Текст книги "Сирия и Палестина под турецким правительством в историческом и политическом отношениях"

Может быть, человеколюбивые начала, какими теперь руководствуется Порта в управлении Сирией, далеко не соразмерны с нравственным бытом края; может быть, они столько же повредили в народном мнении мысли о ее могуществе и мудрости, как и ошибки ее представителей; но во всяком случае нельзя не видеть в них радостного для человечества успеха. В этом отношении новое турецкое правление в Сирии предпочтительно суровому управлению египтян. Вспомним и то, что гений преобразований, когда даже достигнет естественных своих пределов, всегда по самому направлению своему переступает за них в порыве первоначальной удачи или из опасения, что всякая остановка осудит его роковой реакции.

С 1839 г. Порта направила все свои усилия к тому, чтобы более и более обуздать власть своих наместников. Приписывая самоуправству пашей ослабление империи и опустошение самых цветущих областей, она сама отказалась от произвола в силу эластической теории Гюльханейского акта, а взамен того подчинила султанских наместников в областях и вообще исполнительную власть таким ограничениям, которые осуждают власть эту совершенному бессилию особенно тогда, когда Порта не благоволит к наместникам.

Система эта в свою очередь повела к новому злу, к ослаблению того начала, на котором преимущественно держится власть в государстве. От самого основания боевой империи Османской до наших дней главным элементом внутренней ее силы, ее правительственным промыслом, можно сказать, был страх. Не закон, не доверенность и не любовь народная, но один только страх султанского имени связывает воедино эти разнородные обломки, из которых она насильственно скована. На том же основании в каждой области наместник султана содержал до наших дней в повиновении народ одним только страхом, и чаще для зрелища толпы, чем по врожденному неистовству пашей, лилась кровь и слышались вопли народные. Этому грозному элементу нанес смертельные удары русский штык со времен Екатерины. Внутренние бедствия, которыми ознаменовано царствование Махмуда, еще более его ослабили. Было необходимо молодому султану искать нового элемента внутренней силы для царства, угрожаемого разрушением, и призвать к себе сердца, чтобы отеческим управлением искупить вековые жестокости, которые именем его предков тяготели над народом. Преобразование это, без сомнения, рациональнее и труднее, чем все то, что совершил его отец.

В таком смысле поняла Европа хатти шериф Гюльханейский. Мы объяснили уже значение этой прославленной реформы и основную мысль, которой руководствовались ее деятели в ущерб султанской власти. Последствия реформы по всему пространству империи и политические кризисы Сирии, о которых остается нам еще говорить, совершенно оправдывают воззрение наше. Мы не боимся упрека в пессимизме, по крайней мере со стороны тех наблюдателей, которые умеют ценить правительственные реформы не по фразам, не по теориям и обещаниям, провозглашаемым во всеуслышание подданных и внешнего мира, но по существующим средствам, по сокровенным пружинам правительственной деятельности, по преобладающим интересам, по настроению общества, по местным элементам и обстоятельствам, по практической стороне дела, не по театральной его обстановке.

Замечания эти нисколько не клонятся к тому, чтобы безусловно осудить направление, принятое реформой 1839 г. Направление это крайне предосудительно для династических интересов Османского царства. Нет сомнения в том, что оно благоприятствует успехам сокрушительного начала, давно уже обнаруженного. Оно осудило бессилию самодержавную власть султанов, которая могла бы возродить царство, следуя тому пути, какой был избран высоким умом и железной волей Махмуда. Но в отношении племен восточных, как ни горестна предстоящая им перспектива новых испытаний, быть может, то направление, которому следует реформа, поведет их к лучшей будущности.

Когда дело идет о Турции и о правительственных мерах этого государства, беспристрастие налагает на нас обязанность строго отличать государственный интерес от интересов общественных. В Турции нет народа в том смысле, как мы понимаем слово народ в отношении к государству. В Турции существуют племена, соприкованные в государство одной материальной силой. Посреди их племя, самое грубое, отсталое и ленивое, облечено правом владетельным. Четыре века систематического безотчетного насилия и кровавых оргий противу веры и народности побежденных племен не успели придать владетельному племени другого преимущества, кроме навыка внушать страх и освящения в глазах внешнего мира того права, которое было добыто саблей. Правительство пребыло исключительно турецким или, вернее сказать, мусульманским; а покоренные племена, сохранившие веру своих отцов, пребыли в состоянии рабства.

Наступил девятнадцатый век. Народный элемент, пробужденный в семье христианских государств народными войнами и отголоском идей, восторжествовавших во Франции, стал всюду обнаруживать новые силы и новые требования, а порой восставал из гроба. При усилении торговых и политических связей Запада с Востоком и после вековой борьбы России с Турцией понятие о правах человеческих и народных стало проникать среди страдальческих племен османского Востока. Племена эти встрепенулись. Правительство, не постигая смысла наступившей эпохи и проявившегося нового элемента, продолжало в первую четверть нашего века по-прежнему свирепствовать в борьбе с непреоборимой силой народностей. Но вслед за истреблением янычар Махмуд, уже испытанный в борьбе с собственным племенем, с греками и с сербами, стал лучше понимать значение эпохи и приданное внутренними и внешними обстоятельствами новое направление судьбам Османской империи. Он деспотически стал готовить коренную реформу, о которой мы уже говорили, единственную способную спасти царство и династию обновлением политического здания Востока на христианском начале.

Со смертью Махмуда разрушились задуманные им планы. Гюльханейский заговор министров опутал в свои сети слабого его преемника, и с провозглашением веротерпимости открылась новая эра преследования противу христиан и противу народностей – преследования иезуитского. С той поры более чем когда-либо разлучился в Турции правительственный интерес от общественного и, сделавшись исключительной принадлежностью владетельного племени и касты, обусловился антагонизмом, который по необходимости существует между господином и рабом. Подвластным племенам осталась надежда внутреннего развития, вопреки враждебным умыслам власти. При такой обстановке противодействующих элементов кто вправе порицать подвластные племена греков и албанцев, сербов и болгар, валахов и молдаван, армян и халдеев, курдов и бедуинов, друзов и ансариев, когда хором радуются они всякому бедствию Османского царства и владетельного племени? В Европейской Турции давно уже подвластные племена под влиянием внешних деятелей и благодаря собственной энергии и опыту в бунте ознакомились с понятием о правах человеческих, так безотчетно попранных на Востоке. Они сохранили воспоминание о прежней своей самостоятельности и надежду на будущее. Но в Сирии, как и в Малой Азии и в Египте, подвластные племена, в особенности христианские, в период двенадцативекового рабства свыклись с мыслью, что жизнь, и честь, и имущество раба предоставлены произволу властелина, что правосудие не входит в обязанность лица, облеченного властью; что османское племя по преимуществам породы владеет краем и племенами края; что паша, муселим или деребей и вся правительственная или феодальная челядь созданы собственно для того, чтобы грабить и губить, точно так, как саранча порождается из земли, чтобы опустошать жатвы.

В таком-то настроении застал сирийские племена Ибрахим в 1832 г. Под его управлением всякое правосудное распоряжение с подвластными возбуждало в народе еще более удивления, чем радости. Новая идея о правах человеческих стала проникать в народные понятия. Турки были изгнаны из Сирии в чалмах и в туфлях. Чрез восемь лет возвратились они в фесках, в узких куртках, в лакированных сапогах и в сопровождении союзников-гяуров. Все-таки сирийские племена узнавали в них коренные навыки своих властелинов. Мы видели уже, как отличалась турецкая десантная бригада, умышленно наряженная Мухаммедом Али в поход против бунтовавших горцев. Но теперь, по водворении султанских властей, туземцы стали подслушивать смелое вмешательство агентов великих держав в дела правительственные и административные; они поняли, что паши, вопреки собственному чувству и вследствие навязчивого надзора консулов, проповедовали веротерпимость и силились выказать себя правосудными к подвластным.

Затем были обнародованы фирманы, которыми султан по настоянию посольств красноречиво пояснял своим пашам, что жизнь, честь и имущество подданного, без различия вероисповедания, обеспечены законом. Все это произвело в массах глубокое впечатление. С одной стороны, зародыш понятия о человеческих правах стал развиваться, с другой – мысль о всемогуществе Порты и ее агентов и вообще челяди турецкой стала ослабевать. Когда турецкий чиновник, или конюх, или чубухчи из свиты пашей обижал встречного христианина, обиженный мог жаловаться самому паше или прибегать под защиту консула и искать удовлетворение. В старину подобная смелость отплачивалась жизнью. Вот почему говорим мы, что новые распоряжения Порты при пособии местных обстоятельств имели спасительное влияние на судьбы племен, благоприятствуя развитию понятия о правах человеческих, сего краеугольного камня всякого гражданского успеха. Мы говорим о правах человеческих, не о правах гражданских, слишком недоступных до сей поры очерствелым в рабстве и в уничижении племенам Востока.

Заметим при этом, что обхождение английских офицеров с турками как во всю кампанию, так в особенности по прекращении военных действий много содействовало к убеждению сирийских племен в упадке могущества турецкого. В союзном лагере в Джунии палатка коммодора Непира занимала центральную позицию на возвышенности, и над нею развивался английский флаг. Гораздо ниже виднелись по обеим сторонам флаги турецкий и австрийский. Туземцы вспомнили, что лет за десять пред тем, когда Англия учредила свое консульство в Бейруте, городская чернь под предлогом, что тень флага, на котором изображен крест, падала на ближнюю мечеть и сгоняла ангелов, почивающих на куполе, заставила консула спустить свой флаг и искать квартиры вдалеке от мусульманского квартала и от мечети. Османский сераскир состоял теперь под начальством коммодора и сносил всякие обиды. Капитаны и поручики английского отряда давали приказания пашам, не щадя нисколько турецкой спеси, одной из деятельнейших пружин могущества турецкого.

Французские агенты, со своей стороны, озлобленные на турок за их союз с англичанами, стали обходиться с ними презрительно и искать предлогов к ссорам, а Порта строго приказывала пашам избегать всего, что могло бы подать повод к жалобам со стороны Франции.

Отношения русского консульства к местным властям были более дружелюбные. Но христиане, подданные султана, прибегали под покровительство русского флага толпами, и паши сносили контроль, вынужденный их нерадением и крайне предосудительный для вверенной им власти. Изданные от сераскира предписания по всем округам с угрозой строгого взыскания за обиды, наносимые христианам и их церквам, были разосланы к местным начальствам чрез русское консульство, и в них упоминалось во всеуслышание о жалобах консульства. Тупоумный паша с той целью делал это, чтобы пред своими единоверцами оправдать самого себя в противодействии их изуверству. Он упускал из виду, что тем самым узаконялось вступничество агента христианской державы, на которую подданные султана привыкали уповать. Предписания паши были испещрены цитатами из Корана в пользу веротерпимости. Известно, что в Коране заключается решительно все, альфа и омега политики и юриспруденции. […]

Стоит только с доброй волей приняться за толкование, как это делают стамбульские книжники и фарисеи, когда правительство искренне и строго прикажет. Так бывало при Махмуде. Министерство не смело тогда юридическими кознями противодействовать воле султана при помощи улемов и хитрить пред посольствами, ссылаясь на коренные законы ислама. Но при Абдул Меджиде министры и улемы доказывают невозможность отменить смертный приговор над муртадом, христианином, уличенным ложными свидетельствами, будто он обратился в мухаммеданство, и отрекающимся от Мухаммеда, равно и невозможность принять свидетельство христианина в деле, свидетельствуемом мусульманином. Однако в Коране нет и намека на то или на другое из этих чудовищных постановлений. Угроза войны со стороны христианских держав заставила Порту смягчить закон о муртадах; но другой закон, которого влияние несравненно пагубнее для христиан и для государственного благоустройства, пребывает доселе во всей силе. Так-то при самом вступлении турецких властей в завоеванный край их оплошность и неспособность, с одной стороны, а с другой – неизбежные последствия союза с европейскими державами, влияние Гюльханейского манифеста и изуверство мусульманского народонаселения Сирии послужили по воле провидения к добру, благоприятствуя развитию новых идей, новых чувств в народных массах. Направление это повело к кровавым кризисам, о которых нам остается говорить, и подвергло христиан сирийских горьким испытаниям. Возобновление подобных кризисов в непродолжительном времени не подлежит сомнению. Тем не менее племенам сирийским открывается теперь новая перспектива, а владычество турецкое, служащее препоной гражданственности, начинает уже колебаться и в этой страдальческой стороне, подобно тому как колеблется оно в европейских областях империи.

Глава 20
Исторический эпизод о подвигах Кючук Али-оглу в Паясе и о сыновьях его Дада-беке и Мистик-беке.

Изучая политические судьбы сирийских племен, мы преимущественно обращали внимание на события ливанские. В сих-то событиях и в предприятиях Дахир эль-Омара мы следили народный элемент в различных его проявлениях и периодах. Ливанские горцы во всех отношениях имеют право занимать первый план этой исторической картины; за ними виднеются разнохарактерные племена других сирийских гор и равнин с бесцветными преданиями, с бледной будущностью, а в глубине картины, в песчаной ее перспективе, кочуют бедуины и в наши дни, как и в века ветхозаветные.

Мы присовокупим сюда исторический эпизод, который послужит живейшим выражением степени правительственного влияния и быта народного в северо-западном углу Сирии, там, где преобладает уже не арабский элемент, но туркменский, по соседству Тавра.

Между множеством свежих преданий, которыми преизобилуют все местности Сирии, мы выберем рассказ о подвигах Кючук Али-оглу в сирийских Фермопилах, в древнем Иссусе, ознаменованном одной из тех трех побед, которыми македонский герой решил судьбы Востока в триумфальном своем походе от Фракии до Инда и до крайних пределов известного мира. Это классическое место именуется теперь Паяс{Вероятно, испорченное турецкое слово «беяз» – белый, от близ возвышающихся снежных вершин Тавра, которого последние отрасли замыкают Сирию с этой стороны.}. Тавр, выступая из Малой Азии, вперяется отвесно в самое море, обнимая цепью суровых, снегом увенчанных скал тот просторный залив, которому дано имя от городка Искендеруна, древней Александрии, основанной великим Искендером (Александром) в Сирии взамен разрушенного им Тира. Под влиянием злокачественных эндемических лихорадок, спутниц всякого разрушения, давно уже одичали эти берега, народонаселение постоянно в них убывает. Путь стиснут между скалами и морем, так что местами легко может быть он прорезан валом. Десять удалых стрелков могут остановить здесь целую армию. Между тем путь этот представляет вернейшее и кратчайшее сообщение между Анатолией и Сирией, а в случае его пресечения путнику предстоит огибать Тавр чрез восточные его отрасли и совершать более десяти переходов по самым трудным горным тропинкам. Городок Паяс расположен во внутренней стороне Искендерунского залива, там, где проход представляет наиболее удобств к защите.

Халиль-бей, пожалованный в паши Селимом III и известный под именем Кючук Али-оглу, провел молодость в средних годах [XVHI] века при своем отце Али в качестве простого разбойника-туркмена в горах над Паясом. В ту пору город этот производил еще некоторую торговлю с Египтом и доставлял туда около 200 вьюков шелку своего урожая. Молодой Халиль беспокоил город смелыми наездами, промышлял разбоем в окрестностях и разорял сады и плантации. Хозяева стали откупаться подарками; обычай вошел в закон; разбойник облагал город и обывателей известной повинностью, которая вносилась от одних натурой, от других – деньгами. Успех усилил средства удальца. Когда шайка его умножилась до пятидесяти человек, он замыслил овладеть самым городом. Изменой погубил он одного за другим всех тех из горожан, кто отличался умом, богатством или влиянием. Оставался один только из приматов мусульман, оберегаемый верными слугами, которого не удавалось умертвить обыкновенными средствами. Халиль заключил с ним союз; дал ему в замужество свою дочь, внушил ему доверие и чрез два месяца зазвал его на пир в свои горы и собственноручно заколол. Вдова осталась беременна. Когда она родила, Халиль посоветовал своим сыновьям удушить ребенка в пеленках. «Мне, – говорил он, – не стало духа задавить в утробе моей дочери крокодиленка, в котором может со временем восстать мститель».

Так-то Кючук Али-оглу сделался владельцем Паяса и той горы, в которой дотоле рыскал для разбоя. Владельцем значило в тогдашнем управлении Турецкой империи [быть] полномочным, безотчетным господином земли и народа, чести, жизни и имущества всякого, кто был под его рукой. Владельцы эти составляли могущественный класс деребеев, которых права, первоначально дарованные султанами для сохранения горных проходов, обратились со временем, при последовательном расслаблении правительственной центральной власти, в самое необузданное тиранство, основанное на сабле, на удальстве и на недоступной местности, где обыкновенно деребей ставил свое гнездо. Насилиям их над подвластным народом другой меры не было, как разве терпения промышленного класса [крестьян и ремесленников], чтобы он не разбежался тайком; в таком случае иссякал источник дохода. Впрочем, так как вся империя томилась тем же недугом и паши были не лучше деребеев, если даже и сами они не достигали своего звания из разряда деребеев, то народ терпел и чах тем безнадежнее, что с переменой местности и тирана улучшение его участи было еще слишком сомнительно.

Около полувека Кючук Али-оглу неистовствовал здесь, вселяя трепет в народонаселение и в караваны, которым предстоял путь из Анатолии в Сирию и которые составляли главнейшую статью его доходов. Порта то гневалась на него и требовала его головы у соседних пашей, будто голова деребея была в их руках, то объявляла ему свою милость и жаловала бунчуками, узаконяя именем султана те бесчинства, которых унять не могла. И в самом деле, обоюдные выгоды как Порты, так и деребея требовали доброго между ними согласия. Не имея средства его наказать, Порта не иначе могла ему вредить, как воспрещением всем караванам следовать по взморью в Сирию чрез Паяс. Этим она разоряла деребея, лишая его главной доходной статьи – сбора с караванов. Но зато, когда наступала пора шествия богомольцев в Мекку и когда чиновникам Порты и хаджиям (поклонникам) со всей империи приходилось огибать Тавр, ропот распространялся повсюду. На этом основании деребей просил помилования, и Порта охотно признавала его своим усердным вассалом.

Войско его никогда не превышало числа 200 бродяг и головорезов, но он умел ими щеголять и распространять в народе молву о несметных ополчениях, состоящих в его службе. Для этого он приучил своих сорванцов парадировать вдоль дорог и промеж ущелий и кустарников взад и вперед, точно как это делается с войсками на сцене промеж декораций, в виду проезжавших караванов, которые, не понимая обмана, насчитывали сотни небольших отрядов. На вершинах скал, прилежащих к Паясу, построил он из глины и соломы фантастические стены и ряд фальшивых башен и бойниц. Все это, будучи опрятно выбелено наподобие турецких укреплений, пугало проезжих издалека, будто ряд неприступных крепостей. Порой все смывалось проливным дождем, но и самая непрочность декораций входила в расчеты деребея. По основным понятиям всякой дисциплины праздность ведет к бунту, следственно, предстояла необходимость не давать отдыха ни телохранителям, ни обывателям, а заставлять и тех и других работать то в перестройках фантастических крепостей, то в починках после дождей и бурь.

К возвеличению страха и славы имени своего Кючук Али-оглу соблюдал еще другое правило: каждый раз при проезде больших караванов, особенно Хаджиев, следовавших в Мекку под предводительством сурра эмини, надлежало выставить вдоль дороги несколько человек, повешенных или посаженных на кол. Стамбульского вельможу деребей уверял в том, что единственно из усердия в исполнении своих обязанностей блюстителя безопасности дорог он наказывал разбойников. Толпа правоверных поклонников, привыкшая искони, как все народы восточные, видеть в неистовстве атрибут могущества и власти, смиренно покорялась взысканиям по произвольной таксе страшного деребея с человека, со скота и с вьюка за проезд чрез ущелья, так исправно им оберегаемые; а, с другой стороны, в случае подготовленного им самим разбоя и насильственного побора сверх положенной платы – новые жертвы на виселицах служили окончательным удовлетворением всем жалобам.

Караван. Рисунок акварелью, XIX в.

Случилось, уверяют, однажды, что в тюрьме деребея не стало готовых жертв на обычное зрелище казни к проезду каравана. В такую пору всяк из обывателей, кому неудовольствие деребея грозило выбором его, тщательно укрывался. Уже наступал самый день прибытия поклонников, а деребей унывал в недоумении, боясь омрачить славу, заслуженную многолетними казнями, и уронить эффект Паясской дороги на воображение поклонников по недостатку классической ее декорации. «Придется, – говорил он своим приближенным, – повесить одного или двух из моих башибузуков (наездников), примером сказать, хоть тех, что ограбили без спросу проезжих купцов на прошлой неделе». «Виноваты-то они вдвойне, – отвечали ему советники, – что и без спросу ограбили, и в казну-то вашей светлости внесли самую безделицу, да беда в том, что они поделились с товарищами, а потому казнь их породит ропот в молодцах». Кючук Али-оглу призадумался. «Делать нечего, – сказал он, наконец, со вздохом, – как ни больно сердцу моему огорчать старого менялу, христианина Якуба, да уж, видно, кысмет ему, на роду написано поплатиться за других. Правда, бедняк уж столько лет верно мне служит, да и я зато много его миловал, а разве в самую крайность пришлось мне шарить в его сундуках; а вот уже месяца два лежит он в лихорадке, да так исхудал, что ему уже жизнь не жизнь, а мучение; умереть же все равно на подушке ли или на свежем воздухе». В тот же день больной меняла был повешен ко страху проезжих.

Сам сурра эмини, первостепенный вельможа, которому вверяются султанские дары в Каабу, должен был каждый раз огромными подарками покупать свободный проезд, а в случае, если подарки не были по вкусу деребею, они возвращались с почтительной просьбой одарить чем-либо побогаче в награду за усердие и за баранов, представляемых от имени хозяина округа почетному гостю.

Когда Кючук Али-оглу был пожалован в паши, приемы его остались те же, и даже в домашнем быту он не изменил простоте отцовских нравов туркменского пастуха. Костюма турецкого паши он не принял по той причине, что во всех базарах стамбульских не отыскался кавук{Шапка, обвязанная чалмой, которую носили в старину турецкие паши.} по мере огромной его головы. Гарема он не заводил, довольствуясь двумя законными женами, которые вместо того, чтобы оставаться за решеткой взаперти под стражей евнухов, отправляли всю домашнюю службу по обычаю туркменского племени. Пил он без меры по ночам, но поутру всегда вставал с солнцем, чтобы строить и перестраивать свои декорации или надзирать за сельскими работами. Любил он хвалиться умеренностью и аккуратностью и ставил себя в образец всем деребеям. И в самом деле, он не позволял своей сволочи разбойничать вне пределов округа и ссориться с соседями, а приказывал довольствоваться тем, что милосердный Аллах посылал им в Паяс. Зато внутри округа все допускалось.

В 1789 г. английское судно, сдавши груз в Искендерунском рейде, поплыло оттуда к месту, именуемому столбами пророка Ионы под Паясом, чтобы налиться водой. Тотчас по повелению Халиль-паши Кючук Али-оглу капитан Фоульс, им [судном] командовавший, и весь экипаж были схвачены и посажены в башню. Деребей требовал выкупа под предлогом законных взысканий за право коснуться его владений, и тем настойчивее требовал выкупа, что ни товаров, ни денег не было найдено на судне. Несчастный капитан, который не мог в мирное время, на берегах дружественной державы, под поручительством трактатов ожидать такого приема, будто на заблудшем островке индийских архипелагов, был так напуган видом, речами и приемами Халиль-паши, что, подозревая, вероятно, его в людоедстве, бросился с высоты башни. Из людей его экипажа одни последовали его примеру, другие померли в заточении. Спасся один малолетний мальчик, над ним сжалился изверг и послал его в подарок голландскому консулу в Халебе Массею, с которым он с давних лет вел дружбу.

Спустя два года французское судно с богатым грузом из Марселя в Халеб, по ошибке шкипера, который искал Искендерунского рейда, пристало в самый Паяс. Шкипер съехал на берег со своими бумагами, чтобы явиться в консульство. Его повели прямо к деребею, который смекнул делом, радушно принял гостей, а меж тем как он их угощал кофеем и шербетами, люди его свозили груз во дворец. Затем судно было затоплено, но шкиперу зла не сделали на основании законов восточного гостеприимства, ибо сам он с доверенностью явился к паше. Ему позволил деребей со всем экипажем следовать в Халеб к французскому консулу и даже дал им провизию на дорогу Груз состоял из тюков сукна и бархата, из часов и галантерейных изделий, сбываемых на Востоке. Он ценился в несколько миллионов. Все халебские европейцы терпели значительные убытки.

Голландский консул Массей, о котором мы уже упоминали, употребил свое ходатайство у деребея в надежде выручить, по уважению старой дружбы, хоть часть захваченных товаров. Он получил от Халиль-паши ответное письмо следующего содержания: «Благороднейший друг наш, достопочтеннейший в христианском народе! Мы получили драгоценный цвет красноречия Вашего, и содержание оного преисполнило душу нашу сладчайшей радостью при известии о вожделенном здравии Вашем. Что же касается до просьбы Вашей о возвращении каких-то тюков с корабля, занесенного морем к нашему берегу, то Вы хорошо ведаете, что по искренности взаимных между нами чувств все блага мира сего и самая даже жизнь – дело второстепенное. Клянусь тебе Аллахом, что для тебя готов я пожертвовать даже достойным моим сыном Дада-беком, но убедительнейше тебя прошу – не требуй от меня невозможного. Сам посуди: я в разладе с моим султаном (да сохранит Аллах его жизнь до окончания века); меня, видно, оклеветали в Стамбуле, отовсюду угрожают великие напасти, и в таких трудных обстоятельствах очевидно милосердие божье, которое нарочно присылает мне корабль с грузом; а ведь отроду не слыхано, чтобы к моему берегу заходили суда с грузом. Не грешно ли человеку отвергать дары божественного промысла? Я знаю, что франки станут требовать удовлетворения и возмездия у блистательной Порты. Того-то я и желаю, авось посчастливится мне при этой оказии исходатайствовать себе прощение. А впрочем, располагай мной без всяких ограничений, и да сохранит тебя милосердный Аллах».

После подобного отзыва купцы потеряли всякую надежду выручить добром свою собственность; они обратились с жалобами в Константинополь. Порта снарядила экспедицию из нескольких военных судов, чтобы в этот раз наказать деребея за все его проказы. Когда флотилия показалась пред Паясом, Халиль удалился в свои горы, а турки стали стрелять по пустым домам и грабить жителей. Прошло недели две-три; не стало провизии; бунтовщик усердно вызвался снабдить суда всем нужным, богато одарил турецких командиров часами и всякими вещицами с французского груза, поручил им доставить от него подарки и несколько мешков с золотом капудан-паше и взял с них слово, что сам капудан-паша исходатайствует ему милость у султана. И действительно, он был при этом случае пожалован третьим бунчуком и милостивым фирманом, в котором бесполезно повторялось приказание возвратить захваченные товары. Подобные экспедиции неоднократно наряжались и прежде, и после сего, и морем, и сухим путем, чтобы унять Халиля, а результаты всегда были те же.

В 1800 г. голландский консул Массей возвращался из Константинополя в Халеб, снабженный султанским фирманом. В ту пору деребей был опять в разладе с Портой, но Массей, по старой дружбе, не убоялся заглянуть в его вертеп в Паяс. Прежде чем он успел представиться своему приятелю, с которым не один раз он обменивался подарками по восточному обычаю, его схватили и посадили в башню. Пленник думал сперва, что его не узнали, что все это ошибка, недоразумение, но вскоре предстал к нему сын деребея Дада-бек и, обливаясь слезами, от имени своего отца объявил, что рок его испытует, что именно в такую пору, когда казна была истощена, вводит в его владения лучшего его друга и поневоле заставляет продержать его в заключении до взноса выкупа, соразмерного высокому званию их обоих.

По всем этим уважениям выкуп не мог быть определен менее 25 тыс. пиастров, что составит по тогдашней цене турецких монет более 20 тыс. руб. серебром. Впрочем, он ему советовал не унывать, возложить упование свое на бога и с твердостью переносить испытания, неразлучные с политическим поприщем. «Я сам, – говорил деребей своему пленнику чрез сына (он избегал личного свидания с ним), – я сам просидел однажды девять месяцев в тюрьме у Абд эр-Рахман-паши беленского, но бог помиловал затем и возвеличил меня». Как ни упрашивал Массей, чтобы по крайней мере сбавили цену выкупа, его душевный приятель деребей на все его просьбы отвечал, что это будет несовместно с его консульским чином, что он по долгу дружбы обязан остерегать его честь и поэтому не мог сбавить ни одного пиастра.