Текст книги "Ты – мне, я – тебе"

22

Просмотр Джимми на роль не давал Шиллеру покоя. Он скользил по наклонной плоскости. Ему опять надо будет идти на уступки. Воров урезал бюджет, нужно было добиться денежных вливаний от Элизабет. Залогом этого был ее сын. Без этого парня финансовой поддержки ждать не приходится. Значит, придется брать этого Джимми. Может, урезать его роль, убрать несколько главных сцен с ним? Нет: весь сюжет был построен на его моральном падении. Зачем же надо было его прослушивать? Для того, чтобы не потерять лицо. Сделать вид, что он может ему отказать. Маскарад, да и только.

За три дня до кастинга он совсем перестал спать. Он чесал грудь, молотил кулаками подушку, но днем он опять был победителем, его иногда называли «мэтр» – это он обожал. Но как же ему не хотелось думать о том, что придется снимать фильм «Потерпевшие кораблекрушение»! Это его чертов фильм! Он знал, что не было никакого смысла говорить о наркотиках, вести речь о тех, кто должен спастись, или о тех, кому не суждено было от них избавиться, потому что это было в порядке вещей. Рожденные от матери – содержательницы публичного дома, убийцы или отравительницы, они не заслуживали ни жалости к себе, ни оправдания. Море ежедневно выбрасывает черные трупы к ногам богатых туристов на пляжах Канарских островов, Бейрут был разрушен всего за несколько дней – иногда среди руин можно было увидеть окоченевшую руку. Обезумевшие от страха мирные жители разбегались во все стороны, словно муравьи, опасающиеся быть раздавленными толстой подошвой военного башмака. И в этом мире надо было снимать фильм о парочке молодых избалованных деньгами людей, которые убивали себя наркотиками? И что? «Рудольф, ты очень низко пал», – подумал он, почесываясь.

Он давно уже понял, что всему было свое время, что были условия и сюжеты, из которых, как ни дави, ничего нельзя было выжать. Но если выставить на первый план какого-нибудь смазливого парня и красивую девицу, публика будет рыдать при мысли о том, что им суждено было умереть. «Им на себя наплевать, – подумал Шиллер. – Что за шик: подорвать свое здоровье, чтобы умереть!» Он и сам нюхал кокаин, но умеренно. Такой фильм ему придется снимать второй раз в жизни. Его просто-таки преследовали сюжеты, напичканные добрыми чувствами. Он уже имел тяжелый роман с китаянкой, отец которой из Шанхая оплатил все расходы по фильму для того, чтобы сделать свою развязную дочку мировой звездой. Она сыграла героиню одной гуманитарной миссии. Нос и рот ее закрывала маска – ведь она работала в атмосфере, пропитанной трупными испарениями, – но эта же маска подчеркивала красоту ее миндалевидных глаз.

Все было при ней: очень гармоничные черты лица, предполагаемая загадка характера, стройное тело, слегка подправленная грудь. По до сих пор непонятным ему причинам он захотел установить с ней непродолжительный физический контакт. Это не удалось. Он никогда не забудет ту ночь, когда он попробовал все. Отбросив свою восточную сдержанность, прекратив страстные движения своих длинных ног и плавные движения рук, китаянка сказала ему: «Ты – не мужчина. Жаль. Сегодня вечером мне хотелось, чтобы меня проткнули насквозь…» С того самого момента он превратился в послушного исполнителя ее приказов, чтобы убедить ее никому не рассказывать о своей мужской слабости. Отец хотел, чтобы он сделал ее богиней? Но и без нее богинь вокруг было более чем достаточно. И их становилось все больше и больше. Красивые, молодые, азиатского типа, восточного типа, индуски. Ах, эта индийская красота! Последняя из них, которую он хотел взять сниматься в одном романтическом фильме, была так красива, что просто дух захватывало. Огромные зеленые глаза, золотисто-медные волосы. Неподражаемая улыбка. Разве он мог забыть ее улыбку! Но после неудачи с китаянкой у него ничего не получалось.

Надо было сесть за работу и сотворить уникальную историю. Однако Шиллер не умел писать. В этом была его драма. Он мог надиктовать, объяснить, как и что надо написать, дать распоряжения, но его рука ничего не могла выразить на бумаге. Он попробовал писать на компьютере, но насмешливый экран выплевывал ему в лицо его ошибки и избитые фразы. Даже установив двойной интервал между строками, он не сумел написать более страницы. Чтобы не показывать этот свой недостаток, он выдумывал сцены, говорил, а потом подводил итог: «Напишите мне все это». Потом он вдруг придумывал другое. Он сбивал с толку сценаристов, а потом и актеров. В этой пляске лихорадочно возбужденных талантов и опьяняющего притворства он ориентировался на своего тайного идола, Кассаветеса, который смог снять свой культовый фильм «Лица» просто в гараже. Кассаветес не захотел продаваться за деньги. Он снимал без них, с помощью гостей и приятелей, спившихся писателей, гениев. И на шестнадцатимиллиметровой пленке производил шедевры. «Я никогда так не смогу», – подумал Шиллер, продолжая чесаться и кататься по кровати. Однако, если бы он решил снять такой же ряд кадров, какой снял Кассаветес в фильме «Лица», он мог бы показаться непонятым. Он мечтал о том, чтобы на него обрушились критики, чтобы от него отвернулись зрители, чтобы он стал монстром, которого обожали бы в его клане. Но у него не было своего клана. И этими бессонными ночами он продолжал вспоминать о своих потерянных годах, месяцах, секундах и этим своим отчаянием разрушать себя.

С того момента, как один из его бестолковых фильмов о боксе имел бешеный успех, он больше не смел смотреть на себя в зеркало. Он изобразил больным лейкемией боксера, который смог бы стать лучшим из лучших на ринге! Сделать спортсмена больным лейкемией, естественно, было нечто. Зрители рыдали, глотая попкорн. «Видишь, мускулы не нужны, когда на тебя сердита судьба», – говорили томно девицы после занятий любовью, щупая бицепсы своего героя в постели.

Потом случилась встреча с Сольвейг, которая была в великолепной форме. Она была самой звездной из звезд. Но ее время в кинематографе было уже сочтено. Шиллер время от времени виделся с ней, и все те, кто должен был участвовать в фильме в качестве уцелевших после новых Помпей, протягивали руки к небу и кричали: «Господи, еще одну минуту!», «Господи, еще один год!», «Еще десять лет!», «Еще надо сыграть столько ролей!». «Еще столько нужно соблазнить девиц», – добавляли мужчины. «Еще со столькими богатыми мужиками надо переспать, раз уж нет очаровательного принца, пусть даже бедного», – говорили женщины.

Шиллер подумал, что уже через двое суток ему придется отправиться в студию и посмотреть, как играет это дитя богачей, которое на фотографиях был больше похож на девушку. И встретиться с недоступной миссис Кларк, этим бункером денег и красоты. Кем была эта женщина? И кем был ее отец или, скорее, дядя? В рассказах они путались. Ходили слухи о матери, которую изнасиловал брат мужа. Так это он, знаменитый дядя Вильям Гаррисон? Эти истории не вызвали бы даже интереса у ФСН в Бруклине. А парень? Она его обожала. Комплекс матери, комплекс сына. Комплекс человеческого существа, которому нет больше места на этой земле, которую он же сам залил купоросом.

Он услышал крик. Это был его крик. Он встал, побежал в ванную комнату и намазал грудь густой антиаллергической мазью. На нем были только штаны от пижамы. Он снял их и швырнул на пол. Оставшись в чем мать родила – она никогда не доставляла ему никаких проблем, – он вернулся в постель. Чесотка прекратилась. Он почувствовал, что лицо его намокло. Он плакал, потому что не верил больше ни в какого бога. А ему так хотелось бы помолиться! Но кому? Какое небесное божество смогло бы помочь ему сделать фильм, который открыл бы ему дорогу в историю кинематографа? Черно-белый шедевр, снятый на гроши вместе с группой приятелей? И по какому праву он, который презирал мелкие французские фильмы, права на которые он время от времени перекупал, чтобы делать на них ремейки, мечтал об авторском кино? Как мог он оставаться влюбленным в шестнадцатимиллиметровые ленты в эпоху цифровой техники? Он иногда чуть ли не со стыдом думал, что фильмы на шестнадцатимиллиметровой пленке были пуповиной, связывающей ремесло и искусство.

«Какая разница, – сказал он себе. – Какая разница. Мой сын никогда не будет связан с кино. Пусть он станет земледельцем, конезаводчиком, последним исследователем Антарктики, но лишь бы прочно стоял на своих ногах, не занимался моим ремеслом. Да и я с удовольствием бы все это бросил… “А на что бы ты жил? – спросил внутренний голос. – Чем бы ты жил без кино? Ты не рантье. Ты всего лишь тип, к которому сегодня пришел успех, потому что ты затрагиваешь темы, от которых любого другого нормального человека стошнит. Почему тебе в голову не пришла до сих пор какая-нибудь гениальная идея сделать такой фильм, которого никто еще до тебя не снял?” А что бы это могло быть?» – спросил он у себя. Внутри его все горело. Он с наслаждением смотрел бы свой шедевр, сидя в просмотровом зале между двумя пакетами попкорна, сунув одну руку в пакет с попкорном соседа, а другую – в попкорн своей подружки. Попкорн стал средством общения толпы. Какой фильм мог бы дать ему возможность взлететь выше потолка? Не был ли этот потолок слишком низким с самого начала его карьеры? Он не был похож на потолок Сикстинской капеллы, так, небольшая комнатка для увеселений. Он никогда не станет мессией. «Однако, – вдруг крикнул он в ночном одиночестве, – Кассаветес стал мессией не по собственной воле! А когда у него заканчивались деньги, он отправлялся сниматься в фильмах, становился актером».

Он попытался представить себя актером. Но какую роль мог сыграть он, этот крепкий рыжеволосый мужчина, этот завоеватель, который на самом деле был всего лишь жалким типом? Он скрывал этого жалкого человека. Внешне он иногда был ослепительным. Он был так красив! Красивее Чарльтона Хестона, когда тот снимался в фильме «Бен Гурион», говорили те, кто еще помнил об этом фильме. И даже в чуть более европейском стиле. Именно эта старая Европа не давала ему покоя. Он с удовольствием отделалея бы от этих нервных тиков, которые все более и более упорно толкали его к блеску Голливуда, заставляли нравиться, приспосабливаться и быть принятым. Отлично. Ему не было необходимости проклинать себя: он был на вершине, но – холма. Но как долго это будет продолжаться?

Все уже было сказано, все было сделано. Нечего было больше изобретать, даже вечную жизнь. Одна только смерть хранила свою тайну. Может, снять фильм о ком-нибудь, кто вернулся с того света? «Нет, – решил он, – Это тоже старо. Это уже было. В тридцатых годах». Что же остается ему? Он вздрогнул от ужаса при мысли о том, что придется шесть месяцев работать над «Анной Карениной» и каждый день умасливать Сольвейг, говоря, что она уникальна. Она и правда уникальна, но, повторяя это без конца, он терял силы. У уникальной Сольвейг была своя публика. С ее именем можно было «поднять» любой фильм, даже такую старую мелодраму, как «Анна Каренина». Благодаря Сольвейг еще можно было сделать все что угодно. Он вздохнул. Что ж, он просмотрит этого парня, завтра или послезавтра – в этом тусклом рассвете он уже не понимал, какой был день. Он боялся встречи с миссис Кларк. Была ли у нее хоть одна слабая точка? Как бы ему хотелось это знать! Да, конечно, сын – но это слишком банально!

Он выпил в один прием сразу три таблетки снотворного и почти сразу же заснул. Засыпая, он уже понимал, что проснуться ему будет очень трудно. Он принял одну лишнюю таблетку, но как хорошо было погрузиться в небытие, забыть про страх перед старостью, оказаться вне игры.

23

Ночь перед кастингом была трудной для будущих его участников. Шиллер провел ее под действием успокоительного, чтобы унять приступы чесотки. Элизабет всю ночь читала исследование на тему выхода из наркотической зависимости при помощи спиритических сеансов. Джимми лазил по Интернету.

Элизабет приготовила обильный завтрак, но Джимми выпил только кофе.

Гаррисон позвонил дочери.

– Не слишком об этом переживай. Можно найти тысячу решений. Если Шиллер тебе не нравится, его можно будет заменить.

– Нет, – сказала Элизабет, – только не это…

– Ты истерически любишь сына, – заявил он. – А что ты будешь делать, когда он сам в кого-нибудь влюбится? А? Мне кажется, что ты начнешь вопить, что пусть лучше он вернется к наркотикам, чем уйдет к какой-нибудь девице.

– Дурень, старый дурень! – оскорбила его Элизабет.

Она не посмела задуматься над возможной обоснованностью слов Вильяма.

В то утро Джимми простоял под душем пятнадцать минут. Потом взял приготовленную Элизабет одежду: довольно дешевую майку, потертые джинсы, кроссовки.

– Мне посоветовали, чтобы ты одел именно это, – сказала она ему.

– Без разницы.

* * *

Она повезла молодого человека в старую студию в Колвер-Сити. По дороге они не обмолвились ни единым словом. Она сказала свое имя охраннику потом поставила машину на первое же попавшееся свободное место. Металлическая дверь, черный от грязи коридор – там были чуть слышны разговоры, значит, там были люди, – потом полуосвещенный зал. Два кресла. Один техник колдовал над непокорной камерой: старая штука на ножках, можно было бы и выбросить на свалку. Появился очень бледный Шиллер. Он поздоровался с Элизабет и шлепнул Джимми по спине.

– Не волнуйся. Это всего лишь игра. Ты выучил текст? Несколько фраз, пустяки. Можешь импровизировать, если сердце подскажет… Ты очень напрягся от страха. Расслабься. Будет несколько проб.

– Понимаю, – сказал Джимми.

Режиссер сделал знак одному из своих ассистентов, тот направил Джимми в круг, очерченный лучом света. Шиллер сел в кресло, Элизабет села рядом. Прикрывая рукой глаза, Джимми пытался увидеть Элизабет. Увидев, он произнес после некоторого колебания:

– Если моя мать будет здесь, я не стану пробоваться.

Шиллеру не нужны были осложнения. Он не хотел терять времени на чужие настроения «Даже тут какие-то разборки, – подумал он. – Вот засранцы! Надо прекращать эту комедию…» И попросил Элизабет покинуть студию.

– Подождите нас на улице или в кафетерии.

С первого взгляда внешность парня ему подходила, но мать была явно лишней. Джимми надо было импровизировать бунт против родительского диктата, а потом любовь с первого взгляда к девушке – та стояла рядом с техниками.

– Мотор! – произнес Шиллер, обозвав себя ничтожеством.

«Приходится участвовать в этом гротеске!»

Он крикнул:

– Эй, Джимми! Ты что, не слышал? Давай, начинай!

Окаменев от страха, Джимми прошептал несколько едва внятных слов. Шиллер подошел к нему и сказал:

– Начинай или уматывай отсюда.

И снова сел в кресло. И тут Джимми начал свой монолог. Он был столь же бредовым, сколь и неожиданным.

– Только такой человек, как я, может понять зов. Это непреодолимое желание, которое поднимается внутри. Вначале ты пытаешься его унять, взять себя в руки… потом это желание превращается в зверя, который впивается в пальцы ног и начинает их глодать… Затем начинаются судороги, от которых хочется кричать, самые жестокие страдания. Судороги доходят до живота и начинают пожирать ваши внутренности. Оружием этого зверя является эта ужасная боль… Почему я употребляю кокаин? Хотите знать правду? Для того, чтобы заставить страдать мою мать. Я больше не могу ее выносить. Ее приступы страха возбуждают меня. Чем больше я ей доставляю боли, тем сильнее она меня любит. Я живу под ее присмотром. Я люблю девушку-наркоманку. Я начал принимать наркотики, чтобы не оставлять ее одну…

Притаившаяся в укромном месте Элизабет в ужасе слушала эти слова.

– Продолжай! – сказал Шиллер.

У него чесались уши, но он не мог их почесать. Этот молодой парень был ему интересен. «Случается так, что ненависть превращается в талант».

– Моя мать считает, что она мне необходима, – продолжил Джимми. – Когда я был маленьким, она была совсем другой. Потом я стал звать ее «моя тюрьма»… Я трясу решетки, я стараюсь схватить ее за горло и сжать его, но она осторожна, держится от меня на удалении…

– Стоп! – сказал Шиллер.

Ему было неудобно за Элизабет. Джимми развил и усилил те несколько строк, которые были для него написаны. У него был талант – хотя, возможно, его талант заключался только в этом тексте. Это было признание, соответствовавшее той ситуации, в которой он жил.

– Хорошо, – сказал Шиллер. – Джимми, ты был великолепен.

– Вы так полагаете? – спросил тот.

Он вышел из освещенного круга.

– Я в этом уверен.

– А где моя мать?

– Не знаю, – ответил Шиллер. – Послать за ней?

– Нет. Не надо.

Джимми почувствовал облегчение от того, что мать не смогла услышать его монолог. Он теперь не смог бы точно воспроизвести свою тираду, но запомнил страстность своих слов.

– Теперь немного отдохни, – сказал ему Шиллер. – Я сейчас объясню тебе твою ситуацию… в фильме! Ты чувствуешь отчаяние, твоя первая любовь ушла из твоей жизни, ты непременно хочешь раздобыть дозу. Твою первую дозу после стольких мучительных дней воздержания. Ты ищешь продавца наркотиков, а встречаешь миленькую девушку. Ты удивлен тому, что заинтересовался ею, ты заводишь с ней разговор…

Он сделал знак одному из ассистентов.

– Приведи ее сюда.

Шиллер сразу же вспомнил мини-Монро, с которой говорил на приеме в отеле «Хиллз». Она приблизилась: на ней были обтягивающие джинсы. Необычно тонкая талия, плотные бедра, блузка, пуговицы которой были расстегнуты достаточно низко для того, чтобы показать начало груди, делали ее прекрасным образцом современной девушки. Она посмотрела на Джимми и вошла в круг света. Джимми последовал за ней. Шиллер пояснил:

– Она находится в группе молодых девушек. Идет к тебе. Ты очарован ею. Ты уже больше не думаешь – я имею в виду в настоящий момент – о том, чтобы найти продавца наркотиков. Ты – всего на несколько секунд – задумываешься о жизни без доз. Тебе хочется прикоснуться к ней, ты не смеешь шевельнуться, ты болен, настолько она красива.

Мини-Монро потерянно посмотрела на Джимми. Джимми был внуком миллиардера Вильяма Гаррисона и сыном Элизабет Кларк, у которой было столько бриллиантов. Настанет день, когда он их унаследует. Играть с ним было большим событием. Она была умна и знала, что должна была воспользоваться этим шансом, возможно, единственным в жизни. Она подошла и легонько погладила Джимми по лбу.

– Не хмурь брови. Ты так красив…

Ее ладони скользнули по щекам молодого человека.

– У тебя челюсти похожи на тиски… Расслабься…

От этого контакта Джимми охватило удивление. Но девушка, прекрасно себя чувствуя, старалась воспользоваться драгоценными минутами. А он, застенчивый, чувствовал себя потерянным. Ему надо было найти место в этой сцене.

– Меня зовут Джим.

– А меня – Дженнифер.

Шиллер шепотом спросил у ассистента:

– Кто это написал такой дрянной текст?

– Не знаю, сэр.

– Наверное, они вдохновились сценой из фильма: «Я – Тарзан, ты – Джейн…».

Девушка прижала руки к груди.

– Я смотрю на тебя. В этом уродливом мире ты так красив…

Она следовала тексту на листе бумаги. Доверительным тоном она произнесла:

– У нас совсем мало времени, кажется, скоро наступит конец света.

Шиллер не мог больше это слушать. «Сборище кретинов! Придется самому диктовать…» – решил он.

В этот момент случилось непредвиденное. Джимми обнял девушку и прижал ее к себе.

– Если у нас осталось лишь несколько часов, мы проведем их вместе.

Девушка закрыла глаза, а Джимми начал целовать ее волосы, ее лоб. Парочка продолжала прижиматься друг к другу.

– Стоп! – приказал Шиллер.

Потом обратился к ассистенту:

– Расцепите их, отведите в кафетерий… а потом возвращайтесь.

– Начало ужасное… но с этими двумя кое-что можно будет сделать, – прокомментировал Шиллер ассистенту. – А вы как считаете?

– Так же, как и вы, сэр.

– Я должен взглянуть на пробы и подумать.

Элизабет смотрела на эту сцену, вся помертвев. Красота девушки доконала ее. Шиллер подошел к ней.

– Пойдет, – сказал он ей. – Работы будет ужасно много, но эти двое могут взорвать экран…

Элизабет слушала его с бледным лицом. Она не знала, довольна ли она была результатом.

– Итак, – настаивал Шиллер, – вы довольны?

– Теперь все решено? – спросила она.

– Мне надо посмотреть пробы, а перед принятием окончательного решения я должен узнать мнение продюсера…

– Я готова встретиться с вашим продюсером, когда пожелаете.

Что означало: «Вы получите деньги, которые запросили».

24

Шиллер спросил у второго ассистента, достаточно сообразительного, когда было нужно:

– У этой девицы есть агент?

– Да. Майрейм Вайс. Она позвонила и сказала, что не может приехать сегодня из-за одной важной встречи. У меня есть ее номер телефона.

– Позвони ей.

Ассистент набрал номер и протянул телефон Шиллеру, тот взял его и отошел в сторонку. Свет погас, магия кино закончилась.

– Майрейм Вайс? С вами говорит Шиллер.

Майрейм жила в Пасадене. Когда зазвонил телефон, она крутила педали тренажера на террасе. Никаких встреч у нее уже давно не было. Она заставляла себя по двадцать минут в день крутить тренажер, чтобы быть в форме. Работа у нее была трудная, а теперь она переживала нелегкие времена. На десять предложений она получила девять отказов. Она все еще верила в будущее своей молодой клиентки, той самой мини-Монро, но предложения поступали нечасто. «Эта девица похожа на лампу, – думала она. – Ее надо зажечь, чтобы она загорелась». Майрейм не захотела сопровождать ее на кастинг, поскольку очень боялась Шиллера, его агрессивности, его привычки отшвыривать тех, кто ему не подходил.

И теперь Шиллер сам ей позвонил: настоящее чудо.

– Вайс, слушаю вас, – произнесла она наигранно уверенным голосом. – Сожалею, что пришлось заставить вас ждать, но мы были заняты подготовкой контракта. Очень рада вас слышать.

– Мне рассказывали о вас, Майрейм. И теперь благодаря вашей протекции нам придется сотрудничать. Вы прятали от нас настоящее сокровище.

Майрайм сошла с тренажера. От страха она так вспотела, что ее босые ноги оставляли на полу террасы влажные следы. Она вошла в комнату и легла на кровать, чтобы продолжить разговор.

– Вы звоните по поводу Дженнифер? Она вам понравилась? Очень жаль, что меня там не было. Но я теперь в кабинете одна. Мы можем спокойно поговорить.

– Пробы оказались многообещающими. Мне еще надо просмотреть пленку. Если вы не запросите за нее слишком много, эта молоденькая блондиночка могла бы стать открытием, как Монро в фильме «Каменные джунгли»… но мой фильм будет намного лучше его.

«Он слишком возомнил о себе! – подумала Майрейм. – Лучше, чем “Каменные джунгли!» Иммигрировавшая в Соединенные Штаты польская еврейка, Майрейм стала американской еврейкой польского происхождения. Она хотела быть актрисой, артисткой, ассистентом. Но так и не смогла пробить брешь в этом узком кружке избранных. Она не была ни достаточно умна, ни достаточно красива, ни достаточно созидательна, ни убийственна. Зато у нее был дар с первого же взгляда узнавать фотогеничность или гениальность человека. Но здесь, в Голливуде, приходилось проглатывать все, даже слушать, как непочтительно отзываются о фильме «Каменные джунгли». «Лучше, чем у Джона Хьюстона… Ну, ты даешь!»

– Слушаю вас.

– Майрейм, я могу взять эту девицу за чисто символическую плату.

Майрейм потянулась, а потом сказала, удивляясь собственной смелости:

– Помнится, речь шла о парочке. Пара юных наркоманов…

– Да.

– Она должна получать столько же, сколько вы будете платить ее партнеру… Если мои осведомители меня не обманули, им будет Джимми Гаррисон.

– Да, – ответил Шиллер. – Но вы тут ни при чем: он достался мне за горсть орехов. За все платит его мамочка.

В висках Майрейм застучала кровь.

– У вас будут бесплатные хвалебные отзывы и первые полосы газет. Гаррисон станет любимцем фотографов. Но моей блондинке надо заплатить. Это – шикарная парочка, – сказала Майрейм. – Если она вместе с внуком Вильяма Гаррисона будут появляться в клубах, танцевать и флиртовать, вам это пойдет только на пользу.

– Парень хорош, – сказала Шиллер. – Раз у него нет агента, я поручаю его вам, а вы назовете мне цену обоих.

– А он согласен?

– Он будет делать все, что я скажу. Его мать моет его кроссовки. Она довольно занудлива, но будет финансировать съемки.

– По сравнению с ней, – сказала Майрейм, – мы с вами похожи на торговцев на рынке.

– Это точно.

– Я уступаю вам свою мини-Монро за четыреста тысяч.

– Это слишком много.

– Двести тысяч, а в качестве компенсации я хочу получить процент «в черную».

– В этот же контракт я хочу включить условие, что она будет сниматься и в следующем моем фильме, – добавил Шиллер.

– Согласна, – сказала Майрейм. – но ее нынешняя зарплата будет лишь основой для дальнейших переговоров.

А размер ее будет зависеть от результата ее участия в первом фильме… У нее есть свидетельство о девственности.

– А это здесь при чем?

– Вам это прекрасно известно. Есть общества, в которые допускаются только девственницы, и они ежегодно вручают им таким свидетельства после обследования. Я продаю вам невинную девушку. Это не имеет цены. Такой человек, как она, в паре с богатым партнером ценится на вес золота. В Голливуде нет влюбленных парочек такого типа: хрупких, юных, элегантных, уязвимых. Блондинка – девственница, поэтому романтизм их отношений гарантирован. Никто еще не видел ее задка, у нее нет пирсинга в пупке, нет и бойфренда. Редчайший случай. Вивь-ан Ли больше нет. Помните фильм «Мост Тауэр»? Вивьян Ли ждала на нем в свете фонаря военного, который должен был вернуться с войны…

– У меня есть завидная коллекция фильмов тех времен, – сказал Шиллер. – Этим я создал для себя прошлое, в котором с удовольствием бы жил. Во мне есть некие корни…

– …европейца, – добавила Майрейм.

А потом добавила:

– А вы не еврей?

– Не думаю, – ответил Шиллер. – Я вышел из странной семьи, в которой все скрывали. Правда была похожа на ложь, ложь должна была походить на правду, чтобы помочь выжить. Следовательно, этого я не знаю… Но давайте продолжим. Открою вам маленький секрет, как вишенку на торте: Сольвейг тоже будет сниматься в этом фильме.

– Сольвейг? – воскликнула Майрейм. – Но кого она будет играть?

– Майрейм, вы же всегда все знаете, не раздражайте меня.

– Ладно. Мне известно, что она все еще не решается играть впервые в своей карьере роль матери двадцатилетнего парня. Надеюсь, что вы спасете наших наркоманов…

– Спасти? В наше, пусть даже самое лицемерное, время самые отчаянные моралисты, пишущие для простаков, знают, что это – совершенно безнадежное занятие.

– Тем более! Сделайте хеппи-энд с нашими молодыми людьми… Кстати, мне не очень хочется отдавать вам Дженнифер, если вы собираетесь окунуть ее в драму без дна. Публике ужасно надоели драмы.

– Но вы же не сценарист, – сказал Шиллер.

– Да, но ветер настроений меняется. Заплатив за билет, люди хотят, чтобы им оставили хоть каплю надежды.

Шиллер безразличным тоном спросил:

– И что бы вы сделали?

– Девушка должна помочь Джимми. У нее есть «американская мечта»: домик в прерии, детишки на качелях, муж, возвращающийся с работы усталым, но счастливым.

– Но я не снимаю сказку для квакеров!

– Вы не правы. Молодежи уже успела надоесть война в Ираке, а вы не желаете указать выход молодым наркоманам, которые придут в залы? Дайте одному из ваших сценаристов задание предусмотреть счастливый конец. Попробуйте. Снимите два финала… один в церкви во время бракосочетания, другой – с воплями в психиатрической больнице. Сделайте тесты! Увидите, что я права.

Шиллер был потрясен очевидным. Вайс была права. Да, он покажет надежду на спасение через любовь. Но ни в коем случае не надо было говорить Майрейм, что он намерен изменить сюжет фильма из-за ее доводов: она могла бы потребовать за это деньги.

– Вы правильно поняли мои тайные мысли. Я все еще не принял окончательного решения. Эта парочка должна внушить публике возможность спасения благодаря любви.

– Браво, – сказала Майрейм, чувствуя некоторое разочарование оттого, что лично от этого она ничего не получает. – Вы ведь знаете, что без капельки романтизма из этого невозможно выпутаться. В большинстве случаев никто больше не хочет смотреть на помойное кино, на помойное телевидение. Люди снимают роды, показывая влагалище крупным планом, новорожденного, который упал бы на пол, не будь он связан с матерью пуповиной. Девицам платят за то, чтобы они согласились сниматься в фильмах с половыми извращениями, тяжелобольные люди смотрят крутое порно, на экранах показывается семяизвержение…

– Вы говорите мне о фильмах X, Майрейм.

– X? Не обязательно. Я говорю о грязных фильмах. Но все, что я сказала, не имеет отношения к вашим фильмам, которые всегда благопристойны. А этот должен стать апофеозом…

– Чего?

– Жизни. Победы над смертью…

Он невольно распрямил плечи, ему показалось, что он стал легендой. Решение было принято: он войдет в историю пуританской Америки.

– Так сколько вы хотите за девицу?

– Я же уже сказала: двести тысяч, это последняя цена, если вы обещаете мне «черный» процент.

– Согласен. Я к вам скоро приеду.

– Нет, – сказала она. – У меня очень напряженный график на сегодня. Лучше я к вам заскочу.

Она посмотрела вокруг. Три комнаты, узкий балкон, где на солнце грелся старый велосипедный тренажер. Кровать была разобрана. Рядом, в комнатке без окон, был ее кабинет, весь заваленный бумагами. Майрейм падала вниз. За три года ей удалось пристроить очень немногих актеров. Она жила на ренту, который дал ей отец со словами: «Когда-нибудь ты добьешься успеха». И при этом добавил: «Знай, что в Голливуде мало быть евреем, надо иметь талант и везение». Да, сегодня удача была у нее в руках.

– Когда вас ждать?

– В половине пятого.

Майрейм вдруг решила прикинуться очень утонченной англичанкой и произнесла:

– Время чаепития.

– У вас очень хорошее английское произношение, – сказал Шиллер. – Время чаепития. Я к этому времени приготовлю контракт. Посоветую Джимми взять вас в качестве агента и объясню все это его матери. Я заставлю их вас принять.

– Надеюсь, этот парень уже совершеннолетний?

– Да, но он не может делать все, что ему вздумается. Мать оказывает на него постоянный прессинг. Он будет просто счастлив лично подписать контракт.

– И он тоже подпишет опцион? – спросила Майрейм. – Я всегда мечтала представлять интересы Сольвейг, – добавила она. – Если вы уговорите ее уйти от Коэна, я сброшу вам цену на этих двух юнцов. Эта девушка ради успеха будет прыгать через горящие кольца. На нее можно рассчитывать в плане управления этим молодым человеком.

* * *

Шиллер в кафетерии присоединился к Джимми и его партнерше. Та ела мороженое со сливками, украшенное маленькими американскими флажками и вишенками. Джимми обеими руками держал чашку кофе.