Текст книги "Великая Отечественная война в современной историографии"

М.М. Минц

Значение Второй мировой войны для истории СССР и постсоветского пространства
(Сводный реферат)

1. Вайнер А. Осмысление войны: Вторая мировая война и судьба большевистской революции.

Weiner A. Making sense of war: the Second World War and the fate of the Bolshevik Revolution. – Princeton: Princeton univ. press, 2001. – XV, 416 p.

2. Ловелл С. Тень войны: Россия и СССР, с 1941 г. до настоящего времени.

Lovell S. The shadow of war: Russia and the USSR, 1941 to the present. – Chichester (West Sussex, U. K.); Malden (Mass.): Wiley-Blackwell, 2010. – XIII, 370 p.

Значение Второй мировой войны рассматривалось зарубежными специалистами по истории Советского Союза главным образом с точки зрения ее разрушительных последствий для населения и экономики страны. Реферируемые работы предлагают новый подход к изучению войны, в центре которого находится ее влияние на весь ход последующей истории СССР и постсоветского пространства.

В монографии американского историка Амира Вайнера Вторая мировая война – «беспрецедентный катаклизм, который потряс весь европейский континент», – рассматривается как центральное событие в истории Советского Союза, навсегда поделившее ее на две разных эпохи. Подчеркивая, что Великая Отечественная война, как ее назвали в СССР, трансформировала советское государственное устройство физически и символически, автор поставил своей задачей исследовать ее влияние «на идеологию, верования и практики советского режима и его подданных» (1, с. 7).

Он отмечает при этом, что, хотя Великая Отечественная война затронула всех граждан без исключения и оставила огромное количество источников, зарубежная историография, в особенности американская, избегала этой темы. Ею занималось лишь послевоенное поколение советологов, принадлежавшее к «сегодня практически вымершей школе политологов-историков» (1, с. 13). Затем все внимание стали уделять Октябрьской революции, Гражданской войне, сталинизму 1930-х годов, отдавая предпочтение изучению социально-экономических структур либо политико-идеологических процессов. Война приобрела в этом нарративе статус события, прервавшего на несколько лет общий ход истории страны, и ею занимались специалисты по военно-исторической проблематике. В результате к юбилейному 1995 году в активе западной историографии имелось лишь несколько работ по Великой Отечественной войне, причем написанных преимущественно специалистами по европейской истории, не владеющими ни одним из славянских языков. Это был разительный контраст с той лавиной монографий и мемуаров, посвященных всем остальным театрам военных действий, которые были опубликованы в связи и по поводу юбилея, пишет Вайнер (1, с. 12–14).

По мнению автора, причина коренилась в неверном прочтении истории Октября, вернее, в применении к ней парадигмы Термидора, т.е. идеи о том, что революция закончилась террором 1937–1938 гг. Но как раз в тот момент, считает Вайнер, она набирала силу. И современники вполне осознавали это: для советских людей война являлась «критически важным, неотъемлемым звеном» всего революционного проекта, когда на практике была подтверждена жизнеспособность и легитимность большевистского режима. Великая Отечественная война интерпретировалась как «последняя битва с силами зла» (Армагеддон) на пути к светлой цели построения коммунизма, что неизбежно смещает фокус исследования в сторону политической мифологии, указывает Вайнер (1, с. 18).

В своем исследовании автор исходит из тезиса, что Советский Союз не являлся какой-то аномалией и существовал отнюдь не в вакууме, представляя собой «часть современной (модерной) политической вселенной» (1, с. 7). Это прекрасно осознавали и партийные лидеры, и простые советские граждане, прокладывая свой собственный путь к социализму и коммунизму, в чем-то противопоставляя свою идеологию и практики универсальным тенденциям, а во многом и используя их. Советский Союз принадлежал к государствам современного типа, которые стремились трансформировать общество в соответствии со строго научными принципами посредством множества институтов, призванных управлять буквально всеми сферами общественной жизни. Война, утверждает автор, лишь придала новый импульс большевистскому проекту по построению однородного (гомогенного) и гармоничного общества (1, с. 7).

Война, пишет Вайнер, укрепила ключевые институции советского режима, прежде всего социально-экономический строй и партийную систему. Получило дополнительный импульс и стремление очистить государство от «вредных элементов», которые препятствовали достижению социальной и политической гармонии. Но в то же время война внесла существенные коррективы в советскую мифологию. В частности, происходит развенчание мифа о Гражданской войне с ее классовым подходом, «наивного и устаревшего» в эпоху современной тотальной индустриализированной войны. Социальное происхождение перестает быть главным критерием при определении статуса человека. Заняв главенствующее положение в пантеоне мифов, легитимирующих революцию, миф о войне выдвинул новые основания для членства в советском обществе и для исключения из него: поведение во время войны и этничность.

Могущество нового мифа складывалось из множества обрядов и ритуалов, сопровождавших советских людей от колыбели до могилы, создавая ощущение причастности к героическим событиям. Названия улиц и памятники напоминали о Великой Отечественной войне, литература и изобразительное искусство, театр и кино прославляли это великое событие, так что его невозможно было игнорировать, пишет А. Вайнер. Господствующее положение мифа о войне обеспечивалось не только советским государством и его пропагандистской машиной, но в не меньшей степени личным опытом каждого, и прежде всего фронтовиков. Именно это гарантировало, что миф переживет само советское государство, утверждает автор (1, с. 20–21).

Свою исследовательскую задачу Вайнер реализует на материале Винницкой области, относительно небольшого региона, занимающего чуть более 27 000 кв. км по берегам Южного Буга. Этот на первый взгляд «тихий сельский уголок» предоставляет историку уникальную возможность рассмотреть эволюцию советской мифологии. Как и в другие части Европы, современная эпоха модерна с присущими ей практиками социальной инженерии и насильственной классификации населения пришла в Винницу с Первой мировой войной. К концу 1915 г. в регионе, который являлся тогда частью Подольской губернии, царская армия произвела массовые депортации немецких поселенцев и евреев. Затем последовали Гражданская война, коллективизация и голод, и с ними – новые депортации, на этот раз поляков и немцев. Однако худшее началось, когда 19 июля 1941 г. город оккупировали германские войска. Через месяц после вторжения область была разделена: территории между Днестром и Бугом отошли к Румынии и были переименованы в Транснистрию, остальная часть, включая областной центр Винницу, вошла в состав рейхскомиссариата Украина. Нацисты проводили политику депортаций и геноцида (в том числе урезая снабжение оккупированных территорий продовольствием), целью которой было уничтожение как можно большей части местного населения. К моменту освобождения Винницы Красной армией 20 марта 1944 г. в городе оставалось менее четверти от 100 тыс. его жителей. Оккупацию пережили около 20 тыс. проживавших в Винницкой области евреев – примерно седьмая часть. Через 12 лет после окончания войны население области, прошедшее также через голод 1946–1947 гг., еще не восстановилось до довоенного уровня в 2 млн 300 тыс. человек.

Центральное место в книге занимают три темы: трансформация партийной элиты; национальный вопрос на Украине в целом и в Винницкой области в частности; судьба еврейского населения области. Все они вращаются вокруг проблемы формирования под влиянием войны новой советской идентичности в конкретном регионе, однако выводы распространяются на страну в целом.

Вайнер демонстрирует, насколько сложным и противоречивым был этот процесс, какое влияние оказывали на него события довоенного времени. В частности, приводится эпизод с эксгумацией нацистами массовых захоронений 1937–1938 гг. на окраине Винницы, что сделало преступления НКВД всеобщим достоянием. С восстановлением советской власти следовало не только осмыслить прошлое, но и дать оценку наследию войны, которая, как считали многие, несла в себе возможность искупления для прежде «неблагонадежных» элементов. Как показано в книге, по поводу того, что собой представляет наследие войны и кто должен это определять, на местном уровне происходила борьба между фронтовиками и местными партизанами. С другой стороны, имел место конфликт между новыми руководителями – фронтовиками, преимущественно украинцами, и русскими чиновниками, вернувшимися из эвакуации. Автор выявляет социальную модель регенерации местной элиты – привлечение фронтовиков, которые в 1949 г. составили более 70% винницкой номенклатуры. Он отмечает постепенную, но неуклонную украинизацию областной элиты, которая происходила на фоне борьбы с малейшими намеками на проявление украинского сепаратизма (1, с. 61–62).

В послевоенные годы возникает новый политически одобряемый тип руководителя-фронтовика. Симптоматично, что первый секретарь обкома М.И. Стахурский, железной рукой правивший Винницей с июля 1945 до марта 1951 г., почти не упоминал о своей довоенной карьере в республиканском ЦК, зато подчеркивал, что он «генерал-лейтенант запаса» и был членом военного совета 1-го Белорусского и 2-го Украинского фронтов (1, с. 47–48). Вернувшиеся с войны руководители смотрели на гражданскую жизнь сквозь призму военного опыта, военный миф стал инструментом для укрепления их власти и авторитета. Причем на областном и районном уровнях, менее подверженных прямому вмешательству Москвы, образ руководителя-фронтовика стал средством выражения национальной гордости (1, с. 62).

Фронтовики стремились утвердить ту версию войны, которая основывалась на их собственном военном опыте, восстановить правду и справедливость в отношении подпольщиков и партизан, что считалось вопросом не столько личным, сколько делом политического принципа. Настаивая на своем моральном праве создавать историю войны и делиться ею с современниками, ветераны формировали свою политическую нишу, причем осуществлялось это посредством личных связей, что автор называет самой распространенной формой политической ассоциации в СССР (1, с. 58).

В ходе партийной чистки, которая проводилась на разоренной войной Украине, главным критерием для оценки коммуниста стало его поведение в годы войны. Отвечая на вопрос «Где вы находились во время немецкой оккупации и каким образом остались живы?», тысячи коммунистов на себе ощутили силу «нового легитимирующего мифа о войне», сквозь призму которого оценивались теперь и их карьера, и их убеждения (1, с. 10). Линия на признание заслуг в период войны – фронтовиков либо участников сопротивления оккупантам – продолжалась и в 1960–1970-е годы, когда шла реабилитация членов оклеветанного винницкого подполья.

«Плохое» и «неправильное» поведение в годы войны служило основанием для репрессий разной степени тяжести, здесь играл свою роль и этнический фактор. В книге отмечается, что на фоне «брутализации» публичной жизни в послевоенном СССР происходило все более активное внедрение шовинистской по сути идеологии и практики. Показана радикализация советской этнонациональной политики – именно в этот период была, в частности, введена бессрочная ссылка для депортированных народов и тех, кто был признан сотрудничавшими с врагом (1, с. 365). Одновременно возникает тенденция, с одной стороны, подчеркивать общенациональный характер жертв войны, что не позволяло выделять евреев как наиболее пострадавшую от фашизма нацию, с другой – обращать особое внимание на заслуги в войне представителей русского и украинского народа.

В Винницкой области особое значение имела проблема украинского национализма, которая усложнилась с присоединением в 1939 г. Галиции. Как отмечает автор, еще в 1930-е годы национализм в Украинской ССР подвергся своеобразной советизации, так что после окончания войны приверженцы этноцентричного сепаратизма, составлявшего основу идеологии ОУН-УПА, не могли получить широкую поддержку в области, на практике убедившейся в том, что «Гитлер намного хуже Сталина». Кроме того, воспитанная в советских ценностях молодежь и вернувшиеся домой фронтовики были резко настроены против сепаратизма. В результате украинский национализм в этом регионе сохранился и продолжал сосуществовать с государством, которое безжалостно расправлялось с бандами сепаратистов и одновременно прославляло объединение «исконных» украинских земель.

Как отмечается в эпилоге, культ Великой Отечественной войны только усиливался по мере отдаления как от Октябрьской революции, так и от самой войны, но он получил и национальное измерение, положив начало, в частности, украинскому «мифу об основании» (foundational myth). Когда Винница праздновала 50-летие со дня окончания Второй мировой войны, основной упор был сделан на преемственности между героизмом украинского военного поколения и созданием (и защитой) новой независимой Украины. Было сказано, в частности, что 8 млн украинцев погибли на войне, но после нее Украина стала членом ООН и других международных организаций. «Война, таким образом, была полностью украинизирована», – заключает автор.

Он отмечает также, что после крушения коммунизма Советский Союз оставил живое и живучее эпическое наследие, которое, с учетом уникальной советской национальной политики, могло быть присвоено разными этносами, затронутыми войной. Так, суверенную Украину создавало молодое поколение партийных аппаратчиков, выросшее на воспоминаниях о войне и о судьбе своей республики в военные годы. Миф Второй мировой, если рассматривать его с такой точки зрения, занимает уникальное место между образованием и распадом СССР. С одной стороны, надклассовый, кросснациональный характер этого мифа обеспечивал государство той объединяющей, интегрирующей темой, которой ему прежде недоставало. С другой стороны, символическое пространство, допускавшее артикуляцию различных, хотя и не антагонистических, взглядов, сделало возможной также артикуляцию различных идентичностей. Как следствие, миф о войне в многочисленных своих инкарнациях пережил и само государственное образование, которое вело эту войну (1, с. 385).

* * *

Книга британского историка Стивена Ловелла (Лондонский университет) представляет собой заключительную часть трехтомной «Истории России», подготовленной издательством «Блэквелл»77
  Первые две части см. Wirtschafter E. K. Russia’s age of serfdom, 1649– 1861. – Malden (MA): Blackwell pub., 2008. – XIV, 287 p.; Weeks T.R. Across the revolutionary divide: Russia and the USSR, 1861–1945. – Chichester (West Sussex); Malden (MA): Wiley-Blackwell, 2011. – XIII, 282 p.


[Закрыть]. Необычны хронологические рамки, охватывающие период с 1941 г., что подчеркивает намерение по-новому осмыслить итоги Великой Отечественной войны и ее влияние на последующую историю Советского Союза. Начиная свое изложение с германской агрессии, автор стремится увидеть войну не столько как катастрофу, которую нужно было пережить и преодолеть, сколько как определяющий фактор, наложивший свою «тень» на ход событий в СССР и постсоветской России (2, с. 4).

Война была не только тяжелой и разрушительной – она принесла с собой новые возможности для советского режима, считает С. Ловелл. Режим получил в свое распоряжение такие инструменты, как новый советский патриотизм и новая консолидированная и лояльная элита; на международной арене в число сателлитов СССР вошли государства Восточной Европы. Таким образом, сбывалось ленинское предсказание о распространении социализма на Запад, а затем, в ходе китайской революции, и на Восток. Война отделила «друзей» от «врагов» советской державы, снабдив ее руководителей новыми критериями «предательства», «трусости», «сотрудничества с оккупантами» для окончательного «очищения» советского общества. После первого катастрофического года войны Красная армия сумела переломить ход боевых действий в свою пользу и вновь стала эффективной боевой силой (2, с. 4–5).

Однако же, явив собой «апофеоз социальной мобилизации», к которой всегда стремилась советская идеология, война наряду с этим высветила и новые угрозы режиму. Трудно было забыть общую деморализацию и падение дисциплины, чем объяснялась сдача в плен более 2 млн советских солдат летом-осенью 1941 г. После окончания войны 12-миллионную армию следовало держать под контролем, учитывая, что фронтовики видели своими глазами, как живет Европа. Кроме того, миллионы советских людей пережили оккупацию, многие из них сотрудничали с врагом, а военнопленные изначально получили ярлык предателей. Особое беспокойство вызывали западные области страны (хотя уровень коллаборационизма на Украине и в Белоруссии мог быть гораздо выше, если бы немцы вели себя иначе, замечает автор). Даже значительно выросшая за годы войны Коммунистическая партия внушала опасения, поскольку в нее могли проникнуть идеологически ненадежные элементы. Так что, пишет Ловелл, даже в момент победы Сталин имел свои причины чувствовать себя «в боевой готовности», и после окончания войны он оставался в центре событий, всячески контролируя процесс создания воспоминаний о ней (2, с. 7).

Процесс формирования образа Великой Отечественной войны и памяти о ней начался еще до ее окончания, причем Сталин (а не партия) занял в ней центральное место. Неудивительно, что целый ряд событий был вычеркнут из официально признаваемого нарратива: репрессии НКВД в Польше и странах Балтии перед вторжением нацистов, военные преступления Красной армии во время ее победного марша на запад в 1944–1945 гг.; массовая паника в Москве в октябре 1941 г., когда распространились слухи об эвакуации правительства из города. Не упоминалось и то, что далеко не все советские люди выполняли в полной мере свой «патриотический долг», даже фронтовикам государство отказывало в должном признании их заслуг, особенно по сравнению с ветеранами в США. К 1948 г. они перестали быть отдельной категорией льготников, отказывали им и в символическом признании, потому что в этот же год День Победы перестал быть государственным праздником.

В период «оттепели» формируется другая версия войны, во многом под влиянием Хрущёва, стремившегося утвердить свои военные заслуги и разрушить монополию Сталина на роль лидера в войне. В 1950–1960-е годы вышло много книг и фильмов, которые дали более нюансированное человеческое измерение войны, поставили ряд моральных проблем и высветили ее неоднозначность. Эпоха Брежнева подтвердила центральное значение войны для советской самоидентификации; День Победы вновь стал национальным праздником, ветераны стали получать более щедрую поддержку государства. В то же время «заостренность и полемичность», процветавшие в советской культуре хрущёвского времени, постепенно стерлись, на смену им пришла «напыщенность публичного ритуала», хотя и были отсняты несколько достаточно сложных фильмов о войне.

Горбачёв в каком-то смысле являлся первым по-настоящему послевоенным советским лидером, поскольку в момент фашистского вторжения ему было всего 10 лет. Он пережил несколько месяцев оккупации, но для его самоидентификации гораздо большее значение имел 1937 год, чем 1941-й. Начатое при Горбачёве восстановление «темных страниц» советской истории выдохлось довольно быстро, и причина, по мнению автора, заключается в том числе и в том, что репрессии приходили в противоречие с патриотической памятью о войне. Ведь победа в конце концов оправдывала все «перегибы» 1930-х годов.

Патриотическая гордость по поводу принесенных жертв, ценой которых была освобождена Европа (тезис, наиболее сложно воспринимаемый англоязычной аудиторией), довольно быстро перешла из плоскости психологии в спонсируемую государством ортодоксию. Начало XXI в. было отмечено возрождением культа Второй мировой войны, который сопровождался резкой враждебностью по отношению к любым попыткам описывать не слишком славные ее стороны. После создания Комиссии по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России война становится темой, способной вызвать подозрения у архивистов, что сильно напоминает ситуацию, в которой находились в свое время зарубежные исследователи сталинского СССР. И хотя патриотическая пропаганда объявляет Вторую мировую прямой альтернативой 1930-м годам, умолчания и увертки в ее исследованиях вполне сравнимы с тем, что происходило в историографии довоенного сталинизма. Почти ничего не известно о жестокостях советских войск, о репрессиях против мирного населения в годы войны. В сегодняшней патриотической памяти мы наблюдаем «аморальную конкуренцию» по поводу жертвенности среди представителей поколения, никаких жертв не приносившего. В преобладающих сегодня интерпретациях Второй мировой войны трудно обнаружить факт, что половина пятимиллионного еврейского населения СССР погибла, или что поляки и литовцы после 1939 г. не имели достаточно причин считать Красную армию лучше Вермахта. И малоутешительно то обстоятельство, что умолчания имеют место у всех участников публичных исторических дебатов в Восточной Европе (2, с. 11–12).

Уяснив место, которое занимает война в патриотическом дискурсе, автор обращается к рассмотрению всего хода послевоенной истории, заканчивая изложение 2009 годом. Книга, представляющая собой обобщение (синтез) недавних исследований, организована тематически. Две первые главы («Реформа, реакция, революция» и «От плана к рынку») посвящены «фундаментальным основам»: образу правления и экономической системе, неразрывно связанным в России / СССР с политикой. В следующих двух главах («Структуры общества» и «Публичное и частное») рассматриваются как широкие социологические тренды, так и модели повседневной жизни. Территория и многонациональное население – тема двух глав «Центр и периферия» и «Национальные вопросы», в то время как в последних главах «Геополитические императивы» и «От изоляционизма к глобализации» анализируются отношения СССР / России с внешним миром, причем с точки зрения как дипломатии, так и культуры.

Основное внимание автор уделяет России как будущему (и настоящему) преемнику Советского Союза, рассматривая ход ее истории одновременно в нескольких понятийных рамках. С одной стороны, он не избегает традиционной периодизации «по генсекам», осознавая, однако же, ее условность и зачастую вкладывая иной смысл в общепринятые характеристики «оттепели», «застоя», «эпохи Перестройки». Этому помогает стремление автора избежать «поиска причин распада СССР» в своем повествовании и найти, по его словам, более интересные предметы для изучения.

С другой стороны, изначально поставив задачу преодолеть политическую нагруженность традиционной периодизации, Ловелл обращается к двум парадигмам, позволяющим по-новому интерпретировать 70-летний исторический период.

«Имперская парадигма» предлагает иной взгляд на историю СССР, который в 1930–1940-х годах «принадлежал к лагерю колонизаторов в качестве современной и куда более брутальной версии Российской империи» (2, с. 17). Большевики не только депортировали целые народы, но и – с точки зрения постколониальных исследований – проводили колониальную политику по отношению ко всему населению в целом. Коллективизация и «второе закрепощение деревни» в послевоенные годы, индустриализация и серия законов о труде, не говоря уже о ГУЛАГе, главной целью которого являлась эксплуатация, – всё это свидетельствовало о так называемой «внутренней колонизации». И тот факт, что после окончания Второй мировой войны СССР приобрел политическую власть над странами Восточной Европы, лишь подтверждает его имперскую сущность. При этом, замечает Ловелл, можно сказать, что таким образом был заполнен вакуум, оставшийся после распада восточной части нацистской империи.

С окончанием сталинской эпохи СССР вступил в период внутренней деколонизации, под которой автор понимает не дарование политических прав нерусским народам, а изменение в положении десятков миллионов советских людей, независимо от их национальности, которые из «колониальных подданных» стали полноценными гражданами в современном понимании этого слова. Расформирование ГУЛАГа также явилось составной частью нелегкого по всем меркам процесса деколонизации. А послесталинское руководство начиная с Хрущёва продемонстрировало, что оно вполне серьезно относится к вопросам о благосостоянии своих граждан. Массовое строительство, создание всеобъемлющей пенсионной системы, поощрение общественных организаций и, наконец, введение внутренних паспортов для колхозников – вот основные приметы новой политики по отношению к населению (2, с. 17–18).

Вторая парадигма, позволяющая иначе взглянуть на послевоенную историю СССР, «модерность» («современность»), используется автором прежде всего потому, что в ХХ в. Советский Союз являлся «самым быстрым модернизатором», в кратчайшие сроки создав «новую городскую цивилизацию» со всеми атрибутами модерности: массовым образованием и потреблением (консюмеризмом), снижением уровня рождаемости. Послевоенный Советский Союз, считает Ловелл, пережил «демографическую и культурную революцию, которая являлась логическим продолжением советского проекта урбанизации и модернизации, не будучи при этом вполне совместима с другими ключевыми целями: коллективизмом, равенством, социальным единством, прозрачностью политического контроля. Разлад между обществом и политикой усиливался тем, что многие атрибуты позднеиндустриальной консюмеристской модерности приобрели глобальный характер и имели возможность пересекать даже самые непроницаемые границы» (2, с. 18).

В послесталинский период сформировались «дискурс современного гражданства», приверженность материальному благосостоянию и современный патриотизм, основанный не только на прошлых завоеваниях и современном статусе сверхдержавы, но также на настоящих и будущих достижениях в таких областях, как культура, наука и техника, спорт. Всё это характеризует советскую идентичность, которая продолжает свою жизнь в качестве составной части множества идентичностей, существующих на постсоветском пространстве и в Российской Федерации в частности.

Обе используемые парадигмы имеют объяснительную ценность при анализе причин распада СССР, однако автор в заключение обращается к более критическому их рассмотрению в свете военного опыта. Он указывает на то обстоятельство, что события 1941–1945 гг. представляли собой одновременно войну за освобождение нации и имперскую экспансию. Очень трудно было даже самим советским лидерам отделить одно от другого: что являлось их целью – сохранение политической стабильности и экономической устойчивости Советской России или захват территории и власти для своего спасения. Иногда две эти цели могут сочетаться без особых затруднений, но в случае с созданием Восточной Германии Сталин сильно просчитался, отхватив кусок больше, чем он мог переварить. В результате этих и других решений, принятых в послевоенные годы, Советский Союз получил «раздвоение личности». Предпринимая шаги по «внутренней деколонизации», он ужесточал контроль над странами Восточной Европы, что все более усиливало его имперский характер. Как пишет автор, послевоенная советская империя стала возможной только в результате опустошения континента немцами, но для ее поддержания требовались обширные ресурсы – экономические, военные и идеологические. Распад империи предстает в данном контексте закономерным, и суть событий 1991 г. Ловелл интерпретирует как создание постимперского русского национального государства (либерального, нелиберального или чего-то среднего между ними) (2, с. 316–317).

Это обстоятельство также признается автором достаточно закономерным итогом предшествующего развития, поскольку советская национальная политика создала целый ряд «наций», включая русскую. В послевоенную эпоху СССР являлся не только «инструментом для поддержания векового русского империализма», но также «инкубатором совершенно нового вида русского государства». Так что когда Горбачёв подорвал власть КПСС в центре, на местах были уже готовы к созданию независимой России. И здесь Ельцин и его сторонники столкнулись с проблемами отделения национального от имперского, которые действительно можно признать уникальными.

Современная Россия пока не решила однозначно многие из них, и противоречивость, несогласованность являются, пожалуй, самыми характерными ее чертами в путинский период. Причём одним из самых сильных источников неоднозначности автор считает Вторую мировую войну, которая стала не только символом советской сверхдержавы, но также и русским национальным символом. История России с 1941 г. «в сущности, является историей о национальном открытии себя, заключенной в оболочку истории империи», или, если перефразировать известный речевой оборот, «советской по форме, национальной по содержанию». И возможно, когда тень войны перестанет лежать на России – через двадцать, тридцать лет, – перед нашими глазами предстанет стабильное, мирное, демократическое национальное государство, заключает С. Ловелл (2, с. 319).

О.В. Большакова