и, если угодно, идеологическое обоснование нового общественного договора, в основе которого уже не демилитаризация и потребительская стабильность (застой по-постсоветски), но идеи милитаризации и великодержавного реваншизма. Не мир (пусть и плохонький), но война. Причем война справедливая: не случайно информация о ней втискивается нашей пропагандой в сценарий Отечественной – патриотической, победоносной, священной. Дела в высшей степени народного.

Для власти смысл этого договора – в том, чтобы увести население от социальных проблем, вынести вовне потенциал социального протеста, конвертировать его в «капитал несвободы». А также получить подтверждение собственной силы (ее ощущение «там» высоко как никогда) вовне, демонстрацией мощи и влияния доказать стране свои эффективность и безальтернативность. Для населения это своего рода разрядка – конвертация всего негатива, накопившегося в 1990–2000-е годы поводу внутренних бед и неустройств, невнимания и равнодушия внешнего мира.

О последствиях нового курса и национальных интересах

Российским ответом на всякого рода национальные унижения (внутренние и внешние) переломных времен стала милитаризация – поначалу сознания (и «элит», и народа). В 1990-е годы все более широкие круги населения охватывало мнение: мир вокруг России – это угроза; ей нужно противостоять, т.е. вооружаться. Сейчас оно стало едва ли не всеобщим.

С Крымом к нам вернулось подзабытое историческое чувство: «Мы – русские, какой восторг!» Все, кажется, наконец, правильно. Мы вновь осознаем себя общностью, и «наше дело правое». Но сейчас особенно понятно: курс на несвободу / изоляцию / милитаризацию – это ошибка. Во всех отношениях.

В России внутренняя и внешняя политика традиционно тесно связаны, как бы взаимно перетекают друг в друга. Следствием внутренней слабости, надломленности и ошибочной политики «исключения», которую вел в отношении нас мировой гегемон6060
  Для сегодняшней России Америка – источник мирового зла, антироссийской агрессии. Это не так. США – великая страна и великая демократия. Но как мировой гегемон, действующий в отсутствии каких-либо ограничений, может ошибаться. И в случае с Россией Америка ошибается. История и культура нашей страны таковы, что с ней нельзя говорить как с «Верхней Вольтой» (да и с Верхней Вольтой неправильно). Такой разговор должен был привести к противостоянию. Повторю, это очень похоже на отношение победившей Европы к побежденной Германии. Показательно, что в нынешней ситуации все больше вспоминается межвоенный опыт ХХ в. Одно это свидетельствует о ее чрезвычайной опасности.


[Закрыть], стала уязвимость страны для всего рода опасных заблуждений. Многолетние публичные разговоры об «особом пути», акцентировка нашего антиевропеизма / антиамериканизма, попытки представить себя «хорошей» альтернативой «плохому» Западу должны были привести к теме войны. (Здесь особенно высока ответственность интеллектуалов, нашего «умственного класса», приложившего массу усилий, чтобы свести народ с ума.)

А это тупик. Все ситуации «мировойны» краткосрочны. В конце концов они разрешаются в пользу или мира, или войны. И чем больше разворачивается военная тема, тем ближе мир к катастрофе. Даже ядерное оружие не кажется теперь надежной преградой для мирового конфликта. Да и история ХХ в. утверждает: наличие оружия массового уничтожения – вовсе не гарантия мира. Оно шло в ход, обновлялось и совершенствовалось в обеих мировых войнах. Иначе говоря, война – это не способ «вернуться в историю», «восстановить достоинство» и т.п. В боях за субъектность современной России может быть уничтожен сам субъект.

Заигрывание с темой войны плодит не только внешние риски и угрозы. Война, какой бы она ни была, всегда ведет к внутреннему упадку. Насилие неизбежно проецируется вовнутрь. В условиях войны укрепляется режим изоляции, совершенно не адекватный современной, чрезвычайно интенсивной, «экспансионистской» жизни. Снижается социальная эффективность государства, и без того у нас, мягко говоря, недостаточная. Политика и общественные отношения все больше определяются формулой: кто не с нами – тот против нас. Создана атмосфера, в которой возможно все.

Движение «новым курсом» грозит тем, что страна может оказаться на каких-то уж совсем последних рубежах. Там речь пойдет не о вечной и высокой цели: как нам обустроить Россию, а о том, как вернуться к обычной, нормальной жизни.

Список литературы

Барабанов Е.В. Русская философия и кризис идентичности // Вопросы философии. – М., 1991. – № 8. – С. 102–116.

Глебова И.И. Как Россия справилась с демократией. – М.: РОССПЭН, 2006. – 143 с.

Гудков Л.Д., Дубин Б.В., Левинсон А.Г. Фоторобот российского обывателя // Мир России. – М., 2009. – № 2. – С. 22–33.

Дилигенский Г.Г. Запад в российском общественном сознании // Общественные науки и современность. – М., 2000. – № 5. – С. 5–19.

Зевина О.Г., Макаренко Б.И. Об особенностях политической культуры современной России // Полис. Политические исследования. – М., 2010. – № 3. – С. 114–127.

На дне в тишине // Огонек. – М., 2016. – 26 дек., № 51. – С. 12–13.

Пайпс Р. Русский консерватизм и его критики: Исследование политической культуры / Пер. с англ. – М.: Новое издательство, 2008. – 252 с.

Пантин В.И. Политическая и цивилизационная самоидентификация современного российского общества в условиях глобализации // Полис. Политические исследования. – М., 2008. – № 3. – С. 23–39.

Рогов К. Политическая реакция России и «партийные группы» в российском обществе // Контрапункт. – М., 2016. – № 6. – С. 1–21.

Россия в условиях трансформаций: Историко-политологический семинар. Материалы. – М.: ФРПЦ, 2002. – Вып. 24. – С. 30–31.

Институциональный дизайн российской власти: Влияние внешних факторов становления формы правления

И.И. Кузнецов 6161
  Кузнецов Игорь Иванович, доктор политических наук, профессор кафедры истории и теории политики факультета политологии Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова, исполнительный директор Российского общества политологов, e-mail: [email protected]
  Kuznetsov Igor, e-mail: [email protected]


[Закрыть]

Аннотация. Становление в России формы правления на основе конституционных принципов и положений проходило не только на фоне серьезного конфликта ветвей власти в течение 1992–1993 гг., но и под влиянием ряда программ помощи западных стран. Это влияние в отечественной литературе зачастую некритически завышается, что затрудняет понимание реальных процессов, наличия конкретных альтернатив и особенностей сделанного выбора.

В статье представлен анализ той роли, которую сыграли программы помощи Запада в становлении российской демократии, в развитии российского институционального дизайна (деятельность администрации США, Венецианской Комиссии, ряда зарубежных экспертов). Автор обращает внимание на необходимость дальнейшего активного изучения данной проблемы в связи с определением уровня институционализации российской политической системы, прогнозированием дальнейших путей ее развития.

Ключевые слова: институциональный дизайн; государственная власть России; траектория предшествующего развития; Конституция Российской Федерации 1993 г.; разделение властей.

I.I. Kuznetsov

Institutional design of the Russian authority: The influence of external factors on the formation of government

Abstract. Formation of the Russian form of government based on constitutional principles and provisions took place not only at the background of a serious conflict between the branches of power during 1992–1993, but also under the influence of a number of Western aid programs. This effect is often uncritically overestimated that obscures the perception of actual processes, the availability of specific options and features in the domestic literature of the choices made.

The article presents an analysis of the role played by Western aid programs in the formation of democracy in Russia, in the development of the Russian institutional design (the activity of the US administration, the Venice Commission, a number of foreign experts). The author draws attention to the need for further exploration of this issue in connection with determining the level of institutionalization of the Russian political system, and forecasting further ways of its development.

Keywords: institutional design; Russian government; the trajectory of the previous development; Constitution of 1993; separation of powers.

Проблематика институционального дизайна российской власти актуальна в связи с тем, что остаются нерешенными серьезные вопросы: эффективно ли функционирует политическая система с точки зрения представления социальных интересов, происходит ли консолидация общества, налажен ли демократический контроль за принятием решений, насколько устойчива политическая система России и т.д.

Понимание того, как функционирует российская государственная власть, связано с исследованием механизмов институциализации формы правления в особых условиях трансформации от советской модели к постсоветской. Как отмечают немецкий политолог К. Оффе и его соавторы (Джон Элстер и Ульрих Пройс), институциональный дизайн всех посткоммунистических стран Восточной Европы характеризовался рядом противоречий. Они возникли в результате особой сложности трансформаций политических институтов: элиты этих стран должны были решить тройную задачу «перехода» (от авторитаризма к демократии, от плановой социалистической экономики к либеральному рынку, от автаркического социально-экономического существования к интеграции в мировую экономику) [Elster, Offe, Preuss, 1998]. В связи с этим возникла интересная метафора, согласно которой построение нового государства и общества выглядит как «перестройка корабля в открытом море».

В рамках данной статьи речь пойдет о тех факторах, которые повлияли на становление новой формы правления, закрепленной в Конституции России 1993 г. Особое место в этом ряду занимает фактор отказа при принятии решений о конфигурации конкретных институтов от преемственности с предшествующей, советской системой, а также зачастую поверхностное отношение к зарубежному опыту. На данные обстоятельства указывает известный российский исследователь В.А. Гуторов: «Именно в отрицании многие адепты новой версии теории модернизации усматривали сущностный момент, отражающий глобальный контекст изменений, происходивших в посткоммунистических странах» [Гуторов, 2015, с.10].

Институциональный дизайн российской политической власти закреплен не только на уровне конституционных норм. Важную роль играют и законодательство о выборах, нормы, закрепляющие создание и функционирование партий, общественных организаций, принципы, обеспечивающие реализацию территориально-политического управления, и многое другое. Однако именно разработка и принятие конституционных норм во многом определяли характер дальнейшей институциональной эволюции.

Политическая власть в современной России функционирует на основе целого ряда конституционно закрепленных оснований, среди которых выделяется принцип разделения властей как определяющий базовые параметры республиканской формы правления и характер осуществления публичных властных функций. Практическая реализация разделения властей призвана обеспечить современный уровень государственного управления, формировать подотчетность и контроль за действиями органов государственной власти любого уровня. Провозглашение данного принципа в качестве одной из конституционных основ политического строя позволяет использовать отечественный и зарубежный политический опыт по налаживанию эффективных способов организации и взаимодействия структур государственной власти. Одновременно это сформировало относительно новые условия для развития механизмов внутриэлитных согласований интересов в российской «правящем классе», определило развитие тенденций демократизации и институциализации новых политических структур.

Одним из заметных явлений российской политической жизни стало устойчивое несовпадение конституционного и реального порядка разделения властей. Научная оценка этого необходима для понимания общего вектора развития политического процесса в нашей стране. Относительно небольшой исторический срок реализации конституционного принципа разделения властей в России не дает достаточного материала для однозначного ответа на вопрос о причинах этого. Сегодня, в связи с целым рядом политических факторов (смена трех глав государства, изменение законодательства о выборах и политических партиях, эволюция политических условий развития федерализма и др.), обнаружились серьезные сдвиги в государственном механизме. Провозглашение принципа разделения властей в Конституции РФ не гарантирует социально-политическую систему от развития авторитарных тенденций. Существующие конституционные нормы, закрепляющие российскую форму правления, могут в определенной степени даже стимулировать тенденции к властному моноцентризму. Реальный баланс властных полномочий ветвей государственной власти складывается таким образом, что возникают угрозы игнорирования представительства интересов различных социальных позиций, которые в демократическом обществе взаимодействуют посредством специальных институтов и формируют «на выходе» компромисс. В рамках такой парадигмальной неопределенности развивается сегодня не только Россия.

Это характерно и для целого ряда других постсоветских государств, что делает достойным научного внимания изучение того широкого социально-политического и исторического контекстов, в которых развиваются посткоммунистические режимы.

Опыт многих государств мира, которые развивались по своей, особой, логике и в конкретных социально-политических условиях, указывает на то, что использование данного принципа в конституционно-правовой доктрине не всегда означает следование ему в политической жизни. Более того, есть целый ряд конкретных примеров, когда «разделение властей» осуществлялось в режиме симуляции, направленной на получение внешнеполитических и внутриполитических, а также экономических дивидендов. Такая симуляция может выступать в роли политического инструмента господствующей элитной группы с целью сохранения ее решающих позиций в социально-политических процессах. В свете этого опыта актуальность приобретает еще один аспект проблемы институционального дизайна: в какой мере эти технологии симулятивной политики определяются естественными потребностями данной социально-политической системы, а в какой «навязаны» усилиями международных правозащитных организаций, научно-образовательных и мониторинговых центров. Реализация разделения и взаимодействия ветвей власти строится не только на основе рамочного конституционного принципа. В советское время, несмотря на совершенно другой идеологический формат и монополию одной политической партии, существовало специфическое «разделение власти» на уровне распределения функций между законодательными, исполнительными и судебными органами. В этом смысле СССР был современным государством, ориентированным на последовательную реализацию конституционных норм.

В исследовании нуждаются причины, по которым отечественным элитам и обществу не удалось эту прежнюю последовательность выдержать и сделать фундаментом демократических реформ. Притом что формальные условия для соблюдения преемственности в конституционном процессе от советского к постсоветскому времени существовали. В российской политической жизни последнего двадцатилетия «внедрение» принципа разделения властей в конституционную доктрину произошло первоначально в виде поправок к Конституции РСФСР 1978 г., а затем в форме отдельной статьи Конституции РФ 1993 г. Как один из принципов организации государственной власти, принцип разделения властей был провозглашен Декларацией «О государственном суверенитете Российской Федерации» от 12 июня 1990 г. [Ведомости Съезда… 1990]. Поворот к либеральному пониманию разделения властей, произошедший в начале 1990-х годов, был связан с последовательным отказом от коммунистической идеологии, введением новой «рыночной» модели экономики, изменением внешнеполитических приоритетов страны.

Этот процесс оказался радикальным и вызвал массовые фрустрации не только у широких слоев населения, дезориентированных в быстро протекающих политических процессах, но и в политическом классе привел к ожесточенным конфликтам. Кадры горящего Белого дома в столице России в октябре 1993 г. показали всему миру, как возможно «делить» власть. Для научного прогнозирования политического процесса важно ответить на вопрос: в какой мере именно такое развитие событий было закономерным? Одним из важнейших этапов становления институционального дизайна российской власти начала 1990-х годов можно считать введение поста Президента и первые всенародные выборы главы государства 12.06.1991. Данное решение выглядело одновременно и как ответ союзной власти (в лице избранного парламентом первого Президента СССР М.С. Горбачёва), и как институциональная инновация, фактически полностью перекроившая существующую модель власти в России (отказ от принципа коллегиального главы государства в конституции).

Выработка подходящей для России формы реализации принципа разделения властей проходила в условиях жесткого противостояния – всенародно избранный парламент – Верховный Совет – против всенародно избранного же президента («кризис двойной легитимности»). Верховный Совет, пользуясь предоставленными ему съездом полномочиями, издал закон о выборах Президента России, а после проведенного 17 марта 1991 г. референдума эта должность была закреплена в Конституции. Таким образом, последовательно произошла ломка старой структуры советской власти: наделение Верховного Совета большими полномочиями и, как следствие, возвышение роли его председателя и «внедрение» нового института главы государства – Президента.

Многие исследователи Конституции РФ 1993 г. сталкиваются с тем, что модель разделения властей, зафиксированную в ней, характеризуют такие особенности и отличия, которые не просматриваются в законодательстве Франции, Финляндии, Австрии, Исландии, Португалии, где формы правления «морфологически» сходны с российской [Kirschke, 2007, p. 1372–1394; Schleiter, Morgan-Jones, 2010, p. 1415–1441]. Но даже в «типической» своей части российская конституционная форма правления характеризуется специфически российскими деталями. Смысл и назначение этих «деталей», представляющих собой часто институциализированные механизмы организации властвования, представляет собой актуальный вопрос, ответив на который, мы сможем сказать, идет ли современная Россия в том же направлении модернизации, что и развитые европейские страны [Медушевский, 2003; 2005; 2008].