Текст книги "Досье поэта-рецидивиста"

Убийца

 
Я умираю… непрощённым,
И смерть её на мне вовек.
Бреду к Аиду я покорно,
Бегу, иду… и снова бег,
 
 
Но не могу достигнуть цели —
Вот ад убийцы, замкнут круг,
Не разорвать его, нет щели,
Не выскользнуть, устав от мук.
 
 
Я ощущаю камень мыслей
На шее, жертвы кровь и крик,
Предсмертный смрад и ужас смерти,
Убийство вечно длится миг.
 
 
Я убивал её котенком
Пушистым, маленьким, живым.
Весь мир убил я с ней, в потёмках
Душил её. О Господи!
 
 
Одна слеза лишь мне заступник,
И исповедник лишь она,
И на весах она подземных,
Как два огромных валуна.
 
 
Но не смывается слезою
Души зола, покуда вновь
Не возродятся в моём сердце
Мечта, надежда и… любовь.
 

Отдохнуть по-босяцки

Для зимы день был относительно тёплый. Я ехал в институт знакомой дорожкой. Мимо пролетели железнодорожный вокзал с его бомжами, спавшими прямо у входных дверей, и пассажирами, любующимися убогой привокзальной площадью, на которой расположились десятки видавших виды автобусов и потрёпанные нелёгкой жизнью «Газели»; ТЮЗ, на месте которого в прошлом веке, улетая ввысь куполами, располагалась уничтоженная красными командирами кирха; небольшая речка, резавшая город на две части, как противотанковый ров; городская администрация, из которой редко кто выходил и ещё реже входил; главпочтамт, напоминающий архитектурой казарму или конюшню; кинотеатр имени Володи Маяковского – отвратительно выполненная советскими рабочими копия Парфенона; стадион, общаги, ларьки, деревья, женщины и скоты, мужчины и бл*ди…

У входа в институт было, как обычно, людно. Там и тут толпились сгустки студенчества, одесситы, азовчане, попадались даже питерцы, уехавшие в нашу глушь в надежде обрести культурный покой, окуривающие храм знаний сигарным дымком. Кто-то за кустом уже потягивал утреннее пи́вко, другие обсуждали перспективы вечернего симпозиума в общежитии, некоторые всерьёз решили сделать предложение подруге, некоторые всерьёз решили его не делать.

Я подошёл к знакомым. Поприветствовал глубокоуважаемых. Достал сигарету, закурил. Дым слегка обжигал бронхи и лёгкие, именно это многим нравится в курении – ощущение своего нутра. Курил не спеша, стараясь увидеть родственную душу, но почему-то никого не мог найти опытным взглядом. Людской поток двигался вдоль меня. Одни заходили в институт, другие выходили, третьи, как я, не доходя, оседали у мест для курения.

Лёгкий ветерок сорвал с крыши стаю снежинок, и они медленно спрыгнули на землю. В этот момент я увидел его – моего коллегу, моего однополчанина, моего собрата, хорошего знакомого и… в общем, неоднократного собутыльника. Заметив меня, Макс изменил русло своего течения и, обогнув университетское крыльцо, как огибает река корягу, направился в мою сторону. Улыбка его сияла. Он, без сомнения, был рад встрече. Ведь сегодня, впрочем, как и обычно, он хотел выпить, а я знал в этом ритуале толк. Мог не только поддержать нехитрую беседу, но и вовремя налить и выпить, никогда не пропускал, обладая высочайшим чувством такта, рюмки и бутылки.

Мы раскланялись друг другу, как мушкетёры короля Людовика, обсудили вчерашнее застолье, выделили положительные моменты, подвергли обструкции милицию, досаждавшую намедни нам своим излишним вниманием, осудили похмелье и решили нанести ему сокрушительный удар под дых. Для этого отправились в излюбленное недорогое кафе, где всегда висела куча студентов, многих из которых мы знали не только в лицо. Зайдя в заведение, как хозяин заходит в свой богато обставленный дом, мы удобно устроились в углу у окна. Перед нами открывалась фантастическая картина бара. Десятки бутылочек, стаканчиков, рюмочек и бармен с кислой миной.

Бармен, кстати, сложнейшая работа. Какую силу воли надо иметь, чтобы не выпить хоть рюмочку чего-нибудь, не расслабиться чем-то вкусным и приятно обжигающим. На почве подавления своих естественных желаний и неврастеником стать недолго. Барменам надо за вредность молоко выдавать, их надобно беречь и ценить. Иначе некому будет поднести нам рюмочку в радостный или горестный момент.

Не стали экспериментировать и заказали проверенные водку и пиво плюс избрали салат для довершения роскоши студенческой трапезы.

Рюмка дрожала в руках у моего визави. Это значило только одно – пора наливать. Налили, выпили. Запили пивом и через минуту-другую выпили по второй, закурили. Мир тут же преобразился – он сузился до двух квадратных метров, на которых уместились мы с другом, стол да стулья. Окружающее пространство же стало для нас чем-то потусторонним, выходившим за рамки тесной, но уютной обители, окутанной еле заметным туманом, дымкой, пронизанной теплом очага и дружбой, взаимопониманием, добротой и даже любовью.

Максим был неплохим, весёлым, интересным и необычным человеком. По крайней мере, я так считал. Наверное, все пьющие люди идеализируют своих собутыльников. Ростом был повыше меня, среднего телосложения, со своеобразной манерой речи. Насмешки его не казались обидными, цинизм был в рамках приличия. Старших особо не уважал и не ценил, видимо, понимая, что во многом не уступает умудрённым товарищам, а пил он будь здоров. Учился Макс посредственно, если не сказать отвратительно, но мама имела знакомства на матфаке и худо-бедно тянула сына-оболтуса. В общем, был Максут обычным студентом – гранит науки не грыз, а пытался рассасывать, добавляя спиртное в качестве растворителя и катализатора.

Застолье продолжалось около часа. Мы не спеша – ведь было ещё только утро – выпивали, покуривали. Разговаривали, обсуждая всякую чепуху. Изредка к нам подходили знакомые, заскочившие в кафе на кофе с чаем. Говорили примерно одно и то же: «Завидуем вам, у нас ещё пары…» Разнообразием ответов мы их не баловали: «Наплюй и садись к нам! Завтра сходишь!» Но видя наши добрые лица, никто не отважился отнять у нас хоть каплю выпивки, дабы не сделать их злыми. Заказали вторую бутылку водки и ещё пива. Через некоторое время жидкости начали подходить к концу. Мы решили покинуть кафетерий и пойти ещё куда-нибудь, для разнообразия не заплатив за вкушённые яства под предлогом несвежести водки в графине.

Заказав официанту ещё полбутылки водочки и пару кружек пива, мы демонстративно их почали и отправились по очереди в туалет, оставив на столе вместо себя только что подкуренные дымящиеся сигареты. Из туалета сразу же направились в гардероб, а уж оттуда на улицу. Спустившись с крыльца, быстро свернули за угол и были таковы. Радостные, со словами «экономика должна быть экономной» поспешили в другой трактир, где нас уже ждал стол, официант, тёплый клозет и незнакомые пока друзья.

День блестел свежим снегом, густые тучи обволакивали здания, исторический центр выглядел живописно. Старинные ворота города, расположившиеся почему-то посреди оживлённой улицы, придавали месту ощущение нонсенса, безумия, ошибки нетрезвого архитектора. Видимо, мы пропитались казусами пространства или на нас наконец подействовали водка с пивом, но разум начал давать сбои. Решили кого-нибудь избить. В центре мегаполиса, днем… Да… Замысел попахивал непродуманностью.

Оглядевшись по сторонам, мы увидели молодёжь, бесцеремонно пьющую пиво в общественном месте. Повод взмахнуть кулаком, как машет палочкой дирижёр, был железный. Мы приближались.

– Почему пьём пиво в общественном месте, уважаемые? – спросил, не очень интересуясь дальнейшим ответом, мой товарищ. И спустя пару секунд, жестикулируя, попал юному нарушителю общественного порядка в глаз. Тот бросил пиво и замер. Я подошёл к ещё одному хулигану и не очень ловко лбом разъяснил вред от злоупотребления алкогольной продукцией. Насладившись своим триумфом, развернулись и со словами «больше так не делайте, друзья!» пошли прочь.

Вы скажете, мы поступили как быдло? Ничуть! В жизни каждого человека наступает момент, когда он должен почувствовать ответственность за свои поступки. И горе человеку, если момент этот наступает слишком поздно – когда совершены необратимые действия, когда провинность не загладить уже никак, ибо её масштабы ужасающи. Через несколько часов судьба вернула с благодарностью урок, данный нами юным студентам, беззаботно попирающим мораль и закон, распивая пиво в двухстах метрах от здания УВД, но об этом чуть позже.

Итак, наше путешествие продолжалось. Поддерживая друг друга и морально, и физически, мы направились в заведение, пользующееся дурной славой у местных жителей. Мы были в таком состоянии, что дурная слава его была нам только на руку – ничем хорошим мы заниматься и не планировали.

Войдя в кафетерий без вывески, стряхнув со стола в угол остатки банкета неизвестных, мы с Максом купили ещё выпивки, пару закусок, лишь потом огляделись. В зале ощущалась тяжесть тел, резкий запах алкоголя и сигарет, дешёвой копчёной рыбы, пота и, как ни странно, радости и эйфории, которые даёт выпивка людям, сидящим в самом вонючем и отвратительном коровнике.

Выпили, закусили, закурили. Выпили ещё. И ещё. Наше мычание всё меньше походило на речь образованных людей, всё больше содержало сильно укороченный мат, междометия и мычание. Тут мне начало казаться, что в Макса вселился девил. Глаза его налились кровью, кулаки опухли и сжались. Он смотрел по сторонам, и я понимал, что взгляд его не цеплялся ни к кому в помещении – он не находил себе жертвы. Все были приличными и уважаемыми нами в тот момент людьми, нашими коллегами по выпивке.

– Ты хочешь отдохнуть сегодня по-босяцки? – спросил Макс.

– А что это значит? – не без труда произнёс я.

Начался разговор глухого с немым. Меня уговаривали на что-то, заранее мне не известное, согласиться, мотивируя лишь одной фразой: «Ну ты же мужик – подписывайся!» Я упорно сопротивлялся давлению… минут десять.

– Мне надо подумать! – говорю и, не думав секунд десять, добавляю: – Я согласен!

«Отдохнуть по-босяцки. Что бы это могло значить?» – думал я и припоминал похождения своего приятеля.

Однажды мы с Максом и ещё парой высококультурных ребят с курса устроили «водочный спринт». Наливали каждые три минуты по рюмке водки и выпивали. Интерес был в том, кто больше выпьет и не упадёт, не заснёт, кого не стошнит. Победу я в тот день не одержал, видимо, поэтому больше в таких действах не участвовал.

Как-то Макс превратил окна института в тир. Принес пятилитровую банку браги и в поисках собутыльников, не мудрствуя лукаво, расстрелял из пистолета университетские окна. В одной из аудиторий всё-таки обнаружились друзья, выбежали к товарищу и быстро увели, тем самым спасая от моральной, гражданской и уголовной ответственности.

В другой раз мы в знак протеста против тридцатиградусного мороза решили выпить прямо в холле главного корпуса университета. Напились как прачки. Кого-то тошнило. А Макс уже в полусонном состоянии, сидя на вазе с цветком, вопил: «Одну бутылку в толпу – это не сУрьёзно! Берите ещё три!»

Проанализировав былые подвиги Максима, я пришёл к выводу, что это и были формы отдыха по-босяцки. В принципе, они ничем особо серьезным мне не угрожали, и я скоро успокоился, отдавшись в руки провидения и Максимилияна Нойтшатского.

Допив спиртное, мы поймали такси. Почему-то долго выбирали машину определённой марки в хорошем техническом состоянии. Тут меня посетили первые сомнения относительно целесообразности дальнейшего продолжения банкета. Но я был заинтригован и не стал противиться действиям сотоварища. Красная «девятка». Она нам подходила. Для чего – я пока не знал. Сели. Поехали. Макс назвал адрес, ничего мне не говорящий. Вскоре покинули центра́, въехали на окраину городка. Лица местных жителей становились всё подозрительнее, дома всё тоскливее. Проезжая мимо одного из них, я вообразил, что это не дом вовсе, а старая ржавая баржа, выброшенная штормом на наш риф. Из иллюминатора на первом этаже торчала чья-то рука. Кисть сжимала бутылку с содержимым чайного цвета. Чьи-то руки на улице жадно принимали дар. Такое сакральное действо по продаже самогона я наблюдал сотни раз, но всё равно мне стало не по себе.

Выехали за пределы города. Впереди виднелся отдельно стоящий кирпичный двухэтажный дом. Макс попросил водителя подъехать ко второму подъезду и подождать пару минут. Водитель кивнул и, не заглушая мотора, устремил свой задумчивый взгляд в зимнюю березовую рощу.

Вошли в подъезд. Было похоже, что он служил декорацией к сцене кулачного поединка двух киборгов, крушащих своими телами квартирные перегородки. Штукатурка валялась на полу, к потолку прилипли сгоревшие спички и окурки от сигарет, в углу было что-то пролито, на подоконнике стояла банка из-под сгущенного молока, с горкой набитая бычками.

Поднявшись на второй этаж, позвонили. Вернее, постучали тяжёлыми зимними ботинками в хлипкую дверь. Адов портал без вопросов отворил незнакомый мужчина лет сорока-пятидесяти. Хотя, может быть, ему было всего около тридцати. Алкоголь в больших количествах не красит человека, старит его довольно быстро, а мужчина этот явно походил на страдающего алкогольными запоями.

– Дай два ножа, – сказал незнакомцу Макс без приветствий и предговорильни, – торопимся!

Тот молча вынес два столовых ножа явно зоновского происхождения. Ручка самодельная, с утопленными в расплавленный текстолит розочками и листвой, выполненными умелой рукой из разноцветных пластмасс. Один из ножей Макс вручил мне со словами: «Ты бьёшь первым». Я обомлел и, наверное, побелел, хотя мне было очень жарко, несмотря на зиму за окнами.

– Ты шутишь, Макс?

– Какие шутки! Я же говорю: отдохнем по-босяцки. Щас водилу замочим, тачку двинем за десятку и в кабак со шл***ми! Машину у нас мои знакомые прямо с трупаком заберут! Не парься! – сказал Макс, спускаясь уверенной поступью навстречу тягчайшему греху. Я шёл следом.

– Ты бьёшь первым! – прозвучало ещё раз.

Дурной сон. Только во сне я мог проснуться, а наяву рассчитывать на такое лёгкое освобождение не приходилось. Я спускался по лестнице, пряча по совету соучастника нож до поры в рукав. Каждый шаг тянулся необычайно долго. Время замерло, как будто сам Создатель тормозил бесконечно большой вселенский волох, чтобы я задумался, что собираюсь совершить, задумался, в какое дерьмо собираюсь себя опустить. «Я не для того тебя создавал, идиот…» – чревовещал кто-то.

Вышли на улицу. Машина стояла у подъезда, двигатель работал, водитель сидел и спокойно ждал. Ждал своей смерти! Мы шли, шли, шли. Я делал шаг, а неведомая сила отодвигала меня на два назад. Я делал усилие, а невидимый часовщик отматывал время назад.

Подошли к машине. Я потянулся к дверной ручке. Водитель смотрел на меня. Казалось, он всё понимает. Лица наши были ужасны – с них скалилась маска смерти. Смерть не тетка с косой – это люди, с которыми ты пять минут назад мирно беседовал, и тем она ужаснее.

Я протянул руку и… нож выскользнул из рукава на белый снег. Создатель перестал сдерживать время, и оно, как натянутая пружина, распрямившись, полетело в десять раз быстрее. Водитель включил передачу и что есть сил вдавил педаль акселератора в пол. Машина рванула с места и через несколько секунд скрылась вдали.

На меня посыпались оскорбления и обвинения в слабохарактерности и малодушии, обильно сдобренные матом и прочей нецензурной лексикой.

Прошло несколько минут. Макс немного успокоился.

Мы шли по заснеженной дороге в город, любуясь нетронутым лесом, снежными лугами, солнцем и небом.

– Эх ты, босота, с тобой не отдохнёшь! – сказал Макс, обращаясь ко мне.

– А я отдохнул! Век не забуду! – ответил я.

Мысли из никуда

Надо всегда хотеть, тогда выйдет как лучше.

Духовный контакт часто заканчивается половым.

Любимое время года – пятница.

Чтобы изменить низы, надо взобраться наверх.

Говорите правду, очень часто это ещё и смешно.

Художник-гуманоид Дамир Муратов.

Она рассталась с совестью, как с девственностью, – без раздумий и навсегда.

Продаётся дом

«Продаётся дом» – с этой надписи на незнакомом заборе для многих простых людей начинается новая жизнь на новом месте. Стоит только увидеть эти два слова – и пока ещё чужие стены и крыша оживают, источая невидимое притягательное тепло, напоминают об уюте и простом людском счастье. Кажется, что дом сам себя продаёт. Он живой, ему одиноко, грустно без людей, и строение ищет себе добрых и работящих хозяев, что заботились бы о нём, а он в ответ дарил бы своё тепло, защищал бы от ветра и холода, от людской злобы и зависти.

Полуметровые буквы, выведенные мелом на заборе чьей-то равнодушной рукой, – не просто экономное объявление, а порой ещё и нехитрый некролог, лаконично подводящий итог жизни прежнего хозяина, жизни насыщенной, полной любви и разочарований, счастья и горя, лени и трудовых свершений, некролог, написанный циничным, деловым человеком, не задумывающимся о глубинном смысле начертанного.

Они были обычной советской семьей. В отличие от шведской имели консервативные взгляды на жизнь и консервированные овощи на зиму, от американской – конвертируемую бутылку и неконвертируемую валюту, от европейской – высокую духовность и низкие потолки. Жили небогато, даже слишком небогато. Никогда не тащили ничего с работы домой – может быть, нечего было, но мне всегда казалось, что просто хотели жить честно, а честность и богатство – вещи во всём мире до сих пор трудно совместимые.

Иваныч, как уважительно его называли окружающие, всю жизнь проработал в Шестом таксопарке, хотя в городе их было только два. Такая нумерация нужна была, чтобы запутать вероятного и вполне очевидного противника – в Союзе об этом все знали с пелёнок и к абсурду привыкли, относились как к данности, как к восходящему по утрам солнцу, как к небу и земле.

Владимир Иванович был хорошим мотористом, просто классным, лучшим из всех, но когда пришла пенсия, его не раздумывая выпнули на заслуженный отдых, не поинтересовавшись, устал ли он. В тот же год у моего отца забарахлила машина. Эти два не связанных меж собой события, хотя, возможно, они оба были предопределены свыше, и послужили началом странной, с виду немного корыстной дружбы моего родителя и автослесаря-пенсионера, жившего неподалеку.

Жена Иваныча была тихой, неприметной, очень спокойной женщиной, и только её стать и горделивая походка не позволяли считать её серой будничной мышью. Как они уживались вместе, всегда было для меня загадкой: Иваныч – горячий, весёлый, говорливый, простой, сквернословящий выпивоха и она – скромная, тихая, мягкая, неприметная, никогда не здоровающаяся первой из чувства стеснения и не показывающая своих чувств на людях, женщина с полными невыплаканных слёз глазами. Только от Иваныча можно было услышать, какова наедине его Машенька нежная, заботливая, ласковая, терпеливая и работящая. Иваныч, несомненно, любил свою жену и, возможно, идеализировал её, но мне казалось, что она, наоборот, была мужем недооценена, и сама жизнь подтвердила мою правоту.

Отец и Иваныч были почти полными тезками – даже фамилии у них были схожи – и приветствовали друг друга примерно так:

– Здравствуй, Владимир Иванович! – говорил с улыбкой мой отец. Ответ: «И тебе здравия, Владимир Иваныч!» или «Привет, тезка дорогой!» – всегда содержал долю юмора и произносился с довольной, искренней, благожелательной улыбкой. Родитель мой вырос без отца, как и большинство послевоенной ребятни, к тому же был похож на погибшего сына Иваныча – эти обстоятельства притягивали двух уже взрослых мужиков друг к другу ещё сильнее. Отец частенько звал Иваныча помочь в ремонте машины – до появления СТО было ещё годков десять. Иваныч с удовольствием приходил больше погутарить, но и дать дельный совет. Кто-то считал, что мой отец просто пользуется знаниями и опытом этого бесхитростного человека, но я никогда так не думал. Иваныч получал от встреч с отцом нечто, чего никто уже дать ему не мог – чувство своей значимости, а это, возможно, самое главное в жизни каждого – ощущать, что ты ещё нужен кому-то в мире, что ты ещё не пустое место и чего-то стоишь.

Сын у Иваныча действительно погиб, причём никто не знал как, да и в смерти парня до конца не были уверены даже самые близкие. Ушёл на работу и просто не вернулся. Вышел в предрассветный мрак и в нём растворился, уплыл, как корабль, в неизвестность. Ходили разные слухи, но истинны ли они, узнать было не дано. Через полгода в могилу положили пустой гроб, и в душе Иваныча и его Маши поселились пустота и одновременно страшная, разрывающая душу надежда, что сынок всё-таки жив и когда-нибудь к ним вернётся. С тех пор Иваныч начал основательно попивать, а глаза жены превратились в бездонные солёные озёра.

Мой отец никогда не говорил с Иванычем о его горе. Лишь с годами я понял и испытал на себе безоговорочную правильность этой позиции. Душа человека – потёмки, а горе – полнейший мрак, куда другому ни за что не проникнуть, а проникнув, ничего не разглядеть. Можно поделиться радостью и счастьем, болью – никогда, боль индивидуальна, как кожа, бесформенна, как мокрая глина, и неприятна на ощупь, как ил. Слова «я вам сочувствую, я вас понимаю, я вам соболезную» не просто пусты – они преступны, лживы и лицемерны. Соболезнования надо выражать не речами, а делом. Нужно просто быть рядом, отвлекать, напоминать о хорошем, о светлом. Так и делал мой отец, так впоследствии всегда делал и я.

– Зачем ты пьёшь? Посмотри на себя! В кого ты превращаешься? – спросил как-то мой отец Иваныча, от которого разило денатуратом за тройной прыжок.

– Иваныч, тезка! А что мне ещё делать? я на пенсии и уже никому не нужен, сына уж нет, а ещё детей мне заводить поздно, на работу никто не берёт, хотя я чувствую, что могу ещё лет двадцать копаться в движках и дам фору молодым, писать романы не обучен – зачем мне жить? – ответил сильно постаревший за последние полгода то ли от горя, то ли от горькой Иваныч.

Отец ничего не ответил. Он был практикующим психиатром и наркологом – слишком хорошо знал, что алкоголизм – это не болезнь и не пристрастие, а реакция, аллергия на противоестественную личности окружающую действительность, попытка пробить головой угол, в котором тебя зажала судьба, попытка незаметно убить себя так, чтобы тебя не хоронили как самоубийцу на обочине под придорожным камнем.

Всё, что мог отец, – это звать Иваныча как можно чаще, чтобы тот спивался под присмотром врача, а не в гадюшнике с падшими духом, такими же как и он, горемыками.

Иваныча не стало. Душа его куда-то вышла после очередной бутылки и назад уже не вернулась. Маша осталась совсем одна. Ещё не старая, лет пятидесяти, была ещё хороша собой, стройна и могла бы попытаться найти себе нового мужа, но для этого сперва надо было разлюбить Иваныча, а это было для неё равносильно предательству, да и любовь – не картошка, которую хочешь сваришь, хочешь изжаришь, а захочешь и скормишь свинье. Обмануть себя и свои чувства невозможно – человек сам себе и прокурор, и судья, и мера всех вещей. И чувства её не обманывали: она была влюблена в Иваныча так же, как и тридцать лет назад – так же пылко, искренне, без остатка.

Подруги и соседи уговаривали её познакомиться то с одним, то с другим, таким же одиноким, как и она, но Маша не соглашалась и одна, превозмогая усталость и болезни, поддерживала тепло их с мужем и сыном очага. Сама топила печь, сама носила воду, зимой убирала снег, по весне отводила талую воду и никогда не просила ни у кого помощи, никому не жаловалась на свою судьбу. Верность и упорство – вот те качества, которые в ней Иваныч недооценил. Верность своему мужу и сыну она пронесла через всю оставшуюся жизнь. Много лет она жила прошлым, воспоминаниями, много лет жила любовью, дарованной ей свыше и не угасшей, несмотря ни на что, несмотря на годы одиночества и уход любимых и родных людей.

На свою Голгофу она шла маленькими шажками, или Голгофа её была слишком далека, а возможно, она просто не знала, куда идти, и ждала, что муж или сын придут и заберут её к себе.

До последнего Машенька, как называл её Иваныч, сохраняла здравый рассудок и достоинство, до последнего жила и во что-то верила – в свою любовь, в будущее, в счастье, в вечность.

Я не увидел, как закончилась её жизнь, увидел лишь некролог на ограде её усадьбы и понял, что кто-то другой теперь будет хранить тепло очага, что поддерживала она в одиночестве долгих восемнадцать лет.