Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2020"

 
Ты тоньше вольной линии, наверно,
Под тенями персидских долгих век.
Тебя ли гибкой лилии модерна
Не уподоблю в наш недужный век?
В иной стране, подкошенной в разбеге,
Омыла ночь песок косы речной.
Иных времён серебряные реки
Баюкали тебя своей волной.
 
 
Быть может, ты, и вправду, не отсюда,
И к нам тебя случайно занесло.
Дорожки лунной легкая остуда
Похолодила влажное чело.
Река от неба стала чёрно-синей,
И жаркая пронизывает дрожь,
Когда, скользя среди прибрежных лилий,
На голос мой по заводи плывёшь.
 

 
   Одень себя серебряным дождём,
   Фольгою с ёлки волосы опутай.
   Весь год мы провели с тобой вдвоём,
   Он был одной короткою минутой.
   Пока куранты медленные бьют,
   Представь канавку Зимнюю под аркой,
   Как хлопал пробкой пенящийся брют,
   Пугая мотылька над свечкой жаркой.
 
 
   Где мы, зима свободна ото льда,
   И всё на свете радостью согрето,
   Светла живая, теплая вода,
   А льды гуляют в отдаленье где-то.
   Где мы, там шпили тонкие остры,
   Там город тих, нам не слышна его речь,
   И, глядя на осенние костры,
   Мы забываем про земную горечь.
 
 
   Пускай же дождь стекает серебром
   Тебе на руки, волосы и плечи,
   А мы сумеем помянуть добром
   Счастливое смятенье каждой встречи.
   Поскрипыванье ряженых карет,
   И цоканье подков по Миллионной
   Откликнутся и не сойдут на нет
   В душе твоей по-детски изумленной.
 

Константин Латыфич
Из «Песен Воды»

Родился 15 августа 1966 года. Автор книг в стихах «Человек в интерьере» («Русский Гулливер», Москва, 2007), «Равноденствиер» («Русский Гулливер», Москва, 2012). Стихи публиковались в литературных журналах «Гвидеон» (Москва), «Performance» (Самара), «Графит» (Тольятти). Публикация в ПМ – № 1(5)-2015. Завершил работу над эпосом «Письмена Междуречья». Живет в Москве и в Самаре.

 
Я спокойна, если рябью свет из источника
до самого устья, как смысл от подстрочника,
доношу, и потому прозрачна до самого дна,
где песчинки мной точатся, каждой секундою
умножая себя в бесконечность. Так трудную
работу мою продолжая, и чертя письмена
 
 
в руслах, ложбинах, котлованах и впадинах,
чтоб прожилки на вишне, на виноградинах
с ними менялись, преломляя солнечный луч:
то в сладость, то в терпкость, и толкая тем
руку над свитком – то плавно, то резко; и нем
кто был – говорит, и слабый – да станет могуч!
 
 
Кто не камнем круги от синей поверхности
разгоняет вниз, снова бросая для верности
и расширения их, – один за другим голыши.
Но, читая не вслух всплеск и росчерки рыбьи,
кратким взглядом, и ловя с амальгамы от зыби
отражения: крутояры, излучены и камыши —
 
 
чует, – вот так же надежда и память глубокая
в нём перетекают друг в друга. И, чуть цокая,
радостно языком от них, и от них не скорбя,
знает: он жив тем, что в нём лишь слияние
первой искры от бруса и шлейфа от сияния
комет, ввяжет в узел зрачок, и их не дробя
 
 
распускает по венам, что Арахна узорами.
И по капиллярам, чтоб скрипели рессорами
по тракту повозки, и шёл впереди коренной.
И с ним пристяжные, что над постромками
вверх пыль поднимают, когда негромкими
трелями высоко над ней, то зычной зурной,
 
 
то трещёткой дрозд воспоёт в унисоны им,
через утренний пар и жжёной соломы дым,
что согреет от ржи отдыхающий чернозём.
За ночь остывший, он пористый, дышащий
полынью от дальних степей, где слышащий
скок джейрана акын, расширяет свой окоём
 
 
протяжным аккордом, что первой заутреней
надо мной отзовётся, и вяжется внутренней
дробью сердца во сне. И когда первый вдох
от пробуждения, продлённого щёлканьем
двери в спальню; за занавесками токаньем
капели о жесть, повторится, то словно горох
 
 
с материнских ладоней над чашкою белой,
стукнет слово: «Вставай». Пахнет горелой
ольхой и берёзой в голландке, где чугуна
жар остывает. Рукой вчерашнюю ссадину
на локте нащупав, со лба убирая испарину
открывший глаза, дотронется до волокна
 
 
одеяла, и ведает: если мной, то жизнью он
сшит. И каждым движением играет в кон
с тихим ростом травы, и цветением льна,
что просторы зелёные обращает в синие.
И с будущим снегом, что красное зимнее
солнце подсветит. И так в нём будет сильна
 
 
жизнь – от самого первого сада библейского.
Она лишь крепнет от холода гиперборейского!
И в месте, где выдох последний – новый исток
мой, она с первой волны сама собою вращение
попавшей пыли в него начнёт. И возвращение
так всех спешащих домой, как слов на листок,
 
 
сохранит. И да будет хлеб, и мёд и погода им!
И всегда в небесах – журавль, в глубине – налим
да будут! В цветке сирени да будет роса свежа!
И да подсветит тайгу круг Луны над вагонами,
где сидят путешественники. Им не перегонами
долгими страшиться, а слышать, как дребезжа
 
 
подстаканники в полночь, словно от зуммера
сигналом, – весть несут: счастлив сармат у Ра![2]2
  Одно из древних названий Волги.


[Закрыть]
Счастлив сейчас, как счастлив рыбак на мостке!
Оттого, что под небом одним, и глядят в меня,
и что писк комара, стрёкот сверчка и храп коня
отзываются в каждом клесте, и в каждом ростке!
 

 
В буруне штормовом – моя сила не спящая!
В брызгах, ветре она есть ярость бодрящая,
что с курса – то шлюп, то плоты, то фрегат
собьёт, и сносит к землям огненно-горным,
чтобы ширился взор, открывался дозорным
на мачтах – день последнего гнева, и ряд
 
 
светильников красных в небе полуночном.
С башни каменной, со столпов, и в речном
течении видят их те, кто дробящий всё вал
принимает как есть: и с его зобом ревущим,
и с шипеньем пены, хрипом в недра зовущим.
С крошевом льдов, где точит бивень нарвал.
 
 
Видят в рухнувших статуях, видят в колотом
мраморе, что с постаментов, когда молотом
кованным, с рукоятью короткой, примет удар,
рассыпается, облака белой и мелкою пылью
полоня так, что лишь саранчой с кошенилью,
без кармина, ветер остов штрихует. И радар
 
 
разящий с мест, что зовут при них будущим,
прошивая лучом, как мечом, тучи рушащим,
не находит их в сгустке времён. Он барельеф
с капителью на дне найдёт, рядом с дышащим
глухо китом, акулой, угрём и не слышащим
никого – скатом, и лишь сверху рыкает лев
 
 
и слон протрубит, как прощание стозевное.
Мрамор мной погребён, когда он в тёмное
время суток не светит, и мука даже творцу
из него не нужна, чтобы его пение вышнее
оставить в прожилках, отсекая всё лишнее.
И если лепнину он, как пристрой ко дворцу,
 
 
добавляет на торс, стопоря все движения…
Я же знаю, что гибельной пене рождение
дано начинать, как зерну. И рожь, и трава
вновь взойдут, мной продолжив венчание.
Только мёртвые смоет волна окончания
прилагательных, сохранив корневые слова.
 
 
Я их все сберегу. И во тьме остывающей,
где холодом слог поверяю ветшающий.
И на гребне, лишь коснётся язык альвеол,
где звуком, как и отблеском солнечным,
да зажгутся союзы, чтоб и в заоблачном
горнем мире стёк в озябшие гланды глагол!
 
 
И тогда, обжигая горло, он его в певчее
обратит. И гортанная речь, что легче и
прозрачнее воздуха, с жужжаньем осы
и хлопаньем крыл орланов взлетающих,
да сольётся, хоть в снежинках нетающих
остаётся лицо. И над ним замирают Весы
 
 
в Зодиаке. И, тем самым, даря равновесие
пустыне под ним, степям, редколесью и
тайге, где стук чёрного дятла и кедра шум,
в ритме ветра, – вторят биеньям сердечным,
чтобы пением красного щура беспечным,
начинать новый день, и с ним сметь наобум
 
 
искать себе начертанье единственно верное,
ввысь толкая ствол, полня клейкие вербные
почки – белым пухом, и плавя наст ледяной.
В апреле на матч собирая команды дворовые,
зажигая костры рыбаков, певчих в хоры и
в нефы – пастухов призывая, словно домой.
 
 
И в них во всех, а не в пустотах зияющих
(знаком пыльных вещей, в них ветшающих)
ставит слово тот, кто мог видеть насквозь
путь от мёрзлых озёр, где покрытые инеем
головы – пощады не ждут, до верхней линии
лепестков розы огнистой, что вверх и врозь
 
 
разводит тех, кто и в прошлом, и в будущем
равно с нею – един, и поэтому ни рубищем,
ни лавром – не смущён, и к ураганам готов.
Им я гибель дарила, как весть о бессмертии!
Им аккорд мой последний, чтобы в соцветии
тихом своём помнили: и всплеск мой, и зов.
 

 
Я дождём прохожу – каждой каплею тёплой
и холодною каплей, с подсвеченной волглой
тучи роняя на антенны, на крыши и провода
отражения их, что друг в друге бесплотность
обращают в объём и вес. Их звуку сонорность
так предавая. Но, упав, им не оставить следа
 
 
на земле, среди луж и, повсюду рассыпанных,
но высыхающих брызг на ухабах и рытвинах,
на столбах и афишах на них, на спицах колёс
велосипедов, оставленных у бочки молочной,
целлофаном накрытой. С неё ветер восточный
капли сдувает, как и всё вокруг. Словно откос
 
 
этот ливень, что наискосок, прямоугольному
городу ставит, шах – проспекту продольному
и мат – переулку, что шьёт завитком поперёк
за кварталом квартал, вверх штрихуя обратно
над ними – цирк, шпили костёла, где вероятно
грому вторит орган, проясняя, будто намёк, —
 
 
цель, что вкось движет потоками струйными
на погост, на бульвар, на помост, с буйными
рокерами, на лбы, на зонты, что весь стадион
накрыли, словно вниз обращенными гнёздами.
Усталость смыв с лиц, что измучены грёзами —
он перед ними – то влево, то вправо наклон
 
 
горизонта смещает, и так со статичностью
башен зеркальных споря. С первичностью
труб дымящих в пейзаже. В лесу бурелом
оживляя ростками, вниз растекаясь по лику
на стекле, что глядит сквозь него на чернику
от пыли отмытую – в саду, и словно Псалом,
 
 
над ней эхо раскатов и хлюпанье с торканья
в рыхлую почву – под ней и быстрое цоканье
о мостовую вдали, лёгкой скорописью – слог
движет от согласной – до окончания гласного.
Междометья рождая, что вслед им властного
глагола ожидают. Он откроет путь на порог,
 
 
за которым и чёрный лес, и пажити дымные
не черны. Не смерть там смерчи пустынные.
Они – исток, что питает и силу, и влагу мою.
Они – сумма выдохов и всхлипов последних.
Они – плач сзади идущих, восторги передних.
Они – не сметут, но удержат на самом краю
 
 
души, что над городом в этом ливне парящие.
Соль в слезе растворив, воспоминанья дарящие
зрачкам, их готовят они для нового блика луча.
Он вернётся в них, и быстрей, чем в игольное
ушко верблюд, в мысль войдёт, чтоб дольняя
лоза – цвела и лёгким – касанье руки до плеча
 
 
стало под потоком моим – неистово хлещущим.
На трамваи, такси, электрички и к трепещущим
на ветру петуниям на клумбах прибивая листву,
чтобы корни питать их, и огни красные, синие
лепестков разжигать. Для них ливни, что скинии, —
готовят их к росту и к последних дней торжеству.
 
 
Как и всех, кто под арки спешит, и сбегающих
с шумных торжищ, где размываю ветшающих
виноградарей гипсовых. Рушится с ними стена,
ограждавшая их от напора бурьяна и от диких
пастбищ пчелиных за ним, – до шорохов тихих
растёкшихся капель, что в себя соберёт белена.
 
 
И чернозёма так жижу насытить едкою солью.
Так и молнии, в узел, наверху такою же болью
души вяжут, как, при долгом прощании, – глаза.
Над коньком черепичным и кружевом капители,
над зелёными сопками, где мокры аянские ели,
над степью стылой, где спит под камнями гюрза.
 
 
Так всей силой их и той, что смыкает в объятия
на перроне двоих, остаются во мне – все платья,
все береты, плащи на ушедших вдоль мостовой.
Они сообща все мысли сотрут о пугающем часе.
И, над паром земли, возвратят голубей восвояси.
И к истокам моим приведут, как дорога домой.
 

Людмила Богуславская
Стихотворения

Родилась в 1942 г. Поэт, писатель, скульптор. Закончила МТХТУ и Московский технологический институт. Член Союза художников, участник многочисленных выставок. Работы находятся в Третьяковской галерее, Московском музее современного искусства, Русском музее, Литературном музее им. Пушкина, музее «Гулаг», а также в частных собраниях в России и за рубежом. Член Союза писателей Москвы. В 2015 г. издательством «Новый хронограф» были опубликованы: книга стихов «Через пропасти лет», вместившая стихотворения разного времени, и сборник повестей и рассказов «Свет сквозь ставни».

«… И сумеречный свет извне»

Д. Лепер

 
Я в город Тотьму соберусь опять,
Где Сухона течет лишь в центре русла,
По краю запахов и тишины.
Где лилию речную можно взять
И повернуть, с обратной стороны
Разглядывая, как предмет искусства.
 
 
Четыре темных чистых лепестка
В ней обрамляют свет.
Так небо обнимает земля на севере.
По млечному пути
Баржа плывет, недвижная почти,
В слоистом воздухе дрожащая, немая.
 
 
А в городе черемухи парят
Над медленными тропами людей.
Железные цветы свисают с водостока,
И пупсики, что между рам стоят,
Мне вслед глядят голубооко
Как дети маленькие маленьких детей.
 
 
Пойду в гостиницу и лягу на кровать —
Смотреть в окно, не задремлю покуда,
А может и не буду спать.
Пугающий неведомый покой
Поселится в забывшейся во мне,
И не замечу, как глубоко
Сольются и забрезжат в тишине
Прозрачный сумрак комнаты высокой
И сумеречный свет извне.
 

 
Отягощенные собой
И здравым смыслом
Вошли мы в храм.
Но голос Дионисия
Замедленный
Был недоступен нам.
 
 
Печальный, умный лоб экскурсовода
Под взглядом распростертых глаз,
Казалось, изнемог сегодня.
– Потише, умоляю вас,
Ведь в храме вы… —
И чуть не вслух:
– В Господнем…
 
 
И говорила, думая свое,
И молнию на курточке старалась
Поддернуть вверх. Но молния сломалась.
Ее жалея, я не слушала ее.
 
 
Крыло архангела найдя и голубя,
Был светел луч,
Сошедший с небосвода.
Смотрела я на цель его прихода
Из глубины и темноты себя.
 
 
Котенок серый
Жил в тени,
В преддверии расписанного храма,
И Гусев, реставратор,
Вместо мамы
Склонялся с блюдечком над ним.
 
 
Всё вместе – белой ночи ожиданье
И Гусева незамутненный лик,
У магазина пьяненький старик —
Всё было тишина и состраданье.
А солнце к вечеру
Как будто не спешило,
Всё плавало по озеру пустому.
Спокойна я была.
И не страшила
Меня
Дорога к дому.
 

Павлу Шимесу

 
Был холод на земле.
В окне высоком
Скрипела форточка, и танцевал сквозняк.
И птица зимняя,
К стеклу прижавшись боком,
Смотрела сквозь меня,
Сквозь комнату,
Сквозь мрак.
 
 
Раздельный взгляд ее,
Невольность существа,
Прилет нечаянный во тьме
Меня встревожил,
И был тот миг, помедливший едва,
Моею жизнью
Пережит и прожит.
 
 
Когда же свет зажгли,
И говором мой дом
Наполнился и изменил обличье,
Еще мне виделся
В провале
За окном —
Мелькнувшей жизни
Призрак птичий.
 

 
Надозерного неба круг,
Много света белого.
Ни на чем висел паук,
Фортеля выделывал.
 
 
Ты еще вернуться хотел,
Потому что забыл нож.
Кто-то ягоды упавшие ел.
Чавкал. Наверное, еж.
 
 
Тихо шли. Никуда не спешили.
Заблудились слегка.
Лето было. Мы тоже были.
Не забыто пока.
 

 
В конце июля зацвела вода,
Мерцала золотом в деревьях.
И чайки, шумные, как никогда,
Роняли перья.
 
 
Сквозила одинокая сосна
Корнями голыми над обрывом.
Я тоже в то лето была одна.
На грани срыва.
 

 
Долго же пришлось идти,
Чтоб прийти в это лето.
Что успела обрести,
То приходится нести
Без тебя в это лето.
 
 
Птичий голос вдалеке
Отзвенел в это лето.
Лунный отблеск на песке,
И душа на волоске —
Без тебя в это лето.
 

 
Не слезы это. Так, соринка.
А может, слишком яркий свет.
Допустим, ничего и нет.
Но кто тогда создал фламинго?
 
 
И что нас всех объединяет?
И чья душа во мне болит?
Вот сурикат. Как я стоит.
И смотрит. И не понимает.
 

 
Всё же встретились мы.
На огромной планете
Среди света и тьмы,
Потерявшись, как дети.
 
 
Через пропасти лет
Ни моста, ни парома.
Ничего у нас нет,
Ни дороги, ни дома.
 
 
Только ветра глоток
И простор над обрывом,
Только мыслей поток.
Только фразы обрывок.
 

 
Я вышла к берегу умыться,
Небес почти не задевая.
В слоях тумана пропадая,
Летела птица.
 
 
Стояло утро и сияло,
Когда, совсем уже седая,
Непоправимо молодая,
И я стояла.
 

Елизавета Малышева
Левый берег Египта

Малышева Елизавета Михайловна, 9 января 1997 года рождения, родилась и жила до 19 лет в Волжском, маленьком городке на Волге. Сейчас учится в Москве, в Литературном институте им. Горького на семинаре поэзии под руководством Галины Ивановны Седых. Публиковалась в «Литературной газете», а также на поэтическом портале «Полутона». Готовится публикация в журнале «Москва».

1

 
* * *
кем ты проснёшься сегодня
сехмет
утнапишти
матерью
многоопытной девой
гетерой
чашелистиком
мебелью за измену
булыжником за предательство
стрекозой за ветреность
за долгое молчание известью
или хлопком ладони в врата нирваны
за выход из замкнутого кольца
* * *
или корону двойную тебе наденут на волосы льняного порядка
за нижний египет – все пьют
за верхний египет – не чокаясь
молча качаясь за
то ли свадебным то ли поминальным столом
слушая вечную песню разливающейся
а) на беду
б) слава богу
реки
* * *
красным и белым на коже зеленого цвета
это легенды из детства
моего
хорошо что не твоего
поелику ты знала бы наперёд
где искать свои ноги
руки
голову
детородный орган
разорванные поделом тебе
ты бы знала кто и зачем это сделаю
я
закопаю в пески да не те
что нам стали ясельными дворами
а в других
где твой лживый язык даже зевс не отыщет
копаясь в сжигающей кожу земле
ты не будешь знать
* * *
нил раскинул руки и затопил пойму
мошкары будет много
ваниль вода средства от укусов
средство после укусов
спиральки
огонь
дым
москитная сетка
все равно укусила зараза и прямо в глаз
и набухлым веком одним обернулось ребёнка лицо
посмотри на неё
ей ты сделаешь больно
когда все уляжется
нил поутихнет
мошка задохнётся
и комарьё превратится в смесь из серых крыльев
тонких ножек
и хоботка
и немножко крови
ей и никому другому
возможно случайно как пчелиный укус в живот
а возможно
короче
смотри ей в глаза и скажи ещё раз
– я не стою того, исида
 

2

 
я хочу, чтобы ты понимал – это тоже важнее всего
зеленые листья, затем желтые листья, затем ничего
намокает высушенная под небом каменная плита
водоросли уже хрупкие снова тяжелеют и просят дна
острая галька, безопасные стёкла, трава, трава
другого вида, опасные кусочки коричневого стекла
река уходит, затем река приходит, протирает берег
небо раскаленное солнцем прозрачневеет
обгорает плечо и волосы высохли, как солома
как бы не вспыхнул затылок
как бы не случилось чего плохого
баржа проскальзывает в шлюз
бесшумной белой волной
слово как плоский камешек прыгает прыгает
и проглатывается водой
 

3

это было только метро кольцо^*

это было кольцо^**

кольцо^*** – Денис Новиков

 
это было
нормально
в порядке
проверено
точно
ещё __ раз
 
 
из кольца в кольце застрять
запутаться
боль в глаз
__ах
это тоже цикл
в пальцах спазм
точно?
резь
господи
 
 
я уже проезжал ___ здесь
ещё раз
 
 
что-то не так
проехали
что-то не так!
поехали
 
 
что-то
полезло по животу
внутри живота
уже в голове
что
оказалось во мне
что
показалось мне
 
 
растопится свет
разольется в вагоне
звук
раскрошится
потечёт
это было
кажется?
и было
я выхожу
 
 
ещё
 
 
раз
 
 
ещё
 

4

 
я говорю ты
ты слышишь как падает дом
на том берегу
размывает пляж
река лопается по швам
камни свалены в кучу
песок вырос в дюну
вода съела голову
я ищу тебя
там
 
 
посмотри в мои окна
я снова схожу с ума
и только и делаю что танцую
под грустную музыку
под веселую музыку
я не знаю, что будет дальше
но я знаю, что будет вообще
под тоскливую музыку
под зимнюю музыку
даже бетонные лестницы говорят о смерти
снег говорит о ней
под соул под инди музыку
я танцую и камни скидываю танцуя
с себя
чтобы ты подышал хотя бы
ты жив?
 

5

 
подари мне радость
подари мне то, что считают счастьем в твоём краю
 
 
подари мне нож
подари мне голову твоего врага
наколотую на нож
 
 
как крынка на жердь плетня
 
 
порадуй меня
как умеешь
как принято
 
 
как засыхает глина в руках цыганской девчонки
 
 
так усохнет то, что считалось твоим врагом,
 
 
на острие твоего подарка
 
 
скукожится в одно гранатовое зерно
и исчезнет
 

6

 
душа как идея тела
не имеет никакой проверки
корзинка подсолнуха
как ураган катарина блюм
подставлен
под остриё ножа
инквизиции
только крови
не ожидай
будет много масла
флора бывает жестока очень
и минуя листья полетят семечки маломерки
под ноги зевак
испачканных в жирной жиже
вот это подсолнух он умер
и ему даже было больно
я просто хочу чтобы вы отвлеклись
на ещё одну смерть
без смысла
и символа
просто смерть
ещё одна
 

Алексей Чипига
Стихотворения

Родился в 1986 г. в Таганроге и с тех пор живу в этом городе, окончил Литинститут имени Горького в Москве. Стихи и эссе печатались в журналах «Воздух», «Гвидеон», «Стороны света», в интернет-журналах «Артикуляция», «Сетевая словесность», в таганрогских изданиях. Люблю трамваи, летнюю ночь и зелёный цвет. Начал писать стихи в средних классах школы, когда меня увлекла интонация прочитанного по радио стихотворения Велимира Хлебникова. Стихи для меня – инструмент различения истинного от несуществующего, помощь в моей потребности ощущать то, что не поддаётся словесному выражению.

 
Небесное обморочное питьё
Птицам
В дорогу жажды
 
 
Неужели будет
Весна
 

 
Так боюсь говорить
Необоримые в нежности вещей слова:
Милость, женщина, тьма.
Так стремлюсь
Не поправлять и всё же поправить
Перед тем, как встречусь лицом к лицу
С тропинкой, несущей эти названья,
Словно кошка охоту и грацию,
Приглушённый шаг
И ещё наслажденье довольного целью вниманья.
Ну спроси у укромного силуэта,
У которого губы верны,
Ты ли злодей,
Ты ли царил неправедно над податливым эхом.
Вовсе нет, – ответят. Спи спокойно. Эхо свободно.
Каждый достоин.
И приглушают свет ламп и шаги.