Текст книги "Сирия и Палестина под турецким правительством в историческом и политическом отношениях"

Это замечание, почерпнутое старым пашой не в книгах, ибо до сорока лет он вовсе грамоты не знал, а после того ему было не до философских чтений, но подслушанное в собственных испытаниях ненасытной его души, когда, казалось, в самом деле исполнялись его дерзновенные помыслы, когда его торжества превосходили все его надежды, достаточно обозначает характер этого замечательного мужа.}.

Под впечатлением, произведенным последовательными бедствиями Османской империи, кабинеты великих держав обменялись взаимными уверениями в твердом намерении сохранить общими усилиями неприкосновенность и независимость империи под царственной ее династией и содействовать правосудному решению восточного дела согласно с общим желанием о сохранении мира в Европе. Спокойствие столицы при воцарении преемника Махмудова после обычных волнений и кровопролитий, которыми сопровождалось в другие эпохи восшествие султанов на престол, было благонадежным признаком. При таком выражении народных чувств в буйной некогда столице Востока мудрость европейских кабинетов могла отстранить бедствия, которыми этот великий кризис грозил племенам Османской империи. По внушению австрийского кабинета представители пяти великих держав в Константинополе подали 15 (27) июля ноту, которой извещали Порту о единомыслии кабинетов относительно восточного дела и просили не принимать никаких решительных мер без их содействия{В демарше участвовали Англия, Франция, Россия, Австрия и Пруссия. Инициатива этого дипломатического шага принадлежала Меттерниху, преследовавшему цель не допустить одностороннего вмешательства России в конфликт и заставить Францию действовать совместно с державами. – Прим. ред.}.

Порта с удовольствием приняла это посредничество. На ее стороне было право, и, как только предстояло решить трудный ее процесс не судом материальной силы, но под влиянием правосудия держав, она со спокойствием могла ожидать их приговора.

Зато Мухаммед Али, которому было объявлено содержание ноты 15 (27) июля, впал в уныние, светлые призраки будущности рушились пред ним. В тот же день переменил он тон своих притязаний и самый слог переписки с верховным везиром. Вместо недавних обвинений и браней он стал заклинать Хозрефа именем старой дружбы приступить к миролюбивой сделке мимо всякого внешнего вмешательства.

Европа совокупным заступничеством оправдывала в 1839 г. бескорыстный, человеколюбивый подвиг России, которая одна в 1833 г. даровала мир встревоженному Востоку. Но вряд ли податели знаменитой ноты и сама Порта, которая в своем недоумении обрадовалась ей и прицепилась к ней, как утопающий к доске, вряд ли постигали они всю важность этого акта и тяжких обязательств, которые им налагались на кабинеты. В 1833 г. решительная мера российского двора и быстрое появление в Константинополе нашего флота и войска восстановили мир на Востоке и отстранили опасности, угрожавшие Европе. Но в 1839 г. достижение этой цели пятью державами было подчинено предварительному согласию их видов. Уже проглядывали первые признаки раздора между кабинетами Англии и Франции. Каждый из них имел особенное свое воззрение на дела Востока.

С некоторых лет Англия с беспокойством смотрела на возраставшую силу Мухаммеда Али, владетеля Египта и Сирии, куда пролегают оба ближайшие ее пути в Индию. Она подозревала проекты его на Красное море и на острова Персидского залива. Она домогалась уничижения паши и изгнания его из Сирии. С другой стороны, Франция по всегдашнему соперничеству с расчетливой соседкой и по народному сочувствию к Мухаммеду Али, окруженному французами и льстившему их самолюбию, оказывала к паше чрезмерное благоволение, далеко не совместное с ее отношениями к султану, и безотчетно уважала его притязания.

Когда Англия предложила, чтобы ее флот вместе с французским принудили Мухаммеда Али сдать султанский флот, Франция и слышать не хотела о насильственных мерах. И в самом деле, общественное мнение во Франции было в таком заблуждении под влиянием журнальных толков о египетском паше, что министерство, опасаясь раздражения народных умов, не могло предписать насильственных мер против Египта. Оно предложило Англии, чтобы соединенные их флоты перед Александрией объявили волю кабинетов о сдаче флота. Англия заметила, что одно объявление, одна угроза, не поддержанная действием в случае отказа, внушили бы новую дерзость паше и что голословная угроза не подобала достоинству великих держав. Между тем оба флота стояли пред Дарданеллами и настоятельно требовали входа в столицу для ее защиты, по примеру того, как наш Черноморский флот входил туда в 1833 г. Но обстоятельства были совершенно иные: Ибрахим не был в нескольких переходах от Босфора, Ункяр-Искелесский трактат удерживал его в почтительном расстоянии, и никакая опасность не угрожала османской столице. Первым плодом торжественного обязательства великих держав о независимости и неприкосновенности Османской империи было бы теперь нарушение основного старинного правила о закрытии проливов, ведущих в беззащитную ее столицу, и нарушение дипломатических обязательств Порты к российскому двору.

Западные кабинеты в этом домогательстве только могли согласоваться между собой, а оно не оправдывалось ничем, разве суетным удовлетворением народных самолюбий. Россия решительно отказала их притязаниям, а Порта требовала удаления англо-французского флота от Дарданелл, весьма кстати заметивши, что союзные корабли лучшей услуги не могли ей оказать, как разве принуждением Мухаммеда Али выпустить собственный ее флот из Александрии.

Между тем Мухаммед Али, впавший сперва в уныние при сделанном ему объявлении о посредничестве Европы, радовался теперь несогласию между посредниками. Он не делал никаких уступок. В осень он стал опять грозить походом в Малую Азию и оскорблял турецких комендантов Месопотамии и Диярбакыра, которым было строго предписано от Порты избегать всякой ссоры с египетскими войсками, а в случае их появления отступать. Мухаммед Али надеялся вынудить от разногласия держав те условия, каких не удалось ему исходатайствовать у побежденного и безоружного султана.

После бесполезных споров о средствах, какими надлежало восстановить мир на Востоке, великие державы вступили между собой в переговоры об условиях, какие надлежало предначертать для примирения султана с его вассалом. Франция, безотчетно основывая свои предложения на притязаниях паши, ходатайствовала в его пользу о потомственном обладании Египтом и Сирией и о пожизненном управлении Аданой, Кандией и Аравийским полуостровом. Порта для скорейшего окончания спора была расположена присовокупить к сделанному ею первоначально предложению о потомственном обладании Египтом пожизненное управление частью Сирии.

Было очевидно, что с того времени, как великие державы предложили султану свое посредничество для окончания спора с Египтом, они были морально обязаны обеспечить султану условия более выгодные, чем те, что мог прежде предписывать торжествующий паша. Во всяком случае постановления кабинетов должны были по необходимости основываться на добровольном согласии Порты, во-первых, потому что, принявши за правило независимость и законные права султана, нельзя было принужденно ему предписывать такие уступки, которые ему казались несовместными с его законными правами; во-вторых, можно было опасаться, что в случае несогласия обеих спорящих сторон на постановления посредников, предстала бы необходимость прибегнуть к насильственным средствам против обеих и возобновить мудреную задачу бельгийского дела…{Имеются в виду дипломатические переговоры, которые возникли в Европе в начале 30-х годов XIX в. после бельгийской революции, приведшей к отделению Бельгии от Голландии. – Прим. ред.}

Мухаммед Али хорошо постигал это и потому приводил в действие все пружины, явные и тайные, чтобы достигнуть непосредственного устройства с Портой. Патриотически взывал он в письмах своих к Хозрефу о посягательстве неверных на независимость ислама; убеждал его предать забвению все личности, которые делали обоих «посмешищем всех журналов» и производили большой соблазн в правоверном народе; предлагал даже избрать между улемами-законоучителями почтенных мужей для разбора спорного между ними дела, вторично отправлял посланницей в Стамбул свою невестку Зехра-ханум, чтобы там расположить в его пользу министерство и поднять за него гаремы; обещал набавить сколько угодно подати и т. п., лишь бы отстранить вмешательство европейских держав от домашнего спора мусульман.

Но Порта не отказывалась от выгод своего положения. Она чувствовала неудобство внешнего посредничества и помнила, что протоколом трех из пяти великих держав еще недавно была признана независимость Греции. Но она помнила также надменные речи Мухаммеда Али накануне июльской ноты; была уже связана своим словом, боялась непосредственными переговорами оскорбить самолюбие своих союзников и пуще перепутать свое положение. Предложения Мухаммеда Али становились умереннее или дерзновеннее, смотря по приметам согласия или разногласия между державами. Он был уверен, что чем решительнее выкажет намерение отразить всякое насилие, тем труднее будет для кабинетов согласиться между собой и действовать заодно. Франция гласно отказывалась от всяких насильственных мер против упрямого паши и осуждала планы других держав. Когда министерство Тьера заменило кабинет графа Моле, была даже речь занять иные пункты на берегу Сирии и Малой Азии, подобно тому как за восемь лет пред тем была занята Анкона. Этим посягательством на независимое государство и нарушением торжественных обязательств своих пред другими державами нисколько не распутывала Франция восточного дела. Но министерство Тьера имело в виду европейскую сторону дела этого или, попросту сказать, опасалось раздражения умов во Франции, искало удовлетворения собственного самолюбия и не предвидело последствий опрометчивых своих действий.

Потеря войска и флота не были еще самым великим бедствием для Турции. Заступничество держав, при всех своих невыгодах, служило ей достаточным обеспечением. Но величайшим для нее бедствием была потеря того султана, чей ум, чья твердая воля поддерживали изнемогшее государство и если по недостатку материальных средств не могли наказать бунтующего вассала, по крайней мере, укрощали злой умысел той случайной олигархии, которой султаны принуждены вверять правительственную власть.

С первых дней нового царствования сплетни сераля и борьба министерских влияний превозмогли добрые природные наклонности Абдул Меджида. Обстоятельства придавали особенный вес министру иностранных дел Решид-паше, недавно возвратившемуся из Лондона. По его внушению и под благовидным предлогом развития системы Махмудовой в новом и торжественном виде министры успели ограничить права верховной власти конституционной пародией, известной под именем Гюльханейского хатти шерифа.

Мы имели уже случай вникнуть в смысл и в направление предпринятой Махмудом реформы{См. конец главы 6.}. С ведома его она, очевидно, клонилась к коренному изменению государственного права Турции. Махмуд бодро шел по проложенной стезе, с убеждением, что христианский элемент возымеет законный перевес. Он сохранял деспотические формы как надежнейшее средство к направлению предстоящим кризисом. В руках государя, одаренного твердой волей, права самодержавия служили к укрощению правительственного своеволия столько же, как и народного фанатизма. Махмуд последовательными распоряжениями и еще более личным своим примером и действием укрощал самоуправство и готовил элементы гражданского порядка, основанного на равенстве подданных пред законом и на ответственности лиц, облеченных властью. Он не провозглашал никаких теорий, не делал торжественных обетов, не связывал себя никакими обязательствами, не издавал законов, которых исполнение несбыточно в Турции. Он ограничивался практической реформой и не любил бредней.

Теперь наступили времена другие. С изменением внешних форм изменилось существенное направление предпринятого Махмудом государственного преобразования. Обманутый своими министрами молодой преемник Махмуда осудил самого себя совершенному бессилию, предоставил бездарным, корыстным, неверным временщикам судьбу государства и династии и вместо воссоздания империи по следам отца ускорил ее разрушение.

22 октября 1839 г. были созваны в один из дворов старого сераля, у Гюльхане (беседки роз), все вельможи, все высшие сановники, военные и гражданские, улемы, духовные главы подвластных народов, представители всех сословий. Дипломатический корпус также был приглашен на это торжество в свидетели обязательств, добровольно налагаемых султаном на себя самого. Султан восседал в открытом киоске в виду пестрого собрания. Риза-паша, министр двора, принял из рук его хатти шериф и передал Решид-паше, которому поручено было прочесть во всеуслышание.

Султан обещал своему народу коренное преобразование государственного права и искоренение тех зол, которые от давности и от насилия вошли в законную силу. Воспрещал продажу должностей и льгот, равно и лихоимство, которое под именем рюшфета составляет почетное преимущество власти и восходит даже до престола. Он отрекался от права произвольных казней и опал, равно и от права конфискации имуществ и от всяких произвольных наборов и налогов. Всем подданным без изъятия даровалась безопасность жизни, чести, имущества. Воспрещалось употребление яда, кинжала и пыток. Предписывалось судить виновных публично и никого без суда не казнить. Уничтожались монополии продуктов и отдача казенных налогов и доходных статей в откупное содержание (ильтизам). Предписывалась правильная раскладка податей и повинностей, по соразмерности со средствами каждого. Указывая на вековые язвы империи и приписывая им упадок торговли и промышленности, обеднение народа и ослабление государства, указывая в то же время на преимущества географического положения края, на богатство его почвы, на способности народонаселения, султан обещал в немногие годы силой своего хатти шерифа достигнуть вожделенного благосостояния, а для этой цели предписывал он правительству составить новые законы и издать новые постановления, основанные на новых началах, указанных в хатти шерифе, и на коренных началах духовного закона, которым оправдывались даруемые султаном льготы. Эти льготы, эти права даровались волей султана всем подданным без различия исповедания, то есть провозглашалась уже не веротерпимость, но решительное равенство между христианами и мусульманами. «В залог сих обетов наших, – присовокуплял султан в своем манифесте, – мы присягнем именем Аллаха пред санджак шерифом, священным знаменем пророка в точном их соблюдении и примем в том присягу улемов и высоких сановников наших».

Затем была прочитана публичная молитва; все присутствовавшие произнесли «аминь»; были принесены многочисленные жертвы, и сам султан с хатти шерифом в руках вошел в тот покой, где хранится санджак шериф, присягнул, возложивши руку на эту заветную святыню ислама, и присягнули за ним все вельможи, все министры и все представители высшей духовной иерархии ислама.

Трудно было придумать формы более торжественные и более обязательные для освящения нового порядка вещей. Если бы судьба народов и царств зависела от фразеологии и от торжественности обрядов, Гюльханейский акт открыл бы новую эру благосостояния для Турции, как это было обещано султаном. Акт этот положил начало преобладающей теперь в турецком правительстве системе торжественных обязательств. С той поры виновники народных бедствий набрасывают покрывало человеколюбивых и либеральных теорий и цветы красноречия на чудовищную вещественность фактов.

Редактор манифеста Решид-паша недаром пробыл столько лет зрителем конституционного права в Париже и в Лондоне. Он хорошо постиг, какое приложение может иметь оно в Турции. Единственным практическим последствием этой конституционной пародии было усиление министерской власти в ущерб власти монаршей, которая обращалась в орудие того из министров, чьи способности, чье пронырство могли завладеть пружиной управления и влияниями, обступающими султана. Султан клятвенно отказался от права произвольных казней и опал, от права конфискации имущества. Кто же, как не министры и вельможи, был подвержен султанской опале? Право конфискации служило в Турции к обузданию непомерного корыстолюбия пашей и вельмож. По истреблении наследственных деребеев султаном Махмудом нет в Турции другой аристократии, кроме служебной, между турками решительно нет других богатств, кроме тех, какие всяк по мере средств наживает в службе{Базили упускает из виду турецких купцов и помещиков, владения которых не были связаны с выполнением военной или государственной службы (военно-ленная система была отменена еще при Махмуде II). Отмена конфискаций (иными словами, обеспечение права собственности) отвечала интересам в первую очередь купцов и помещиков, связанных с торговлей, поэтому в тех условиях это постановление Тюлъханейского xammu шерифа было прогрессивным. – Прим. ред.}.

По старому государственному праву, состояние, нажитое в казенной службе, могло быть по произволу султана описано в казну, и даже султан почитался законным наследником лиц служебных. При таком порядке вещей служебные лица старались не навлекать на себя подозрения в чрезмерном обогащении. Гюльханейская присяга султана освободила временщиков власти от постоянно висевшей над их головой угрозы. Теперь могут они спокойно наслаждаться добром, нажитым всякими беззакониями. Правда, власть министров подчинялась теперь законным ограничениям, но на министров было возложено составление новых законов, которыми надлежало осуществить прекрасные теории султанского манифеста, а кроме указанного нами ограничения султанской власти остальное пребыло и пребудет теорией. Изменились формы, полицейская власть лишилась права смертной казни, которое было предоставлено прежде ее произволу, пытка воспрещена. Но в существе правосудие не улучшилось нисколько. Оно лишилось быстроты своих действий, которая составляла в прежнем порядке вещей единственное практическое его преимущество в Турции. Самоуправство власти стало проявляться не в прежнем грубом виде, с кинжалом и с виселицей, но в коварных преследованиях, которые с той поры заменили для народа судебную пытку прежней эпохи.

Убеждение человека в своей силе как-то облагораживает его; бессилие власти, взросшей в навыке самоуправства, развращает общество, непроникнутое святостью закона. Когда для спасения государства предстоит необходимость коренного переворота в мыслях, в чувствах, в нравах и законах, единственное к тому средство – власть деспотическая, каково бы ни было ее проявление, монархическое ли или республиканское; а министры Абдул Меджида, помышляя только о своих личных выгодах, о безопасности своих особ и нажитых богатств, воспользовались в эту пору слабостью своего государя, чтобы публичным актом ограничить единственную в империи власть, которая могла стремиться к добру. Гюльханейский манифест походил на покрывало, сшитое из лохмотьев, сквозь которое проглядывало сознательное расслабление власти в лице верховного ее представителя. В то же время централизационное направление манифеста ограничивало круг действия всех областных администраций в пользу министерства, осужденного в свою очередь борьбе потаенных влияний внутренних и внешних и обыкновенным переворотам.

Первые попытки к осуществлению предписанных положительных реформ вполне выказали бессилие правительства. Чудовищная система ильтизамов, или откупного содержания сборов и податей, о которой мы имели уже случай говорить, была торжественно уничтожена хатти шерифом. Откупщики таможен, десятины с полей и других казенных сборов грабили народ, но исправно вносили условленные суммы в казну. Чиновники, которые их заменили, не менее их стали грабить народ, но в то же время грабили казну, не чувствуя прежнего страха безотчетных опал и конфискаций и зная, что для наказания их были необходимы судебные улики. Казна лишилась вернейших своих доходов именно в такую пору, когда государственный расход значительно усилился внесением в бюджет огромных жалований, которыми по смыслу хатти шерифа были наделены министры, губернаторы и вся администрация. После такой неудачной попытки правительство по необходимости обратилось к прежней системе ильтизамов, которая именно с этой поры распространилась и усилилась вопреки хатти шерифу.

Содержанием от казны заменялись по смыслу хатти шерифа доходы, присвоенные разным должностям, а жалованья, особенно высшим сановникам, назначены такие огромные, каких не производит ни одно из европейских государств. Министры, например, и первоклассные паши, управляющие областью в 300 тыс. или 400 тыс. народонаселения, стали получать по 120 тыс. руб. серебром в год взамен доходов, которыми пользовались они прежде. Главнейшие из этих доходов всегда были продажа должностей по управлению, взятки (рюшфет) и пени, налагаемые от времени до времени по усмотрению местных властей на города и на округа. Эти доходные статьи уничтожались хатти шерифом, но из них только пени были действительно уничтожены. Продажа должностей и взятки существуют во всей своей силе по всему пространству империи, особенно в столице, но в новом, более утонченном виде. Взятка и подарок (рюшфет и пешкеш), эти вековые преимущества власти, вкоренились в административные нравы края от сельского старосты до верховного везира, вкоренились в самое понятие народа о власти. Одной разве беспощадной строгостью можно было приступить к их уничтожению, а новые человеколюбивые формы, предписанные хатти шерифом, воспрещали строгость.

Давно замечено, что в турецком народе найдете людей с честными правилами во всех сословиях, кроме сословия людей, состоящих в государственной службе. Аксиома эта подтверждается и тем, что как только почетный гражданин, например, или купец, или ремесленник, известный хорошей нравственностью, сделается правителем округа или просто членом городового совета (меджлис), он может по-прежнему быть благонадежным лицом в частных своих делах и оборотах, но по делам вверенной ему должности он без зазрения совести грабит и народ, и казну. При таком направлении целого общества откуда могли бы министры, если бы даже помышляли они об уничтожении обычая, прибыльного для всех служебных лиц, избрать орудия для осуществления теорий, изложенных в хатти шерифе? Правительственные должности остались по-прежнему исключительным достоянием турок.

Что касается дарованного христианам равенства с мусульманами пред законом, право это, несовместное с существованием мусульманского правительства среди преобладающего христианского элемента, послужило только программой новой системы преследований и гонений. Оно раздражило и правительственные, и судебные места противу христиан по всему пространству империи. Хатти шериф повелевал, чтобы новые узаконения проистекали из духовного закона, на котором основано мухаммеданское гражданское общество. Закон этот осуждает христиан рабству. При таком противоречии практическое приложение отвлеченной идеи о равенстве было несбыточно. Как согласить идею равенства с воспрещением свидетельства христианина пред судом? А воспрещение это сохранит всю свою силу в Турции. Правда, оно постановлено не Кораном и не первыми четырьмя халифами, которых законы имеют обязательную силу наравне с Кораном. Закон, воспрещающий свидетельство христиан, издан гораздо позже, при дамасском халифе Омаре II, следовательно, Абдул Меджид, яко халиф, мог бы в свою очередь отменить столь чудовищный закон, не впадая в ересь. Если же боялся он раздражать сословие законоучителей, включившее чудовищный закон Омара II в свое каноническое право, султан мог бы приказать, по примеру Мухаммеда Али и Ибрахима, чтобы гражданские и уголовные дела между христианами и мухаммеданами подлежали ведению муниципальных советов, без всякого вмешательства в эти советы муфтиев и кадиев, обязанных основывать свои юридические мнения на каноническом праве. Ибрахим-паша с успехом употребил средство это в Сирии, где даже преобладает мухаммеданский элемент. В европейской Турции такое постановление не встретило бы никакого сопротивления.

Но министры Абдул Меджида ограничились фразеологией и отвлеченностями. Правительство, составленное из привилегированного турецкого племени, могло ли помышлять об улучшении участи несравненного большинства подданных султана, когда было очевидно, что равенство повело бы к перевесу христианского элемента и к свержению правительственной олигархии, для упрочения которой был придуман манифест? Султан с умом и с твердой волей, каков был Махмуд, мог смело основать грядущее величие своей империи и своей династии на торжестве христианского элемента и мог к тому стремиться. Сын его по внушению своих министров упомянул в своем манифесте о христианах, чтобы довершить очарование конституционной пародии пред кабинетами и пред общественным мнением Европы. Автор хатти шерифа Решид вполне успел в этом, и с той поры обеспечил он себе самое деятельное сочувствие английского кабинета.

Комиссары разосланы были по всей империи для провозглашения новых теорий, которые известны теперь в Турции под именем танзимат хайрие. Кямиль-паша был назначен комиссаром в Египет. Порта приступала к исполнению гражданской меры или, вернее сказать, придуманного обряда мимо всякой заботы о враждебных своих отношениях к египетскому паше. Она обращалась к нему точно так, как бы он был в должном повиновении; не было речи ни о Незибском сражении, ни о флоте. Паша со своей стороны принимал вид верного, почтительного слуги и в ответ на везиральное письмо воссылал мольбы к Аллаху о многолетии султана и уверял, что в управляемых им областях уже давно соблюдались правила, предписанные в новом манифесте.

По мере того как Порта уклонялась от непосредственных с ним переговоров, он внимательнее подслушивал разногласие мнений между кабинетами, которых представители подписали в Константинополе, по внушению князя Меттерниха, достопамятную пятисрочную ноту 15 (27) июля о единомыслии их относительно восточного дела при настоянии, чтобы Порта ничего не решала без их содействия. Разногласие кабинетов становилось со дня на день явственнее, и на нем-то основывал Мухаммед Али свои надежды.

Дело путалось. Нотой 15 (27) июля Нестор европейских дипломатов домогался отстранить посредничество России, основанное на Ункяр-Искелесском трактате, и в то же время принудить Францию, несмотря на ее сочувствие к Мухаммеду Али, действовать заодно с другими державами. России он нехотя оказал существенную услугу. Мы имели уже случай говорить о значении Ункяр-Искелесского трактата относительно государственного интереса России{См. главу 6.}. При том направлении, какое принимали дела Турции по смерти Махмуда и при очевидной опасности европейской войны, могла ли желать Россия одиночного вмешательства своего в решение восточного дела в угоду Турции по смыслу трактата, которого восьмилетний срок почти исходил в эту пору? Но с другой стороны, положение Франции становилось крайне затруднительным по принятому коллективной нотой обязательству согласия с другими державами, тогда как общественное мнение со дня на день сильнее выражалось против охранительного направления других кабинетов.

Оставалось еще одно средство: предварительное решение дела между Портой и Египтом без посредничества держав, которые удерживали за собой право признания и подтверждения условий. Для достижения этой цели кабинеты посоветовали Порте вступить опять в переговоры с пашой. Порта предложила Мухаммеду Али потомственное обладание Египтом и Палестиной до Акки, не включая этой крепости в его границы, или потомственное обладание Египтом и пожизненное управление всей Южной Сирией вместе с Аккой. На это предложение он отвечал упорным требованием всей Сирии до Халеба в потомственное владение, а уступал Порте Аравию, которая столько лет разоряла его казну и губила его войско.

В подкрепление этих притязаний он стал готовиться к войне, уверяя, что может отстоять Сирию противу всех. Он отозвал войска свои из Аравийского полуострова, усилил сирийскую армию, вооружил работников арсенала и фабрик, выписал из Англии огромную артиллерию для Акки, завербовал несколько тысяч албанцев в самих областях султана и образовал народное ополчение из горожан египетских для внутренней защиты края. Во всех этих действиях он старался себя выказать пред подвластными народами, а особенно пред войском за поборника ислама противу измены министров и противу злого умысла европейских кабинетов на независимость Османского царства. Порой сбрасывал всякую личину покорности, возвращал изменнику Февзи-паше, разжалованному султанским фирманом, командование флотом, одевал турецкие экипажи в египетский мундир. Порою принимал опять вид покорного и верного слуги султана и приказом по флоту и армии предписывал не иначе говорить о нем, как с подобающим благоговением.

Проходило время, переговоры принимали тон колкий; Порта прицеплялась к июльской ноте и горько жаловалась на медленность обещанного содействия.