Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2020"

Ольга Сульчинская
Листая календарь

Мария Фаликман. Календарь. Стихи. Москва, 2018, 124 с.

Книга эта опасная.

Есть такие мелодии, застрянут в голове, и никуда не денешься, крутишь ее целый день. Хорошо еще, если слова помнишь. Говорят, надо пропеть от начала до конца, тогда пройдет. Такое случилось со мной недавно:

крутится в голове голый ритм, длинношаговый хорей, и откуда только взялся? Потом всплыло слово: Посейдон. И еще через несколько часов до меня дошло: это из книги Марии Фаликман:

Заклинаю Посейдоном – я других богов морских, увы, не знаю И не помню поимённо – оттого и Посейдоном заклинаю…

Я отыскала стихотворение и перечитала, и прошло. Но тут же прицепился набор ассонансных рифм из другого: «кашей-калошей, галок-иголок, серой-ссорой». Ритмически и строфически эта книга чрезвычайно разнообразна, в ней много всяких «штук», включая аппетитную морфологию вроде прилагательного в обороте «плащ сыщичьего покроя». Так что неудивительно, что по прочтении они всплывают и долго еще щекочут память.

Вот поэтому и говорю: книга эта опасная, несмотря на скромный вид.

А вид действительно скромный. Название самое непритязательное. Обложка голубенькая. На обложке – девочка и звезда. Немного похоже на Маленького принца в женском варианте (рисунки Евгении Двоскиной).

Позже выяснится, что звезда – рождественская.

Фото автора на последней странице – тоже верх скромности. Обычно писатели взыскующе на читателя глядят или пребывают в глубокой, творческой задумчивости. А здесь что-то небывалое: автор от читателя отворачивается, смотрит куда-то подальше от нас, себе за спину. Не три четверти, а наоборот, одна четверть.

И это зримо предъявленное ускользание, отворачивание, у– и из-бегание хорошо отражает ту интонацию, которой отмечены почти все произведения внутри обложки. Умаление себя, непритязательность, кротость исповедуются как принцип жизни.

 
Нанизывая слова на траву, растущую из-под снега,
Рассказываю о том, как живу и звезд не хватаю с неба,
Проигрываю везде, где могу…
 

Или, как в уже цитированной выше «Морской песенке» с Посейдоном:

 
Я бы только ненадолго, я бы съездила, послушала, застыла…
 

Запомним это «ненадолго»… К себе героиня применяет сравнение на понижение:

 
…Мельком жалеешь котов, за домом встреченных.
Неугомонных, как ты. Как ты, ненужных.
 

Справедливости ради следует отметить, что не только к себе. И то, что могло бы в другом контексте оказаться величественным или просто пафосным, становится милым, трогательным.

 
Взошла на заливом луна – кругла, долгожданна,
Как летняя шляпа из льна на дне чемодана.
 

Если что и усилено, акцентировано в стихах, так это будничность, анти-претенциозность. Даже про любовь – хлеб лирического поэта – говорится вполголоса, вполсилы: «не то чтобы влюблена, но не без того».

Даже шрифт книги соответствуют тому же настроению – крошечный, мелкий, каким не тексты пишут – примечания. Уже своим видом она говорит: не хочешь – не читай. А если хочешь, изволь потрудитсья. (Признаюсь: мне приходится читать эту книжку в особо сильных очках, которые до сих использовались только при шитье. По той же причине я не смогла читать ее в метро: слишком мало света для такого шрифта).

Но эти же приглушенные тона и фигуры умолчания побуждают всматриваться, вчитываться, пытаться поймать это ускользание.

 
И на каждый шаг хоть что-нибудь да приметь <…>
Этот день – он вмещает тысячи мелочей.
То ручей, то трудяга-шмель, то щенок ничей….
 

Не стоит обольщаться вторым лицом: это обращение к себе же. Прочие персонажи этих стихов не собеседники и не соучастники, а часть пейзажа. По большей части они лишены личных примет, максимально обобщены:

 
Идут писатель и писательница по Переделкину ночному…
 

Или:

 
Это длинный человек, это тонкий человек,
Это двое одинаковых, а между ними – снег…
 

Или:

 
…и пассажир последний вышел вон.
Он шел, он, словно зверь, спешил залечь в своей норе…
 

Редко когда у них есть имена. Зато есть – у рек, улиц, городов: Ордынка, Фонтанка, Вроцлав и Казимеж, Лондон и Париж, Марьина Роща…

Внутри Календарь не делится ни на месяцы, ни на сезоны. Более того, вопреки реальному календарю он разделен на нечетное количество частей – на пять. И тем не менее в целом соответствует ходу времени. Начинается с Нового года и плавно движется к нему же, по пути захватывая такие важные для горожанина события, как смена сезонов и отпуск. Летние пейзажи, морские поездки, воспоминания о слёте «утром много лет назад». И каждый раз наше внимание будет устремлено не к цвету или явлению в его максимальной проявленности, а к той неуловимой грани, где одно сменяется другим, к моментам перехода:

 
Это осень, я знаю ее шитье. Золотая и синяя нить ее,
Что ни день, то тусклей и мглистей. Так и просится в руки —
Возьми, пришей шорох мыслей, невыспавшихся мышей
И сухих каштановых листьев.
 

Здесь чувствуется коллекционерская любовь к мелким деталям (листья не просто сухие, но конкретные: каштановые (как в другой пьесе иголки – «лиственичные»: еще одно экзотическое, хотя и регулярное в смысле образования, прилагательное), и мыши в особом и неожиданном модусе – невыспавшиеся), потребность прислушиваться к тому, что говорится вполголоса или вовсе шепотом (на что также намекает обилие «с» и «ш» в приведенном примере»).

Автор внимателен к малейшему жесту, который может быть незначим для развития сюжета, но важен для полноты картины в целом:

 
…город, застывший в зиме с тех пор,
Как последние астры взяла старушка в платке
И, поправив платок, растаяла в свете фар…
 

Есть здесь осторожность, боязнь окончательности, готовность в любой момент отдернуть руку, если прикосновение окажется нежелательным или несвоевременным. И, как отпускное море дается на время («я бы только ненадолго»), так в конечном счете и все остальное оказывается данным только на короткий миг.

Мир являет себя в неокончательном виде, одна его картина сменяется другой, не менее интересной и не менее скоротечной. «Календарь» представляет собой попытку запечатлеть эту текучую субстанцию времени – что невозможно по определению, – или хотя бы уловить законы этой текучести.

Неизбежное следствие таких попыток – особое настроение, родственное, как мне представляется, бразильскому «саудаде»: род ностальгии, печали о том светлом, что было и не вернется, могло бы быть, но не случилось, вместе с предчувствием, что и то прекрасное, что мы имеем в этот самый миг, так же скоро и невозвратно канет в прошлое.

Но было бы ошибкой думать, что книга эта грустна.

Во всяком случае, она пронизана иронией – и в отношении себя, как мы уже видели, и в отношении читателя, с которым автор непринужденно вступает в постмодернистский диалог:

 
Апрель в России больше… чем апрель,
Вы думали? Вы ждали рифмы «трель»?
 

Причем ирония эта являет себя не только в содержании, но и в форме: смотрите, как автор элегантно лишает читателя не только обещанной «трели», но и вообще какой бы то ни было рифмы. Вот непосредственное продолжение цитированных выше строчек:

 
Так вот, скажу вам прямо: не дождетесь.
Апрель в России больше, чем февраль,
Да он и в мире боольше, чем февраль.
Отсюда, к слову, следует мораль:
не всем в России надобно гордиться…
 

Или вот так:

 
В Таврическом саду под липой,
В Измайловском – опять под липой.
А вы ноктюрн сыграть смогли бы?
И мы ноктюрн сыграть смогли бы.
 

И даже так:

 
Среди канализационных ям хромает ямб…
 

И только в самых редких случаях сквозь эту иронию прорывается драматическая прямота:

 
Понимаю ясно: пора уйти.
Но пока уйти не могу.
 

Между «пока» и «уже», «вот-вот» и «еще не» разворачивается «Календарь», непритязательность которого составляет часть изысканности.

Примечание:

Ольга Сульчинская – писатель, переводчик, психолог. Постоянный автор журналов «Новый мир», «Октябрь», «Знамя». Шеф-редактор журнала Psychologies.Родилась и живёт в Москве.