Текст книги "Великая Отечественная война в современной историографии"

К 20 июля 1944 г. территория Белоруссии была полностью очищена от оккупантов, группа армий «Центр» разгромлена. 141 тыс. партизан соединились с частями Красной армии, лишь около 2600 человек еще продолжали вести борьбу в тылу врага. После завершения операции «Багратион» партизанские отряды были расформированы, а их бойцы либо направлены в армию, либо приняли участие в восстановлении советской администрации. Участвовали они и в репрессиях против польского населения западных областей Белоруссии; многолетняя борьба за обладание этими территориями приняла, таким образом, новый оборот.

Бытующие в советской и постсоветской историографии оценки численности советских партизан (свыше 1 млн человек) являются, таким образом, многократно завышенными. В действительности их количество не превышало 200 тыс. Согласно сохранившимся статистическим материалам, наибольшую часть из них составляли белорусы (67,79%), русских насчитывалось 21,31%, украинцев – 4,63, евреев – 2,6%. Женщины-партизаны составляли лишь 7,83% от общей численности; борьба в тылу врага являлась по преимуществу мужским делом. В то же время женщины часто использовались в разведке и в качестве связных, здесь их процент был довольно большим. Что касается образовательного уровня, то 78,93% партизан имели лишь начальное образование, 16,82% – среднее. В социальном отношении наиболее многочисленной группой были крестьяне (39,25%), рабочих насчитывалось 15,89%, 14,16% составляли солдаты и офицеры Красной армии, 12,24% – студенты и школьники. Больше всего людей присоединилось к партизанам в 1943 г. (60,98%), еще 15,08% воевали с 1944 г., 13,69% – со второй половины 1942 г. Доля партизан, действовавших с первых месяцев войны, была гораздо ниже: лишь 2,01% участников партизанского движения присоединились к нему в 1941 г., 7,64% – в первой половине 1942 г. Потери советских партизан (включая погибших в бою, казненных нацистами и пропавших без вести) составляют не менее 35 тыс. человек.

Подводя в эпилоге итоги своей работы, автор приходит к выводу, что целый ряд сложившихся еще в советское время стереотипов о партизанской войне в Белоруссии нуждается в существенном пересмотре. Так, не соответствует действительности тезис о том, что партизанское движение с самого начала приняло всенародный характер. На протяжении 1941 г. партизанские отряды формировались главным образом из милиционеров, сотрудников госбезопасности, партийных и государственных функционеров, комсомольцев, местных активистов и т.д., т.е. из людей, непосредственно связанных с советским режимом. Местные жители, крестьяне и рабочие, на этом этапе не только не принимали сколько-нибудь активного участия в партизанском движении, но и оказали значительную помощь немцам в противодействии ему. Ситуация изменилась в 1942 г., когда к партизанам стали присоединяться беглые и освобожденные военнопленные, а также красноармейцы, не сумевшие выбраться из окружения.

Представление о централизованном характере партизанского движения также требует уточнения. Формально в конце 1942 – начале 1943 г. оно получило довольно стройную организационную структуру во главе с созданным 30 мая 1942 г. ЦШПД, но на деле контроль этого органа над конкретными партизанскими формированиями был весьма относительным из-за проблем со связью.

Успехи партизан в борьбе с германскими войсками и в подрыве их коммуникаций, как показывает исследование, были невелики, во многом из-за постоянных перебоев в снабжении вооружением, боеприпасами, взрывчаткой и т.д. Знаменитая «рельсовая война», развернутая ЦШПД в августе 1943 г. (всего было выведено из строя около 300 км железнодорожных путей), действительно дезорганизовала вражеский тыл, но лишь на время; со второй половины сентября немцы, усилив охрану путей, сумели довольно быстро снова вернуть ситуацию под контроль. Столь же безуспешными были и попытки использовать партизан для военной разведки, хотя Сталин и рассматривал это в качестве одной из главных их задач. Наибольшей эффективности партизаны добились в борьбе с оккупационной администрацией, включая расправы над коллаборационистами, нападения на местные предприятия и созданные немцами органы власти, полицию и т.д., особенно начиная с 1942 г. Последствия этих операций сами немцы расценивали как катастрофические, поскольку они препятствовали нормальному управлению оккупированными землями. Немалых успехов партизаны добились и в разложении местной полиции и других коллаборационистских формирований, многие бойцы которых, особенно с 1943 г., уходили в леса и присоединялись к борьбе с захватчиками.

Мирное население оккупированных областей оказалось по существу между двух огней. Для партизан оно было основным поставщиком продовольствия, а также одежды; кроме того, партизанские командиры прибегали и к принудительным мобилизациям местных жителей в свои отряды. Немцы на первых порах рассчитывали привлечь белорусов на свою сторону, но создававшиеся ими местные коллаборационистские формирования, как правило, плохо вооруженные и необученные, были не в силах защитить мирных граждан от партизан. На продолжающиеся нападения из леса оккупационные власти отвечали все более жестокими карательными операциями, жертвами которых в первую очередь становились, вопреки официальным заявлениям, не партизаны, а опять-таки местное население.

В особенно сложном положении оказались еврейские партизанские отряды, формировавшиеся главным образом из немногочисленных евреев, которым удавалось вырваться из гетто. В отличие от остальных советских партизан, они сосредотачивали основные усилия не на операциях против оккупантов, а на выживании, частым явлением было создание семейных формирований. Высокий уровень антисемитизма приводил к тому, что евреям далеко не всегда удавалось получить поддержку нееврейских партизан; более того, для евреев, бежавших из гетто, партизаны зачастую представляли не меньшую опасность, чем немцы или коллаборационисты. Еврейские партизанские отряды часто были хуже вооружены, чем нееврейские, несли больший урон от немецких карательных операций и испытывали серьезные проблемы со снабжением, а попытки, часто насильственные, получить необходимые запасы от местных жителей лишь усиливали антисемитские настроения. «Возникал порочный круг насилия и контрнасилия, вылившийся в убийства евреев» (с. 442).

Автор отмечает, однако, что «всё это ни в коей мере не умаляет заслуг партизан, которые, несмотря на в высшей степени неблагоприятные условия, храбро и решительно сражались против нацистских оккупантов […] Они ни в коем случае не были исключением и достаточно часто платили высшую цену за свое решение подняться на вооруженную борьбу против немецких захватчиков. Многие из них вступили в эту борьбу не потому, что они принципиально поддерживали советский режим и советскую политику, их просто вынуждала к этому бесчеловечная оккупационная политика нацистов. В особенности это относилось к тысячам солдат и офицеров Красной армии, отставших от своих частей или бежавших из плена, к евреям, бежавшим из гетто, равно как и к белорусам, русским и полякам, пережившим беспощадные немецкие операции против партизан, приводившие к сотням тысяч жертв среди гражданского населения» (с. 443).

М.М. Минц

Эвакуация и тыл
(Сводный реферат)

1. Мэнли Р. На станцию Ташкент: Эвакуация и выживание в Советском Союзе в годы войны.

Manley R. To the Tashkent station: Evacuation and survival in the Soviet Union at war. – Ithaca; L.: Cornell univ. press, 2009. – XVIII, 282 p.: ill.

2. Холмс Л. Война, эвакуация и осуществление власти: Центр, периферия и Кировский педагогический институт, 1941–1952.

Holmes L.E. War, evacuation, and the exercise of power: The center, periphery, and Kirov’s Pedagogical Institute, 1941–1952. – Lanham etc.: Lexington Books, 2012. – XXXIV, 239 p.: ill.

Исследование Ребекки Мэнли (Университет Куинс, Кингстон, Канада) посвящено судьбе советских беженцев в годы Второй мировой войны. Всего к осени 1942 г. в восточные регионы страны было эвакуировано около 16 млн 500 тыс. советских граждан с территорий восьми республик. В известном смысле это было продолжение процессов, охвативших в то время всю Европу, где число перемещенных лиц, по разным оценкам, достигало 60 млн человек. В то же время опыт беженцев в СССР во многом является специфически советским. Причиной тому был не только беспрецедентный масштаб эвакуации на восток, но и ее организованный характер: значительная часть беженцев была вывезена из прифронтовых районов в результате целенаправленных усилий советского правительства, стремившегося таким образом не только защитить жизни своих граждан, но и сохранить в своем распоряжении, хотя бы частично, людские ресурсы тех областей, которым угрожала неприятельская оккупация. Кроме того, описываемые миграции населения происходили внутри страны, и это также отличает советских беженцев от их европейских собратьев по несчастью; характерно, что в советских документах чаще всего употреблялся термин эвакуированные, а не «беженцы» или «перемещенные лица».

Описываемые процессы, заключает автор, являются, таким образом, «одновременно историей Второй мировой войны, на самом жестоком из ее фронтов, и историей советского общества и государства в момент кризиса» (1, с. 2). Мэнли рассматривает эту историю на нескольких уровнях, в ее книге не только анализируются решения центральных органов в Москве, но и описывается повседневный опыт эвакуированных. Автор отмечает также, что ее книга посвящена истории городского общества, а не сельского, поскольку эвакуации подлежали прежде всего городские жители, которые на востоке страны размещались в основном также в городах. Их положение Мэнли исследует на материалах Ташкента, давшего приют почти 100 тыс. беженцев, среди которых были и такие известные личности, как А. Ахматова, А. Толстой, К. Чуковский. Ташкент стал своеобразным символом жизни в эвакуации.

В определенном смысле эвакуация была продолжением советской политики предвоенных лет, в рамках которой централизованное управление перемещениями населения (как принудительными, так и добровольными) рассматривалось не только как необходимое условие для того, чтобы заложить основы дальнейшего экономического роста, но и как способ улучшить само советское общество. Составной частью этой же политики были и насильственные депортации немцев, а затем и других «провинившихся» народов, осуществлявшиеся в годы войны. Опыт беженцев отчасти перекликается с опытом депортированных, в том числе и потому, что эвакуация на восток также не была по-настоящему добровольной.

Несмотря на разного рода эксцессы, хаос в тылу, ошибки в организации перевозок и т.д., перемещение предприятий и населения в глубь страны прошло в целом довольно успешно и, таким образом, может рассматриваться как подлинный триумф советской системы. В то же время военный опыт яснее обозначил и пределы ее возможностей, а также различные побочные эффекты тотального контроля и всеобъемлющей секретности. Этот опыт во многом изменил советское общество, повлияв как на взаимоотношения между отдельными социальными стратами и этническими группами, так и на отношения между гражданами и государством.

Замена понятия «беженцы» понятием «эвакуированные» произошла в 1930-е годы. До этого советское планирование строилось на опыте Первой мировой войны и было нацелено на оказание максимально эффективной помощи беженцам, которые в случае нового конфликта вынуждены будут покинуть свои дома по собственной воле. В конце 30-х годов, напротив, было решено сделать планомерным и организованным сам процесс эвакуации населения и предприятий. Переселение в глубь страны, таким образом, перестало быть добровольным, эвакуация отныне рассматривалась как составная часть экономической мобилизации. Самовольная эвакуация запрещалась; термин «беженцы» в этих условиях утратил свою актуальность. Подобная политика стала логичным продолжением сталинской «революции сверху»; ей соответствовали и многочисленные указы 1940 г., резко ужесточившие трудовое законодательство. При подготовке планов эвакуации учитывалась также возросшая дальность действия боевой авиации: под угрозой вражеских ударов теперь оказывались не только собственно прифронтовые районы, но и территории, расположенные за сотни километров от линии фронта.

Тем не менее к 22 июня 1941 г. разработка законодательства об эвакуации населения и ценностей в случае войны так и не была завершена, детальные планы также отсутствовали. Сильно недооценивался и вероятный масштаб эвакуации, поскольку в довоенный период просто не предполагалось, что войска противника могут так далеко продвинуться в глубь советской территории. В результате созданный 24 июня Совет по эвакуации вынужден был импровизировать. Как показывает автор, принятые в то время решения об объектах и методах эвакуации хорошо иллюстрируют не только шкалу приоритетов советского руководства, но и сложившуюся к тому моменту социальную иерархию и систему привилегий.

Основными целями эвакуации были скорее сохранение ресурсов и поддержание порядка, чем защита мирных жителей. Это повлияло и на выбор категорий населения, подлежащих переселению на восток: в первую очередь сюда относились руководящие работники и члены их семей, семьи командного состава армии и сотрудников НКВД, рабочие эвакуируемых предприятий, интеллигенция. Женщин, детей и стариков, не относившихся к какой-либо из этих категорий, в лучшем случае вывозили из городов; тем самым обеспечивалась защита от воздушных налетов, как в Великобритании, но не от оккупантов. Сельское население эвакуации не подлежало и не имело возможности приобрести билет на поезд. Систематическая эвакуация евреев не проводилась, хотя число фактически эвакуированных евреев было тем не менее довольно значительным. Симптоматичны также многочисленные черты сходства между эвакуацией и проводившимися в годы войны депортациями населения по этническому признаку, затронувшими около полутора миллионов человек (транспортировка эшелонами, лимиты на количество багажа, одинаковая или сходная терминология в руководящих документах и т.д.).

Несмотря на то что центральными и местными органами власти, судя по сохранившимся документам, была проделана довольно значительная организационная работа по подготовке и проведению эвакуации, на практике нередки были случаи, когда спонтанное бегство чиновников и населения из прифронтовых городов начиналось еще до ее официального объявления. Столь же часто организованная поначалу эвакуация перерастала затем в панику и беспорядочное массовое бегство. Наиболее широко известным примером является паника в Москве в октябре 1941 г., однако аналогичные ситуации возникали и во многих других городах. Границы между «организованной» эвакуацией и «самовольной» были, таким образом, достаточно размытыми.

Основными причинами паники автор называет недостаток правдивой информации о положении на фронте, от которого страдали не только рядовые граждане, но и местные власти, и порочные идеологические установки советского руководства, в соответствии с которыми эвакуация приравнивалась к отступлению перед противником, а преждевременная эвакуация рассматривалась как источник пораженческих настроений. Решения об эвакуации тех или иных населенных пунктов сплошь и рядом принимались с опозданием, и появление германских войск в непосредственной близости от города заставало местных руководителей врасплох, когда организованная эвакуация была уже невозможна. Наиболее вопиющим примером была ситуация в Сталинграде, где гражданскому населению прямо запрещалось покидать город. Вывезти женщин и детей на левый берег Волги было решено лишь 24 августа 1942 г., когда город уже бомбила нацистская авиация.

Отношение населения к эвакуации было сложным. Сама возможность эвакуироваться нередко ставила людей перед непростым моральным выбором, чувство долга перед страной и чувство долга перед собственной семьей побуждали к прямо противоположным решениям. Кто-то предпочитал уехать из страха перед немцами, кто-то, напротив, оставался, будучи уверенным, что в эвакуации будет только хуже. Начало эвакуации часто воспринималось окружающими с осуждением, как проявление трусости и даже предательство; во многих случаях это приводило к спонтанным массовым протестам, самым масштабным со времен коллективизации. Эти протесты, безусловно, подрывали легитимность советского руководства, но лишь до известного предела. В подавляющем большинстве случаев бунты были неорганизованными; кроме того, претензии протестующих чаще всего сводились к утверждению, что «советская власть нас бросила», т.е. возмущение вызывала не природа этой власти, а лишь ее предполагаемая неспособность (или нежелание) выполнять свои функции. Когда работа государственного аппарата снова налаживалась, протест довольно быстро выдыхался, как это произошло, к примеру, в Москве в конце октября 1941 г. Лояльность населения по отношению к сталинскому режиму за годы войны не только не ослабела, но и еще больше укрепилась.

При подготовке планов эвакуации – как предварительных довоенных, так и детальных, разрабатывавшихся после начала боевых действий, – их авторы стремились направить потоки эвакуированных с таким расчетом, чтобы более или менее равномерно распределить их между тыловыми регионами. Предполагалось, что это позволит не допустить повторения ситуации, сложившейся в годы Первой мировой войны, когда в отдельных городах могло скапливаться огромное количество беженцев, которым местные власти были просто не в силах оказать необходимую помощь. Кроме того, в процессе эвакуации предполагалось восполнить дефицит рабочей силы в тылу, вызванный мобилизацией, а затем и депортациями. На практике, однако, быстрое продвижение германских войск в глубь советской территории заставило советское руководство расширять географию регионов, принимающих беженцев (эвакуация в Среднюю Азию, к примеру, в первоначальные планы не входила), а хаос и неразбериха на транспорте вкупе с огромным числом людей, эвакуировавшихся «самовольно», привели к тому, что распределение эвакуированных по регионам приняло по преимуществу стихийный характер.

Среди наиболее популярных пунктов назначения оказался Ташкент. Тому было несколько причин, включая воспоминания о Первой мировой войне (большой популярностью пользовалась, в частности, повесть А.С. Неверова «Ташкент – город хлебный»), а также то, что в городе имелось русское население; это облегчало адаптацию на новом месте. Ученых, эвакуировавшихся в Ташкент, привлекало также наличие необходимой инфраструктуры, позволявшей продолжать заниматься научной деятельностью. Круг лиц, имевших возможность официально проживать там, был строго ограничен, однако многим удавалось получить жилье и прописку по блату. Кроме того, довольно много людей проживали в городе нелегально; это обстоятельство сильно затрудняет подсчет общего количества беженцев, нашедших приют в Ташкенте. Условия жизни большинства эвакуированных были крайне тяжелыми, городские власти оказались не в состоянии обеспечить их жильем, пищей, предметами первой необходимости (вплоть до мыла). Многое зависело от социального статуса и связей, строго иерархический характер советского общества в эвакуации проявлялся особенно отчетливо; это было заметно как в дороге, так и на новом месте проживания.

Первые случаи возвращения из эвакуации относятся к 1942 г., однако наиболее интенсивным этот процесс стал в 1944 г. Так же, как в первые месяцы войны власти пытались регулировать ход эвакуации, теперь они попытались упорядочить и реэвакуацию, чтобы избежать хаотических перемещений населения и предотвратить преждевременный отток рабочей силы с эвакуированных предприятий. В результате круг лиц, имевших право вернуться домой, оказался довольно строго ограниченным, однако на практике многие беженцы возвращались из эвакуации самовольно. Дома их ожидали многочисленные трудности не только с получением обратно прежнего жилья, но и с восстановлением социального статуса: пребывание в эвакуации быстро стало клеймом, особенно для евреев и мужчин, годных по возрасту для военной службы. Не оправдались и надежды на смягчение политического режима после окончания войны.

Что касается исторической памяти, то в послевоенный период опыт эвакуированных остался по преимуществу частью семейной истории, тогда как в публичном дискурсе был почти полностью забыт. Во многом это было обусловлено тем, что история эвакуации тесно связана с весьма нелицеприятными для советского режима реалиями 1941–1942 гг. (поражения на фронтах, хаос и паника в тылу, бегство чиновников из населенных пунктов и с предприятий, оказавшихся под угрозой захвата немцами, тысячи семей, брошенных на произвол судьбы, и т.д.) и плохо вписывается в официозную историю Отечественной войны. В рамках научной историографии тема эвакуации только начинает активно изучаться.

Мэнли отмечает также крайне противоречивый характер дошедших до нас описаний жизни в эвакуации. В произведениях многих авторов подчеркиваются ее планомерный характер и успешные результаты, показано благожелательное отношение местного населения к эвакуированным, в то время как опыт многих других беженцев был прямо противоположным. По мнению Мэн-ли, в этих описаниях отразился противоречивый характер самой эвакуации.

Тему эвакуации и тыла продолжает работа Ларри Холмса (Университет Южной Алабамы), выполненная как микроисторическое исследование. В книге описывается судьба Кировского педагогического института (нынешний Вятский государственный гуманитарный университет) во время войны и в первые послевоенные годы (2). С началом войны в Киров среди прочих были эвакуированы наркоматы лесной промышленности СССР и РСФСР и Наркомпрос РСФСР, а также завод № 32 Наркомата авиационной промышленности, производивший детали для военных самолетов. Этот завод и Наркомлес СССР заняли здания Педагогического института, который был вынужден переехать в г. Яранск в 232 км от Кирова, где он находился вплоть до начала 1945 г. После возвращения в Киров институт получил свои здания обратно, но фактически в разоренном состоянии, что спровоцировало длительный конфликт с участием целого ряда союзных, республиканских и местных органов власти; коллектив института считал себя жертвой произвола. Как отмечает автор в предисловии, эта история расходится с официальной, «триумфалистской» картиной участия СССР во Второй мировой войне (2, с. XIII–XIV). В своей книге он рассматривает не только отношения Кировского пединститута с государственными органами и ведомствами разного уровня, но и сложные взаимоотношения между различными группами интересов в самом институте.

В противостоянии с Наркомлесом и Наркоматом авиапромышленности Кировский педагогический институт пользовался поддержкой Наркомпроса, а также городских и областных партийных и государственных органов. Холмс, таким образом, анализирует проблему, которая практически не затрагивается в книге Р. Мэнли (критика ее работы: 2, с. XXIII. – Реф.), – позицию местных органов власти в вопросах эвакуации и их взаимоотношения с центральным руководством. Автор определяет эти отношения как «diffusion, although not a confusion» (с. XXIII): не вступая с Центром в прямой конфликт, местные власти тем не менее твердо и временами довольно жестко отстаивали свои интересы. Этому не мешала даже память о недавних годах террора. В результате вместо стройной системы вертикальных и горизонтальных связей мы можем наблюдать возникновение сложных альянсов, состоявших из органов власти и ведомств разного уровня, объединенных общими интересами.

Исследование Холмса базируется на документах девяти архивов, включая федеральные (ГАРФ, РГАЭ, РГАСПИ), Центральный архив общественно-политической истории Москвы, местные архивы в Кирове и Яранске и архив самого Вятского государственного гуманитарного университета. Автор отмечает, что в местных архивах можно ознакомиться в том числе с постановлениями и директивами, поступавшими из Центра, которые до сих пор труднодоступны в Москве. В то же время часть переписки с Наркомлесом и Наркоматом авиапромышленности сохранилась только в их фондах в РГАЭ; в Кирове копии этих документов отсутствуют. Помимо официальной документации в книге используются неопубликованные статьи В.М. Дьяконова, декана факультета иностранных языков в 1923–1957 гг., об истории Педагогического института и сохранившийся в частной коллекции дневник Б.В. Талантова, преподавателя математики и астрономии в 1934–1954 гг., арестованного в 1969 г. за выступления в защиту верующих и погибшего в заключении в 1971 г. Автору удалось также взять интервью у нескольких бывших студентов Педагогического института.

Кратко описывая в первой главе его довоенную историю с момента создания в 1914 г., автор показывает, что многие из проблем, с которыми он столкнулся в годы Отечественной войны, существовали и в предшествующий период, хотя и в меньшем масштабе. Институту остро не хватало помещений под классы и общежития, имеющиеся здания требовали ремонта, новые строились слишком медленно, не хватало дров, еды, мебели, учебных принадлежностей, книг, часть имущества разворовывалась. Постоянные трудности провоцировали поиск виноватых и политические обвинения. Даже переезд в Яранск в 1941 г. не был для института чем-то новым: аналогичная эвакуация части преподавателей и студентов в этот город уже проводилась в 1919 г., правда, только на три месяца.

К началу войны население Кирова составляло около 144 тыс. человек. Во второй половине 1941 г. к ним прибавились 56 тыс. эвакуированных. Кроме того, в городе со временем были размещены несколько госпиталей с примерно 10 тыс. раненых. Начало войны горожане встретили с энтузиазмом; даже ранней осенью многим еще казалось, что война продлится недолго. В октябре пединститут был переведен в Яранск – как предполагалось, на время, как оказалось – на несколько лет. Бо́льшую часть имущества (книг и инвентаря) пришлось оставить в Кирове, в здании, переданном Наркомлесу. Часть студентов переезжать в Яранск отказались, в дальнейшем набор пришлось сократить из-за нехватки помещений на новом месте. В отношениях с предприятиями, эвакуированными в Киров, в этих условиях стала расти напряженность.

Население Яранска в начале 1940 г. насчитывало около 10 тыс. человек. К январю 1942 г., с учетом эвакуированных, включая преподавателей и студентов Кировского пединститута, оно выросло до 12 тыс. Как и во множестве других районных центров, экономика Яранска не справлялась с таким наплывом людей. Не выдерживая тяжелейших условий жизни в городе, студенты продолжали покидать институт. Оставались те, кто рассматривал продолжение учебы как свой долг, и те, кого привлекала сама возможность учиться.

Отношения с местными властями и населением складывались непросто, причем в данном случае претензии, предъявлявшиеся к институту, были во многом аналогичны тем претензиям, которые он сам предъявлял вышестоящим органам в связи с деятельностью эвакуированных наркоматов в Кирове. Содержание института легло тяжелым бременем на город, администрация которого была просто не в силах обеспечить его всем необходимым. Институт, со своей стороны, пользуясь своим областным статусом, настаивал, порою весьма агрессивно, на улучшенном снабжении. К чести его руководства, после своего возвращения в Киров он вернул здания, которые занимал в Яранске, в удовлетворительном состоянии.

Нехватка всего самого необходимого, включая еду, привела к нарастающим конфликтам внутри коллектива. В первые месяцы войны профессорско-преподавательский состав вузов снабжался по единой норме – как у рабочих, занятых на предприятиях 2-й категории (студенты – по норме служащих на таких же предприятиях), но в дальнейшем для разных категорий преподавателей стали вводиться различные нормы снабжения. В Кировском пединституте это привело к тому, что на привилегированном положении оказались эвакуированные профессора, поступившие туда на работу вместо преподавателей, призванных в армию или отказавшихся перебираться в Яранск. Причина была в том, что эти профессора до войны работали в наиболее престижных московских и ленинградских вузах и по своей квалификации превосходили прежних работников Кировского пединститута. При этом они не были членами партии, так что институтские коммунисты, в большинстве своем не являвшиеся даже доцентами, почувствовали себя ущемленными. Их нападки на администрацию, при поддержке Яранского горкома ВКП(б), продолжались вплоть до 1944 г., когда в дело вмешался Кировский областной комитет партии, подтвердивший общий курс на дифференцированное снабжение.

Продолжением этих стычек между коммунистами и беспартийными, эвакуированными и старыми работниками института, профессорами, доцентами и преподавателями низших рангов, молодежью и старшими коллегами стала травля профессора Б. А. Ларина, одного из известнейших советских лингвистов. В декабре 1941 г. он был эвакуирован из Ленинграда в Ташкент, а оттуда несколько месяцев спустя переведен в Яранск, где возглавил кафедру лингвистики в Кировском пединституте. В мае 1943 г. несколько преподавателей обвинили его в политической неблагонадежности, выразившейся, по их мнению, в «переоценке» значения финно-угорских заимствований в русском языке и ссылках на труды немецких ученых. Нападкам подвергся и поддержавший профессора директор института Ф. С. Орешков. В августе московские друзья Ларина добились его перевода в Москву.

Союзный и российский наркоматы лесной промышленности в 1942 – весной 1943 г. постепенно переехали обратно в столицу, но члены семей их работников вынуждены были остаться в Кирове, поскольку их московское жилье было занято новыми квартирантами. Кроме них помещения пединститута продолжал использовать завод № 32 Наркомата авиапромышленности, к которому со временем добавились эвакуированная из Ленинграда Военно-морская медицинская академия и еще несколько учебных заведений. Как вскоре выяснилось, Наркомлес оставил помещения института в неудовлетворительном состоянии, институт недосчитался значительной части хранившегося там имущества. Завод № 32 также оказался не слишком добросовестным «постояльцем». Институт, еще находясь в Яранске, начал добиваться компенсаций и наказания виновных, в особенности после того, как новым директором в октябре 1944 г. стал А.И. Заручевский. В Киров институт вернулся только в марте 1945 г. Долгожданное возвращение, однако, принесло с собой новые проблемы, поскольку часть его помещений по-прежнему использовали Военно-морская медицинская академия и завод № 32, продолжался конфликт с Наркомлесом. Завод № 32 освободил занимаемые им помещения лишь в 1947 г. Институтское руководство, впрочем, также не отличалось щепетильностью, отказываясь вернуть законным владельцам имущество, реквизированное организациями, занимавшими его помещения в 1941–1945 гг., у других кировских предприятий. В конфликт с Наркомлесом вынужден был вмешаться А.Н. Косыгин, в то время заместитель председателя СНК СССР, но наркомат был просто не в состоянии возместить причиненный ущерб и по-прежнему отказывался вернуть похищенное имущество, в то время как кировские предприятия не справлялись с заказами на изготовление новой мебели для института, а местный строительный трест – Кировгражстрой – с ремонтом его зданий.