Текст книги "Великая Отечественная война в современной историографии"

Кроме того, в Верхней Силезии были арестованы представители нескольких категорий «врагов» Советского Союза, которые выделялись на основе данных захваченных немецких документов, советской разведки, доносов соседей. Бывшие солдаты Вермахта польского происхождения и члены профашистской милиции Volkssturm были заключены в тюрьмы. В Опольском районе немецкие коммунисты помогали солдатам Красной армии осуществлять аресты. Но все же большая часть жителей Верхней Силезии «была скорее мобилизована для работы, чем арестована» (с. 217).

В четвертой части, написанной М. Вульфом (Университет Маастрихта), П. Гэтреллом и Н. Бэроном, говорится о конкретных переселениях и их последствиях. Так, М. Вульф исследует переселения эстонского населения. В июне 1940 г. Эстония была оккупирована советскими войсками. За оккупацией последовали массовые аресты членов антикоммунистических организаций, политической элиты, высокопоставленных официальных лиц, полицейских, землевладельцев, промышленников и др. Эстонская армия была разоружена, ее офицеры депортированы. С началом войны несколько тысяч эстонцев дезертировали из Красной армии и перешли к немцам. Другие создали антисоветские партизанские формирования, которые вели подпольную войну против Красной армии.

В первое послевоенное десятилетие советские репрессии в Эстонии усилились, так же как и партизанские действия эстонского сопротивления. Между 1948 и 1950 гг. более 93 эстонских фермерских хозяйств подверглись насильственной коллективизации. В марте 1949 г. в ходе общеприбалтийской секретной операции советские власти депортировали 60 тыс. эстонских «кулаков» и «врагов народа» в Сибирь (с. 234). К началу 1930-х годов в Эстонской коммунистической партии доминировали русские и «русифицированные» эстонцы, а национальная номенклатура была смещена со своих должностей. Некоторым эстонцам удалось перебраться в Швецию, а оттуда по морю в США. В 1948 г. около 10 400 эстонцев, главным образом из немецких лагерей для беженцев, эмигрировали в Америку (с. 235). Эстонцы избавились от своего статуса «политических беженцев» только в 1991 г., когда им было официально разрешено вернуться на родину. Правда, как отмечает М. Вульф, «немногие воспользовались этой возможностью» (с. 248).

П. Гэтрелл и Н. Бэрон отмечают, что в послевоенное время были применены различные формы осуществления власти и экспертизы, которые имели целью преобразовать массы переселенных людей в упорядоченное и законное население. Врачи, психологи и социальные работники осматривали детей переселенцев и делали вывод об их «пассивности» и «апатии» (с. 259). В результате заключалось, что они могут быть определены куда-либо лишь по решению экспертов. В лагерной среде существовали свои тираны, контролировавшие ресурсы и заполнявшие рабочие вакансии. Женщины-беженки должны были демонстрировать высокую мораль и ответственно себя вести.

Беженцы находили возможности приспосабливаться к условиям жизни в лагерях. К примеру, они прибегали к услугам «черного рынка» и совершали другие незаконные действия. Иногда обращались к властям. Армянские репатрианты, в частности, требовали, чтобы советские официальные лица «ответили на вопросы о жилищных условиях, которые они ожидали получить» (с. 260).

Однако большинство беженцев чувствовали себя в лагерях как в тюрьмах. Впоследствии многие репатрианты не смогли в полной мере прижиться в нормальном обществе. Тысячи поляков и прибалтов убыли на Запад с целью стать полезными гражданами, а также информаторами о жизни при тоталитаризме. Их внимательно «отбирали», принимая во внимание биографию и данные медицинского обследования. Другие люди годами находились в лагерях, так как были признаны больными или «не способными к эмиграции» (с. 266).

О.В. Бабенко

Ветераны Отечественной войны
(Сводный реферат)

1. Эделе М. Советские ветераны Второй мировой войны: Народное движение в авторитарном обществе, 1941–1991.

Edele M. Soviet veterans of the Second World War: A popular movement in an authoritarian society, 1941–1991. – Oxford etc.: Oxford univ. press, 2008. – XII, 334 p.

2. Дейл Р. Крысы и чувство обиды: Демобилизация Красной армии в послевоенном Ленинграде, 1945–1950.

Dale R. Rats and resentment: the demobilization of the Red Army in postwar Leningrad, 1945–1950 // Journal of contemporary history. – L. etc., 2010. – Vol. 45, N 1. – P. 113–133.

3. Дейл Р. Миф о Валааме и судьба ленинградских инвалидов войны.

Dale R. The Valaam myth and the fate of Leningrad’s disabled veterans // Russian review. – Syracuse (N. Y.), 2013. – Vol. 72, N 2. – P. 260–284.

Книга Марка Эделе (Университет Западной Австралии) посвящена судьбе советских ветеранов Отечественной войны во второй половине XX в. Немец по происхождению, Эделе, по его собственным словам, принадлежит к «поколению, слишком молодому для того, чтобы обладать личным опытом войны и тоталитаризма, выросшему в беспрецедентно долгий период мира и процветания в Европе, в работающем социальном государстве с сильным общественным мнением и демократическим правительством». «Моей когорте западных европейцев, – продолжает он, – приходится напрягать воображение, чтобы хотя бы отдаленно понять, что означает жить в условиях тоталитарной диктатуры, авторитарного общества, дефицитной экономики или сражаться не на жизнь, а на смерть за этот самый порядок» (1, с. VII). В своем исследовании он опирается на довольно обширную источниковую базу, включающую документы ряда центральных российских архивов (ГАРФ, РГАЭ, РГАНИ, РГАСПИ, Центр документации «Народный архив»), архивов Москвы, Воронежской и Свердловской областей, а также документальные публикации, периодику изучаемой эпохи, законодательные источники, воспоминания, художественную литературу и собственные беседы с бывшими участниками войны в Воронеже.

Советских фронтовиков автор определяет как стихийное общественное движение, основанное на общности интересов; он использует также предложенный Е.Ю. Зубковой термин «новый социум». Рассматривать ветеранов как поколение, по его словам, не представляется возможным, поскольку такой подход неизбежно наталкивается на серьезные трудности. Дело в том, что в их среде, вопреки распространенному представлению, отчетливо выделяются по крайней мере три поколения: собственно фронтовое (лица 1923–1927 гг. рождения, отправившиеся в армию непосредственно со школьной или студенческой скамьи и не имевшие опыта взрослой жизни до войны), промежуточное (лица 1905–1922 гг. рождения, вступившие в самостоятельную жизнь в межвоенный период) и поколение «дважды ветеранов» (лица 1890–1904 гг. рождения, принимавшие участие еще в Гражданской войне, некоторые – также в Первой мировой). Послевоенный опыт этих поколений был во многом различным – так, представители фронтового поколения, нередко успевшие сделать блестящую карьеру в армии, после демобилизации вынуждены были начинать жизнь фактически сначала и испытывали наибольшие проблемы с социализацией по сравнению со старшими товарищами. Позднейшее отождествление этой когорты с ветеранами в целом связано с тем, что именно фронтовое поколение наиболее ярко проявило себя в общественной деятельности и художественном творчестве, однако в действительности его доля от общего числа выживших участников войны составляет всего около 23% (промежуточного поколения – 50, старшего – 27%) из-за того, что именно призывники, родившиеся в начале 1920-х годов, понесли наибольшие потери в боях. В то же время по мере старения ветеранов и ухода старших поколений возрастные различия между оставшимися в живых постепенно становились все менее заметными, так что к концу советской эпохи все они уже считали себя одним поколением.

Автор полемизирует с французским историком А. Простом, предполагавшим, что старые солдаты не могут считаться социальной группой, если они не имеют собственных организаций или не получили особого общественного статуса в соответствии с действующим законодательством. Развитая сеть ветеранских организаций в СССР действительно сформировалась довольно поздно, лишь в 1970-е годы; тогда же были восстановлены отмененные в 1948 г. привилегии и льготы. Тем не менее как единое общественное движение ветераны проявили себя и в предшествующий период. Доступные источники позволяют констатировать как общность их самосознания, включая убежденность в своем праве на особый социальный статус, так и массовый характер их попыток добиться такого особого статуса (хотя в первые послевоенные годы эти попытки чаще всего принимали форму индивидуальных «писем во власть», авторы которых выступали только от своего собственного имени, используя местоимение «я», а не «мы»).

История советских ветеранов, таким образом, может рассматриваться как специфический опыт народного движения в авторитарном обществе. Несмотря на характерное для советской системы стремление поставить любую общественную активность под контроль государства, ветеранское движение формировалось не «сверху», а «снизу», во многом вопреки стараниям партийной бюрократии, рассматривавшей фронтовиков прежде всего как рабочую силу и поэтому стремившейся как можно быстрее снова превратить их в обычных граждан. В то же время движение это основано во многом на чисто советском опыте первой половины XX в., когда в условиях дефицитной экономики сформировалось строго иерархическое общество, в котором социальный статус измерялся разнообразными привилегиями, в том числе жильем и доступом к закрытым сетям распределения дефицитных товаров. Любопытно также, что ветераны Отечественной войны, как спасители родины от нацистской агрессии, в определенном смысле претендовали на то общественное положение, которым в межвоенный период обладали рабочие как творцы революции. Это перекликается с тем обстоятельством, что в советской мифологии и массовом сознании второй половины столетия память о войне 1941–1945 гг. в известной степени затмила воспоминания о событиях 1917– 1922 гг., став основой для новой легитимации советского режима.

Демобилизация, пишет автор, осуществлялась поэтапно с июня 1945 по март 1948 г.; шестью волнами из вооруженных сил были уволены мобилизованные 1893–1925 гг. рождения, по его подсчетам, – не менее 8 млн 500 тыс. человек. К этому следует прибавить 3 млн 800 тыс. демобилизованных во время войны по болезни или по ранению (из них 2 млн 600 тыс. остались инвалидами на всю жизнь), 200 тыс. человек, демобилизованных по другим причинам, еще столько же дезертиров, которых не удалось поймать; 3 млн 600 тыс. человек, переведенных на различные работы в тылу еще до окончания боевых действий (среди них были и мобилизованные самых старших возрастов – 1890–1892 гг. рождения), и около 1 млн 800 тыс. репатриированных бывших военнопленных (1, с. 22–23). Несмотря на попытки придать демобилизации планомерный характер, транспортная система не справлялась с таким огромным потоком людей. Как следствие, путь домой нередко представлял собой поистине эпическую историю.

Официальная пропаганда в этот период была нацелена прежде всего на то, чтобы предотвратить сколько-нибудь серьезные проявления недовольства среди солдат, пока они были вместе и при оружии. Данным обстоятельством в первую очередь и были обусловлены постоянные рассуждения об особом статусе «воинов-победителей» и особой заботе о них, подкрепленные к тому же вполне реальными мерами поддержки (на самом деле весьма ограниченными). Эта пропаганда повлияла и на позднейшее самосознание фронтовиков, продолжавших добиваться особого статуса и льгот в последующие годы. Между тем уже в первые месяцы после Победы в пропагандистских материалах присутствовал и неявный подтекст: помощь вернувшимся с фронта солдатам рассматривалась не только как вознаграждение за боевые заслуги, но и как подарок от государства, подразумевавший ответное обязательство «не почивать на лаврах» и как можно скорее вернуться к мирной трудовой деятельности. После 1948 г. эта установка стала особенно отчетливой.

Наиболее утопичные мечты фронтовиков, пишет автор, – например, о ликвидации колхозов после войны, – не могли быть воплощены в жизнь по определению, поскольку подрывали сами основы сталинского режима. Но даже простейшая материальная помощь оказалась недоступной для подавляющего большинства демобилизованных (1, с. 40–41). Ресурсы государства были слишком ограниченными, бюрократический аппарат – неповоротливым и неэффективным, к тому же в условиях начавшейся конфронтации с США советское руководство по сути развернуло подготовку к новой войне, так что забота о благосостоянии граждан в очередной раз отодвинулась на второй план. Наибольшие трудности ветераны испытывали при поиске жилья (довоенное могло быть разрушено в ходе боевых действий или занято новыми жильцами, которых далеко не всегда удавалось выселить), работы, возникали проблемы и с восстановлением документов и прописки. Подобные условия провоцировали рост недовольства; если американским солдатам бюрократическим чудовищем казалась сама армия, а демобилизация представлялась возвращением к нормальной жизни, то настроения их советских собратьев были прямо противоположными. Отсюда же происходит и такое широко распространенное явление, как ностальгия по фронту.

Недостаточная поддержка со стороны государства в определенной степени компенсировалась помощью со стороны членов семьи, родственников, соседей, друзей, в том числе других фронтовиков. Дружеские отношения складывались как между однополчанами, так и между людьми, ни разу не встречавшимися на войне; в последнем случае объединяющим началом являлся общий фронтовой опыт. В получении предметов первой необходимости важную роль играла разветвленная теневая экономика; на черном рынке можно было обменять и трофеи, привезенные из-за границы. Помощь вчерашним солдатам оказывали также религиозные организации; оживлению религиозной жизни способствовало смягчение государственной политики по отношению к церкви.

Особенно тяжело приходилось инвалидам, а также женщинам-фронтовикам. Первым было крайне трудно найти работу, чувство собственной неполноценности усиливалось официально насаждаемым культом физического здоровья. Инвалиды, не получавшие помощи от членов семьи или родственников, нередко вовлекались в разного рода криминальную деятельность. «Хотя мне не удалось найти примеров банд, целиком состоявших из ветеранов, – пишет автор, – инвалиды войны нередко были главарями таких группировок» (1, с. 61). Успешной социализации женщин-ветеранов препятствовал распространенный стереотип «фронтовой проститутки», провоцировавший неприязненное отношение со стороны как мужчин, так и других женщин. В то же время многие мужчины-фронтовики, напротив, испытывали чувство родства по отношению к женщинам, имевшим сходный с их собственным опыт участия в боевых действиях. Тяжелее всего приходилось женщинам-инвалидам, практически не имевшим шансов не только найти работу, но и завести семью; известны, однако, и примеры их более или менее успешного возвращения к мирной жизни.

Судьбе инвалидов Эделе посвящает отдельную – четвертую – главу своей книги. Положение данной группы ветеранов можно изучить наиболее подробно, поскольку сведения об инвалидах, в силу их особого статуса, содержатся в большем числе сохранившихся документов. Кроме того, как отмечает автор, для историка опыт инвалидов войны составляет особый интерес, поскольку особенно наглядно демонстрирует иерархическую структуру советского общества. В послевоенный период фронтовики-инвалиды оказались в двойственном положении. С формальной точки зрения это была едва ли не самая привилегированная группа ветеранов; статус инвалида Великой Отечественной войны гарантировал более широкие льготы и более основательную государственную поддержку даже по сравнению с другими категориями инвалидов, включая инвалидов других войн Советского Союза. Этот особый статус инвалиды сохранили и после 1948 г., когда льготы для остальных ветеранов были отменены. На практике, однако, помощь от государства в большинстве случаев была минимальной. С началом «холодной войны» сталинское руководство заботилось прежде всего о том, чтобы задействовать как можно бо́льшую часть населения в качестве рабочей силы. Этим, в частности, объясняется значительная доля инвалидов III группы: они составляли 68% от общего числа инвалидов войны (инвалиды II группы – менее 31%, I группы – менее 2%), поскольку получить освобождавшие от работы вторую и тем более первую группу инвалидности было крайне сложно (среди бывших офицеров соотношение было иным). Статусными различиями были обусловлены и различия в объеме государственной поддержки: разброс пенсий составлял от 500 руб. в месяц (что по меркам конца 1940-х годов считалось очень высокой пенсией) до 150, на которые невозможно было прожить. Как результат, имущественное положение инвалидов разнилось от относительно благополучного до полной нищеты. Их поддержка стала более действенной в 1960–1980-е годы, но на фоне более высокого по сравнению с 1940-ми годами уровня жизни по-прежнему выглядела недостаточной.

Отдельно автор останавливается на бытующем в отечественной национальной памяти представлении о целенаправленной «очистке» крупных городов от инвалидов, имевшей место, как традиционно считается, примерно через пару лет после войны. Эделе отмечает, что сохраняющиеся сложности с доступом к документам не позволяют с уверенностью подтвердить или опровергнуть эти утверждения. Сам он склоняется к тому, что инвалиды войны могли оказаться в числе жертв проводившихся уже в начале 1950-х годов кампаний по борьбе с нищенством и «антисоциальными паразитическими элементами», подобно тому как во время борьбы с «космополитизмом» под каток в числе прочих попали бывшие военнопленные.

Судьбе последних посвящена следующая глава. Всего их было около 2 млн 800 тыс. (939 700 человек, освобожденных в ходе боевых действий, плюс 1 836 562 человека, репатриированных после окончания войны, часто насильно, из числа 2 016 480 бывших военнопленных, выявленных советскими властями), или 14% от общего числа выживших участников войны. Глава написана в основном по опубликованным в 1999 г. воспоминаниям Н.Ф. Дьякова, попавшего во время войны в финский плен и освобожденного в октябре 1944 г. Автор отмечает, однако, что судьба Дьякова на общем фоне была относительно благополучной. Он не был евреем (из 55– 85 тыс. военнопленных-евреев домой вернулись 4762 человека, еще пара сотен остались на Западе; остальные были убиты) и к тому же попал в плен не к немцам, а к финнам. Кроме того, он не был карелом (карелы в финском плену были на привилегированном положении, следствием чего была особая подозрительность по отношению к ним со стороны советских «органов»). Он успешно прошел фильтрацию в Абхазии (!) и не был отправлен в рабочий батальон, как многие другие бывшие пленники; это позволило ему освободиться от подневольной работы на угольной шахте вскоре после окончания войны, рабочие батальоны были распущены гораздо позже. Наконец, он не был арестован в послевоенные годы. Возможно, ему помог довоенный опыт: будучи сыном «врага народа», он привык не ждать справедливости от советской администрации.

В первые годы после войны отношение властей к бывшим военнопленным было относительно терпимым, хотя и в этот период пребывание в плену оставалось клеймом, затруднявшим поиск работы, жилья, поступление на учебу. Переломными моментами в их судьбе стали не 1945 и 1953, а 1947–1948 и 1955–1956 гг. В 1947– 1948 гг. отношение к бывшим пленникам резко ухудшилось. Это не было целенаправленной, официально оформленной политикой: центральное руководство просто перестало посылать «сигналы» на нижние этажи бюрократической иерархии о необходимости взвешенного подхода к вернувшимся из плена. Реабилитация бывших пленников состоялась в 1955–1956 гг. на волне начавшейся десталинизации; тогда же были освобождены из концлагерей последние заключенные, отбывавшие срок за пребывание в плену. Реабилитация эта, однако, осуществлялась негласно и, как следствие, была далеко не полной. Окончательное восстановление в правах бывших военнопленных произошло лишь после крушения Советского Союза: в 1992 г. из анкет был исключен вопрос о пребывании в плену, и только в 1995 г. указом президента военнопленные были официально признаны участниками Отечественной войны.

Рассматривая далее вопрос о социальной мобильности ветеранов, Эделе отмечает, что многие из них после войны сумели добиться весьма ощутимых карьерных успехов. Основными социальными лифтами были членство в партии и образование, благо те или иные льготы для участников войны при поступлении в вузы, официальные или неофициальные, существовали практически всегда. С другой стороны, социальная мобильность ветеранов в целом, а не отдельных представителей этой группы, была достаточно низкой. Только 21% из них были членами партии, только 3% от ветеранов-горожан получили высшее образование, руководящие должности сумели занять от 4 до 15% фронтовиков в зависимости от региона. По-настоящему значительной доля ветеранов была лишь среди офицеров и в партии. При этом в состав партийной элиты – Центрального комитета КПСС – ветераны, ставшие коммунистами в годы войны, сумели попасть только в начале 1960-х годов и даже в 1971 г. составляли лишь 13% членов ЦК, притом что 72% мест по-прежнему принадлежали выдвиженцам эпохи первых пятилеток и Большого террора.

В то же время в 1960–1970-е годы ветераны войны сумели реализовать другой тип социальной мобильности – получить официальный статус и привилегии, превратившись таким образом в самостоятельную категорию советских граждан.

Предложения о создании общественной организации ветеранов раздавались еще в конце 1940-х годов. Параллельно было создано несколько «самовольных» ассоциаций. Партийная верхушка, однако, не была готова к тому, чтобы санкционировать такого рода объединения ветеранов, вплоть до середины 1950-х годов. Официальное объяснение состояло в том, что в создании ветеранских организаций нет нужды, поскольку советское государство заботится обо всех своих гражданах, а ветераны войны «объективно» (т.е. с точки зрения марксистской теории) не являются социальной группой. На самом же деле партийные функционеры, по-видимому, просто опасались, что ветеранские организации могут составить им конкуренцию. Союзный комитет ветеранов войны (СКВВ) был создан лишь в 1956 г., но и он, по выражению автора, был скорее потёмкинской деревней. Основная цель его создания состояла в том, чтобы получить право на участие в работе Международной федерации ветеранов и использовать ее как площадку для пропаганды. Реальные возможности комитета по защите прав советских участников войны были минимальными, поскольку он не имел никакой инфраструктуры на местах. Как следствие, на протяжении последующих десяти лет усилия ветеранского движения были сконцентрированы в основном на борьбе за расширение структуры и полномочий СКВВ, за его превращение не только в пропагандистский, но и в лоббистский орган. Параллельно продолжался процесс создания независимых от СКВВ (и от партийного руководства) организаций.

Возможность создавать местные подразделения СКВВ получил в 1965 г.; сеть таких подразделений быстро начала расти. Продолжали создаваться и параллельные структуры, такие как советы ветеранов разных уровней, от республики до предприятия. В 1976 г. возможности для дальнейшего расширения структуры СКВВ были вновь резко ограничены: партийное руководство в очередной раз испугалось его растущего влияния. В новых условиях ветеранское движение сосредоточилось на борьбе за получение разного рода льгот.

Наконец, в 1986 г., уже при Горбачёве, был создан Всесоюзный совет ветеранов войны и труда. Эта новая организация объединила ветеранские ассоциации разного уровня, причем не только военные. Структура местных органов Всесоюзного совета ветеранов была выстроена по «территориально-производственному» принципу: от республиканских, областных, краевых и районных советов ветеранов до первичных организаций на предприятиях. В состав Совета вошел и СКВВ – на правах самостоятельного подразделения. После конституционной реформы 1988 г. Всесоюзный совет ветеранов получил право на участие в избрании членов Съезда народных депутатов СССР, треть состава которого представляла общественные организации. Совет ветеранов избирал 75 народных депутатов, т.е. свыше 3% от общего состава Съезда (2250 человек) или 10% от депутатов, избираемых общественными организациями. Таким образом, «ветеранское движение теперь воспроизводило организационную структуру партийных и государственных институтов и стало – вместе с другими массовыми организациями – еще одной опорой позднесоветского порядка» (1, с. 183).

Положению демобилизованных фронтовиков в Ленинграде посвящены две статьи Роберта Дейла (Королевский колледж, Лондон), работающего в настоящее время над книгой по этой же теме. В статье «Крысы и чувство обиды» (2) рассматривается процесс социализации бывших солдат во второй половине 1940-х годов. Автор отмечает, что в российской национальной памяти, в том числе и в профессиональной историографии, до сих пор популярен миф о том, что фронтовиков встречали как героев и их возвращение к мирной жизни произошло довольно быстро и безболезненно. Опыт европейских стран и США свидетельствует о прямо противоположном: в эпоху индустриальной войны и массовых призывных армий демобилизация огромной массы военнослужащих, к тому же осуществляемая в ситуации, когда страна истощена только что завершившейся войной, неизбежно протекает с большими трудностями и порождает значительное напряжение в обществе. Проведённый Дейлом анализ доступных документов (включая недавно введенные в научный оборот «письма во власть», а также отчеты военных цензоров и сотрудников прокуратуры) показывает, что ситуация в послевоенном Ленинграде не слишком сильно отличалась от того, что можно было наблюдать за рубежом. Лишь немногие демобилизованные сумели быстро и без существенных трудностей воссоединиться с семьей, вернуться в довоенное жилье, найти работу. Ещё какому-то количеству вчерашних солдат удалось восстановить свое материальное положение, заняв административную должность. Подавляющая же часть демобилизованных столкнулась с колоссальными трудностями при поиске работы и жилья, бездушием чиновников, всеобъемлющей коррупцией. Следствием этого было широкое недовольство, объектом которого стали прежде всего «тыловые крысы» – чиновники, не служившие в армии и не принимавшие участия в боевых действиях. Нехватка ресурсов и неэффективность государственного аппарата, таким образом, привели к тому, что вместо быстрой и безболезненной реинтеграции бывших фронтовиков в послевоенное советское общество демобилизация 1945–1948 гг. стала источником новых социальных конфликтов и трений.

В более поздней своей статье «Миф о Валааме и судьба ленинградских инвалидов войны» (3) Дейл обращается к известному сюжету об «очистке» советских городов от нищенствующих инвалидов и их высылке на Валаам, якобы имевшей место в конце 1940-х годов; этот вопрос затрагивает в своей книге и Эделе (см. выше). Согласно имеющимся источникам, слухи о подобной кампании могли циркулировать уже на рубеже 1940–1950-х годов. В 1960-е годы миф о высылке инвалидов войны на удаленный северный остров, отрезанный от внешнего мира, воспроизвел Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ», не упоминая, однако, о Валааме; Дейл предполагает, что образ валаамского дома инвалидов стал частью этой легенды позже. Инвалиды войны, высланные на Валаам, фигурируют в получившем широкую известность рассказе Ю.М. Нагибина «Терпение», опубликованном в 1982 г. В конце 1980-х годов, с началом эпохи гласности, миф о Валааме стал доминирующим представлением. В Ленинграде бытовала его местная версия, согласно которой на Валаам высылались именно ленинградские инвалиды войны.

Действительная история, как показывают недавно рассекреченные документы, выглядела совсем иначе. Дом инвалидов на Валааме был создан в 1950 г., объединив несколько аналогичных учреждений, существовавших ранее в Карелии, и предназначался для содержания карельских инвалидов, нуждавшихся в специальном уходе. Подавляющее большинство из нескольких сотен его пациентов не были военными, инвалидов войны на Валааме насчитывалось всего несколько десятков. Условия жизни на острове были ужасными, в этом популярный миф действительно недалек от истины.

Документов, подтверждающих проведение каких-либо целенаправленных операций по выселению инвалидов из городов, в архивах по-прежнему не найдено. Рейды по выявлению нищенствующих инвалидов в Ленинграде проводились местными властями в конце 1940-х годов, однако их целями были прежде всего постановка инвалидов на учет и обеспечение их положенными по закону пособиями. Высылка инвалидов из города не практиковалась. Известно, однако, что в 1951 г. указом Президиума Верховного совета СССР была инициирована всесоюзная кампания по борьбе с «антисоциальными, паразитическими элементами», продолжавшаяся до 1954 г. В ходе нее было арестовано в общей сложности около 447 тыс. человек, до 70% из которых составляли инвалиды (не только инвалиды войны). Продолжались и городские кампании по борьбе с нищенством. Дом инвалидов на Валааме, однако, не имел никакого отношения к этим операциям.

Кроме того, как показывают цитируемые Дейлом свидетельства современников, ни о каком «исчезновении» нищих с городских улиц в начале 1950-х годов говорить не приходилось, т.е. результаты принимавшихся репрессивных мер были весьма ограниченными. В действительности число инвалидов на улицах, по-видимому, уменьшалось постепенно: кто-то умирал, кому-то удавалось завести семью или иным способом вернуться к нормальной жизни, кто-то обзаводился протезом, так что увечье становилось менее заметным. К тому же с течением времени инвалиды могли просто примелькаться, так что остальные горожане стали обращать на них меньше внимания, чем прежде.

Особое внимание Дейл уделяет причинам возникновения мифа о высылке инвалидов войны на Валаам, исходя из того, что сам факт бытования подобных слухов позволяет судить о состоянии умов в советском обществе изучаемого периода. Возникновение мифа о Валааме, по его мнению, отражает как действительно наплевательское отношение советского режима к инвалидам, так и сохранившуюся в массовом сознании память о прежних репрессивных кампаниях: сталинское государство, в представлении собственных граждан, могло поставить перед собой такую задачу, как удаление инвалидов из городов, и обладало необходимыми возможностями для ее осуществления. Симптоматично, что в качестве даты переселения инвалидов на Валаам обычно называют 1947– 1948 гг. – время, когда действительно произошло резкое ужесточение политического режима в СССР. Автор отмечает и еще один нюанс: для советских людей миф о Валааме служил в своем роде самооправданием, позволяя переложить на государство ответственность за их собственную невнимательность по отношению к инвалидам. В послевоенном советском обществе, с его культом физического здоровья и силы, официально пропагандируемой устремленностью в будущее и понятным после тяжелых испытаний стремлением поскорее забыть об ужасах недавнего прошлого (особенно сильным в послеблокадном Ленинграде), люди нередко закрывали глаза на многочисленных изувеченных ветеранов. В таких условиях слухи об их массовой высылке на Валаам оказались как нельзя более востребованными.