Текст книги "Загадка завещания Ивана Калиты. Присоединение Галича, Углича и Белоозера к Московскому княжеству в XIV в"

О принципах составления «Списка русских городов»

В целом ряде русских летописей (I и IV Новгородской, Воскресенской, Уваровской и др.⁵⁸⁹) встречается список, начинающийся словами: «А се имена всем градом рускым далным и ближним», получивший в историографии название «Списка русских городов дальних и ближних». Он представляет собой перечень из более чем 350 городов, разбитых на восемь групп: болгарские, польские, киевские, волынские, литовские, смоленские, рязанские, залесские.

Впервые его детально рассмотрел М.Н. Тихомиров. Датировав этот источник 1387–1392 гг., историк полагал, что он мог происходить из новгородских торговых кругов, по своим контактам тесно связанных с различными городами в русских землях и Великом княжестве Литовском. Основанием для этого вывода послужило то, что наиболее ранний из дошедших до нас вариантов «Списка» содержался именно в новгородской летописи⁵⁹⁰.

Однако это мнение не нашло поддержки среди историков. Б.А. Рыбаков, обнаружив, что целая группа упомянутых в «Списке» городов именуется как «залесские», полагал, что автора этого источника следует искать «где-то на Киевщине или на Волыни, для которого и Москва и Новгород всегда были Залесской землей»⁵⁹¹. Л.В. Черепнин, возражая им обоим, высказал предположение, что автором «Списка» мог быть один из гостей-сурожан, хорошо знакомых по своим торговым делам с географией русских и литовских земель⁵⁹². Действительно, купцы из крымского города Сурожа (ныне Судак) вели огромную по размаху торговлю между Крымом, Русью, Литвой и Ордой, отлично знали все торговые пути Восточной Европы, забираясь в самые глухие ее уголки.

Таким образом, видим, что в литературе сразу по выходе статьи М.Н. Тихомирова было высказано несколько предположений об авторстве и целях создания «Списка». Но ни одну из этих версий нельзя признать убедительной. Решить задачу, кто же являлся автором «Списка» и с какой целью он был составлен, можно лишь только тогда, когда будут выяснены принципы, которыми руководствовался его составитель при перечислении городов.

Это осознавал уже М.Н. Тихомиров. Признавая, что нам «неизвестен сам принцип, по которому города помещены в „Списке“, он все же высказал предположение, что основой документа могли послужить дорожники и различного рода „хождения“. Возможно также, что были использованы не дошедшие до нас чертежи, подобно тому как более поздняя „Книга Большому Чертежу“ являлась своего рода пояснением к карте»⁵⁹³. Против этого решительно возражал Б.А. Рыбаков: «Общим является… беспорядочное описание городов: в списке рядом стоят города, отстоящие друг от друга на многие сотни километров; переход от одного района к другому бывает совершенно неожиданным. Очевидно, географический порядок не был особенно важен для составителей; мы должны отбросить предположение о том, что эти списки могли быть дорожниками, так как города здесь не следуют друг за другом в порядке каких бы то ни было путей»⁵⁹⁴.

Другой вопрос, который задавали исследователи, заключался в том, какой смысл был в составлении столь подробного «Списка русских городов», располагавшихся не только на территории собственно русских княжеств, но и Литвы, Польши, Молдавии и даже Болгарии. Е.П. Наумов, датировав этот документ 1394–1396 гг., обратил внимание на то, что именно на этот период приходятся попытки раздробить единую русскую митрополию. Поэтому он предположил, что инициатором создания такого свода сведений о русских городах мог стать митрополит Киприан, претендовавший на расширение сферы церковного влияния киевской (а к тому времени фактически уже московской) митрополии⁵⁹⁵. С этим предположением можно было бы согласиться, если бы не одно обстоятельство – несмотря на то что в «Списке» перечислены более 350 городов XIV в., включая и самые мелкие, назвать его исчерпывающим нельзя – в нем напрочь отсутствуют города Тверского княжения, одного из главных русских княжеств этого времени.

А.В. Подосинов, так же как и Б.А. Рыбаков, обратил внимание на то, что целая группа городов именуется «Залесскими». При этом он выяснил, что термин «залесский» в сохранившихся источниках до XIV в. встречается всего лишь один раз – в уставной грамоте смоленского князя Ростислава Мстиславича 1136 г.⁵⁹⁶ Вместе с тем, отыскивая принцип, на котором был построен «Список», он не согласился с Б.А. Рыбаковым, что в построении текста документа нет никакой системы. Обнаружив, что в центре документа помещен раздел о смоленских городах, он считал, что перечисление городов все же имеет определенный порядок – оно идет от городов, наиболее удаленных от Смоленска к расположенным ближе к нему. Поэтому он предположил, что «Список» был составлен жителем Смоленска. Таким образом, составитель «Списка», находившийся в Смоленске, описывал русские города как бы по направлению к себе⁵⁹⁷. Но следует признать, что данная версия является не более чем игрой ума. В частности, А.А. Юшко отметила, что среди смоленских городов, перечисленных в «Списке», обнаруживается значительное число пропусков. Кроме того, по ее мнению, необъяснимым для смолянина является факт помещения Козельска и Оболенска как среди городов смоленских, так и среди литовских⁵⁹⁸.

Важным шагом в решении данного вопроса стали выводы В.Л. Янина, указавшего, что различные варианты «Списка» хотя и незначительно, но все же отличаются между собой: на протяжении XIV – первой половины XV в. происходила определенная корректировка данных этого документа. В течение этого времени границы между Литвой и Русью менялись, что отразилось в отнесении тех или иных городов к различным их группам. Все это позволило историку датировать создание «Списка» временем между 1375 и 1381 гг.⁵⁹⁹

Интересные наблюдения сделал В.А. Кучкин. Он выяснил, что, помимо тверских, в «Список» не попал и ряд других городов, которые уже существовали в XIV в., – Углич (на это уже обращал внимание М.Н. Тихомиров)⁶⁰⁰, Устюжна, Чухлома, Шерна⁶⁰¹. Этот перечень городов, существовавших в XIV в., но не вошедших в «Список», можно расширить. Таков, к примеру, подмосковный Перемышль на реке Моче (к западу от нынешнего Подольска), впервые упоминаемый летописью в 1370 г.⁶⁰² и который по идее должен был бы фиксироваться «Списком», даже с учетом разногласий историков по поводу времени составления этого источника. Более того, обратившись к духовным и договорным грамотам московских князей XIV в., видим, что в них упоминаются и другие городки, располагавшиеся в их владениях: Радонеж, Вышгород на Яхроме, Тушков, Хатунь, Кашира. Часть из них могла возникнуть лишь в самом конце XIV в., как, например, Кашира, но большинство из них все же существовало к моменту составления перечня. Таким образом, можно прийти к выводу, что «Список» содержит названия далеко не всех русских городов, имевшихся в последней четверти XIV в.

О.И. Хоруженко отметил многослойность «Списка» и сделал вывод о его последовательном редактировании⁶⁰³. В частности, в позднейшие списки памятника (уже в начале XVII в.) были внесены тверские города, отсутствующие в более ранних.

Что же служило для составителя «Списка» критерием для помещения в свой перечень того или иного русского города? Здесь перед исследователями встает задача выяснить – что же следует понимать под самим понятием «город». Следует учитывать, что на протяжении столетий это понятие изменялось, наполнялось новым содержанием. Исследователями русского Средневековья при определении этого термина подчеркивалась необходимость выяснения наличия у того или иного населенного пункта укреплений, торгово-промышленного населения, его административного значения и т. п. факторов, которые позволили бы отнести конкретное селение к разряду городов. Но при этом необходимо осознавать тот простой факт, что подобная классификация представляет, по сути, лишь попытку упорядочения наших знаний о прошедшем времени, является плодом мысли современного историка, а у людей Средневековья имелись свои критерии для определения понятия «город».

Историками было давно подмечено особое внимание автора «Списка» к городским укреплениям, выделение из числа прочих каменных крепостей (к примеру, при названии Москвы сделана помета «камеи», отмечающая наличие каменного кремля, построенного в 1367–1368 гг.). Но, как показали исследования А.А. Юшко, наличие укреплений характерно как для входящих в состав «Списка» городов, так и для не включенных в него.

Укреплениями мог располагать и город в привычном для нас понимании этого термина, и небольшой укрепленный феодальный замок, не имевший никакого другого значения (торгового, ремесленного), кроме как военного. Поэтому другим критерием могло бы стать наличие у поселения торгово-ремесленного населения, жившего на посадах. Но археологические раскопки показали, что наличие или отсутствие посада характерно как для включенных, так и не включенных в «Список» городов.

Что же касается административной роли русских городов, выясняется, что в эту эпоху практически каждый из них (как вошедший, так и не вошедший в перечень) имел определенное административное значение. К примеру, включенные в «Список» Дмитров, Звенигород, Можайск были административными центрами, равно как не упомянутые перечнем Радонеж, Перемышль, Шерна-городок⁶⁰⁴. Все это заставляет искать иные объяснения тех принципов, на основании которых тот или иной пункт был включен в € Список».

Прежде всего, обращает на себя внимание обилие перечисленных в нем городов. При этом целый ряд из них упоминается только в «Списке» и не встречается в летописях. Все это позволяет думать, что в распоряжении составителя перечня имелся некий исходный документ, в котором перечислялись эти города, а сам «Список» является лишь выдержкой из этого источника.

Очевидно также, что непонятный для нас хаотический принцип перечисления в нем городов имел свой вполне определенный смысл, и понятно, что тот исходный документ, копией которого является «Список», должен был быть составлен с определенной целью.

Судя по всему, он преследовал задачи фискального обложения. Думать так позволяет тот общеизвестный факт, что в указанное время княжества Северо-Восточной Руси должны были платить дань в Орду. Очевидно также, что ордынский «выход» носил регулярный характер и требовал составления определенных росписей, где указывались бы раскладки сумм, которые должен был платить каждый из князей. Действительно, если мы наложим данные «Списка» на политико-административную карту того времени, то увидим, что основным критерием перечисления городов является их принадлежность к тому или иному княжеству или уделу. После перечисления владений одного князя начинается описание городов другого. Применительно к территории собственно Московского княжества сначала идет описание владений великого князя Дмитрия Ивановича Донского, а затем его двоюродного брата Владимира Андреевича Серпуховского и т. д.

Таким образом, можно предположить, что основой для «Списка» послужил перечень русских городов, которые были обязаны платить дань Орде, из которого были исключены указания раскладки сумм.

О существовании подобных документов, носивших название «дефтери», но не дошедших до нашего времени, известно из договорных грамот московских князей XV в. В них постоянно встречается условие о том, что удельный князь не должен был «знать» Орды и платить ордынскую дань только через великого князя: «А Орда знати и ведати мне, великому князю. А тобе Орды не знати. А имати ми выход оу тобя по старым дефтерем, по крестному целованью. А коли яз, князь велики, выхода в Орду не дам, и мне и у тобя не взяти»⁶⁰⁵.

Дефтери, определявшие суммы ордынского «выхода», хранились в великокняжеской казне. Об их важности свидетельствует тот факт, что в перемирной грамоте 1447 г. между Василием Темным с Иваном Андреевичем Можайским и Михаилом Андреевичем Белозерским особая статья предусматривала возвращение захваченных во время феодальной войны документов в великокняжескую казну: «А что есмя поймали во князя великого казне грамоты докончалные, и ярлыки, и дефтери, и иные какие грамоты, и нам те грамоты все отдати по целованию»⁶⁰⁶.

Впервые термин «дефтери» в составе духовных и договорных грамот московских князей зафиксирован в докончании Василия Темного с галичскими князьями Дмитрием Шемякой и Дмитрием Красным 1434 г.: «А оу вас ми имати въ выход по старымъ девтеремъ, по крестъному целованию»⁶⁰⁷.

В связи с этим встает вопрос – насколько далеко шла «старина» дефтерей? Из договорной грамоты 1428 г. Василия Темного с князем Юрием Дмитриевичем Галицким видим, что раскладка сбора дани с владений удельных князей московского дома была установлена во времена Дмитрия Донского: «А дань и ямъ давати мне съ своее отчины изъ Галича с волостьми по давному, какъ еси давалъ отцу моему, великому князю»⁶⁰⁸. Действительно, в духовной грамоте Дмитрия Донского 1389 г. мы видим раскладку сумм ордынской дани, которую выплачивала вдова Дмитрия Евдокия с тех своих волостей, которые находились в уделах ее сыновей. Так, с Коломны Василий I должен был платить в Орду 342 руб. В счет этой суммы княгиня давала ему с коломенской волости Песочны 47 руб., с Канева 22 руб. Со звенигородского удела Юрия сумма ордынского выхода составляла 272 руб. С принадлежавших княгине четырех звенигородских волостей Евдокия должна была отдавать 113 руб. и т. д.⁶⁰⁹ Подобные раскладки сумм ордынского выхода видим и в докончании Дмитрия Донского с Владимиром Андреевичем Серпуховским 1389 г.: «А ординьская тягость, так же и проторъ, дати мне брату своему старейшему и отцю, и сыну моему, князю Василию, съ своего оудела и со княгинина оудела Оульянина, съ твоее трети, в пять тысячь руб. триста рублевъ и дватцать руб. А прибудет ли, оубудет ли, ино по розочту»⁶¹⁰. Эти же суммы, следовавшие с удела Владимира Андреевича Серпуховского, фигурируют в договорных грамотах серпуховского князя с Василием I 1390 и 1401/02 гг., духовной грамоте Владимира Андреевича начала XV в.⁶¹¹ Из двух последних документов узнаем, что помимо ордынского выхода в 5 или 7 тысяч рублей, следовавших с Московского княжества, отдельно собиралась дань и с других великих княжеств, в частности Нижегородского, с которого шло полторы тысячи рублей: «новогородцскои выход, в полторы тысячи рублев»⁶¹².

Когда же были установлены эти размеры платежей в Орду? Судя по тому, что в первом московско-серпуховском соглашении 1366 г. упоминаются еще прежние размеры ордынской дани: «А ординьская тягость и проторъ дати ти мне, брату своему старейшему, съ своего оудела по давнымъ сверткомъ»⁶¹³, можно полагать, что это произошло в промежуток между 1366 и 1389 гг.

Русские летописи сообщают, что на исходе 1374 г. состоялся княжеский съезд «великъ в Переяславли», продолжавшийся до марта следующего года. И хотя летописец говорит, что «отъвсюду съехашася князи и бояре»⁶¹⁴,

в этот город приехали далеко не все русские князья. Как выяснил В.А. Кучкин, отсутствовали представители тверского княжеского дома, находившиеся в тот момент в крайне враждебных отношениях с Москвой. Несомненно, что данный съезд стал важной политической вехой в истории Северо-Восточной Руси. Правда, оценить всю значимость этого события мешает то обстоятельство, что летописец ни слова не говорит о повестке заседаний этого съезда, а фиксирует лишь рождение во время съезда у Дмитрия Донского сына Юрия. По предположению В.А. Кучкина, главным вопросом в Переславле была проблема отношений с Ордой, которые все более обострялись⁶¹⁵. Тремя годами раньше московский князь, боровшийся с Михаилом Александровичем Тверским, пытавшимся с помощью Орды получить стол великого Владимирского княжения, вынужден был пообещать Мамаю «великы посулы»⁶¹⁶.

Однако летом 1374 г. московский князь, по-видимому, отказался от реализации тех денежных «великих посулов», которые он обещал Мамаю в 1371 г. Рогожский летописец под 1374 г. поместил сообщение, что «князю великому Дмитрию Московьскому бышеть розмирие съ тотары и съ Мамаемъ»⁶¹⁷. Очевидно, на Переславском съезде 1374 г. обсуждались размеры платежей ордынского выхода с русских княжеств. Можно предположить, что именно тогда и была составлена роспись сумм дани, причитавшихся к уплате с каждого из князей. Поскольку тверские князья в Переславле не присутствовали, в него не вошла раскладка дани с тверских городов. Именно этот источник и послужил основой для летописного «Списка русских городов дальних и ближних», в котором были изъяты конкретные суммы платежей в Орду и так же, как и в исходном документе, отсутствует перечисление городов Тверского княжества. Таким образом, составление исходного документа, послужившего основой «Списка», можно датировать 1374–1375 гг., то есть приурочив его к проведению Переславского съезда русских князей в самом конце 1374 г. и первые месяцы 1375 г.

Тот факт, что этот документ, определявший размеры ордынского «выхода» и который стал основой для «Списка», был составлен именно при Дмитрии Донском, подтверждается другими источниками. Пространная летописная повесть о Куликовской битве рассказывает о том, что летом 1380 г., еще до похода на Русь, «нача Мамай слати къ князю Дмитрию выхода просити, како было при Чанибеке цари, а не по своему докончанию. Христолюбивый же князь, не хотя кровопролитья, и хоте ему выход дати по крестьяньской силе и по своему докончанию, како с ним докончалъ. Он же не въсхоте…»⁶¹⁸.

Невыясненным остается для нас вопрос – почему кроме собственно русских городов в «Список» были включены и другие, находившиеся за пределами Северо-Восточной Руси, – литовские, болгарские и т. д.? В первой главе нашего исследования было показано, что подобные платежи шли татарским ханам также и с захваченных Великим княжеством Литовским других русских земель. Вместе с тем возникает определенное недоумение – «Список» перечисляет и собственно литовские города, такие как Вильно, с которых дань в Орду никогда не собиралась. Ответ на это дает упоминавшийся нами в первой главе ярлык 1506–1507 гг. крымского хана Менгли-Гирея литовскому великому князю Сигизмунду, в котором читаем: «Ино первые цари, дяды наши, и царь отецъ нашъ пожаловалъ которыми ярлыки, а потомъ и мы которымъ ярлыкомъ пожаловали, милуючи, Жикгимонта брата нашого, въ Литовской земли столецъ ему дали есмо»⁶¹⁹. Из этого документа вытекает, что литовские государи признавали над собой верховенство хана. Но зависимость эта была чисто формальной, которую Литва пыталась использовать в своих планах. В том же ярлыке читаем: «Ино мы, повышая брата нашого… Псковъ и Великий Новгородъ пожаловали дали есмо, и Резань и Переясловль въ головахъ, люди, тмы, городы и села, и дани и выходы, и зъ землями и зъ водами и съ потоками, к Литовскому столцу придали есмо»⁶²⁰. Понятно, что говорить в начале XVI в. о «пожаловании» крымским ханом своего литовского данника Новгородом, уже присоединенным к Москве, Псковом и Рязанью, до юридической ликвидации самостоятельности которых оставались считаные годы и которыми фактически распоряжалась все та же Москва, можно было только на бумаге. Тем самым становится понятным – почему в «Список» была включена территория Литвы.

Что же касается записанных в перечень городов дунайской Болгарии, то известно, что после окончания походов Батыя сюда вторглись возвращавшиеся из Венгрии и Далмации татарские войска. Занятая внутренней борьбой Болгария не смогла организовать отпор татарам и была вынуждена платить хану дань. Впрочем, зависимость Болгарии от татар в первые годы после нашествия носила временный характер, поскольку страна в этот период подвергается различным нашествиям со стороны как византийских, так и венгерских войск. Но уже с 70-х гг. XIII в. татарские набеги на болгарские земли становятся обычным явлением. После опустошительного татарского нашествия 1285 г. болгарский царь Георгий Тертерий был вынужден признать зависимость от Ногая, которому в заложники послал сына. И на этот раз господство татар в Болгарии носило временный характер – сын Тертерия Федор-Святослав в начале XIV в. смог освободиться от власти татар и на протяжении почти всей первой четверти XIV в. правил самостоятельно. И хотя утверждение Федора-Святослава на болгарском престоле положило конец татарскому игу в Болгарии, оно не могло приостановить процесса феодального дробления страны.

В середине XIV в. страна фактически распадается на три отдельных царства. Черноморское побережье от устья Дуная до Варны еще с начала XIV в. составляло вполне независимое владение. Тырновский царь Иван-Александр (1331–1371) еще при своей жизни около 1363 г. сам раздробил свои владения на две части, выделив старшему сыну Ивану Страцимиру область Видина, а другого сына, Ивана Шишмана, сделал своим соправителем⁶²¹. Разумеется, в подобных условиях не могла возобновиться зависимость отдельных болгарских царств от татар, тем более что некоторые из болгарских феодалов сами старались установить непосредственные отношения с Ордой. Именно на этом последнем этапе полусамостоятельного существования болгарских царств застает их «Список».

Таким образом, видим, что «Список» является своего рода экстрактом, выжимкой из некоего документа, составленного около 1375 г. и определявшего размеры и порядок уплаты ордынской дани. До поры до времени, судя по договорным грамотам московских князей, данный документ являлся действующим. Но к середине XV в. из-за изменения политической обстановки (фактический распад Золотой Орды на отдельные ханства) он утратил силу.

Именно к этому времени (30-м – началу 50-х гг. XV в.) и относится составление «Списка»⁶²². Из исходного документа, послужившего основой для его создания, как неактуальные, были убраны суммы ордынского выхода. При этом сведения о политической принадлежности отдельных городов составителем «Списка» не редактировались, а остались по состоянию на 1374–1375 гг.⁶²³

И хотя этот вывод представляется чрезвычайно важным, поскольку позволяет определить размеры территории, обязанной платить дань татарам, для целей нашего исследования главным является то, что в «Списке» не упоминается Углич, хотя известно, что этот город существовал еще в домонгольскую эпоху. Этот факт, а также выяснение принципа, на основе которого в «Список» включались города, позволяет говорить о том, что в XIV в. Углич не был самостоятельным городом, а являлся лишь частью другого княжества. Какого? Для выяснения этого вопроса мы должны обратиться к истории Углича в XIII–XIV вв.