Текст книги "Великая Отечественная война в современной историографии"

Советские женщины в бою: История насилия на Восточном фронте
(Реферат)

Крылова А.

Ref. ad op.: Krylova A. Soviet women in combat: A history of violence on the Eastern front. – Cambridge; N. Y.: Cambridge univ. press, 2010. – XVI, 336 p.

В монографии Анны Крыловой (Дюкский университет, США), посвященной участию советских женщин в боевых действиях в годы Великой Отечественной войны, выдвигается новая концепция гендерной идентичности, основанная на исследовании архивной документации, мемуаров, дневников и интервью, с широким привлечением материалов прессы, беллетристики и кино. В центре внимания находится относительно небольшая группа молодых женщин, которые в ходе мобилизаций 1942–1944 гг. получили военные специальности и были отправлены на фронт. Они стали снайперами и пулеметчицами, пилотами и артиллеристами, служили в танковых войсках и на флоте, были младшими командирами воинских подразделений. Уровень квалификации не только давал больше шансов на выживание, но и предоставлял им более высокий статус по сравнению с простыми пехотинцами. Это была, по словам автора, профессиональная и техническая военная элита, 120 тыс. человек из полумиллиона женщин, участвовавших в боях (всего же, с учетом медиков, связисток, административного и технического персонала, в войне участвовало приблизительно 900 тыс. женщин). Для того чтобы оценить цифру в 120 тыс., пишет Крылова, следует помнить, что американские вооруженные силы, непосредственно участвовавшие в сражениях Второй мировой войны, составляли 800 тыс. человек (с. 10).

Большинство из женщин – участниц Великой Отечественной войны были молоды, они принадлежали к первому послереволюционному поколению, выросшему в новых условиях. Образованные, решительные, самостоятельные, они начали готовить себя к предстоящей войне еще с середины 1930-х годов. Как и всему поколению, им было свойственно сильное чувство собственной исторической миссии, ощущение своего отличия от поколения родителей. Но для девушек-комсомолок это самоощущение приобретало особую силу, поскольку несло в себе идею равенства полов, неотделимую от борьбы с «буржуазными предрассудками» об исконно «домашнем» предназначении женщины (с. 10, 12).

В книге достаточно подробно рассматривается предвоенное десятилетие с точки зрения того историко-культурного контекста, в котором происходило формирование советской молодежи, и демонстрируется, что довоенная официальная культура и институты имели дело с разнообразными, двойственными и часто противоречащими друг другу понятиями о гендере. Анализируя дискуссии по таким опорным вопросам, как равенство женщин, отношения полов и буржуазные предрассудки, Крылова приходит к выводу, что общество остро осознавало гендерные различия и оперировало фактически категориями гендера. Употреблявшийся тогда термин «пол» понимался как культурно-биологический конструкт, и участники дискуссий часто не могли сказать, где кончается культура и начинается биология (с. 20–21).

По мнению автора, в 1930-е годы отсутствовали как однозначная и последовательная официальная идеология, так и социальная политика в отношении «новой советской женщины». Фундаментальным фактом культуры и институций сталинизма Крылова признает то обстоятельство, что гражданам не предлагалось однозначных инструкций в отношении того, как следует себя вести, т.е. на самом деле не существовало единой модели идеального советского человека, что в результате предоставляло большой простор для вариаций (с. 25).

К 1941 г. у многих советских комсомолок сложилось исключительно широкое представление о том, что такое женщина. Наряду с традиционными материнскими функциями оно включало в себя и исполнение воинского долга, что вовсе не подразумевало вторжение на «мужскую территорию» и выполнение девушкой «мужской роли». Право участвовать в боях, пишет Крылова, приобрести специальность и военную квалификацию, необходимую для современного солдата, рассматривалось этими девушками как выражение новой освобожденной советской женственности (с. 14).

Автор утверждает, что конструирование ментальности женщины-бойца целенаправленно осуществлялось сталинской официальной культурой, в которой одной из центральных тем была предстоящая жестокая война с капиталистическим окружением. Большое внимание в книге уделяется тем институтам и культурным практикам, которые играли ключевую роль в формировании «нового советского человека», чьим первейшим долгом являлась подготовка к будущей войне. Система совместного обучения в школе, комсомол, многочисленные военные клубы и полувоенные организации, в частности ОСОАВИАХИМ, служили лабораториями для выковывания новых гендерных и социальных идентичностей. Анализируя речи вождей, кинофильмы и популярные романы, автор формулирует категорический императив, обращенный к поколению, «обреченному на войну»: следует подготовиться к новой, технически сложной современной войне и в случае необходимости отдать свою жизнь за Родину. Разделительную черту между полами, которые должны были бы осуществлять разные функции в предстоящей жестокой схватке, официальная сталинская культура, как правило, не проводила. Комсомол также поощрял девушек осваивать технику и получать военные навыки наравне с юношами.

Советская молодежь, рожденная в первое послереволюционное десятилетие, «вносила предстоящую войну в свои жизненные планы и платила за это соответствующую психологическую цену», пишет Крылова. Готовность к самопожертвованию, убежденность, что многие из них погибнут в смертельной борьбе, являлись характерными чертами самосознания первого советского поколения (с. 43).

Большинство участниц Великой Отечественной войны принадлежали к этому «поколению не от мира сего», как некоторые из них характеризовали себя. Они не видели перед собой никаких преград, над ними не довлели традиционные понятия об «исконном» предназначении женщины. Девятнадцатилетняя студентка мехмата МГУ Женя Руднева (будущая летчица и Герой Советского Союза) собиралась стать ученым-астрономом и одновременно училась стрельбе из пулемета. В своем дневнике она писала, что готова пожертвовать своей мечтой и, если понадобится, идти «бить врага с оружием в руках». Через два года, когда началась война, она окончила штурманскую школу, воевала и погибла в 1944 г. – сгорела в самолете, совершив 645 боевых вылетов (с. 35–36).

Только в сентябре 1939 г., пишет А. Крылова, государство дало ясный ответ на вопрос о том, какова должна быть роль женщин в предстоящей войне. В новом Законе о всеобщей воинской обязанности фигурировал термин «юноша» вместо неопределенного «гражданин», а женщинам предписывалось выполнение в армии лишь вспомогательных функций в качестве медиков, ветеринаров, технического персонала (с. 83).

В этом ключе и действовало государство в июне 1941 г., когда сотни девушек начали осаждать призывные пункты. «Не поощрять, но и не запрещать» – так характеризует Крылова официальную позицию по отношению к комсомолкам, рвавшимся на фронт. Только в начале октября 1941 г. правительство как-то отреагировало на военный кризис и на сигналы, поступавшие с мест. В частности, было принято решение о мобилизации девушек для подготовки их в качестве военных летчиц. В книге подробно рассматривается история летной школы, которой руководила вплоть до своей гибели в январе 1943 г. Марина Раскова. Кажущееся экстравагантным решение правительства подавалось как «эксперимент», что позволяло не освещать этот вопрос в прессе и в то же время допускать возможность существования женских воинских подразделений, пишет автор (с. 143).

Радикальные изменения в позиции правительства относительно участия женщин в боевых действиях произошли весной 1942 г., когда было принято решение о необходимости их мобилизации. Приказы готовились в военных и бюрократических инстанциях при участии партии и комсомола в условиях секретности, они так и не были обнародованы и в прессе не упоминались, пишет Крылова. Они отражали разные представления о роли женщин в войне и совмещали в себе два типа женской идентичности. Первый из них вполне соответствовал общепринятым гендерным стереотипам и подразумевал традиционную роль помощницы, когда женщины замещали ушедших на фронт мужчин. Второй тип – «девушка-боец» – был совершенно нов для армии и предполагал иной подход к мобилизации и подготовке (с. 150).

В книге рассматриваются разные варианты мобилизационных практик государства, которые проводились как Наркоматом обороны, так и комсомолом начиная с весны 1942 г. Кампании по набору добровольцев в качестве вольнонаемного административного персонала (что позволяло направить на фронт занимавших эти посты мужчин) представляли собой вполне традиционную практику, принятую и на Западе. Промежуточный тип составляли мобилизации женщин в бронетанковые войска, противовоздушную оборону, связь, военно-воздушные силы и на флот, подразумевавшие определенную военную подготовку и получение небоевых специальностей. В отличие от управленческого и обслуживающего персонала, эти женщины получали статус военнослужащего и исполняли свои профессиональные обязанности наравне с мужчинами. Таким образом, пишет автор, в армии происходило сужение традиционно мужских территорий и создавались области совместной деятельности, свободные от общепринятых гендерных оппозиций, согласно которым война ассоциировалась с мужским началом, а тыл – с женским (с. 153).

Следующим шагом на пути к новому «гендерному ландшафту» вооруженных сил стало создание смешанных воинских подразделений. В частности, в ходе мартовской мобилизации 1942 г. в войска ПВО более половины из 100 тыс. девушек были включены в боевые расчеты зенитных батарей наравне с мужчинами. Причем несмотря на более низкий статус, который придавался войскам ПВО в государственных инстанциях, воевать там, по мнению кадровых офицеров, было гораздо опаснее и психологически труднее, чем в окопах – традиционно «мужской» сфере. А поскольку в официальной документации девушек также называли бойцами, советское правительство, по словам автора, «дискурсивно и практически» разрушало общепринятое представление о войне как исключительно мужском деле (с. 154).

По иному сценарию проводились мобилизации женщин для участия в боевых действиях: отбор осуществлялся в специальных комиссиях, которые направляли комсомолок, имевших за плечами как минимум семь классов средней школы и курсы Всевобуча, в снайперские и командирские школы, артиллерийские, летные и танковые училища. По сравнению с 1941 г., когда женщины-добровольцы попадали в войска главным образом полулегально, благодаря решениям на низовом уровне (на январь 1942 г. таких было 8681 человек), вторая волна прибывших на фронт женщин была иной и по количеству, и по качеству. Согласно имеющейся неполной статистике, в ходе мобилизаций 1942–1945 гг. на фронт ушло приблизительно 520 тыс. комсомолок, из них около 120 тыс. стали настоящими солдатами, выполнявшими задачи по физическому уничтожению противника (с. 168–169).

Прибывшие на фронт официальным путем, хорошо подготовленные и образованные комсомолки были вооружены еще и уверенностью в поддержке государства, доверие которого они должны были оправдать. Особое внимание автор уделяет тому, как во фронтовых условиях выковывалась новая идентичность «женщины-бойца». Подчеркивая, что первая фаза войны характеризовалась «демеханизацией» и только после 1942 г. начался новый ее этап, в котором «механизированное насилие» стало играть ведущую роль, А. Крылова показывает, что в этих условиях обладающие техническими навыками девушки, более слабые физически по сравнению с мужчинами, оказались особенно эффективными. Они сумели реализовать свои «скрытые женские таланты» в новых, непривычных условиях и стали прежде всего товарищами по оружию, что не исключало их роли женщины, матери, сестры, возлюбленной.

Анализируя мемуары участников войны, А. Крылова приходит к заключению, что построение социальной и гендерной идентичности «женщины-бойца» основывалось на концепции гендера, в которой отсутствовали привычные для нас противопоставления. Материнская роль, в частности, в данном случае совсем не противоречила роли солдата. Процесс переосмысления и перестройки гендерных идентичностей начался до войны, разворачивался в конкретных боевых ситуациях и нашел свое наиболее полное воплощение в мемуарах женщин-ветеранов. Однако писались эти воспоминания уже в новом историко-культурном контексте 1960– 1980-х годов, в котором гендерные роли были жестко распределены в традиционном ключе. Не отрицая героизма женщин в Великой Отечественной войне, советская литература отводила им по большей части общепринятую роль помощниц. Центральное место в произведениях литературы и публицистике занял образ медсестры, выносящей раненых из-под огня, а не солдата, вместе с мужчинами (а часто, в силу полученной подготовки и высокой степени мотивации, и лучше их) выполнявшего свой воинский долг перед страной (с. 294).

О.В. Большакова

Советские евреи в годы войны и Холокоста
(Сводный реферат)

1. Холокост на Восточном фронте: Местные преступники и реакция советского руководства.

The Holocaust in the East: Local perpetrators and Soviet responses / Ed. by M. David-Fox, P. Holquist, A.M. Martin. – Pittsburgh (Pa.): Univ. of Pittsburgh press, 2014. – XIV, 265 p.

2. Арад И. Они сражались за Родину: Евреи Советского Союза в Великой Отечественной войне / Пер. с иврита. – М.: Мосты культуры; Иерусалим: Гешарим, 2011. – 453 с.: ил.

3. Эпштейн Б. Минское гетто, 1941–1943: Еврейское сопротивление и советский интернационализм.

Epstein B. The Minsk ghetto, 1941–1943: Jewish resistance and Soviet internationalism. – Berkeley; Los Angeles; L.: Univ. of California press, 2008. – XVIII, 351 p.: ill.

Сборник «Холокост на Восточном фронте» (1) под редакцией Майкла Дэвид-Фокса (Джорджтаунский университет, Вашингтон), Питера Холквиста (Университет Пенсильвании) и Александра Мартина (Университет Нотр-Дам, Индиана, США) содержит главным образом дополненные версии статей, публиковавшихся ранее в американском журнале «Критика» и посвященных участию местного населения в убийствах евреев в Польше, Бессарабии, Северной Буковине и на Украине, а также реакции советского руководства на эти события. Всего на территории Советского Союза нацистами было убито примерно 2 млн 600 тыс. евреев, из них 1 млн 600 тыс. погибли в западных областях, присоединенных к СССР в соответствии с пактом Молотова – Риббентропа. Авторы сборника рассматривают причины, побудившие часть местных жителей принять участие в уничтожении собственных соседей-евреев, взаимодействие нацистских оккупационных войск и администрации с местным населением, особенности освещения нацистских преступлений в советской прессе и т.д.

Как отмечает М. Дэвид-Фокс в предисловии (1, с. VII–XII), по-настоящему глубокое осмысление истории геноцида евреев на оккупированной территории Советского Союза началось лишь в 2000-е годы; в предшествующий период данная проблематика в западной историографии почти не рассматривалась, как из-за дефицита источников (он был восполнен лишь в 1990-е годы, после «архивной революции»), так и из-за того, что внимание исследователей долгое время концентрировалось прежде всего на межвоенном периоде как эпохе становления сталинского режима. Исследования последних лет не только позволили историкам получить более детальную картину событий, происходивших в Восточной Европе в 1939–1945 гг., но и привели к значительному переосмыслению истории Катастрофы европейского еврейства в целом.

Эту мысль продолжает во введении Джон-Пол Химка, канадский историк и переводчик украинского происхождения, работающий в настоящее время в Университете провинции Альберта. «Несколько событий произошло в новой историографии, – пишет он. – Одно из наиболее выдающихся состоит в том, что исследования Холокоста и исследования Восточной Европы наконец-то встретились в интеллектуальном отношении» (1, с. 1). В предшествующие годы уничтожение восточноевропейских евреев (прежде всего польских и советских) если и изучалось, то в основном специалистами по истории Холокоста (в западной литературе употребляется и еврейский термин Шоа́ – «Катастрофа»), незнакомыми с восточноевропейскими языками и, соответственно, источниками и социокультурной историей региона, хотя из примерно 5 млн 400 тыс. евреев, погибших в годы Катастрофы, 4 млн были родом из Восточной Европы. Этот недостаток характерен даже для таких фундаментальных работ, как книги Р. Хилберга «Уничтожение европейских евреев» и К. Браунинга «Простые люди: 101-й резервный полицейский батальон и “окончательное решение” в Польше»55
  Hilberg R. The destruction of the European Jews. – Chicago: Quadrangle Books, 1961. – X, 788 p.: ill.; Browning Ch. R. Ordinary men: Reserve Police Battalion 101 and the Final Solution in Poland. – N. Y.: HarperCollins, 1992. – XXII, 231 p.: ill.


[Закрыть].

Участие местного населения в массовых убийствах также систематически не изучалось, несмотря на многочисленные упоминания о подобных эпизодах в мемуарах выживших евреев. Как отмечает Цви Гительман в заключительной статье, это во многом было связано с тем, что значительная часть таких мемуаров написана на идише или иврите и в результате оказалась недоступной для исследователей, поскольку феномен Шоа́ традиционно рассматривается как раздел всемирной истории, а не иудаики. Такой подход имеет свои основания, но у него есть и оборотная сторона: специалистов, владеющих еврейскими языками, среди историков Катастрофы не так уж много (1, с. 186–187).

Особенность нынешнего этапа состоит в том, что историей антисемитизма и антиеврейского насилия в польско-советском приграничье заинтересовались специалисты по Восточной Европе. Началом этого поворота стала вызвавшая широкий резонанс книга Я.Т. Гросса «Соседи»66
  Русский перевод: Гросс Я.Т. Соседи: История уничтожения еврейского местечка. – М.: Текст: Журн. «Дружба народов», 2002. – 155 с.


[Закрыть], посвященная участию местных поляков в расправе над еврейским населением деревни Едвабне (теперь город, после войны вновь перешел в состав Польши) в июле 1941 г. За этой работой последовали и другие исследования, также выполненные специалистами по Восточной Европе; некоторые из них представлены в реферируемом сборнике.

Дискуссии вокруг книги Гросса анализируются в статье М. Шор (Йельский университет) «Беседы с призраками» (1, с. 5–28). Автор показывает, что «Соседи» стали продолжением предшествующих исследований Гросса по истории Польши в период нацистской оккупации, в которых тема Холокоста не затрагивалась. С выводами Гросса в той или иной степени согласилась значительная часть польских историков. Расследование, проведенное впоследствии польским Институтом народной памяти, дало иные результаты в том, что касалось количества убитых и масштабов немецкого участия, но подтвердило основной тезис «Соседей» о ключевой роли местных поляков в истреблении евреев в Едвабне. Более того, расследование показало, что аналогичные события имели место и в других городах. В ходе споров о погроме в Едвабне выявилась также его тесная взаимосвязь с политикой советской, а затем немецкой администрации на оккупированных польских территориях. Трагедия восточноевропейских евреев была таким образом вписана не только в региональный контекст, но и в историю тоталитаризма в целом.

Вопрос о том, почему антисемитский характер политики нацистов замалчивался в СССР, рассматривает Х. Эшер в статье «Советский Союз, Холокост и Аушвиц» (1, с. 29–50). Наиболее подробно он разбирает аргументы таких авторов, как И. Арад (Израиль), И. Альтман (Россия) и К. Ингерфлом (Франция). Кроме того, в статье анализируются воспоминания генерала В.Я. Петренко, чья дивизия 27 января 1945 г. освободила Освенцим; описывается история подготовки Еврейским антифашистским комитетом «Чёрной книги» о преступлениях нацистов, запрещенной советским руководством к публикации. Особенности советской политики памяти анализирует также Тарик Сирил Амар (Колумбийский университет, Нью-Йорк) в статье «Дискурс о Холокосте в западных областях СССР как антиместе памяти» на примере материалов, посвященных немецкой оккупации Львова. Говорить о «замалчивании» истории Шоа в нашей стране, по его мнению, не совсем корректно: «В советском дискурсе, представлявшем собой сложную, динамичную, эффективную комбинацию высказанного и не высказанного, умалчивающих заявлений и заявляющих умолчаний, немецкий геноцид евреев не был белым пятном, отсутствием памяти. Напротив, он был антиместом, где память не подавлялась, а трансформировалась непрерывным чередованием сказанного и не сказанного» (1, с. 184).

Тему продолжает статья Карела Беркхоффа (Нидерландский институт военной документации – Институт исследований войны, Холокоста и геноцида, Амстердам) «Тотальное уничтожение еврейского населения», посвященная отражению Холокоста в советской пропаганде времен войны. Вопреки распространенному (в том числе и среди профессиональных историков) представлению, тема геноцида евреев в СССР полностью не замалчивалась. В изданиях на идише публикации о судьбе евреев на оккупированных нацистами территориях появлялись довольно часто, в русскоязычной прессе в 1941–1942 гг. такие материалы публиковались гораздо реже и обычно на последней полосе, но также достаточно регулярно. Сообщения о массовых убийствах евреев передавались и по радио, хотя, опять-таки, чаще в конце новостных выпусков. Советские евреи из публикаций на русском языке почти исчезли в 1943– 1945 гг., но в этот же период довольно часто публиковались материалы о судьбе евреев в оккупированных странах Европы. Таким образом, «если советские читатели и радиослушатели хотели узнать, у них была возможность найти сведения о кампании массовых убийств, целенаправленно осуществлявшейся в отношении евреев» (1, с. 113; выделено в тексте. – Реф.). То, что эта тема в то же время не афишировалась, можно объяснить несколькими факторами, среди которых особенности большевистской идеологии, фактически нацеленной на постепенную ассимиляцию советских евреев; широкое распространение антисемитизма в самом Советском Союзе, в том числе и на высших этажах партийной иерархии; стремление пропагандистов представить гитлеровский режим источником угрозы для всего человечества, а не только для отдельных народов; наконец, опасения, что чрезмерный акцент на антисемитизме нацистов может сыграть на руку их собственной пропаганде, которая как раз и настаивала на том, что Германия борется с коммунистами и евреями, а ее противники ведут войну в интересах евреев. Последние два фактора присутствовали и в политике британского и американского правительств, которые так же были заинтересованы в максимальной демонизации нацизма как несущего угрозу всему миру и так же опасались роста антисемитских настроений в своих собственных странах.

Владимир Солонарь (Университет Центральной Флориды) в статье «Модели насилия» (1, с. 51–82) продолжает работу, начатую Я. Гроссом: он исследует роль и формы участия местного населения в массовых убийствах евреев в Бессарабии и Северной Буковине в первые недели румынской оккупации. В отличие от занятых немцами польских, белорусских и украинских земель, эти территории ранее были частью исторической Румынии, их захват рассматривался румынским правительством не как оккупация, а как освобождение, здесь формировалась румынская администрация (даже там, где стояли немецкие части), которая в своей деятельности стремилась опереться на местное молдавское население. Как следствие, геноцид евреев на этих территориях был возможен только с санкции румынских властей, которые, в свою очередь, вряд ли пошли бы на подобные меры, если бы не были уверены в лояльности местных жителей.

На практике, как показывает изучение довольно обширного массива источников (главным образом советских судебных дел второй половины 1940-х – первой половины 1950-х годов, а также материалов Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников и причиненного ими ущерба гражданам, колхозам, общественным организациям, государственным предприятиям и учреждениям СССР), собственно геноцид, т.е. систематические и целенаправленные убийства евреев, оказывался возможным только в том случае, если он осуществлялся под прямым руководством румынской администрации (хотя и с участием местных жителей), либо если в конкретной деревне еще до войны существовало сильное националистическое подполье (румынское в Бессарабии или украинское – в Северной Буковине), разделявшее идеологию «очищения» своей земли от евреев и пользовавшееся поддержкой значительной части односельчан. В последнем случае массовые убийства начинались обычно еще до прихода румынских войск, которые, в свою очередь, нередко пытались их остановить. В тех местах, где описанные предпосылки отсутствовали, вспышки насилия против евреев обычно принимали традиционную форму погрома, включавшего грабежи, избиения и в отдельных случаях – убийства, но не нацеленного на систематическое истребление еврейского населения. Это подтверждает критикуемую Я. Гроссом точку зрения, согласно которой Холокост следует рассматривать как феномен Нового времени, с характерными для данной эпохи представлениями о нации, роли государства и т.д.

История Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников – тема, до сих пор почти совсем не изученная, – рассматривается в статье М.Ю. Сорокиной (Дом русского зарубежья имени Александра Солженицына) «Люди и процедуры: К истории расследования нацистских преступлений в СССР» (1, с. 118–141). Подробно описывая историю создания Комиссии и механизм ее работы, автор приходит к выводу, что результаты ее деятельности были весьма неоднозначными. По существу, Комиссия была создана прежде всего с пропагандистскими целями и задумывалась как орган, внешне похожий на общественные комиссии по расследованию военных преступлений, функционировавшие на Западе и во время Первой мировой войны в России. Исходя из этих же соображений подбирался и персональный состав Комиссии: в нее вошли десять человек, большинство из которых обладали определенным авторитетом в обществе и формально не были связаны с партийно-государственным руководством, но фактически полностью зависели от него (председатель – первый секретарь ВЦСПС Н.М. Шверник, члены Комиссии: член Политбюро, первый секретарь Ленинградской парторганизации А.А. Жданов, митрополит Киевский и Галицкий Николай (Ярушевич), летчица В.С. Гризодубова и шесть академиков – историк Е.В. Тарле, инженер Б.Е. Веденеев, хирург Н.Н. Бурденко, агроном и биолог Т.Д. Лысенко, писатель А.Н. Толстой, юрист И.П. Трайнин).

Структура местных комиссий была выстроена таким образом, что фактическим сбором информации занимались в основном местные органы госбезопасности. Сообщения Чрезвычайной государственной комиссии готовились к публикации в расчете на массового (прежде всего иностранного) читателя, отсюда эмоциональный, публицистический стиль, нередко в ущерб объективности и точности. Известны и случаи прямых фальсификаций; наибольшую известность получило сообщение специальной комиссии под председательством Бурденко по расследованию массового расстрела польских офицеров в Катыни, где вина за это преступление возлагалась на нацистов. Автор подчеркивает, что данные обстоятельства не отрицают сам факт нацистских военных преступлений на Восточном фронте, однако в том, что касается подробностей, материалы Чрезвычайной государственной комиссии следует признать крайне ненадежными.

Источниковедческая проблематика обсуждается и в статье Дианы Думитру (Государственный педагогический университет имени Иона Крянгэ, Кишинёв), посвященной документам советских судебных процессов над бывшими коллаборационистами как источнику по истории Холокоста (1, с. 142–157). Статья написана на материале 61 судебного дела, копии которых несколько лет назад были переданы правительством Молдовы Мемориальному музею Холокоста в Вашингтоне. Сравнивая эти документы с другими доступными источниками – прежде всего с материалами устной истории, – автор оценивает их репрезентативность достаточно высоко. В отличие от широко известных открытых политических процессов, довоенных и послевоенных, и «массовых операций» НКВД эпохи Большого террора, преследование коллаборационистов в Молдавской ССР было нацелено скорее на поиск настоящих преступников, чем на фабрикацию дел. Анализ документов показывает, что следствие, а затем и рассмотрение дела в суде осуществлялись, как правило, вполне профессионально, обвинение строилось не только и не столько на признаниях подследственного, сколько на показаниях свидетелей, следователи и судьи были настроены на то, чтобы всерьез разобраться в ситуации. В тех редких случаях, когда в материалах устной истории содержится информация по тем же селам, что и в следственных делах, данные этих источников не противоречат друг другу. В то же время следственные дела содержат ценные дополнительные сведения о местах массовых убийств, количестве жертв, участии румынских войск и местного населения в геноциде, мотивациях преступников.

* * *

Ицхак Арад (Израиль) в книге «Они сражались за Родину» (2) дает целостную картину участия советских евреев в Отечественной войне, описывает судьбы и опыт евреев, воевавших в рядах Красной армии и работавших в военной промышленности, историю еврейского подполья и партизанских отрядов и т.д. Отдельная, последняя, глава книги посвящена популярным советским военным песням, созданным поэтами и композиторами – евреями. Генерал-майор запаса И. Арад родился в 1926 г. в Литве, подростком участвовал в партизанском движении, после окончания войны репатриировался в Палестину, сражался в Войне за независимость Израиля, до 1972 г. служил в израильских танковых войсках, в 1972–1993 гг. был директором института «Яд ва-Шем» в Иерусалиме, преподавал в Тель-Авивском университете, автор многочисленных публикаций по истории Шоа. В своей книге он попытался показать вклад евреев в победу Советского Союза над Германией, «вывести из тени историческую правду», которая долгие годы замалчивалась в СССР (2, с. 11). Монография основана на многочисленных документальных свидетельствах, автор использует также газетные публикации времен войны, литературные источники. Следует отметить, что ряд архивов в России и бывших советских республиках, на которые ссылается Арад, к настоящему времени прекратили свое существование, их документы переданы в другие архивы. Ссылки на материалы таких архивов в книге даются по состоянию на время работы с ними автора.

Евреи призывались в русскую армию с 1827 г., но подвергались дискриминации, которая прекратилась лишь после революции. Этим объяснялась их высокая лояльность по отношению к советскому режиму. В 1929 г. евреи составляли 2,1% военнослужащих Красной армии, 4,4% командиров и 10,3% политработников; их доля в населении СССР в это время не превышала 1,7%. В годы Отечественной войны в армию были мобилизованы 34 млн 467 тыс. человек, в том числе, по подсчетам автора, примерно 490–520 тыс. евреев. Они служили во всех видах вооруженных сил и родах войск, на всех фронтах, на всех уровнях армейской иерархии. Евреями были 305 советских генералов. Еврейский антифашистский комитет выступал с инициативой о создании национальных еврейских частей, но в Кремле эта идея поддержки не встретила. Тем не менее доля евреев была довольно высокой в 201-й и 308-й Латышских и 16-й Литовской стрелковых дивизиях (в отдельные периоды до трети личного состава в латышских дивизиях и до половины в литовской), которые формировались уже во время войны в значительной степени из беженцев. Есть свидетельства того, что евреи, служившие в этих соединениях, общались между собой на идише и соблюдали традиции, хотя в масштабах Красной армии в целом «это было скорее исключением» (2, с. 39). Около 150 евреев стали героями Советского Союза.