Текст книги "Вихреворот сновидений"

Глава 6
Машкины откровения

Первым человеком, попавшимся Вере на глаза в институте, была Машка Швырева. Она сидела в отделе, видимо, с раннего утра и курила, как свидетельствовало состояние пепельницы, одну сигарету за другой. Она дымила прямо в отделе, хотя никто из сотрудников никогда себе этого не позволял на рабочем месте. Из висевшего на стене допотопного, почти уже бесславно скончавшегося приемника тихонько, с легким шипением, выливалась музыка: «Не отрекаются любя, ведь жизнь кончается не завтра… Я перестану ждать тебя, а ты придешь совсем внезапно…»

Машка посмотрела на Веру почему-то с недоверием и даже как-то обиженно, сделала последнюю судорожную затяжку, яростно затушила сигарету в пепельнице – и вдруг закрыла лицо руками.

– Маш, ну ты чего? – испугалась Вера.

Машка, не отвечая, отчаянно замотала головой, безнадежно махнула рукой, потом, порывшись в сумочке и не найдя платка, кое-как вытерла рукавом слезы, размазав по щекам черную тушь, и всхлипнула:

– Да… а ты бы сама как… если б на моем месте, а?.. Если бы… у-у… пло-охо-о все…

И опять зарыдала.

Постепенно выяснилось, что Генка, Машкин муж, сегодня явился домой только под утро, и при этом от него сильно попахивало водкой и слегка – чужими духами (и уже не в первый раз!), а в его сумке Машка обнаружила…

– Машк, ну ты даешь! Господи, да что же там такое быть-то могло, а?

– Представляешь, ва-а-ре-жки! – сквозь слезы простонала Машка.

– Ну так и что? – стала успокаивать Вера рыдающую сотрудницу. – Господи, да мало ли! Ты что, с ума сошла? Подумаешь – варежки! Я понимаю, если бы вдруг трусы женские или, ну там, презервативы даже! И потом, откуда ты знаешь, чьи это варежки? Слушай, ты даже и в голову не бери: случайно ведь могли попасть.

– Да-а, случайно! Как же, ка-ак же! Это же ведь даже не женские ва-арежки! – всхлипнула Машка.

– Господи, а чьи же тогда? – Вера даже рот открыла от изумления.

– Де-е-етские… – от ужаса Машкины глаза сделались как два мокрых чайных блюдечка, а губы задрожали. Простуженным, осипшим от слез голосом она продолжала: – Детские, представляешь, потому что маленькие, и совсем еще мокрые! Ну это же козе понятно: все точно – Галька это, его бывшая, я точно знаю… С ребенком он, видите ли, гулял до двух часов ночи! Хотя мне ничего с утра не говорил, что туда поедет. И потом, ведь не до ночи же, а пото-ом еще… – Машка снова громко всхлипнула. – Он ведь практически не встречался со своим ребенком, когда мы поженились, а теперь вот снова… И мне ничего не сказал, что идет к ребенку, вот так! Да он и вообще к другу в гости вчера пошел!

– Ну так и что из того? Подумаешь, к другу пошел! Ну, а потом, наверно, с ребенком погулял, может, вместе с другом и вообще не со своим ребенком, или со своим, неважно – экспромтом, ну встретился, вот и все.

– Ага! Щас! До двух или трех часов ночи гулял, да?!

Да, и правда, тут что-то не сходилось.

– А все эта его гадина, ну, его бывшая, она ведь теперь спит и видит, как бы его вернуть. Ну конечно! Еще бы, это раньше он ей не так-то уж был нужен, когда простым мэнээсом[47]47
  Младшим научным сотрудником.


[Закрыть] был! А теперь?! Он же теперь после защиты сразу старшего получил, и зарабатывает нормально, и повсюду его приглашают, и лекции он читает, пла-атные, между прочим, и в командировки ездит и по стране, и за рубе-еж! – всхлипывая, продолжала Машка. – И со всех доходов он ей без всякого исполнительного листа, по договорённости, нехилые суммы отстегивает, так что нам с Сережкой и не остается ничего почти! – Тут Машка судорожно перевела дух, всхлипнула: – А-а… Так теперь эта су-ука и вообще его увести задумала! А Сережка, кстати, такой же ему сын родной, как и та, ну, Аринка, дочка его эта, между прочим.

– Да ладно, Маш, подожди ты так уж убиваться-то, может, вообще все не так! Ну, ведь бывает же такое: складывается какая-то непонятная цепь нелепых случайностей, а потом все просто оказывается! Ты лучше разберись сначала, ну мало ли что ты себе понапридумывала – и сразу в панику!

– Не-ет, Вероня, я уж нутром чувствую: все, это конец… Я уж знаю. Понимаешь, – тут она понизила голос, – он ведь и не спит со мной последнее время. Вот и сегодня ночью: вернулся, ну, я, конечно, притворилась, что сплю, тихо-тихо так лежу, так он как можно бесшумнее влез в кровать, и на самом краешке, подальше от меня пристроился и сразу отрубился… Захрапел, гга-ад… утомился совсем там с бывшей своей!

Тут Машка снова всхлипнула, потом достала платок и пудреницу, вытерла слезы, откинула со лба длинную рыжеватую челку и принялась аккуратно подкрашивать ресницы, подводить глаза, продолжая рассказывать о своих злоключениях с мужем:

– А от меня отодвигается даже во сне, да еще эти духи противные, воняют, я уж их узнаю, между прочим, дешевка ужасная, я б в жизни такими не стала душиться! – всхлипнула еще раз, в заключение, Машка. – Ну, и ладно, и черт с ним… вот вернусь… В общем, мало ему не покажется! Все-все ему выскажу! Все, Веронь, давай с тобой, что ли, по сигаретке вдарим – и опять за работу, а то ведь, представляешь, Аршакович вот-вот сюда подгребет! Я-то рано сюда притащилась, ну, ты сама понимаешь, с утра самого, пораньше сбежала, пока Генка мой не проснулся, а шеф уж тут как тут! Он что, может, и ночевал здесь, работал, ты не знаешь?

– Так он что, Аршакович, уже здесь? – Вера испуганно показала глазами на плотно прикрытую дверь кабинета шефа. Машка помотала головой: нет его в кабинете.

– Слушай, ладно, Машка, я тоже, пожалуй, закурю…

– Ты же вроде как бросила?

– Свои – да, бросила, а твои-то закурю, пожалуй!

– Ну давай, – нервно зевнула Машка, достала сигарету, щелкнула новомодной металлической зажигалкой, придвинула вонючую пепельницу с изображением римской волчицы, вскармливающей неправдоподобно огромными сосцами уродливых латинских малюток Ромула и Рема (шеф в прошлом году привез из Рима – вкуса у него, что ли, не хватает?), с наслаждением затянулась. – Хочешь – на, возьми! – Она протянула Вере полупустую уже пачку Ligeros.

– Ну нет, тогда спасибо, – Вера знала эти сигареты, Валерка предпочитал их другим, и достала свой «Космос». – О Боже, Маш, что за термоядерные сигареты ты употребляешь? У меня такие муж курит, так ведь он курильщик с двадцатилетним стажем и другими просто не накуривается.

– Да нет, нормальные, и потом они зато до печенок продирают, что здорово в моем-то настроении… – Машка свирепо сверкнула мокрыми серыми глазами с комочками налипшей черной туши на ресницах, поправила свои рыжеватые волосы, подстриженные остро модным каре с градуировкой.

– Так что, шеф-то сюда звонил, что ли, а меня еще не было? – спросила Вера.

– Да, ну так вот, шеф наш в дирекцию звонил с утра пораньше, а Машка директорская сюда уже мне перезвонила. Сказал, пораньше в МИД поехал зачем-то, то есть это мне Машка по секрету сказала, и про МИД, и про то, что как вернется, так сразу к директору на ковер по поводу этого нашего цековского задания. Ведь его, крайний срок, к понедельнику в десять нуль нуль в приемную сдать уже надо. Ты как, кстати, все уже перевела, ну, свою часть? У вас там с Аршаковичем большой текст, я видела, а у меня-то что, ерунда, комментарии испанцев только, по прессе, и я уже все перевела, причесать вот только хотела, а тут… Ге-енка со своими ва-арежками…

– Ну… Мне совсем немного, три, ну, может, с хвостиком, странички осталось… Правда, переведенный текст тоже надо просмотреть, вдруг еще что-нибудь поправить придётся, – задумчиво протянула Вера, затем, спохватившись, вскочила. – Ой, так а чего же мы сидим-то? Сейчас придет шеф, потребует перевод… Все, Маш, я – в свой угол, и за работу!

– Ой, да погоди ты! – Машка схватила ее за рукав джемпера. – Самое интересное тебе не рассказала, чуть не забыла тут со своими проблемами!.. А ты уже слышала нашу новость? Потрясающую! Представляешь, Аршаковича-то нашего вроде как приглашают на работу в посольство, в Париж, кажется, уж не знаю там… первым секретарем или, нет, вторым, что ли? Я, знаешь ли, как-то не очень в этом разбираюсь, меня-то на такую работу не приглашают… Нет, как будто, первым, я вроде как слышала, но не знаю уж, правда, нет? Может, он и в МИД за этим поехал? А ты ничего такого не знаешь?

Вера оторопела, внутри у нее что-то словно оборвалось почему-то, хотя, казалось бы, её это никак не должно было взволновать. Затем, горячо надеясь на то, что ничем не выдала себя, произнесла подчеркнуто безразличным тоном:

– Да не-ет, не слышала… Я ж в дирекцию не хожу особо-то… Да хотя бы и так, мне-то что?

Вот же проныра эта Машка, шастает по институту, вечно трется в дирекции, собирает последние новости, курит там со всеми секретаршами подряд и чаи пьет, ну, а те всегда все про всех совершенно точно знают! А еще все-таки больно царапнуло: шеф Аршакович уедет – ну как же так?

– Да… вот так… такая вот важная персона наш шеф Аршакович-то, да?! Но тогда он от нас уйдет, а на отдел кого назначат? Он все в МИД мотается, в Дипакадемию, в международный отдел ЦК, чуть ли не по несколько раз в неделю, и вот, может, во Францию на работу… – Теперь уже Машка заметно оправилась от своих горестей – надо же, как быстро, и, как всегда, новости так и сыпались из нее, как из рога изобилия. – И знаешь, вот если Александра поставят на отдел, так это уже вообще просто караул будет! Зануда он жуткий, и вечно придирается ко всем – с ним тогда точно и не опоздаешь, и не отпросишься!.. А Соловьева если назначат – ну это вообще кранты! Он же всего на свете боится, у него прозвище даже «Заячьи уши»!.. Ой, слушай, вот же еще что! Анечка-то наша как из больницы вышла, так на работе пока что не появляется… дома долечивается, – протянула ехидная Машка.

«А ты это к чему?» – хотела спросить Вера, но потом отреагировала неопределенным междометием «м-да», прекрасно понимая, к чему это сказано.

– Так она теперь вроде, наконец, замуж выходит, знаешь ли, за какого-то старого знакомого своего, друга детства, кажется. Ну, и слава богу, правда? Я за нее рада! И потом, не может же она вечно по нашему шефу сохнуть! Она-то, знаешь ли, конечно, рассчитывала: вот он разведется, потом сразу женится на ней, ну, и так далее… У них же долго роман был! Как же, прям щас, так и разбежался – женится он! Держи карман шире: такие не разводятся и не женятся! А еще, знаешь… там ведь и ребеночек даже в проекте уже был задуман… Да вот только наш шеф насмерть, видимо, встал, вот и пришлось ей… – Машка понизила голос до театрального шепота.

Ну почему вредная Машка всегда успевает быть в курсе таких подробностей?!

– Господи, – не выдержала, наконец, Вера, – ну вот откуда ты всегда всё про всех знаешь? Ну что тебе-то за дело? И потом, ну мало ли что наши секретарши болтают! Может, и не было ничего такого? А то – вот так прямо сразу и ребенок! Что ты, свечку, что ли, над ними держала? Ну зачем в чужие дела…

Машка даже подскочила на стуле, и пепел сигареты просыпался на её джинсы.

– Да?! – Машка так и подскочила на стуле. – А ничего, если она сама мне про все это сказала? А как ее в туалете выворачивало наизнанку? А что как она есть ничего не могла, все назад?.. А если она сама у меня на груди рыдала где-то с полгода назад, не знала, что делать, советовалась? У меня у самой прямо чуть сердце не разорвалось от жалости! Ей же уже слегка за тридцать, и здоровье хилое, кстати: то придатки, то почки схватит! И, между прочим, она даже очень хотела ребенка-то оставить, вообще-то, даже если он не разведется… если откажется, не признает! И она бы так и оставила, да когда ему сообщила эту радостную весть, так он, поди, на дыбы встал! Ну, по крайней мере, я так поняла из её рыданий у меня на груди. А как же? Вдруг кто узнает, что от него… разговоры пойдут в институте… до жены дойдёт… Ну, и настоял все ж таки, потому что иначе ей из института уходить надо, а куда она пойдет? У нее мать только, и помогать ей она не может, сама еле-еле вытягивает. Вот и пришлось ей аборт сделать, причем на большом уже сроке, кажется… наверняка, он её куда-то пристроил, проплатил это дело, ну хоть так проучаствовал, не бедный же, ведь в больницах наших уже не берут на таком сроке, да и вообще, наши больницы! Представляешь себе?..

Надо же, Машка даже как-то повеселела от этих сплетен, во всяком случае, слегка отвлеклась от собственных горестных проблем.

– Знаешь, Веронь, – продолжала Машка вспоминать, вдохновенно, театральным шепотом, – ну, вот я помню, пошла я тогда как-то раз в туалет чашки помыть, так вот Анютка-то наша стоит у окна и ревет прямо белугой.

– Ну и что с того? Мало ли… – усомнилась Вера.

– Да ничего, конечно, только потом ее как стало всю наизнанку выворачивать… Ну, в общем, картина «Не ждали!» Вот после этого Анечка мне все и рассказала, и рыдала при этом ужасно… Она же, понимаешь, хотела от него ребенка, вот какое-то время и скрывала, она же рожать собралась, она же уже не девочка все-таки, да?.. И потом, она мне тогда призналась, что очень его любит… А рыдала прямо в три ручья… у меня на груди… нормально, да? Ой, слушай, Веронь, но только ты смотри, чтоб никому-никому, ладно? А то я же ей слово дала! Правда, теперь-то дела прошлые, но все равно… Хотя, знаешь, про их роман вообще-то многие знали, а она сильно в него была влюблена… не просто амуры крутила, как он, а по-настоящему его любила.

– Ну?.. – Вера отмерла, наконец.

– А что ну! Ну – баранки гну! Чего нукаешь – не запрягала! Ну, это уж не знаю я, что там потом было, но вот как пить дать, он, гад, настоял, не она же так решила! Ребенка-то нет! А в проекте был… Вот трусоватый все-таки у нас шеф, и с ней вообще-то подло поступил! Если бы даже Анютка ничего никому и не сказала, это для него какой же риск: ну вдруг кто потом узнает, от кого ребеночек-то! Многие же в институте у нас знали, что она с ним… В партком сообщили бы, жене – ну и покатилось бы! А он за границу постоянно мотается, и не куда-нибудь, а то в Париж, то в Рим, то еще куда. И закрылись бы все его заграницы вместе с карьерой аппаратной большим медным тазом, понятно? Вот сволочь какая, правда, Вер? А в общем-то, чего же от него и ждать: все мужики одинаковы… на один манер скроены – все только кататься любят… а он, тем более, очень он эти амуры уважает, и сам очень даже ничего из себя – такие сильно нравятся бабам.

И после паузы вредная Машка глубоко затянулась сигаретой и вкрадчиво не проговорила даже – пропела:

– Так что, Веронь, ты уж лучше сразу поимей себе в виду: шеф-то наш известный жуир и сердцеед, и притом коварный жутко! Так что с ним лучше не связываться…

Вера оторопела:

– Маш, да ты что? А я здесь при чем? Ты мне-то для чего все это говоришь, а?

– Да не-ет… – протянула Машка, снова сделала глубокую затяжку, красивыми большими кольцами медленно выпустила дым и криво усмехнулась:

– Слышь, отомри! Шучу, конечно! Ты-то, вообще, конечно, совсем даже здесь и ни при чем… Я так просто, на всякий пожарный… предупредить… Хотя не скажи, не скажи: вон как у тебя глазки-то загорелись, да и он, похоже, тебя в последнее время клеит, сразу видно… глаз положил. Ему ведь как раз такие нравятся: стройные блондиночки, волосы золотые, глаза синие, все, как у тебя… Хотя Анютка-то наша брюнетка… Ну, вообще-то ему так и удобнее: ты ж у нас девушка-то замужняя – если что, так и претензий иметь не будешь… Но вообще-то имей в виду…

«Потому что Создатель, когда мастерил мужчин, явно что-то перекосил в них»… – почти дословно припомнила Вера цитату из Цвейга, но вслух сказала совсем другое:

– Да ничего подобного, и потом, что ты всё вечно выдумываешь?

Глава 7
Духовность джинсовой Стаи

Машка, совсем уже оправившаяся от своих страданий, вдруг вскочила и закружилась на месте:

– Ой, слушай, а ведь я тут со всеми своими делами да огорчениями и похвастаться совсем забыла: смотри, какие у меня теперь новые джинсы? Фирмá, между прочим, Wrangler настоящий, прямо из Штатов, нормально, скажи?! – Она поворачивалась к Вере то задом, то передом, то боком, то изгибалась, показывая ей свою обновку. – Не, правда, зацени, а? Это мне этот гад, муж Генка привез, правда, из Франции, из Лиона, но там такие запросто можно купить, если в американский магазинчик зайти… А еще и батничек в обтяг к джинсам, кстати, имеется, это я в понедельник надену! – Тут Машка вдруг запнулась, потом злобно прошипела: – Вот интересно, а этой гадине своей бывшей он такие же привез или другие какие? Она же толстая – не влезет! Я как-то на фотографии её видела, так у нее зад… во какой! – Она широко развела руками. – Прямо смех один! Она же в джинсы 58 размера и то, наверно, не влезет!

Потом Машка продолжала восторженным тоном: – А у нас здесь такие, сама знаешь, на 400, а то и на полтыщи рэ потянут, не меньше, так ведь еще найти надо у фарцы́ на балке… Вот в Ленинграде или, там, в Прибалтике… Ну, там-то, конечно, чуточку полегче и подешевле, наверно… моряки из загранки в порт привозят, там Эльдорадо! А в Москве нашей занюханной… В общем, фирмá фирмá и есть, и статус, между прочим, тоже вещь у нас не последняя, сама знаешь. Слушай, а теперь дальше надо в партию пробиваться… Самим, причем, дергаться нужно, знаешь ли, а то ведь так и просидим здесь сто лет в мэнээсах, без всяких перспектив загранкомандировок!

Машкины джинсы действительно выглядели потрясающе и сидели на ней великолепно – как влитые. Вера только открыла рот, чтобы их одобрить, как дверь открылась и в комнату вошел шеф с большой папкой под мышкой.

– Вера, – сказал он скучным кусачим тоном, не утруждая себя приветствием, – вы опять пришли поздно. Как у вас дела с переводом, надеюсь, всё уже закончили?

– Да, Павел Аршакович, у меня осталось всего три странички, даже чуть меньше, и это часа на два работы всего, наверное. Я и так всю ночь за переводом провела…

– Ладно, давайте мне пока скорее уже готовый текст, я сейчас просмотрю и машинистке сразу отдам, она ждет, а вы, пожалуйста, побыстрее все заканчивайте, а то уже и директор сейчас интересовался… Маша, а вы что крутитесь тут? У вас как, какие комментарии испанцев вы перевели, что Карильо[48]48
  Сантьяго Карильо – генеральный секретарь испанской компартии в 70-е гг, соратник Э. Берлингуэра, теоретик и практик еврокоммунизма, автор нашумевшего тогда теоретического труда «Государство и еврокоммунизм» (1977).


[Закрыть] по этому поводу думает?

– Да-да, Павел Аршакович, сейчас вот только проверю тут кое-какие места и все вам отдам.

– Всё, девушки, срочно за работу, и давайте-ка, смотрите, чтобы без перекуров или там чаев, ясно?

Взяв у Веры текст, шеф удалился в свой кабинет.

– Смотри, Веронь, так если что, я тебя на всякий пожарный предупредила, – прошептала Машка, загасив сигарету и старательно подтягивая на бедрах свои джинсы. – А то… – ехидно процедила она сквозь зубы, – наш шеф – он человек коварный, знаешь ли…

* * *

Вера переводила текст почти механически – и вспоминала, как она, совсем еще зеленая, наивная, пришла в информотдел научного института сразу после окончания университета. Ее, конечно, тоже по звонку на работу взяли: иначе в такое престижное учреждение не попадешь. Однако вписаться в дружный коллектив, в этот узкий круг позвоночников, попавших сюда по знакомству, по звонку, избранных сильных мира сего она не могла. Конечно, связи в советской действительности решали все, без связей в этот круг не попадешь, но упакованной, то есть своей, она отнюдь не была, строгим их канонам сопричастности не соответствовала. Чужачка, аутсайдер! Свысока смотрели на нее выпендрежные выпускники и выпускницы МГИМО, в основном с экономического факультета или факультета журналистики, чьи родители или супруги были постоянно выездными за кордон, уже накопили на сберкнижках приличные суммы, имели чеки Внешторгбанка, а значит, доступ к дефициту.

Эти высокомерные девочки и мальчики из информотдела отличались специфическими манерами, имели свой, особый, мир, бережно выпестованную цель и действовали в соответствии с четким стереотипом, используя отточенный, хотя и нехитрый набор типовых инструментов для достижения этой цели. При первой же возможности они вступали в партию, получали партбилеты, уплачивали с зарплаты членские взносы и очень этим гордились: ведь это тоже было показателем избранности, причастности.

Стая исповедовала советскую идеологию, произносила громкие лозунги насчет верности партии и правительству, говорила о высоких моральных и духовных устремлениях и высмеивала проявления мещанского вещизма, а на праздничных посиделках трудового коллектива торжественно поднимала бокалы за торжество дела социализма и коммунизма на всей планете. Ребята из комсомольско-внешторговской стаи клялись сделать все для счастья народа своей великой родины и бороться до потери пульса с проклятым загнивающим (но как пахнет!) американским империализмом и международным сионизмом, чтоб этим империалистам неповадно было, и ездили с целью этой борьбы по городам и весям огромной страны, неизменно отмечались там в райкомах и обкомах, читали лекции по линии общества «Знание» или КМО[49]49
  КМО – массовая советская организация Комитет молодежных организаций.


[Закрыть]. Здесь, в этой комсомольской кузнице – очередной штамп Стаи – выковывались лучшие, отборные, насквозь проверенные комсомольские, затем партийные кадры, заряженные патриотизмом. Квасным патриотизмом.

И лучшие из них, то есть прославлявшие родную отчизну особенно ретиво и рьяно, начинали продвигаться уже не по научной линии и быстро делали карьеру, становясь функционерами партийного или чекистского аппарата. Для этого от них требовались незаурядная ловкость и сообразительность, изрядная доля беспринципного честолюбия, лицемерия, лести. Но именно эти качества позволяли вожакам Стаи в рекордные сроки проложить путь наверх, проявить себя уже в амплуа партийных активистов или доблестных работников незримого фронта борьбы с инакомыслием, оказаться в парткоме или в первом отделе института[50]50
  Первый отдел существовал в любом советском институте или учреждении, осуществлял наблюдение за идеологической чистотой и моральным обликом сотрудников. Его руководитель отслеживал их неблаговидные действия и неблагонадежные разговоры и докладывал об этом наверх, по инстанциям.


[Закрыть]… И это была лишь первая ступенька на карьерной лестнице.

Правда, лишь совсем немногие из них вступали в партию по идейным соображениям, по убеждению. Подавляющее большинство молодых коммунистов информотдела, да и института в целом, не только не скрывали того, что партия для них – всего лишь ступень к благосостоянию, необходимое условие карьерного роста, прыжок наверх, куда-нибудь в МИД, в Дипкорпус, в капиталистическую загранку, но и цинично говорили об этом между собой. В кулуарах, конечно! Там они смаковали подробности шикарной заграничной жизни, сходили с ума от немыслимого богатства и блеска Нью-Йорка, Парижа, Рима, от капиталистического изобилия бутиков и супермаркетов, где все есть и ничего не надо доставать, а можно вот просто так зайти и тут же, без всякой очереди, купить. Восторгались океанами ночных огней, неоном рекламы, роскошью отелей, исходили завистью при мысли о шике кафешантанов и ночных ресторанов, исходили желчью от желания попасть туда, в буржуйскую загранку, и надолго, и изведать все эти радости жизни на прогнившем Западе…

Таков был бесхитростный набор устремлений Стаи, нравственный императив, их система ценностей. А на партсобраниях эти ребята, конечно же, помнили об особой, собственной, гордости советских граждан, проявляли себя последовательными борцами за дело коммунизма в нашей стране и во всем мире, демонстрировали верность партии на словах и на деле, соблюдали партийную принципиальность и дисциплину. Те же, кто не вышел еще из комсомольского возраста, всячески старались быть – или слыть – правоверными комсомольскими вожаками, активными молодежными лидерами, будущей сменой и тоже при первой возможности подавали заявления о вступлении в партию, получали рекомендации от коммунистов с большим стажем…

Эти ребята имели свой особый, не совсем понятный чужаку, птичий язык, состоящий из кодовых обозначений, расхожих штампов. Типовой, стандартный набор словечек, фраз, позаимствованных из культовых фильмов, редко-редко из книг, юмористических передач, анекдотов с бородой, из переделанных записными остряками песен, стихотворений… Широко в ходу были англицизмы, а чаще псевдоанглицизмы, иной раз искаженные и не всегда корректно используемые французские слова…

А главное – они щеголяли в фирмé. И это тоже был своеобразный опознавательный знак сопричастности, сигнал, пропуск в общество сильных мира сего. Принадлежность к внешторговской околонаучной элите определялась жесткими стандартами.

Строго заданная униформа. Джинсы, причем только штатовские – Wrangler, Levi’s или Lee и никак не ниже. Помимо заклепок, лейбла и карманов в нужных местах, новые джинсы должны непременно иметь глубокий кобальтовый цвет, с яркой искоркой, просинью, быть бархатистыми даже на вид, а еще стоять, если кому-нибудь вдруг приходило в голову проверить их плотность таким образом. Они сидели непременно влитую, то есть застегивали это стоячее новье, особенно при первой примерке, исключительно лежа, на выдохе… Такие джинсы, а лучше, джинсовые костюмы, можно было купить только в Штатах или, если уж очень повезет, в спецраспределителе. А достать – нет! Ни в самой раскрученной комиссионке, даже по большому блату, ни в «Березке» их не сыщешь ни за деньги, ни за чеки. Конечно, если иметь связи, то можно достать и у фарцы́, но за немыслимые деньги: меньше, чем за четыреста, а то и пятьсот рубликов не купишь, а где их взять при окладе сто сорок рэ? Да и фарцовщики – люди осторожные, недоверчивые, с кем попало дела иметь не станут, ведь за фарцý и загреметь куда надо можно, а уж за валютные операции – и подавно мало не покажется, так что, мама, не горюй! К ним приходят только по знакомству, точнее, по цепочке, к тому же, иначе легко нарваться на товар ненадлежащего качества… Вот за анонимность и приходится приплачивать дополнительно. Европейские джинсы, а также вельветовые или замшевые, котировались ниже.

К этому американскому джинсовому великолепию требовались блузки-батники строго по фигуре, естественно, от лучших европейских фирм, фирмóвые галстуки (а иначе нарушение!), фирмóвые же замшевые пиджаки, куртки из мягкой итальянской кожи, итальянские же или французские кожаные сумочки, туфли-платформы по последней моде. А как можно обойтись зимой без норвежской или, на худой конец, греческой дубленки (болгарские – фи! – в счет, конечно, не шли) и без лисьей шапки опять-таки из буржуйской загранки!

Престижные, упакованные ребята обменивались классными дискáми, тоже из США или Западной Европы, девочки непременно обволакивали себя густыми облаками Climat или Chanel, использовали только буржуйскую косметику, молодые люди тоже распространяли дорогой парфюм известных французских фирм…

Ну, а апофеозом всего этого заграничного великолепия становилась машина! Конечно, в основном на кону была «Волга» последней марки – олицетворение принадлежности к миру избранных. Статус. Об иномарках почти никто из Стаи и не мечтал, ведь в начале 80-х их можно было по пальцам пересчитать, и доступ к этой заграничной роскоши имели лишь дипломаты, крупные чиновники, самые знаменитые артисты, циркачи или спортсмены, да и те иной раз довольствовались подержанными автомобилями-иномарками.

Впрочем, Вера мало что в этом понимала. Она, конечно, слышала об автомобильном рынке в районе Южного речного вокзала, о так называемых внешнеторговых автомобильных выставках и даже о черном рынке машин. Ну так что ж! В условиях советского дефицита черный рынок и подпольная торговля процветали. Чем только не торговали: и джинсами, и мебельными гарнитурами, и иномарками, и даже валютой…

Но все эти игры обмена мало интересовали Веру, были далеки от нее. А вот в соревновании на информотдельском подиуме Вера, безусловно, проигрывала. В партии она не состояла и не очень стремилась туда вступать, – во всяком случае, инициативы не проявляла, хотя из комсомольской организации выбыла по возрасту. И дело было вовсе не в Вериной инертности, пассивности или аполитичности. Просто она кожей чувствовала, хотя и не всегда отдавала себе в том отчет, высокий градус ханжества, цинизма, лицемерия большинства окружавших ее молодых коммунистов-сверстников.

А не являясь членом партии, сотрудник научно-исследовательского института, за редчайшими исключениями, не мог рассчитывать на командировки даже по стране, по линии общества «Знание», не говоря о загранкомандировках, даже если он уже создал себе имя в научном мире. И потому положение её в институте оказалось шатким и непрочным, поскольку она была, как все, только членом профсоюза и регулярно уплачивала членские взносы…

Вера вышла на работу в информотделе, имея годовалую дочку, причем сидеть с ребенком было совершенно некому. Мама, еще совсем молодая, много работала и, кстати, помогала материально, потому что Вера как молодой стажер-исследователь получала 100 рублей, да и ее первый муж, тоже как молодой специалист в научном институте, не намного больше. В общем, совсем не густо, а на руки получалось еще меньше. Вот и крутись, как хочешь. С нянями, которые могли бы работать с 9 утра и хотя бы до 8 вечера, тоже не сложилось – во всяком случае, в первый же месяц Вериной службы пришлось поменять двоих. Вообще няни тоже были в большом дефиците и оттого сильно капризничали – попробуй, найди еще! В конце концов, нечего делать – Вера отдала крошечную Катюшку в ясли, а няню взяла на условиях работы два раза в неделю. И то еще хорошо! Ведь Катюша и пяти дней не проходила: ОРЗ накрывали ребенка снежной лавиной с завидным постоянством. Сопли, кашель, температура. Вера постоянно сидела на больничном, который давали на пять дней, но за пять дней малышка, естественно, не выздоравливала, участковый педиатр Марья Михайловна их не выписывала, и приходилось брать справку по уходу за ребенком еще недели на две без сохранения содержания… Потом Катюшку отводили в ясельки, она бодро туда ходила ровно четыре дня – и все возвращалось на круги своя.

– Мамочка, ребёнок у вас не ясельный, что вы делаете?! – вопила Марья Михайловна. – Вы что, не понимаете, его нельзя в ясли! Это преступление! Что, у вас сидеть с ней некому? Тогда увольняйтесь и сама с ним сидите, и пусть муж работает, а то загубите здоровье у ребенка, она у вас хроником станет.

– Вера, ну сколько уже можно сидеть на больничных и справках по уходу, я не понимаю! Так же нельзя уже! – возмущалась заведующая их группой Ида Николаевна, когда Вера в очередной раз звонила утром на работу и сообщала о болезни ребенка. И продолжала кусачим тоном: – Кто за вас вашу работу выполнять будет, опять Наташа с Таней? У них и своей хватает! Вы всё же подумайте, как вам устроиться! Вы или работаете – или нет!

Конечно, Ида Николаевна была права. Но Вера, молодой специалист, никак не могла уволиться. Надо три года отработать, а иначе потом ни за что не устроишься, да и квалификацию потеряешь. Правда, по существовавшему в те годы положению, и уволить ее руководство тоже не имело права: молодой специалист, да еще выполняющий важное государственное дело.