Текст книги "Ты – мне, я – тебе"

32

Утром следующего дня она ступила на тропу войны. Она вычеркнула из памяти депрессию, от которой у нее сжимались зубы, и решила воспользоваться своим заходом в булочную-кондитерскую: насладиться вчерашним горячим хлебом и кофе без ничего. Она знала, что встреча двух таких женщин, как они – одна могла править частью Соединенных Штатов благодаря своему немереному состоянию, а другая, чье лицо знали даже в самых отдаленных и беднейших кварталах, – должна была стать исторической. Надо было сделать так, что даже в таком дуэте первая роль осталась за ней. И она решила приехать на место встречи раньше Элизабет, чтобы в одиночестве насладиться приемом, который ей должны были там устроить.

Она позвонила и сказала служанке тоном ребенка… нет, подростка. Что-то вроде Сиси – но все-таки менее слащаво.

– Сьюзи, что бы мне надеть такое красивое? Не покупала ли я недавно что-нибудь белое?

– У вас есть великолепный брючный костюм, – ответила служанка. – Ваша двойка от Сакса.

– Покажите его мне, я его примерю.

Узкие брюки хорошо сидели на стройных ногах, пиджак сжимал талию – ее желудок несколько раздулся от возбуждения, – но она смогла его застегнуть.

– Пуговица не оторвется, Сьюзи?

– Гарантирую, что нет.

Блузка была из белых кружев.

– Прекрасно, – сказала Сольвейг. – Прекрасно.

Значит, ее тело смогло переварить груз безумной ночи, выпитые спиртные напитки, блуждания по мрачным подземельями гасиенды. Она посмотрелась в большое зеркало в гардеробной, потом в зеркало в ванной комнате. И слегка вздохнула. Да, она была красива. Под глазами были едва заметные мешки, но косметика сотворила чудеса. Она еще подкрасила лицо при дневном свете, уже одевшись. Удлинила ресницы с помощью темно-коричневой туши. Благодаря косметическому средству швейцарского производства «Миозотису» глаза ее ярко блестели. Она теперь могла появиться в «Поло Бар».

Когда она оставила свой «порше» парковщику Отеля «Хиллз» и поднялась по покрытым красным ковром ступенькам, вошла в холл, а затем прошла мимо огромного букета под люстрой-куполом из венецианского стекла, она почувствовала себя опьяненной, счастливой. Сольвейг после несколько смазанного приема Элизабет Гаррисон хотела получить некоторое удовлетворение. Она прошла по галерее из красных и оранжевых цветов, которая вела к «Поло Бар». Когда она переступила его порог, администраторша, стоявшая справа у входа, как азиатская статуэтка, поздоровалась с ней. «Как же тут много красивых женщин! – вынуждена была признать Сольвейг, чувствуя, как слегка защемило сердце. – Быть самой красивой становится все более и более трудно…» Администраторша почти сложилась в поклоне.

– Я проводу вас к вашему столику. Он стоит наполовину в тени, наполовину на свету.

– Отлично, – сказала Сольвейг.

Она прошла через внутренний бар – в это время пианиста не было. Несколько голов повернулись в ее сторону. Как приятно быть узнаваемой! Она подошла к месту, которое выходило к мифическому саду и где оранжевые зонты от солнца придавали клиентам веселый вид. Грациозно и медленно уселась за свой столик. Она чувствовала на себе взгляды присутствующих. «Будь я кошкой, – подумала она, – я бы сейчас заурчала». Обернувшись, она увидела у входа Элизабет, одетую также в белое. «Костюм от Дольче и Габбана», – догадалась Сольвейг. На груди Элизабет сверкал бриллиантовый треугольник: два белых и один черный бриллиант. Она подошла к Сольвейг с раскрытыми объятиями, Сольвейг тоже протянула ей навстречу руки. Как прекрасно, когда женщины любят друг друга. Они расцеловались, едва соприкасаясь щеками – нельзя было испортить макияж. Две элегантно одетые женщины при оранжевом свете. Они посмотрели друг на друга. Сольвейг стала изучать настоящую мать Джимми. Та, казалось, была еще довольно молодой. Но точный возраст определить было невозможно, как и возраст Сольвейг.

Когда они уселись, к ним приблизился метрдотель. Его звали Рональд, он особенно внимательно и с почтением принимал звезд. Элизабет заказала томатный сок с приправами, а Сольвейг – обычный томатный сок. Пока была ничью. Потом Элизабет заказала салат «Цезарь», а Сольвейг – салат «МакКарти».

– И пожалуйста, принесите поскорее немного воды!

Все было красивым, легким, изысканным. Сольвейг произнесла:

– У меня странное впечатление. Словно это – вовсе не первая наша встреча. Однако мы, к сожалению, не смогли увидеться во время вашего приема.

– Меня заставило уйти одно весьма неприятное происшествие, – сказала Элизабет. – Я до сих пор об этом сожалею.

Они потягивали томатный сок. Рональд поставил на стол корзинку с разного рода горячими хлебцами.

– Проклятие! – сказала Сольвейг. – Мне приходится отказываться от такой роскоши, как горячий хлеб…

– Ну, это-то вы можете себе позволить, – подбодрила ее Элизабет.

Сольвейг взяла тоненький ломтик желтого кукурузного хлеба и пустилась в тщательно подготовленные признания.

– Теперь давайте посекретничаем. Если вы даете мне слово сохранить все в строжайшей тайне, я буду с вами совершенно откровенна.

– Совершенно согласна. Мне это будет очень приятно.

Элизабет взяла шершавый шарик хлеба с оливками, который чуть не таял в руках.

– Каково ваше мнение о Шиллере? – спросила актриса.

Элизабет была осторожна:

– В каком плане? Я знакома с ним с момента, когда ему в голову пришла счастливая мысль дать роль моему сыну.

– Я горжусь тем, что буду играть роль матери вашего сына. Но мне не кажется, что этот выбор был разумным. Вы можете меня представить с двадцатилетним сыном?

Элизабет отрезала:

– Мы могли родить его в очень юном возрасте. Как это сделала я.

Сольвейг не сдавалась:

– Но мне бы хотелось знать ваше мнение о Шиллере.

– Он великий режиссер. Вот и все, что я могу о нем сказать.

– Дело об опеке над ребенком, трудности, которые он устроил своей бывшей жене, выставляют его в малоприятном свете. Я хорошо знала Элен. Я в некотором роде причастна к их встрече. Я покупала старые украшения у ее тетки. Она писала, я ей помогла. Мне пришлось приложить много усилий, чтобы Шиллер принял ее. Иногда я чувствую себя ответственной за ее несчастье.

Элизабет уклончиво произнесла:

– Я этим не занимаюсь. По-вашему, у Элен достаточно таланта, чтобы писать для американцев?

– Она очень способная, но она не американка: в этом-то вся проблема. Она – отражение того, как она сама представляет себе Америку: она живет в мире фантазий, никак не может вернуться на землю. Все, что она говорит, часто оказывается выдумкой. Она – неисправимая француженка. Она не может жить в ритме свободного народа с тяжелым прошлым. Но это вовсе не наша проблема. Вы не находите Шиллера несколько странным?

– Все мы несколько странные.

– Вы правы… но он женился на Элен и не смог сделать ее американкой.

– Он хотел только забрать ребенка.

Сольвейг дала задний ход:

– О’кей… Еще один странный факт. Я провела тридцать шесть часов на гасиенде Шиллера. Это место леденит душу. Ни один нормальный человек не сможет там чувствовать себя хорошо.

– Он говорил мне о ней и несколько раз приглашал туда приехать. Но я знаю эту дорогу, и поэтому сказала ему, что предпочла бы полететь туда на вертолете. Поскольку он не построил там посадочной площадки, у меня так и не появилось желания терять время на поездку по этим ужасным дорогам.

Сольвейг не смогла сдержаться. И добавила:

– Я тоже это подозревала, но не смогла ему отказать. Вертолет? Я думала об этом, но с ними случаются всякие аварии…

– Реже, чем с автомобилями, – ответила Элизабет.

– Хорошо, – обиженно произнесла звезда, – если мое приключение вас не интересует, давайте поговорим о чем-нибудь другом.

– Нет-нет. Я с увлечением вас слушаю.

– С увлечением? Не слишком ли громко сказано?

– Нет. Я восторгаюсь вашей личностью.

Сольвейг успокоилась и снова заговорила доверительным тоном:

– На этой гасиенде я провела ужасную ночь…

Она казалась смущенной.

– Не знаю, как вам в этом признаться, но я, никогда не пившая ни капли вина, вдруг захотела выпить…

– Это вовсе не преступление, – сказала Элизабет.

– Но это позволило мне кое-что обнаружить.

– То есть?

– Я, слегка пьяная, стала бродить по подземелью…

Она замолчала.

– Если вы меня выдадите, я обвиню вас во лжи. И буду отрицать все, что собираюсь вам рассказать.

– Расскажите все, что знаете.

– По секрету?

– Естественно, – сказала Элизабет. – Вы меня заинтриговали…

– У нас с вами разные интересы, которые связаны с Шиллером. Не стоит его волновать малейшими неприятными намеками.

– Обещаю вам не делать этого.

Сольвейг пролепетала:

– Он так часто лжет…

– Как и все мы.

Официант поставил перед Элизабет салат «Цезарь», а Сольвейг принес знаменитый салат «МакКарти».

– Не хотите ли немного шампанского – спросила Элизабет.

Сольвейг напустила на себя обиженный вид.

– Я вообще не пью спиртного. Никогда. Вчера ночью было исключение из правил. Спасибо. Принесите фужер воды без газа.

– И мне тоже, – добавила Элизабет.

Они посмотрели друг на друга. Возможно, они все врали друг другу, но утверждать это было невозможно. Они великолепно играли, они играли ради своего душевного покоя в будущем или ради материального благополучия.

Сольвейг взяла вилкой несколько золотистых зерен кукурузы со специями – это была одна из четырех составляющих ее салата – и сказала:

– Элизабет, мне кажется, что Шиллер такой же, как и мы все… Я говорю «как мы», чтобы чувствовать себя менее нечестной.

– Вы – и нечестны?

– Да. Злословие – это грех.

Ей хотелось добавить, что она была воспитана в строгих правилах некой религии, но забыла, какая из них была указана в ее биографиях. И решила промолчать.

– Продолжайте…

– Возможно, он – преступник.

– Преступник? Это слово меня убивает. Вы далеко зашли…

– Той ночью, которую я там провела, вместо того, чтобы спать, я была так напугана, что у меня стучали зубы. Когда-то я прочла, что человеческие существа могут преподнести вам любые сюрпризы. По словам одного писателя, в каждом из нас дремлет убийца.

– Кто это сказал?

– Кажется, Трумэн Капоте в книге «Не дрогнув». Но не уверена. Я очень мало читаю, но эта мысли отпечаталась в моей памяти.

– Но почему же вы решили, что Шиллер может быть преступником? – спросила мисс Гаррисон. – Он – гениальный режиссер, когда фильм удается, несчастный, когда проваливается. Но от этого до преступления…

Сольвейг замкнулась, дальше продолжать было опасно. Элизабет явно не хотела продолжать эту игру. Но желание высказаться оказалось сильнее осторожности. И звезда продолжила рыть подкоп:

– У него ужасно богатое воображение, он вполне мог бы быть преступником.

– В кино, да. Но в повседневной жизни?

Сольвейг заколебалась.

– Помните китайскую актрису, с которой он появлялся на публике во время последнего периода своего неудачного брака с Элен? А потом вдруг все смолкло. Об этой китаянке перестали писать, ее с ним больше не видели.

– И что с того? Шиллер – не первый режиссер, который бросает актрису, которая ему больше не нужна. Красавица-китаянка не пользовалась таким уж большим успехом…

– Но ее никто и никогда больше не видел, – упрямо повторила Сольвейг.

– Никогда? Что вы хотите сказать этим: никогда?

– Она еще раз появилась на приеме в Бель-Эре…

Элизабет возмутилась.

– В одной светской газете я прочитала, что Шиллер устроил ее в фильм серии Б в Лондоне.

– А вы сами-то в этом уверены, Элизабет?

– Не совсем чтобы…

Сольвейг отмахнулась. Ее ладонь легла на кружевную блузку. Ей было почти что стыдно: она и так уже сказала лишнего. Но она продолжила:

– Я сама себя стыжусь. У меня часто бывают кошмары… Я как-то снялась в одном фильме ужасов – эпизодическая роль, но за это очень хорошо заплатили. Я играла там призрак очаровательной древней нимфоманки. Как только начиналась сцена любви, она появлялась. Всего лишь несколько сцен перед рассветом в одном замке с привидением. Этим привидением была я… Вы меня не видели?

– Нет, – сказала Элизабет.

– Итак, – снова заговорила Сольвейг, – по-вашему эта китаянка уехала в Лондон?

– Не знаю, – ответила Элизабет. – Эти восточные красотки так друг на друга похожи. Такие хрупкие женщины с миндалевидными глазами и восхитительными телами всегда находят мужчин, готовых о них заботиться. Помимо богатейшего папаши у китаянки, про которую вы говорите, есть, несомненно, какой-нибудь британский покровитель. Не стоит так о ней беспокоиться.

– Да я вовсе не о ней беспокоюсь. Я боялась, что когда-нибудь на Шиллера падут подозрения.

– В чем?

– В чем-нибудь неприятном.

– Видно, пребывание у него в доме и впрямь было настолько неприятным, что у вас появились подобные мысли. Что же вы там увидели, что так вас обеспокоило?

– Я вам уже сказала, что отправилась бродить по погребу, скорее даже, по подземелью этого здания…

– Я бы никогда на это не осмелилась! – воскликнула Элизабет.

– В одной из комнат этого погреба-чулана я увидела кучу лохмотьев и…

Сольвейг понизила голос:

– Я по природе любопытна, но в том месте, где я была, понятие нескромности воспринимается относительно. Я обшарила карманы валявшегося на полу пальто. И нашла там паспорт: паспорт китаянки…

Элизабет воротило от сказок звезды. Чего она добивалась и зачем? Элизабет вовсе не нравилась перспектива появления дополнительной опасности для Шиллера. Она готова была грудью встать на его защиту. Он должен был снять фильм «Потерпевшие кораблекрушение». Надо было утихомирить Сольвейг. Но актриса была настойчива.

– А что, если я расскажу об этом ночном приключении какому-нибудь журналисту? Наша Америка так неспокойна! Все опасаются гнева Господня. Во главу угла ставится честность и добродетель. Достаточно будет нескольких таких слухов, и выход фильма на экраны будет сорван.

– Действительно, – миролюбиво согласилась Элизабет. – Но не кажется ли вам, что в наших с вами общих интересах надо избежать скандала?

Она посмотрела на Сольвейг. Кем она была: союзницей или врагом?

– Вы погрустнели. Почему? – снова заговорила Элизабет.

Сольвейг дала задний ход. Красиво, даже не глядя в зеркало заднего вида.

– Потому что вы, очевидно, правы. Я в растерянности. Выдумала какую-то глупую историю. Паспорт, оставленный в брошенном пальто, ребенок, плачущий в доме Шиллера: мне показалось, что этого было достаточно. Его образ не очень хорош, но, возможно, он просто неловок.

Беспокойство Элизабет усиливалось.

– Ваши страхи ни на чем не основаны. Если верить газетам, вы собираетесь выйти замуж за Шиллера. Не вы ли заявили где-то, что станете для мальчика второй матерью?

– О нет! – сказала Сольвейг. – Чистейшей воды выдумка. У меня не хватило бы наглости такое сказать. Нет. Я не в состоянии быть даже временной сиделкой. Мне и без того трудно согласиться играть роль матери двадцатилетнего сына…

Элизабет сразу смягчилась.

– Вы полюбите вашего киношного сына! Джимми – прекрасный парень.

– Я не обсуждаю его качества, – ответила Сольвейг. – Я говорю, что эта роль – вопрос принципа… Когда-то я сказала Шиллеру, что не следовало лишать ребенка матери. Он мне на это ответил, что с таким отцом, как он, ребенок вполне обойдется без матери. Кажется, он любит этого мальчика…

Наступило молчание. Потом Элизабет начала свою взвешенную исповедь.

– Для того чтобы вы окончательно простили меня за отсутствие на приеме, я расскажу вам истинную причину моего ухода. В салоне я увидела среди толпы одного фотографа-француза. Его зовут Ронни… Я обратилась к службе безопасности и потребовала, чтобы его вышвырнули вон…

– Ронни? У меня едва не случилось с ним судебное разбирательство, – сказала Сольвейг. – Он ворует ваше изображение, но делает это так удачно, так художественно, что у вас даже нет сил на него за это сердиться. Когда я с ним познакомилась, он был более худым…

– Он и сейчас не толстый, – сказала Элизабет.

– Но и не тонкий. Этот тип бегал за удачей и готов был отдать все что угодно, даже несколько лет своей жизни – когда людям до сорока, они часто дают такие обещания, но потом становятся более осторожными – ради того, чтобы получить какую-нибудь роль.

– Я проявила осторожность, – продолжила Элизабет. – Не хотела, чтобы кто-то мешал моим гостям. Спросила на ресепшн, видели ли они, как сюда попал Ронни, и почему его сюда впустили. И узнала, что он встречался там со своей соотечественницей некой Элен Алле. Госпожа Алле сняла там номер и предупредила, что ждет гостя…

Сольвейг подалась вперед. Она забыла про свой салат «МакКарти» и едва не опрокинула стоявший перед ней фужер с водой. Внимательно за всеми наблюдавший метрдотель Рональд, проходя мимо них, предложил:

– Не желаете ли по бокалу шампанского?

Сольвейг почувствовала страстное желание выпить. Посмотрев на Элизабет, задумалась: если она сейчас выпьет, не подумает ли та о ней чего-нибудь плохого?

– Не знаю. Если мисс Гаррисон хочет вина, я составлю ей компанию.

– Нет, – сказала Элизабет. – Нет. Но не стоит следовать моему плохому примеру.

– Тогда вина не надо, – с улыбкой сказала Сольвейг.

Во рту у нее пересохло. Рональд ушел.

– Продолжайте…

– Мне не была знакома фамилия Элен Алле, я не знала ее в лицо. Но, признаюсь, что я проявила любопытство. Почему она поселилась в этом отеле именно в этот день и зачем она вызывала фотографа?

Сольвейг была вся напряжена.

– Очевидно, я поступила бы так же по причине любопытства и беспокойства за нашего друга Шиллера.

– Следует сказать, – призналась Элизабет, – что я вмешалась в дело, которое меня не касалось. Но мой инстинкт, который я называю «путеводной звездой» и который до сегодняшнего дня спасал меня от многих опасностей, велел мне подняться в номер Элен Алле и поговорить с ней: я должна была сказать ей, что в курсе ее истории благодаря газетам, что поскольку я имела некоторое отношение к Шиллеру из-за роли для моего сына…

Сольвейг воскликнула:

– Вы поступили очень смело! Я бы никогда не посмела ввязаться в столь запутанное дело…

– Это надо было сделать, и сейчас вы поймете почему. Шиллер попросил меня оказать в случае необходимости материальную помощь при съемках фильма.

– А… – произнесла Сольвейг.

Она не договорила окончания своей фразы: «А, деньги, ну, конечно! Шиллеру нужны деньги!»

– Но я не вижу никакой связи с госпожой Алле.

– Я опасалась ее. От скандала может пострадать любой человек. А ведь с фильмом был связан мой сын и мои деньги. Представляете себе, если бы женские правозащитные организации призвали бы публику бойкотировать фильм…

– Итак, вы поднялись наверх.

– Да. Я нашла Элен Алле без сознания. Она совершила попытку самоубийства. Я появилась очень вовремя.

– Но зачем? – спросила Сольвейг. – Зачем она хотела умереть? А как же ребенок?

Появился элегантный официант с намерением убрать чашку с салатом Сольвейг.

– Вы закончили, мисс?

– Нет-нет. Отнюдь.

Элизабет тоже видела с вилкой на весу, на ней был листик салата. Она положила вилку и сказала официанту:

– Принесите, пожалуйста, бокал вина. Розового калифорнийского.

Сольвейг решила воспользоваться случаем:

– Лучше красного.

– Да, красное будет лучше, – согласилась Элизабет. – Принесите бордо.

Через несколько секунд официант вернулся, держа в руках дорогостоящую бутылку. Он торжественно поднес ее Сольвейг.

– Это подойдет?

– Отлично, – сказала Сольвейг.

У нее было страстное желание выпить. Официант налил в хрустальный бокал немного красной жидкости. Сольвейг попробовала его и кивнула головой.

– Превосходно.

Он налил вина Элизабет, затем Сольвейг и поставил бутылку на подставку рядом со столиком довольно далеко от Сольвейг.

– Тем хуже для принципов, – сказала она Элизабет. – У нас теперь есть чем утешиться до окончания ланча…

Она сделала еще глоток и почувствовала что-то вроде блаженства.

– Тогда вы вызвали врача?

– Да. Бригада спасателей приехала довольно быстро.

– А при чем тут фотограф?

– Элен пригласила его снять свое самоубийство, чтобы потом тот продал снимки. Я отправила ее в больницу «Кипарисы», там ее спасли. Теперь она живет у меня дома. Я не знаю, что мне с ней делать и как ей помочь.

Сольвейг пролепетала:

– Мы с вами встретились… Наша встреча ниспослана провидением. Я правильно поступила, послушавшись своего инстинкта и позвонив вам. Возможно, нам удастся оказать влияние на Шиллера. Дружеское давление.

Он постоянно нуждается в деньгах. Он это отрицает, но так оно и есть… Хотите узнать еще одну тайну?

– Слушаю.

– Шиллера можно купить. Цена высокая, но он покупается.

– Полагаю, – сказала Элизабет, – что покупка Шиллера – очень большая роскошь.

– Мне кажется, что ваше состояние вполне позволяет пойти на эту инвестицию.

– Отрицая это, я солгала бы.

– Он безумно увлечен историей, которую рассказывают о вас…

– Какую именно? – спросила Элизабет.

– Он услышал о паре бриллиантов по пятьдесят карат каждый. Вроде бы как ваш отец заполучил их или тайно приобрел…

– И что?

– Он прознал об их происхождении.

– И что?

– Он прознал о происхождении этих драгоценностей и о том, каким странным путем – если это правда – они попали в США. Кажется, вы бросили их в море, чтобы умилостивить судьбу, что эти легендарные камни превратились в легенду о женщине: о вас! Шиллер хотел бы снять об этом фильм. Добиться, чтобы в него вложились крупные компании. Он хочет снять все: Индию… а роль ювелира он мечтает отдать Джину Хэкману.

– И что дальше? – напряженно спросила Элизабет.

– Если бы вы не бросили эти два чуда в море… Это ведь было что-то вроде мистической жертвы, не так ли?

– Возможно.

– Только за одно то, что вы отдадите или уступите ему эту историю, он готов достать вам с неба звезды. Но если бы вы не выбросили эти сто карат, вы могли бы выкупить ребенка, вернуть его матери, восстановить мир и спокойствие, избежать скандала, гарантировать мне роль в фильме «Анна Каренина» – я просто мечтаю об этой роли, – заставить его подписать с Джимми контракт на съемки в другом фильме: о жизни Джеймса Дина.

– Увы, – произнесла Элизабет с застывшим лицом, – оба эти бриллианта лежат на морском дне. И не каждый человек продается.

– Ошибаетесь. Все зависит от объекта, его цены и интереса, который к нему проявляют.

– Он говорил с вами об этом? – спросила Элизабет.

– Да, после того, как понюхал кокаина. Одну дозу, не больше… В том фильме я смогла бы сыграть роль вдовы ювелира.

– Потому что вы хотите всего?

– Да, – сказала Сольвейг. – Время уходит и заставляет меня страдать. Женщины увядают так же быстро, как пионы.

– Что такое пионы? – спросила Элизабет.

– Цветы, которые живут всего лишь пять дней. Подумайте.

– Мне кажется, что у нас есть другие рычаги давления на нашего друга Шиллера, – подвела итог Элизабет.

Сольвейг попросила принести счет.

– Рада, что смогла получше вас узнать, Элизабет, – сказала она. – Думаю, что мы станем друзьями… Это также и в наших интересах.

– Ах, извините… – сказала Элизабет.

Услышав, как завибрировал ее телефон, она взяла его в руки.

– Мой отец. Я обязана отвечать на его звонки, где бы я ни находилась.

– Всемогущий Вильям Гаррисон?

В какой-то момент у нее появилась идея встретиться лично с этим знаменитым мужчиной, которого все побаивались и который мог все купить. За несколько секунд в мозгу уже созрел готовый сценарий. Поехать с Элизабет в Нью-Йорк, навестить Гаррисона, очаровать его любой ценой, пусть и физической близостью. Она ненавидела оральный секс, ее от него тошнило. Это иногда мешало ее карьере: она получила бы пару великолепных ролей, если бы согласилась таким именно образом удовлетворить прихоть некоторых очень знаменитых режиссеров. Но после этого ее сразу же начинало тошнить, а это было еще хуже, нежели отказ. Но такой уж она родилась, и тут ничего не поделаешь. Но ради Гаррисона она смогла бы сдержать тошноту. Возможно.

– Извините, – сказала Элизабет.

– Ничего-ничего.

Элизабет встала и отошла в сторону.

– Хелло, Вильям. Подожди, я не могу здесь говорить. Я нахожусь в «Поло Баре». Сейчас выйду в холл…

Элизабет посмотрела на Сольвейг и сокрушенно развела руки, та послала ей воздушный поцелуй. Элизабет подошла к экспозиции цветов и произнесла более отчетливо:

– Я одна и вся твоя.

Гаррисона удивило это выражение. Впервые в жизни дочь сказала ему «Я твоя».

– Я хочу знать, – сказал Вильям, – когда ты вернешься в Нью-Йорк.

– Сразу же, как только начнутся съемки фильма.

– А контракт уже подписан?

– Пока нет. Мне кажется, что Шиллер – режиссер, о котором я тебе рассказывала, – немного колеблется, потому что появился некий молодой актер, который начинает завоевывать славу и которого уже знает публика. Джимми кажется ему немного юным и неопытным. Поэтому я вынуждена контролировать этого Шиллера.

– И как ты его контролируешь?

– Он приглашает меня на ужин, я его приглашаю…

– Ты с ним спишь?

– Нет-нет. Это не его профиль. Эти вещи его не очень интересуют.

– А, – произнес Вильям, – он – гомосексуалист?

– Нет, ни в коем случае. Просто этот человек живет своим ремеслом и не имеет большого сексуального аппетита.

– У меня есть к тебе предложение… – сказал Гаррисон.

Ему показалось, что сжимавшие его грудь тиски начали потихоньку разжиматься, что он сможет дышать свободно, покончить с таким количеством серьезных неудач.

– Знаешь, какая продюсерская компания работает с Шиллером?

– Конечно. Раньше она называлась «Омния Ферст», теперь зовется «Г.К.». Некто Воров является главным акционером.

– «Голливуд компани»? – произнес Гаррисон. – Шиллеру хорошо платят?

– Он получает часть прибыли.

– Чистой?

– Нет, грязной.

– А кто ему пишет? Кто редактирует?

– У него есть на это целая команда. Он сам ничего не пишет. Высказывает замыслы, а то, что, по его мнению, написано плохо, бросает в корзину. Шиллер очень изобретателен, бурлит идеями, надиктовывает сюжеты для сцен. Например, он точно объясняет: «Мне нужна сцена любви в духе 1968 года. Венки цветов, Ромео и Джульетта в стиле хиппи в каньоне Топанга». Когда ему приносят то, что он попросил накануне, он кричит: «Ты – посредственность! Мне нужен сплав вчерашнего романтизма и мук сегодняшних наркоманов. Я хочу показать упадок народа. Вы поняли меня, шайка бездельников?» Это его стиль.

– Что ему известно о тебе?

– Деньги.

– А обо мне?

– Деньги.

– Отлично, в таком случае он не удивится, если ты купишь компанию. Даю тебе карт-бланш. Ты будешь владелицей, а он – твоим наемным работником. Ты сможешь уволить тех, кто не будет согласен. Включая его самого!

– Ты хочешь купить все? И самого Шиллера?

– Он входит в лот.

– Он не согласится.

– Не шути! Из чувства собственного достоинства? Это излечимо. Я сведу тебя с агентом по фамилии Коштайн, специалистом по кинобизнесу, опытным перекупщиком. Я дарю тебе компанию, и Джимми может быть уверен, что получит роль.

– Шиллер будет сопротивляться.

– Коштайн сам им займется. Он за несколько часов сможет разобраться с их делами, подсчитать долги, проанализировать их проблемы, найти их слабые места. Ты сможешь полностью руководить этим делом: деньги позволяют делать все что угодно.

– Что ты хочешь, Вильям? Какой у тебя интерес в этом деле?

– Маленький, Так, ерунда.

– И что же это за «ерунда»? – настоятельно переспросила она.

– Я хочу заменить Сольвейг на одну прекрасную итальянку. Эта женщина была в моей жизни, и она всегда хотела стать киноактрисой.

– Шиллер не согласится вот так ввести кого-то в свой фильм. Особенно если учесть, что Сольвейг – единственная актриса, которая может принести фильму успех.

– Это будет уже не «его» фильм, – сказал Вильям. – Он будет только исполнителем. Станет наемным работником, который получит долю от прибыли в случае успеха. Ты будешь или зарабатывать деньги, или терять их.

– Он откажется от фильма.

– Возьмешь кого-нибудь другого.

– Но это – идея Шиллера.

– Он купил этот сюжет, кстати уже вышедший из моды, за гроши. Ты сможешь переписать сценарий и сделать Джимми главным героем, причем с женщиной, о которой я тебе сказал.

– Откуда она взялась?

– Из прошлого. Я хочу, чтобы она снова стала частью моего настоящего… А почему ты не хочешь заменить Сольвейг? Ты бегаешь за ничтожеством, чтобы он снял твоего сына в фильме, окропленном розовой водичкой! Тебе не нужно будет его расположение: я предлагаю тебе все. Но требую только, чтобы роль матери была отдана женщине, которую…

Она замолчал, потом продолжил:

– Женщине, которую я очень люблю.

– Дай мне подумать несколько часов. Я сейчас обедаю с Сольвейг в «Поло Баре». Я оставила ее одну. Мне нужно будет приготовить ее к такому повороту событий.

– Воспользуйся этим обедом. Скажи ей, что твой знаменитый отец является одним из самых страстных ее почитателей. Что мы покупаем компанию, и она сможет в дальнейшем сниматься с новой командой в любом фильме, в котором пожелает.

– В «Анне Карениной»?

– Любая роль! Я даже предложу ей ремейк «Газового света» Кьюкора. Назови ее новой Вивиен Ли, она будет клевать у тебя с ладони. Представляешь, Сольвейг, ждущая под уличным фонарем возвращения солдата из Бейрута? Раненого… с перебинтованной рукой…

– Хорошо, Вильям, – сказала слегка озадаченная Элизабет. – Как зовут женщину, о которой ты хлопочешь?

– Франческа, – ответил он.

– Вдова ювелира из Антверпена? – воскликнула Элизабет. – Но ведь ты же ее ненавидел!

– Из опасения, что она меня выдаст. Но теперь мое отношение изменилось.

– А почему ты хочешь дать эту роль Франческе?

– Чтобы поразвлечь ее, привязать к себе: она меня очень боялась, много перестрадала. Мне нужна компания…

– Но, Вильям, почему именно Франческа?

– Потому что я начинаю стареть. Мужчинам, скажем так, моей возрастной категории нравится, чтобы рядом с ними была более молодая женщина. Но не слишком юная. И чтобы она от них зависела. Потому что, когда у меня случится сердечный приступ, а рядом будет такая женщина, она сможет держать меня за руку, я буду меньше бояться смерти… Ну, так что: согласна ты или нет?

– Я сделаю так, как ты захочешь, Вильям.

– Это и в твоих интересах. Возвращайся к Сольвейг. Угости ее десертом и преподнеси ей эту новость.

– Я сделаю так, как ты захочешь, Вильям, – повторила она. – Я перезвоню тебе через пару часов.

Она вернулась к Сольвейг, которая коротала время, попивая третий бокал вина.

– У меня есть новости, которые могут быть вам интересными. Мой ужасный папаша, так обожающий женщин…

Сольвейг не пропускала ни слова.

– И что он сказал?

– Что вы слишком молоды, чтобы играть роль матери Джимми.

– Какое счастье! – воскликнула Сольвейг. – Я этому очень рада и одновременно польщена этим. Значит, он знает мои фильмы?

– Он следит за вами на экране. И восторгается вами.

Сольвейг почувствовала настоящую радость жизни. И в уме сбросила лет двадцать.

– И что же он вам сказал?

– По его мнению, Шиллер должен бы пригласить на эту роль актрису в возрасте, на которую жизнь наложила гораздо более глубокий отпечаток, которая будет убедительнее в своем горе.