Текст книги "Ты – мне, я – тебе"

30

Ожидание в веренице машин, стремившихся преодолеть границу между Мексикой и Соединенными Штатами, затягивалось. Атмосфера была накалена, а вокруг машин сновали нищие. Беременные женщины протягивали кружки для сбора милостыни к пассажирам, отделенным от них стеклами. Сольвейг хотела было дать попрошайкам немного денег, но Хуан сказал ей, что, если она это сделает, их машину тут же окружит огромная толпа. В воздухе плавали ужасные воздушные шары: бесформенные гигантские мыши Микки. Кругом продавалась всякая всячина ремесленного производства из соломы и дерева. Надо же было как-то вытянуть несколько долларов из этих счастливых американцев, которые возвращались в рай на земле, в США. Мир тощих мечтал о мире толстых. Между машинами ходили женщины с малышами, привязанными к спине или к груди. Какой-то попрошайка нарисовал на лице государственный флаг США. Сольвейг пыталась найти виновного в этом, ей нужно было кого-то в этом обвинить.

– Вы должны ненавидеть американцев, – сказала она Хуану. – Видеть все это здесь должно быть пыткой для вас.

Хуан не захотел влезать в политические разговоры. Он только сказал:

– Надеюсь, перед таможенным постом мы найдем лимузин: я позвонил господину Шиллеру, он должен был прислать своего водителя. Как только вы окажетесь в американской машине, снимите очки, все вас узнают, и все будет просто.

Остановка. Таможенники осматривают багажник стоящего впереди большого «мерседеса».

– А часто ли вам приходится возить гостей господина Шиллера? – спросила Сольвейг.

Она чувствовала себя неловко в этой роли любопытной. И играла ее плохо, но мексиканцу было не до этих тонкостей.

– Господин Шиллер приглашает гостей, но очень редко. Он любит свой старый дом, но он не очень подходит для таких изнеженных гостей, как вы. Когда я впервые увидел вас, то у меня появилась уверенность, что вы уедете отсюда раньше намеченного срока.

– А до меня была ли здесь какая-нибудь, как вы говорите, изнеженная гостья? Какая-нибудь актриса? Говорят, что господин Шиллер любит завоевывать женщин.

– Конечно, – сказала мексиканец. – Именно так он и делает. Он – красивый мужчина, как все говорят. И нравится женщинам.

Сольвейг повторила вопрос:

– А не привозили ли вы сюда некоторое время тому назад одну молодую женщину… китаянку? Можете говорить, я умею хранить тайны.

Хуан не любил говорить о своем хозяине, но свойский тон Сольвейг снял с него напряженность. Она больше не производила на него впечатления.

– Один раз я привез очень красивую девушку. Азиатку. Она, как и вы, была актрисой. Но очень юной…

Для Сольвейг слово «юная» было как нож в сердце.

– Вы сказали – азиатку? Китаянку?

– Да, может быть, – сказала Хуан. – В те времена о ней много говорили, даже печатали в испанских газетах.

– «В те времена»? – переспросила Сольвейг. – Но ведь это было не так уж давно…

– Года два уже прошло.

– А, – произнесла Сольвейг. – И что вам еще про нее известно?

– Она вроде бы снималась в одном из фильмов господина Шиллера. Он очень любит своих звезд. Китаянка звездой еще не была, но должна была стать ею.

Сердце Сольвейг забилось так часто, что она даже испугалась появления экстрасистолы. Ничто не было бы столь трагическим и одновременно смешным, как сердечный приступ в этом внедорожнике рядом с крепким водителем.

– И она так же, как и я, приехала за два-три дня до прибытия господина Шиллера?

– Да. Я встречал ее на таможенном посту. Он меня предупредил: «Мне нравится приезжать в уже обжитой дом, чтобы меня там встречала красивая женщина, которая так настрадалась от одиночества и от страха – они все такие, – что встретит меня с теплотой и страстью. Я, приезжающий мужчина – хозяин…»

– Он вам так и сказал?

– Да. Мы вместе занимаемся лошадьми, и иногда господин Шиллер разговаривает со мной.

– Она спала с той же комнате, что и я?

– Для гостей есть только эта кровать. Господин Шиллер не приглашает сюда одновременно больше одного-двух человек. Не хочет превращать дом в гостиницу. Так, время от времени приглашает какую-нибудь красивую женщину, более или менее знаменитую…

– А назад эту китаянку отвозили тоже вы?

Вопрос вдруг показался Сольвейг слишком сухим, она поправилась:

– Эту молодую китаянку назад отвозили вы?

– Нет. Она уехала с господином Шиллером.

– Что это значит?..

– Господин Шиллер изменил программу визита. А может быть, она. Он не предупреждает нас, когда собирается уезжать. Для подготовки важен день прибытия, а когда люди уезжают… Он – хозяин поместья и своей жизни. Часто бывает так: наступает утро, а в доме уже никого нет.

Прошли уже два с половиной часа ожидания, а от таможенного поста их все еще отделяла дюжина машин.

– Значит, вы больше никогда не видели красавицу-китаянку?

– Нет. Слушайте…

Он повернулся к Сольвейг.

– А вы очень смелая, раз отважились одна спуститься в подземелье за бутылкой вина.

«Эта проклятая бутылка!» – подумала она. Если страховая компания, следящая за ее карьерой, узнает, что она напилась, последствия могут стать драматичными. А вдруг они станут утверждать, что она – алкоголичка? Как потом можно будет объяснить им, что она пьет один или два раза в год, когда на нее нападает тревога?

– А, пустяки, – ответила она. – Электричество работало. Мне просто захотелось посмотреть кинозал, а потом я увидела стеллажи с вином. Один раз не в счет…

– Но до вас ни одна женщина не осмелилась туда спуститься: женщины такие пугливые…

– Только не я, – сказала Сольвейг. – Кстати, ничего ужасного там нет.

– Когда он перестроит подземелье и камеры, которые там находятся, там станет намного лучше. Он сможет размещать там своих гостей. Он планирует увеличить окна, которые находятся на уровне земли. Но никогда не знаешь, что именно планирует сделать господин Шиллер.

– А вы сами-то туда спускаетесь?

– Да, чтобы принести вина. Розарита прибирается в кинозале. Но из этого места всегда хочется уйти поскорее… Нам осталось ждать еще минут двадцать…

Какой-то человек в костюме клоуна старался привлечь к себе внимание, он тряс шляпой и просил денег.

– И все-таки я дам ему что-нибудь… – сказала Сольвейг.

– Не надо, – ответил Хуан.

Какой-то ребенок, поднявшись на цыпочки, дотянулся кружкой до стекол внедорожника.

– Этому ребенку я отказать не могу, – сказала она.

И сунула через открытое окно в кружку бумажку в один доллар. «Да что такое один доллар?» – подумала она. И тут же вспомнила об Элен Алле и о ребенке, право воспитания которого оспаривалось в суде. Сольвейг знала, что ей нужна будет союзница. Она не могла бороться с Шиллером с помощью тайны, которую недавно открыла. Никогда у нее не хватит смелости сказать ему: «Мне известно то-то и то-то. Я обо всем догадалась. Если не подпишешь контракт, я на тебя заявлю…» Кому? Мексиканской полиции? Чтобы она отправилась на поиски следов пропавшей женщины в доме у этого знаменитого американца? Но нет никаких доказательств. Паспорт? Он мог оказаться просроченным. Надо будет сверить даты.

К кому бы обратиться за помощью? Кто окажется в состоянии помочь? Ведь шантажировать кого-то не так уж просто… Сольвейг решила встретиться с миссис Кларк-Гаррисон, рассказать ей обо всем и попросить ее о помощи. Но не сейчас же. В настоящий момент их судьбы были переплетены. Сын Элизабет должен был сыграть молодого наркомана, которому удалось вырваться из ада. Эта миллиардерша хотела иметь уверенность в том, что сына не выгонят со съемочной площадки. Она, Сольвейг, должна была подписать свой контракт по фильму «Анна Каренина». И предусмотреть солидную компенсацию на случай срыва съемок. А Элен Алле должна была забрать своего ребенка. Юная пропавшая китаянка могла помочь многим людям! Но чем ближе Сольвейг приближалась к границе, тем более безнадежным ей представлялось это дело.

Хуан остановил машину перед таможенным постом, поздоровался с таможенниками и сказал:

– Эту даму ждет вон тот лимузин. Это – Сольвейг, великая актриса.

– Предъявите ваши паспорта, – сказал таможенник.

Сольвейг протянула ему свой документ, Хуан показал свой, даже несмотря на то, что он не собирался покидать мексиканскую территорию.

– Пойдемте, – сказал Хуан.

Он взял обе дорожные сумки и пересек с ними границу позади таможенного поста. Сольвейг узнала шофера Шиллера. Для всех этих людей, которые просили милостыню, пели, плакали, протягивали кружки, удлиненный лимузин должен был казаться вызовом. Актриса представила себе, какой эффект произвела на этих людей машина, которая по причине своей длины казалась нереальной.

Водитель поздоровался с Сольвейг и сказал ей:

– Мистер Шиллер был очень огорчен, когда узнал, что вы решили вернуться домой.

– Проблемы со здоровьем, – ответила Сольвейг.

Она протянула на прощание руку Хуану и поблагодарила его за добрую и честную службу. В лимузин она уселась с облегчением. В салоне были три классических сиденья сзади, а в центре – банкетка с подушками. Она улеглась на нее. Рядом был маленький бар с кока-колой, холодным чаем, шампанским, виски. «Цивилизация», – подумала Сольвейг.

– Ночь была такой ужасной, – объяснила она шоферу, – что, полагаю, буду спать всю дорогу. Поезжайте осторожно, не стоит создавать конфликт с полицией. Разбудите меня минут за двадцать до подъезда к моему дому.

– А если господин Шиллер попросит вас к телефону?

– Лучше будет дать мне поспать.

31

Лежа на банкетке, которая занимала весь салон от перегородки водителя до трех задних сидений, Сольвейг попыталась расслабиться. Этот удлиненный лимузин служил для перевозки деловых людей, приезжавших в Лос-Анджелес на встречи. Им надо было показать, что у хозяина машины денег – куры не клюют. Усевшись на задние сиденья, поставив портфели с документами к ногам, они могли найти напитки на двойной полке бара рядом с задней дверцей. Сольвейг достала из посеребренного ведерка бутылку шампанского и поставила ее на подрагивающий от движения колес пол машины. Ведерко ей нужно было для того, чтобы в него опорожнить желудок. Вместе со струей кислой жидкости она выплеснула из себя все ужасы прошлой ночи. Сев, она достала из встроенной в дверцу бара из красного дерева коробки несколько бумажных салфеток и вытерла ими рот. Потом вылила на лицо полбутылки газированной минеральной воды. Услышав странные звуки, шофер, который не мог видеть, что происходит в салоне – по соображениям сохранения тайны, – осведомился по микрофону слегка гнусавым голосом:

– Все в порядке, мисс?

– Меня немножко укачало. Продолжайте движение. Теперь мне лучше, спасибо.

Они только что проехали Сан-Диего по объездной дороге. Приграничный город, похожий на гидру: с одной стороны, он защищает калифорнийскую крепость, демонстрируя миражи тайным иммигрантам из Мексики, которых гражданская милиция находит, преследует и выдворяет в Тихуану. С другой стороны, умело прикидываясь провинциальным городом, привлекает к себе наивных туристов. В анклавах возвышаются небоскребы для бизнесменов. Несколько маленьких пляжей рядом с богатым районом Ла-Холла создают впечатление мирной деревушки для жизни отошедших от дел людей или богатых отдыхающих. Пока самолеты взлетают, кружат над городом или садятся с постоянно повторяющимся ревом, вдали военные корабли темной полосой контролируют морскую границу. Складной путеводитель на глянцевой бумаге сообщает о том, что в Сан-Диего расположен самый красивый в мире зоопарк. При мысли о томящихся в неволе животных, Сольвейг опять почувствовала приступ тошноты. Она не могла переносить страдания животных, какой бы они ни были породы, какими бы недостатками ни отличались и какими бы качествами ни выделялись.

Сольвейг устроилась на заднем сиденье, подняв наверх подлокотники, которые отделяли кресла друг от друга. «Я сойду с ума, – подумала она, – если не выйду отсюда». По внутренней связи она попросила водителя остановиться у ближайшего торгового центра. Такие центры располагались на расстоянии пятнадцати – двадцати километров один от другого и зачастую были построены в стиле «деревень прошлого». Центральная площадь представляла собой огромную стоянку для машин перед магазинами, в центре которых обычно узнавался супермаркет по стоявшим у входа вереницам тележек.

Лимузин, как черный корабль, вплыл на стоянку. В первом ряду стояли несколько автомобилей, в багажники которых их владельцы перекладывали из тележек купленный ими товар. Водитель остановил лимузин, помог Сольвейг выйти из машины, а потом куда-то исчез, явно счастливый тем, что представилась возможность освободить мочевой пузырь.

Она осмотрелась вокруг и увидела между химчисткой и складом женской одежды булочную-кондитерскую. И направилась к этому гостеприимному мечту. Стоявший в витрине сахарный манекен держал на груди табличку «Открыто». Сольвейг вошла в магазин, оказавшийся миленьким подражанием австрийской булочной. Сразу у двери, чтобы вызвать аппетит у входящих, были выставлены пирожные с кремом, слойки и сахарный торт. Хозяйка двинулась навстречу Сольвейг:

– Хелло! Есть свободные места…

Она указала на круглый металлический столик и два пластиковых стула. Сольвейг села. Магазинчик слегка покачивало.

– Что желаете? – спросила хозяйка на отличном американском английском.

Сольвейг надеялась услышать немецкий акцент. Она была несколько разочарована, но ответила:

– Прежде всего – стакан воды. Я плохо себя чувствую, потом решу, что заказать…

– Не торопитесь.

Эта клиентка кого-то ей напоминала. Эту женщину она раньше где-то видела. Но где? Она была богата, тут не было никаких сомнений: она приехала на лимузине. Хозяйка принесла большой стакан с водой и чашку с кубиками льда.

– Спасибо, – выдохнула Сольвейг.

Она пила так жадно, словно от этого зависела ее жизнь. Потом принялась рыться в сумочке, чтобы достать темные очки – пару иллюминаторов. Задумалась, стоило ли их одевать. Солнце светило не ярко: прячась, она могла вызвать подозрения. Рука перебирала уложенные в беспорядке вещи и наткнулась на китайский паспорт. А где же была китаянка – сама или ее тело? Ее размышления были прерваны. Хозяйка кондитерской предложила ей отведать свежеиспеченных пирожных с кремом – молодая продавщица только что вынесла их из пекарни на большом подносе. Как это ни показалось странным, Сольвейг одновременно испытала желание попробовать их и отвращение к ним.

Она кивнула: охотно отведаю – не стоило обижать хозяйку, – потом спросила, где туалет. Надо было пройти за прилавок. Небольшой коридор, две двери. На одной – силуэт мужчины, на другой – женщины. Все было понятно. Наконец она в кабинке. Все было так чисто, что этой чистоте позавидовал бы любой большой отель. Она справила нужду, потом сполоснула лицо водой из-под крана. Над маленьким умывальником висело зеркало, ни разбитое, ни закрашенное, просто нейтральное зеркало, которое не привыкло отражать лицо кинозвезд. Она посмотрела на себя. «Я неузнаваема», – подумала она почти с облегчением.

Вернулась в магазин и села за свой столик. Ей хотелось поговорить с этой круглой, белокожей, улыбчивой женщиной. Так и пышащей здоровьем. Она была похожа на свои пирожные.

– Устали? – спросила женщина.

– Я возвращаюсь из Мексики. Очень тяжелая поездка. Дорого…

– А куда вы ездили? В Санта-Марию?

– Нет. В сторону Энсенады. Пришлось преодолевать горный хребет.

– Там очень красиво, – мечтательно произнесла хозяйка – она вспоминала этот путь. – Там много церквей, которые при наличии времени стоят того, чтобы их осмотреть.

Сольвейг посмотрела во двор торгового центра. Ни единой мухи на безукоризненно чистых стеклах, ни единой старой мухи со спутанными паутиной крыльями. Подъехала и остановилась какая-то машина. Из нее вылезла семья. Родители хотели найти тележку, а детишек привлекли сладости.

– Длинный лимузин – ваш? – задумчиво спросила хозяйка.

– Да, – ответила Сольвейг.

В Америке люди не завидуют тем, у кого есть деньги, они ими восхищаются. Те, у кого ничего нет, мирятся с мыслью о том, что сами виноваты, что недостаточно работали в своей жизни. Что у них есть лишь средненькая машина. «Можно быть богатой и утомленной», – подумала хозяйка кондитерской. Ей захотелось доставить какое-нибудь удовольствие этой усталой клиентке.

– Может, кофе? – предложила она. – Я угощаю.

– Нет, спасибо, – сказала Сольвейг. – Еще один большой стакан воды. А за пирожное с кремом я заплачу.

Она к нему даже не притронулась Выпила второй стакан с тремя кубиками льда. В магазин вошли детишки. Они требовали от родителей сладостей, размахивая руками и крича. Рядом с кассой стояла ваза с огромными леденцами. Сольвейг вначале приняла их за «сексуальные игрушки». И смутилась от этого глупого предположения. «Только не здесь… Я с ума сошла!» – подумала она. Она встала, взяла три леденца и спросила у родителей:

– Разрешите? Я хотела бы угостить детей.

Те согласно кивнули. Каждый ребенок получил по леденцу, Сольвейг заплатила. Детям было совершенно безразлично, кто дал им сладости: гигантский Микки или всемирно известная кинозвезда.

Сольвейг подумала об Элен. Надо было увидеться с этой молодой женщиной, поговорить с ней сегодня же вечером. Элен должна была знать многое. Она же несколько лет жила с Шиллером. Она была с ним, когда из Шанхая приехала эта китаянка. «Он, несомненно, ей изменял, – подумала Сольвейг. – Но такой ничтожный любовник, как Шиллер, мог обманывать только в интеллектуальной игре или в мыслях. Раздавая роли или уделяя кому-то часть своего времени…»

Она попыталась представить себе, каким образом такой мужчина мог вызвать в ней ревность. Подарив сопернице меховое манто? Нет. Она никогда не носила меха. Она могла бы расстелить красный ковер перед какой-нибудь белкой. Она как-то даже предложила, чтобы ее сняли голой – бесплатно, – а снизу поставили бы подпись: «Хотите мою шкуру?», но агентство выбрало более худую, чем она, топ-модель, а затем другую кинозвезду, которая была выше на волне славы. В том случае, да, она испытала ревность. Ведь она уже перестала быть Дивой, к которой обращаются за помощью в защите правого дела. А в скольких гуманитарных миссиях она была вписана на лист ожидания! Бедность породила целую очередь сказочных женщин. И встала проблема выбора.

После приезда этой китаянки – это было вчера или несколько лет тому назад – поползли слухи о том, что Шиллер бесплоден. Элен и присутствие ребенка не смогли исправить его положение. Отсутствие детей само по себе не было пороком: у Шиллера могло не быть отцовского инстинкта, как и у многих других мужчин, которые не желают иметь детей, чтобы оставаться свободными. Но слухи о том, что он детей зачать просто не мог, его очень смущали. «Надо будет переговорить с Элен, – подумала Сольвейг. – Что обнаружила она? Какую тайну?»

Вернувшись в реальность, она направилась к выходу, посылая свои классические воздушные поцелуи с ладони детишкам, которые гордо сосали свои леденцы. Хозяйка пошла следом и остановила ее на пороге:

– У меня есть горячий хлеб. И для шофера тоже. Хотите?

Горячий хлеб! Сразу же нахлынули детские воспоминания, а за ними – железная дисциплина: главное не толстеть. Женщина повторила:

– Хлеб только что испекли. Дать вам с собой несколько ломтиков?

– С превеликим удовольствием.

Женщина принесла ей прекрасные ломти еще теплого хлеба, завернутые в бумажную салфетку.

– Спасибо, – сказала Сольвейг.

Она передала хлеб шоферу, который вылез из машины, чтобы усадить в нее Сольвейг. Ей захотелось сесть рядом с ним, выговориться, поделиться с ним впечатлениями, пусть даже приукрашенными, о гасиенде, задать ему несколько вопросов о китаянке. Но от этой мысли пришлось отказаться. Гостья хозяина рядом с шофером? В Америке можно было делать все что угодно, но только не это.

* * *

За двадцать минут до подъезда к дому она достала из кармана свой телефон и позвонила экономке – той пришлось взять имя, характерное для женщин Центральной Европы, и теперь она звалась Сьюзи. Она попросила ее набрать ванну и приготовить кровать. Она была просто счастлива, что ей прислуживают, и постоянно благодарила за это судьбу. Несмотря на свое деревенское происхождение – спрятанное за красочными историями, – она не представляла себя на кухне за чисткой овощей.

Когда лимузин остановился перед ее домом, Сольвейг протянула шоферу две бумажки по пятьдесят долларов и смущенно сказала: «Знаете, мне в машине стало плохо. Будьте так любезны, приберите все там сами и ничего не говорите господину Шиллеру… А то он огорчится: он ведь так любит свою машину…» – «Я к вашим услугам», – сказал шофер. Он был рад получить чаевые и счастлив, что ему пришлось возить эту великую киноактрису. Он даже подумал о том, чтобы попросить ее подписать фотографию по просьбе дочери, но обратная дорога мало подходила для этой просьбы, пусть даже льстивой. Сольвейг действительно была очень усталой.

Он донес обе сумки с вещами до дверей дома. Экономка чуть ли не выхватила их из его рук и с удивлением констатировала, что хозяйка вдруг стала похожа на всех других хозяек мира. Сольвейг с явным трудом поднялась по лестнице в свою комнату. Войдя в спальню, она сбросила на пол всю одежду. Оставшись голой, она прошла в отделанную мрамором ванную комнату и почувствовала аромат воды, в которую собралась погрузиться. «Я дома, – подумала она. – Я спасена!»

Она окунулась до самого подбородка в смягченную воду, где плавали хлопья пены. И подумала, что если бы Шиллер узнал, что всю ночь она прокопалась в его темной стороне жизни, он захотел бы ее убить. Она застыла в ванне. А что, если он уже в доме? Стоит сзади и готовится утопить ее?

Она позвонила и сказала служанке: «Сьюзи, я чуть не заснула, хочу вылезти из ванны». Когда она, наконец, оказалась вне ванны, кутаясь в розовый пеньюар, произнесла в полголоса: «Ни слова Элен: возможно, ей нельзя верить».

* * *

Было уже далеко за полдень. Она больше не могла сидеть на месте. Ей надо было поделиться с кем-то своими открытиями. А если она была совершенно неправа? Кому бы позвонить? С кем поговорить? Может, ее выслушает Элизабет? Она позвонила этой влиятельной наследнице. Перебросившись несколькими светскими фразами, она сказала:

– Мне бы хотелось с вами встретиться. У нас с вами есть в некотором роде один общий интерес: Шиллер… Вы отдаете мне вашего сына для участия в фильме, который наш друг Рудольф готовится снимать с такой увлеченностью….

И добавила игривым тоном:

– Разве я не права?

– Конечно, – ответила Элизабет. – Я уже давно хотела с вами познакомиться, но ваша слава смущала меня. Жду только вашего сигнала. Давайте пообедаем у меня завтра. Я пришлю за вами свой лимузин?

– Нет, не стоит, спасибо, – ответила Сольвейг. – Вы ведь живете на Беверли-Хиллз, отсюда до вас не более двадцати минут езды. На такие короткие дистанции я перемещаюсь в своем «порше». Я люблю эту машину: она такая мощная, но полностью подчиняется мне. Меня это успокаивает…

– Я угощу вас вкусным обедом из свежей рыбы, если, конечно, вы ее любите, – предупредила ее Элизабет.

– Просто обожаю, – сказала Сольвейг.

Это было неправдой. Желудок ее сжался от отвращения. После возвращения с гасиенды и возлияний там она почувствовала себя неважно при одной только мысли, что придется глотать суши. Но приходилось врать, постоянно врать.

* * *

Она положила трубку. Оставалась самая трудновыполнимая задача: напасть на Шиллера. Найти вескую причину, которая оправдывала бы ее поспешное возвращение с гасиенды. Сослаться на усталость, сказать хвалебные фразы по поводу его убогого имения, подчеркнуть его неприхотливость – ну, да, – его вкус к простой жизни.

– Хелло, Рудольф, дорогой мой Рудольф, это я! – произнесла она игривым голосом. – Я вернулась раньше намеченного срока. У меня остались прекрасные воспоминания об этой поездке. Благодарю тебя за то, что ты открыл передо мной твой тайный райский уголок.

Шиллер уже знал об этом утром от слуг на гасиенде, он пробурчал:

– Знаю. Я не стал тебе звонить во время пути, потому что обиделся. Я очень расстроен этим изменением программы. Так хотелось провести с тобой выходные, покататься вместе на лошадях…

– Ты ничего не потерял, – кокетливо произнесла Сольвейг. – Я очень неважная наездница.

– Но ты же говорила мне, что в юности была чуть ли не чемпионкой!

Сольвейг прикусила нижнюю губу: она уже забыла эту подробность. Наверное, она рассказала ему, что была настоящей амазонкой. Одна ложь влечет за собой другую.

– Да, но в семнадцать лет произошел несчастный случай. Я упала с лошади… Моя спина…

Шиллер воскликнул:

– Только этого мне еще не хватало: связываться со страховкой! Не стоит никому об этом рассказывать…

Сольвейг продолжила:

– Оставим сплетни в конюшне, милый. Честно говоря, мне там было страшно. Сотовый телефон не работает, отсутствие связи сбило меня с толку. Я чувствовала себя одинокой, словно очутилась на другой планете. Ночь пережить было очень трудно.

Шиллер был в ярости. Он любил эту гасиенду, с которой его гостьи всякий раз убегали. Ему хотелось бы создать там атмосферу фильма Джона Хьюстона «Свихнувшиеся», но по прибытии он находил дом пустым.

– Это какое-то ребячество. Прислуга была в твоем полном распоряжении.

– У каждого человека свой характер, – возразила Сольвей. – Когда на меня нападает страх, я пугаюсь даже в толпе. Мы достаточно близкие друзья, и поэтому я могу сказать тебе все, что думаю… Короче, все прошло, считай это дело закрытым. Сообщаю тебе, что завтра я обедаю с Элизабет Гаррисон. Мы с ней не увиделись во время приема. Она сожалеет о своем внезапном отъезде, о том, что она не смогла даже поговорить со мной. Настало время нам познакомиться.

Разговаривая с Шиллером, она параллельно думала о своем и пришла к заключению, что должна была показать свое превосходство в качестве звезды мирового значения. Именно она должна приглашать Элизабет.

После разговора с режиссером она перезвонила мисс Гаррисон и сказала ей тоном героини комедий Кукора:

– Дорогая, я предлагаю вам пообедать в одном уютненьком местечке. Там, конечно, не так шикарно, как у вас дома, но это в какой-то мере мой дом: «Поло Бар» в Отеле «Хиллз». Естественно, я вас приглашаю. Я так рада: мы будем, если вы не против, немного легкомысленными.

– Так вы не хотите приехать ко мне?

– Приеду с огромным удовольствием, но в другой раз. Я хочу показать вам мой рай. Когда-нибудь я буду там жить, а по вечерам сидеть в одном из тамошних кресел. Там такой пианист, что вы опьянеете от волнения. Он играет мотивы пятидесятых годов… Он стучит по клавишам, а я летаю… – как вас угодно, – сказала Элизабет, – но за вами ответный визит.

– Конечно. Встретимся там в час дня.

Потом она позвонила в «Поло Бар» и сказала:

– Говорит Сольвейг.

Администраторша вежливо спросила:

– Что желаете, мисс?

– Зарезервируйте столик. Мой столик. Третий, в середине первого ряда, неподалеку от сада.

– Он уже ваш. Его уже заказали, но я все сделаю: у вас приоритет.

– Спасибо.

Она решила принять снотворное и проспать восемь часов. Ей нужна была спокойная ночь для того, чтобы снова обрести лицо, которое так хорошо было знакомо публике. Ее показное лицо.