Текст книги "Мастер-класс. Записки концертмейстера балета"

А вот и Фауст!

Однажды на уроке заиграла вальс из «Евгения Онегина». Педагог радостно классу:

– Что это?

После того как были отвергнуты Шуберт, Шуман, Шопен и Моцарт, класс запросил подсказку.

– Это опера.

Я удивилась – ничего себе! Русскую оперу знает.

Класс, видимо, в операх похуже разбирался, поэтому вариантов не последовало. Преподаватель сказал: «Думайте!» – и пошли прыгать дальше.

Играю, вдруг вижу: из-под рояля, у моего колена, появляется голова и шепотом спрашивает: «Кто?»

Я бы, конечно, не сказала, но такие труды! Она проползла с той стороны на пузе, чтобы учитель не видел, и как тут отказать, мол, ползи обратно? Сказала. Тело, под громовые раскаты Чайковского, тем же путем, но ногами вперед, медленно поползло обратно.

Девица выбралась, встала в толпу студентов и крикнула:

– Чайковский!

– Нет, неправильно!

Пошли препирательства, и студенты стали настойчиво требовать ответа. Получили:

– Шарль Гуно, вальс из «Фауста».

Во как! (Хотя по настроению похоже.) Студентка, подняв бровь, укоризненно посмотрела на меня: я не оправдала ее ожиданий. Но поправлять ответ я не стала, чтобы не ставить педагога в неловкое положение, – пару месяцев буду обходить эту музыку стороной, они и забудут.

Попрыгали мелкие прыжки, урок подходит к концу, и преподаватель дает большие прыжки без премудростей. А первую диагональ он обычно исполняет со студентами.

– Пожалуйста, вступление.

И я, естественно, выдаю вальс из «Фауста».

На первом прыжке он взмыл, как птица в небеса, а со второго рухнул наземь с хохотом:

– А вот и «Фауст»!

Следующее занятие он начал с объявления, что в прошлый раз перепутал вальсы из «Евгения Онегина» Чайковского и «Фауста» Гуно. Поблагодарил концертмейстера и попросил в течение урока сыграть им и тот и другой вальс, для закрепления.

Принцесса Флорина

Поставили меня играть репертуарный класс. Ну кто его любит? Никто не любит, но делать нечего. Еще в июле я тормошила педагога на предмет – что она надумала ставить? Мне ж нотки заранее посмотреть надо. Ответа не добилась. Ну ничего, время есть, лето на дворе. Потом в конце августа полюбопытствовала – что? Опять безрезультатно. Ну и ладно – кому хуже-то? Буду сидеть ковырять с листа – пусть терпят. И вот случился, наконец, первый урок…

Дама для меня новая. Сама из Австралии, владела там балетной школой. Строгая, ведущий педагог в конторе, возраст – чуток за пятьдесят, серьезная дама с неизменно поднятым кверху подбородком.

Пока девицы подтягивались, я подошла к ней с вопросом – ну что, выбрали? Нотки есть? И сразу – подбородок резко в левый нижний угол, глаза в пол и начинает что-то быстро и невнятно говорить. Жизнеутверждающее «да» в монологе не просматривается.

Тогда я отключаюсь от нее, понимая, что нот мне нет. Ладно, буду искать сама, мне главное – точное название знать. Не дождавшись паузы, устало встреваю:

– Вы выбрали балет?

– Да. «Синяя птица».

– Я могу видеть мои ноты?

– Ой, не сегодня, я вам, конечно, дам «Синюю птицу», вот, у меня есть (всплеск рукой в сторону карниза), но это не совсем то, что мне нужно, я, конечно, дам вам прослушать, но это все равно не совсем то, что мы будем танцевать, то, что мы будем танцевать, мне уже выслали из Австралии, как только придет, я вам дам, там то, что именно мне нужно.

Так… Для меня что Австралия, что Марс, и, сколько оттуда будут идти ноты, я не знаю, а мне через неделю опять «это» играть. Ладно, найду сама, дело за малым, надо выяснить – что.

– Вы не можете мне написать – кто, что и в каком акте танцует? Я спрошу у подруги.

– Да, конечно, но у меня листочка нет.

– Вот.

– Ой, у меня ручки нет.

– Вот.

– Сейчас!

Уходит.

В коридоре долго разговаривает с родительницей. Урок вообще-то идет, поэтому приходится возвращаться. Попытка пройти мимо меня не удается, я мысль держу цепко:

– Вы не напишите мне?

– Да, конечно.

Возвращает листочек, на нем:

«Giils Variation».

Что-то я «Синюю птицу» подзабыла… Спрашивать – кто это – неудобно, да и ответ вряд ли мне поможет…

– А какой акт? А полностью вариация или часть? Она там одна?

– Там еще две кошечки танцуют. Вариант Кировского балета – они так до сих пор называют Мариинский театр.

– Кошечки танцуют в куче, или им потом отдельно играть?

– Это во втором акте, – и закипающая ненависть во взгляде.

– Хорошо, я постараюсь найти сама, к следующей субботе буду готова.

Растерянный взгляд:

– Я сейчас объясню… Мне нужно не совсем то… Точнее – то, но в другой версии, мне скоро придет из Австралии, я вам покажу – там эта вариация в другом размере.

(Пояснение для немузыкантов: например, вам дают задание – взять стихотворение Пушкина, написанное ямбом, и прочесть его, но в дактиле. Ну там, слова переставить местами, если надо, или поменять на ваше усмотрение, лишь бы звучало, и смысл сохранился.)

– Как… в другом… В каком? А в каком было? (Эмоций нет, есть легкий шок, всякое движение в голове замирает.)

– Нам в том – легче. (Понятно, что не труднее.)

– А… выступать будете под запись или под фортепиано?

– Под запись, конечно.

– В каком размере?

– Ну… я еще не знаю… посмотрим… наверное, в том. Хотя, может, в оригинальном сможем… хотя я, знаете, не уверена, посмотрим.

Всё. Мой организм отказывается что-либо понимать, я уперлась рогами в стену. Когда учат медленно, потом ускоряют, я понимаю. Но когда учат в одном размере, а выступают в другом… Переучивать-то гораздо сложнее, чем учить. Мне срочно надо к подружке, гениальному московскому концертмейстеру, она играючи проблему разъяснит, может, это у них прописные истины какие, может, так и надо (хотя даже через океан я почему-то уже вижу ее недоуменно поднимающиеся брови).

– А у вас есть оркестровая запись в нужном варианте?

– Да, конечно! Мне ее уже выслали! Я вам все дам!

М-да… поскольку Австралия все-таки загадочная и малоизученная (мной) страна, то сразу и охотно верю. Ну мало ли? Какой-то дирижер сам перекроил, потом сам это подирижировал, записал.

Но тут вырисовывается другая проблема: ну найду я сейчас ноты, ну переделаю (почему-то решила: с ²/₄ на ³/₄), а там окажется такая версия, которая с моей не совпадет совершенно?! Я смотрю, от этих австралийцев чего хошь можно ожидать. Нет уж, лучше буду ждать. Но на всякий случай, так, без надобности, просто чтобы подружку повеселить, спрашиваю:

– А какой нужен размер?

– Медленнее.

Несколько секунд обдумываю услышанное.

– Медленнее, чем что?

– Чем было.

Лирическое отступление:

Музыкальный «размер» по-английски – «Timesignature». Если разбить эти слова по одному и перевести по-бытовому, то time – это время, a signature – характерная черта; подпись. Я прекрасно отдаю себе отчет, что балетные педагоги всех времен и народов часто неправильно используют музыкальные термины, поэтому никогда в их присутствии и не употребляю, но она же сама первая сказала!

– Так вы имеете в виду – темп?!

– Да.

Облегченно вздохнув:

– Тогда к следующему уроку я буду готова.

Она опять странно на меня смотрит, потом подходит и включает запись.

– Вот, послушайте, это – оригинальный темп (звучит пара тактов). – Она опускает рычаг, и флейта, чертыхнувшись, начинает басить помедленнее, оркестр вкрадчивозлорадно ей подвывает.

– А это то, что нам нужно, пожалуйста, вот так.

– Так вот же у вас запись, что вы ждете из Австралии?!

– Это плохое качество, а там оркестр изначально играет в нужном темпе.

– А, понятно. Хорошо, я найду ноты и сыграю, как вам будет нужно.

Урок начинается, и на час измывательства надо мной прекращаются – каждый занят своим делом.

Через час.

Показала упражнение и говорит:

– А теперь прослушайте, пожалуйста, музыку.

Прослушали. Я сижу и в ус не дую, уже прикинула, что под это сейчас поиграть, и вдруг она мне:

– Пожалуйста, в этом темпе, – и показывает на магнитофон.

Делаю вертикальный взлет:

– Вы имеете в виду – ЭТО играть?!

– Да. (Улыбка младенца.)

– Я не запомнила. (Я и не запоминала!)

– Хорошо, тогда прослушаем еще раз.

Прослушали.

Ну ладно, там несложно, играю, ругаясь, вполне получается, в общем – держусь.

На очередной раз выдает:

– Теперь под запись разочек, там немного не так. – И губы поджимает!

Слушаю. Ага! У меня на пару нот разница, подумаешь, какие мы нежные…

В конце урока, уже мысленно разругавшись с педагоги-ней, подхожу с мрачной догадкой:

– Скажите, пожалуйста, а из Австралии вам высланы ноты и запись или только запись?

– Конечно запись, а зачем вам ноты, если есть запись?! Там хороший темп. Как только получу – тут же вам принесу запись, там все понятно!

…злорадной точности ради: это не был балет «Синяя птица». Это была вариация принцессы Флорины из «Спящей красавицы».

Наяда

Как у российских артистов в декабре – «елки», так у здешних педагогов и концертмейстеров летом – «балетные лагеря». На такие сезоны любят приглашать преподавателей издалека, причем наши едут в Тьмутаракань, а тьмутараканьские, соответственно, к нам (нет пророка в своем отечестве). Большая удача пригласить кого-нибудь из известных театров. Однажды и нашей школе повезло – на две недели заполучили девушек из Национального Балета Майами и Нью-Йорк-сити Балета.

Первая оказалась – прехорошенькая, даже красавица, возраст непонятен, молоденькая (обычно балерины выглядят старше, поэтому точно сказать трудно), типаж любимый баланчинский – удлиненные руки-ноги, высокая, жесты – глаз не оторвать – русалочьи замедленные движения, кошачья грация, выразительный профиль с выступающим подбородком, ресницы до бровей, копна роскошных волос до талии. Я тут же мысленно назвала ее Наядой.

А вот голос ее описать трудно, я думала, такого не бывает: помните, в старых американских мультфильмах и комедиях женский высокий-высокий голос в нос, таким еще мышей озвучивают? Вот такой. Не знаю, что имела в виду Природа, когда создавала эту Наяду, – предназначала ли ее для немого кино или для озвучивания диснеевских мультфильмов, и там и там, думаю, был бы успех, но если одновременно и слушать, и смотреть, то это непростое испытание для зрителя, к тому же, когда она что-то объясняет или хвалит кого-то, что происходит безостановочно, то фраза в конце взвивается вверх и рассыпается смехом – звонким колокольчиком. Поэтому через полчаса звуковой атаки я занервничала, хотя, конечно, если бы только в этом было дело, то и писать не стоило бы – ну мало ли у кого какой голос, был бы человек хороший, как говорится, драма тут в другом.

Перед первым уроком она подошла ко мне и сказала, что с живым концертмейстером никогда раньше не работала, поэтому могут быть какие-то нестыковочки, и, если мне что-то будет непонятно – темпы, незнакомые движения – пожалуйста, спрашивайте, объясню еще раз, на что я ответила, что я, напротив, вполне привыкла работать с живыми хореографами, поэтому нестыковочек не будет. Мне часто приходилось играть педагогам, которые работали только под под диск, таких сразу видно, но эта превзошла всех.

Темпы – невнятны. Да и зачем, собственно? При диске педагог отвыкает диктовать темп и в итоге перестает чувствовать темповые нюансы. И это не всегда вина педагога – просто, чтобы подобрать нужную запись под поставленные задачи, ему приходится долго готовиться перед каждым уроком, перебирая тонны дисков, что отнимает время, да и на уроке постоянно менять диски и обременительно, и снижает темп урока. В итоге, помыкавшись, опытные педагоги привыкают подгонять движения под один диск, а неопытные обретают непоколебимую уверенность, что темпы все одинаковые и нечего заморачиваться: тандю, оно и в Африке тандю. Поэтому, работая с такими педагогами, приходится опираться на собственный опыт и подгонять темп самой.

Еще одной характерной чертой «искусственников» является то, что они влегкую могут закончить свое упражнение посередине фразы или где угодно, потому что диск не ворчит и не строит страдальческие гримасы, он все стерпит. А если при играющем концертмейстере начнешь заканчивать комбинацию супротив музыкальной логики, то рано или поздно почувствуешь флюиды ненависти и раздражения, мощной волной пульсирующие со стороны рояля, вот волей-неволей и начнешь просчитывать. К тому же редко кому придет в голову давать новое упражнение, пока пианист еще не закончил играть предыдущее, а за диском не набегаешься, поэтому педагог останавливает где угодно, да и по классу, особенно по окончаниям упражнений – размазанным или чаще отсутствующим, всегда видно, подо что они воспитаны – под живую музыку или под консервированную.

Окончить упражнение Наяда могла где угодно, впрочем, с кем не бывает, но если с моим педагогом изредка такое случится, он всенепременно отметится-извинится взглядом или жестом, мол, «извините, спорол-с», и сразу понятно – имеешь дело с грамотным человеком, и не ошибся он вовсе, а отвлекся, мало ли, а эта барышня с настойчивой регулярностью заканчивала на совершенно любой доле – на второй, на пятой, на какой угодно. Это как обухом по голове. Ну на любой уже понять могу, но на предпоследней?! Неужели не слышно?! Секунду нельзя подождать до конца фразы? Я чувствовала себя как побитая, с трудом сдерживая раздражение. За час, так и не поняв логику ее заканчиваний, я просто ждала команды, что «всё». Причем после ее внезапных «всё», сопровождаемых ласковой улыбкой, я еще из вежливости выдавала какое-нибудь завершение: трынц-трынц или ти-ти-бум, но иногда она тут же начинала говорить! Чувствую, что терпение мое скоро лопнет, буду просто резко отдергивать руки от клавиатуры, может, хоть тогда до человека дойдет, что что-то не так? Сразу было неудобно, все-таки она первый раз, не хотелось позорить.

Печальная ирония судьбы в том, что на немузыкальных педагогов бессмысленно сердиться – они такое делают не по неаккуратности и не по злобе, они действительно не слышат. Это как ругаться на слепого: «Ты что, не видел яму на дороге?!» Конечно, не видел, иначе бы обошел. Поэтому часто педагоги искренне начинают злиться на недовольного или «неудобного» пианиста. Вы спросите: «А что, научить нельзя?» Натаскать можно, приучить обращаться аккуратнее с музыкой – можно, развить заложенные способности – можно, но вы можете несколько лет биться с ученицей, прививая ей музыкальность исполнения, а однажды придет другая, никогда не занимавшаяся музыкой, и сделает все идеально. И объяснить вам, «почему» она делает именно так, – не сможет, потому что не понимает, как можно иначе.

Временами Наяда пыталась мягко объяснять что-то про акценты в батманах, но сама давала такие запутанные комбинации, что было непонятно что где, я просто перестала смотреть на ее показ и сидела, тяжело глядя в пол, стараясь отключиться от тембра ее голоса. После одного пространного разъяснения она вдруг неожиданно развернулась ко мне и ласково пропищала:

– Правильно ли я говорю, не путаю музыкальные термины?

Я оторопела, потому что давно не слушала ее бред и понятия не имела, о чем речь. Пришлось кивнуть, мол, правильно, все равно там уже ничего не испортишь и не поправишь, пусть журчит. Была она вся нежная-нежная, на вздохах и ахах, соткана из восхищений, чистый эфир. Как сделает какой-нибудь глубокий томный наклон с пор де бра – всё, думаю, уже не встанет. Глядя на это, пыталась себе представить, каким будет ее адажио[5]5
  Адажио – очень медленное упражнение, исполняется под медленную музыку лирического характера.


[Закрыть]?

Адажио не было совсем. Ну правильно – у нее весь урок адажио.

Задала она одну забавную вещь – гранд батман велела делать с закрытыми глазами, объяснила так: порой на спектакле все вокруг черно, зрительный зал – темное месиво, кулисы – чернота, в глазах темнеет, ориентиров нет, а танцевать надо! И ее педагог всегда заставляла прогонять сложные места с закрытыми глазами. Такая вот метода. У меня тут же стало вертеться на языке насчет «а с закрытыми ушами?». И вообще не понимаю, как она танцует, единственный выход, который вижу, – подводить слабый ток под сцену, чтобы на счет метроритма ориентировал.

На слух не работает. Но это я, наверное, уже просто необъективна, может, и хорошие вещи она советует, но после двух часов медленного измывательства над концертмейстером становишься пристрастным. Утешила себя мыслью, что эта Наяда не навечно, ни за какие коврижки не согласилась бы постоянно с ней работать, здоровье дороже.

Но про все это не стоило бы и рассказывать, если бы не было второй танцовщицы, преподающей в параллельном классе. Жизнь любит, забавляясь, выкидывать изящные каламбуры. На следующий же день меня забрали от Наяды и поставили играть другой балерине. Я обрадовалась – хоть передохнуть дали от этого безухого колокольчика.

Александра была совсем другая, хотя возраст у обеих, думаю, одинаковый, обе еще танцуют, но эта – невысокая, резковатая, в драных джинсах, хвалила редко и задавала комбинации очень трудные, но логичные и потому запоминаемые. Часто повторяла: «Не будьте такими серьезными, это всего лишь жете/фондю/…» Мальчиков укладывала отжиматься.

Первый раз мне встретился американский балет «в чистом виде», во всем, в абсолюте. Обычно у педагогов смесь: бывает, на одном уроке поделают и так и сяк – и по-рус-ски, и как Баланчин велел. Но большие прыжки все-таки почти все прыгают привычно, «по-русски», а эта прямо эталонная – всё вниз на сильную долю.

На первом уроке, на первом упражнении, когда класс сделал половину упражнения и перевернулся на другую ножку, она вдруг остановила:

– Девочки! Посмотрите, какой у вас концертмейстер! Она же с вами… разговаривает! Она же все подсказывает, отвечайте ей! Вы же отстаете. Любое самое трудное или идеально выполненное движение не имеет смысла, если оно не в музыку. Это же не спорт, где главное – тренированное тело, это балет! Слушайте музыку! Все сначала.

И как будто не было урока с Наядой, все бесповоротно изменилось. О музыке, о соответствии движения музыкальной фразе, об эмоции она говорила постоянно, не давала делать по-своему, останавливала. Девицы взбрыкивали:

– А я могу еще подержать!

Та тут же гремела:

– Ты НЕ МОЖЕШЬ ничего держать, если музыка уже пошла дальше. В лучшем случае это будет выглядеть ошибкой, в худшем – глупостью.

Она много красиво и правильно говорила о музыке и движении. Бальзам на душу. Я слушала ее слова как балладу об утраченном рае. Ах, как все это на моем языке…

Она забавно рассказывала о своем концертмейстере из детства. Он был из Югославии. Педагог была строга на предмет музыкальности, но «стараться» и «получаться» – вещи разные, и, когда класс не вписывался, музыкант вскакивал, орал, что он не может играть в таких условиях, швырял на пол ноты и в гневе выходил из класса, объявляя себя при этом совершенно избитым, и на урок уже не возвращался. Далее занятие продолжалось под счет, другого выхода не было. (Тут уж я совсем тяжело вздыхала – позволяют же себе люди! А я только тихо ворчу себе под нос.)

С сожалением расставалась с Александрой. Неделю отыграла ей на одном дыхании – на вдохновении, на подъеме, доставала из закромов все, что могла, – щедро швырялась эмоциями – от буйных страстей до строгой молитвенности, ловила и повторяла каждое ее движение. Впереди ждала занудная неделя с Наядой. Главное – не подзаснуть или не ляпнуть чего-нибудь. Ей и похвалить-то меня не за что, мы обитаем в непересекающихся плоскостях. Балерина и музыкант… ничего общего.

Но на следующей неделе с Наядой произошли странные изменения: —заканчивала аккуратно, если и поперек, то посередине – сойдет; – произносила слова: «И держим баланс до конца фразы». Тут уж мы без нее определяли, где у нас «конец»; – свое самобытное «всё!» заменила на обычное «спасибо» и «спасибо большое»; – с завидной регулярностью после «спасибо» добавляла в мою сторону «замечательно» или «восхитительно», никакой связи этих слов с моей игрой не просматривалось; – в паузу перед пуантами подошла и ласково поговорила со мной за жизнь; периодически сама задавала темп; – один-единственный раз, когда ее конец пришелся на мою вторую долю, а это было очень заметно, она дернулась и очень расстроилась (в прошлый раз расстраивалась только я); —в конце забабахала концертмейстеру такой пафосный реверанс, что я подумала – сейчас хором запоют «Happy Birthday».

Минут через десять после начала класса я, морально приготовившись весь урок цедить ум-ца-ца, усовестилась и начала играть прилично. Причину столь неожиданного преображения Наяды заподозрила в следующем: у нас наверху есть балкон-комната, где сидят родители, когда хотят посмотреть класс. Или преподаватели. Оттуда виден зал, а из зала ничего не видно. Там во время урока сидели мои дети. Вероятно, в прошлый раз кто-то из преподавателей туда заходил и имел удовольствие все это видеть? Во всяком случае, я ни единого слова никому про Наяду не говорила. После урока спрашиваю детей:

– К вам кто-нибудь приходил во время занятия?

– Да. И директор несколько раз приходила, но мы себя хорошо вели, не шумели.

– Молодцы.

Приятно, что не одна я заметила безобразия танцовщицы. Наяда поправила не только свое качество работы, начала считать и вообще все делала аккуратнее, но и с пианистом стала ласковой. Уж не знаю, что наша директриса ей наговорила, но на ум радостно пришел кот Матроскин со своим: «И птичку нашу я попрошу не обижать!»