Текст книги "Вихреворот сновидений"

Глава 9
Полет во сне и наяву

За окном, медленно, словно призрачный сонный корабль, проплывал мимо нее кобальтово-синий вельветовый вечер. Неужели пришла, наконец, зима – в самом конце января? Но как красиво, какая гулкая торжественная тишина вокруг! Там, на улице, крупными хлопьями-корабликами падал снег, деревья стояли величественные, одевшись в новенькие белоснежные шубы, а во дворе института все было покрыто великолепно чистым, каким-то первозданным – библейским (или в библейских историях так жарко, что снега там не может быть?) мягким белоснежным ковром.

Вера глубоко задумалась, заглядевшись на белоснежную зимнюю сказку за окном. Конечно, завтра все снова растает, и под ногами опять будет хлюпать мокрая грязь, но сейчас – как же красиво, тихо все вокруг!

– Вероня, а давайте-ка мы сделаем сейчас маленький перерывчик, – услышала она мягкий, как только что выпавший снег, вельветовый, странно интимный голос шефа.

Вера вздрогнула, резко обернулась и увидела Аршаковича. Шеф стоял около ее стола и наливал в два тонких высоких бокала вино из неизвестно откуда взявшейся бутылки.

– Ну что вы так вздрогнули, Веронечка, я вас испугал? Ничего страшного… Но мы с вами это, правда, заслужили. Это, Вероня, вино под названием «Inferno»[58]58
  Inferno – ад (итал.).


[Закрыть]. Помните, я тут как-то однажды весь наш отдел угощал? Вино потрясающее! С французскими не сравнится. Это я из Италии недавно привез, и я давно хотел вас угостить… Такое вино вы у нас в Союзе нигде, ни в одном магазине не найдете, даже в «Березке»!

– Ну, я не… я даже не знаю, а как же… – пробормотала Вера. – Нет, пожалуй, Павел Аршакович… Надо скорее работу заканчивать. Уже ведь поздно, когда же я домой-то попаду сегодня?

– Ничего, попадете-попадете! Муж, хотя и поздно, но обязательно вас дождется, это я вам гарантирую, и ему тоже! – моментально отреагировал шеф. – Но он же должен понимать: любую работу надо закончить. Ну, а тем временем маленький перерывчик нам отнюдь не повредит. Только вот что… Вроде уже все ушли, одна служба охраны… но все-таки, сами знаете, выпивка на рабочем месте… Это как-то не совсем… одним словом, это у нас не приветствуется. Давайте-ка лучше дверь закроем…

Шеф Аршакович демонстративно запер дверь отдела на ключ, потом взял оба бокала и предложил:

– И знаете что, Веронечка, а нам ведь будет намного удобнее не здесь, в отделе, а в моем кабинете, там можно расположиться за журнальным столиком, удобно посидеть на диванчике…

Вера сразу оценила ситуацию. На низеньком стеклянном журнальном столике уютно расположились два изящных бокала, ждала их только что распечатанная большая шикарная коробка итальянских конфет, тонко порезанный апельсин на тарелочке, а в высокой узкой вазе, привезенной шефом из Италии, снова источали аромат розы – на сей раз четыре темно-красных и одна чайная.

Жаль только – не изучила она до сих пор искусство составления икебаны и язык цветов, а неплохо бы знать его! Но… о чем тут говорить – в сущности, все ясно. Смелость, хитрость, внезапность. Качества хорошего руководителя? Или соблазнителя?

Но… Еще есть время просто сказать нет и уйти. Ну зачем ей осложнения с собственным начальником? Да в том-то и дело, что говорить нет она никогда не умела. Девочка, выросшая в интеллектуальной научной семье, она не оказывалась до замужества и рождения ребенка в полосе жизненных бурь, вырывавших нервы с корнем, но зато учивших преодолевать серьезные коллизии, выходить из затруднительных положений и пикантных ситуаций, пресекать манипулирование, четко обозначать пределы внутреннего личного пространства, отказывать. И теперь Вера, во многом оставшаяся этой наивной девочкой и до сих ни разу не попадавшая в столь щекотливое положение, совершенно растерялась – она не знала, как поступить. К тому же шеф все больше нравился ей.

Павел Аршакович усадил её на диванчик, снял пиджак («Сняла решительно пиджак наброшенный»… – почему-то припомнилось Вере), ослабил галстук, придвинулся, нежно, обволакивающе обнял её за плечи, обдав чувственным ароматом дорогого парфюма, долил в бокалы еще немного вина, произнес обволакивающим шепотом:

– Cin-cin, Веронечка… Ведь так твои итальянцы чокаются, верно?.. Вот и мы… Выпьем по бокалу Inferno – и заполыхаем в Аду… с тобой вместе – в аду страсти!

Она видела все происходящее слегка отстраненно, словно в кино, в сильно замедленной съемке. Как банально он выражается, какой налет пошлости – и в то же время как все продумано, уютно, с какой заботой подготовлен их tête-à-tête.

Надо же… А ведь Машка-то прямо как в воду смотрела… и предупреждала её, и именно сегодня.

Шеф еще чуть-чуть подогрел голос, и стал он теплым-теплым и мягким, бархатным. Аршакович чокнулся с ней, отпил немного этого божественного напитка, взял ее бокал, пригубил вино оттуда, где пила она, поставил оба бокала на низкий журнальный столик. Потом взял из коробки конфету, положил в рот Вере, посмотрел прямо в её глаза обволакивающим, проникающим взглядом – и тут же впился в ее губы долгим и сладким, тягучим, как ириска «Золотой ключик», и обжигающим поцелуем.

– Сладко как, правда, Вероня… и ты сладкая… Отдай мне твою сладкую конфетку, – простонал Аршакович, содрогаясь в неудержимо приближающихся конвульсиях страсти, и всосал ее в себя.

«Избитый прием опытного сладкого ловеласа – но ведь работает… хотя и попахивает цинизмом», пришла в голову Вере последняя здравая мысль.

А затем шеф Аршакович решительно снял рубашку, стремительно опрокинул ее на диван, не отрываясь от ее губ и жадно шаря по ее телу умелыми горячими руками, моментально и как-то незаметно, ловко – она даже сама и не заметила как – снял с нее кофточку, расстегнул юбку.

«Да, вот и в этом он преуспел… мастер соблазнять… и ведь так же точно, наверное, он начинал и с Анечкой, – вдруг подумалось Вере. – И, может быть, даже здесь, прямо на этом самом диване… и, наверное, с другими тоже… вот хоть с той же Машкой, к примеру, – то-то она с таким вдохновением про Анечку мне пела… Как пóшло, однако… А теперь вот и моя очередь подошла, благо, я под его началом не так давно… не успел еще… Ох, не надо бы, не надо…»

«Нет… Не надо, не надо, не сейчас…» – эти обычные, как всегда в подобных случаях, женские слова закипали, пенились на губах. Но она уже не могла, да и не хотела сопротивляться. И почему бы и не ответить на его порыв? Хотя и дешевый это прием, по правде говоря. Но, видно, мало это понимать разумом… Где найти противоядие?

«Да, да! Он же тебе давно нравился, как мужчина… а если честно, ты ведь сама хотела этого… А почему бы и нет? Ведь никто же не узнает, ведь одновá живем, и он уж точно болтать не станет, не в его это интересах…»

«Не надо бы», – шептал ей почти сломленный внутренний голос.

– Молчи, молчи, Веронечка, не думай ни о чем, не говори ничего… ты же ведь и сама давно уже хотела этого… Шеф внезапно охрипшим голосом дословно повторил слова, подсказанные ей внутренним голосом, запечатывая ей рот проникающим бесконечным поцелуем и нахально ощупывая ее сальными глазами. И произносил он тоже сальности. Потом прокашлялся, прочищая голос. – А давай с тобой потеряем голову… вот так… ну же! прямо сейчас… да… соединимся в одно… сольемся, вот так! Ты теперь вся моя…

Как это он угадал её мысли, успела подумать Вера. И – потеряла голову. Сразу. Совсем. Напрочь.

Резкий пронизывающий запах опасности – у-ух, какой колючий! – и острый – мокрый, жгучий, животный, кисловато-мускусный – желания ударил ей в нос, постепенно завладевая ею, окутывая тяжелым жарким одеялом, забирая в тиски. Повелительно, грубо и властно пробил ее плоть, жестко пронзил крепкий могучий огненный жезл. Как в первый раз. Будто сваю он в нее забил.

Небольшой, но очень удобный и мягкий кожаный диванчик в кабинете у шефа стал их сообщником – и соглядатаем.

…Господи! Да разве так бывает? Неужели так может быть вообще? Она и сама не могла понять, что с ней происходит. Чувствовала одно: такой остроты ощущений, такой отстраненности от себя она не испытывала еще никогда. Невероятная легкость, даже невесомость овладела ею, и, не чувствуя своего тела, без всяких усилий она поплыла по реке, и эта широкая полноводная могучая река понесла ее стремительно, то погружая в теплые прозрачные зеленоватые волны, то поднимая и раскачивая на этих ласковых то медленных, то быстрых волнах. И он плыл вместе с ней, слившись в единое целое, и шептал что-то невозможное, невообразимое, от чего кружилась голова и хотелось плыть так вечно… А потом вдруг полноводная широкая река точно поднялась высокой волной – и резко низверглась в невыносимо глубокую, до боли сладкую пропасть, швырнула их куда-то вниз, прямо в бездну Ниагарского водопада, и падали они вместе в ту бесконечную бездну.

– Вот та-к, девочка моя синеглазая, во-от так, моя маленькая малышка… – шептал он ей на ушко тихо-тихо, еле-еле слышно, словно ветер шумел в ушах.

Только ни о чем не думать – только лететь! И она летела вниз по реке… а водопад низвергался вниз каскадом… каскадом… Снова и снова, и еще, и еще, и она больше не чувствовала своего тела.

Вера не осознавала, сколько времени продолжались эти взлеты и падения и сколько раз она взмывала вверх, отрываясь от собственного тела, и сколько раз взрывалась страсть, отзываясь сладкой болью и нестерпимым блаженством в голове, во всем теле, и сколько раз они оба заходились в стоне и кричали, и парили, оторвавшись от своих бренных тел, и падали вместе с высоты, глядя друг другу прямо в глаза.

Неужели так бывает? Почему же она не испытывала ничего подобного в жизни – даже с любимым своим человеком? Как такое может быть? Только бы это продолжалось еще и еще! Только бы не заканчивалось!

…Потом шеф целовал её в грудь, в губы обволакивающими, расслабляющими и, вероятно, отрезвляющими поцелуями. Да, он умеет искушать… Интересно, кого же из них двоих он отрезвлял?

– Давай теперь немножко полежим… Отдышимся, – вкрадчивым, томным шелковым голосом произнес Аршакович. – Девочка моя хорошая, да ты просто чудо! Как же ты мне подходишь! А тебе как, понравилось? Ну, впрочем, о чем это я? Я же все почувствовал… как ты… правильно… вот так… какая ты горячая… – Шеф беззастенчиво гладил ее, трогал, ласкал глазами, руками, губами. И – ну ни капли деликатной нежности, к которой она так привыкла в интимных отношениях с мужем – одна только грубая животная страсть. Жесткий животный секс и обволакивание.

Потом их подняла и понесла, раскачивая и унося течением, четвертая, пятая, шестая волна секса. Они потеряли счет времени, приливам и отливам непреодолимого желания обладать друг другом.

– Вероня, да ты просто само совершенство… И это было – божественно… – стонал шеф Аршакович, содрогаясь от нового приступа желания, – и я снова хочу тебя, еще, еще, нет, правда, ты просто чудо, девочка! Это невозможно выразить словами!

– Ну, всё! Теперь всё, хватит, а то мы до утра будем этим заниматься, и потом, я уже больше не могу! – простонал, наконец, Аршакович, с усилием оторвавшись от нее и быстро натягивая брюки, застегивая рубашку.

А Вера сидела на диванчике, закутавшись в свой джемпер, и смотрела куда-то в одну точку. Что такое? Почему ей хочется теперь, чтобы он ушел отсюда как можно быстрее и оставил ее одну? Она не понимала. В конце концов, он ведь очень интересный мужик, и элегантный такой, и, конечно же, нравился ей с тех самых пор, как она пришла в его отдел. Но, Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы он теперь молчал, чтобы только не сказал что-то сальное, какую-нибудь пошлость! Почему ей так неловко теперь выдерживать его взгляд, хотя всего лишь десять, нет, даже пять минут назад она то взлетала вместе с ним, будто на гигантских качелях, до самых небес, то стремительно падала оттуда, с высоты, не отрывая от него глаз, и он пронзал ее всю своим взглядом, и им хотелось, чтобы это никогда не кончалось, и упоенная радость переполняла, и падение это было невозможно, невыносимо счастливым в остроте своей.

…Когда это было?

Он смотрел на нее лучистыми глазами – не отрываясь. Сказал:

– Господи, дай мне утонуть в этих глазах!

Шепот дождя…

А в глазах его отражался её дождь…

Он. Она. Дождь.

Жемчужные горошки дождя лопались в лужах, как мыльные пузыри…

Это – было так.

Потом возникло нечто чуждое, враждебное – и встало между ними…

– Так, ну всё, давай, Вероня, по-быстрому, быстро, быстро, – торопил ее шеф, совершенно одетый, причесанный, при полном параде, подчеркнуто деловым тоном. – Ну что ты сидишь? Мне ведь уже давно пора домой, да и тебе, между прочим, тоже. А у меня, ко всему, еще и жена сегодня не совсем здорова, (вот спасибо – напомнил! Это чтобы претензий никаких к нему не имела?) так что еще и в аптеку не мешало бы успеть заскочить… хотя… который час? Ой, нет, все, конечно, закрыто. Да и тебя муж тоже, наверное, заждался. Давай сейчас поторопимся… Да что с тобой?

Как странно всё. Шеф просто соткан из противоречий. Во время их полетов вверх и вниз по Ниагаре он был то нежен, то зажигал её сокрушительной страстью, то шептал ей нестерпимо ласковые слова, то рисковал сломать в своих железных объятиях.

Вот так и теперь. Он готов к выходу и к встрече с семьей. Следы преступления полностью уничтожены – чист и безупречен. И ни в одном глазу – примерный семьянин, да и только. Просто два разных человека.

– Нет-нет, ты только не подумай, девочка… То, что было… было очень-очень хорошо, правда, я даже не мог такого ожидать, – словно оправдываясь, снова понизил голос шеф и запечатлел на Вериной шее поцелуй благодарности. – Ну и как тебе мой мальтийский жезл? – это он прошептал ей на ушко. – Да… но что же теперь делать: пора нам уже по домам… нельзя выпадать из современного цивилизованного общества, ты ведь понимаешь? Статус есть статус, тебе же не надо все это объяснять, ведь правда? Ну вот и умница.

Сейчас он разговаривал с Верой, как с маленькой неразумной девочкой. Она машинально кивнула.

– Давай выходи сначала ты, а я уж позже… Надо же все-таки соблюдать конспирацию, правда?.. Веронечка, девочка, ты только цветы не забудь, на вот, возьми. – Аршакович достал из вазы розы и протянул ей. – Ах да, и вот еще кое-что… Он вытащил из ящика своего стола, протянул ей небольшой изящный пакетик, в котором лежало что-то маленькое, твердое.

– Потом, потом посмотришь… И знаешь что? Я сам уже сведу текст ну, и там, сопроводительную записку, за что же мне мучить тебя? Так что завтра можешь спокойно отдыхать. Нет, но и, конечно, чтобы текст автореферата в понедельник в десять ноль ноль утра у меня на столе лежал, ясно? Ну и статью в сборник готовь побыстрей! Все, ты свободна, отдыхай.

И проводил Веру до двери отдела, приобнял за плечи, нежно поцеловал в губы, подавая шубку.

Может, все-таки спросить насчет его работы во Франции? Прямо на языке вертится… А хотя он вряд ли правду скажет. Вон как выпроваживает, и не стесняется, и даже проводить не предлагает, а ведь он на машине, до дома мог бы подбросить.

– Вероня… вот еще что… слушай… на следующей неделе я постараюсь устроить… освободить себе часок-другой, например, во вторник – так и ты попробуй, что ли… ладно? Я дам тебе знать… – Он еще раз поцеловал ее. – Ну, все-все, иди уже…

Что ж. Акценты расставлены. Все ясно. И спрашивать ни о чем не стоит. Конечно. Надо соблюдать конспирацию, нельзя выпадать из стаи, то есть из современного цивилизованного общества. А то, не дай бог, кто-нибудь отправит телегу в дирекцию или – неизвестно, что хуже – сообщит жене, та поднимет скандал, может обратиться в партком и местком и куда там еще… И все! Какая уж там загранкомандировка!

Спускаясь по лестнице, Вера не утерпела, остановилась у подоконника, достала из сумочки пакетик, заглянула в него и вытащила небольшой флакончик духов, крохотную изящную шоколадную конфетку – «бутылочку с ликером» и шарфик из тончайшей мягкой шерсти – кашемировый, как потом просветила Майка. А духи – Chanel номер пять, о Боже! Да такое даже и в «Березке» не всегда достать.

Значит, это не было экспромтом, и он все запланировал заранее, подготовился, поняла Вера. Видимо, шеф решил соблазнять её на высшем уровне. Хотя ему, регулярно выездному за кордон, это ничего не стоит.

Какой хилый, промозглый вечер пришел на ее улицу! Снег еще немного пометался на необъятных небесных подушках, а потом обернулся дождем, мерзким, холодным, противным. Этот самый снег-дождь моментально превращался под ногами в жидкое грязное пюре, противно хлюпал и чавкал, а тяжелое сизое небо опрокидывалось прямо на голову всей своей мокрой тяжестью. Ожесточившееся небо. Да уж, зима так зима. Хиленькая московская зима. Если теперь вдруг подморозит, вот будет каток! И очереди в травмпунктах вмиг выстроятся – прямо как в наших магазинах.

Вера шла к метро и думала: хорошо бы Валерка уже заснул к ее приходу. Кстати, кажется, когда они уединились в кабинете у шефа, в соседней комнате были какие-то звонки? Наверное, это звонил муж, недоумевал, куда она запропастилась в субботу вечером. А, ладно, будь что будет.

Да, разудалый вечер у нее случился. И думать об этом не хочется – во что она позволила себя втянуть? Нет, больше она она на это не пойдет – никакого вторника ему не будет!

Стыдно, очень стыдно. Странное ощущение: сочетание легкости – и грязи. Хотелось как можно скорее принять душ. Нет, сейчас она не будет об этом думать.

В голову полезли будничные мысли. Ну зачем она отказалась от кубика Рубика, когда Майка предлагала взять и на ее долю: хоть Катьку порадовала бы. Ведь многие дети старшей группы в садике у дочки приносят с собой эту красивую яркую головоломку. И где только родители достают их? Неизвестно. В магазинах их «нет не бывает» – по крайней мере, так отвечают продавщицы. Но тем не менее, они есть у многих детей, а кто-то из ребятишек приносит в детский сад и новомодные электронные игрушки: какие-то яркие разноцветные шарики или занятные ромбики – словом, что-то там на экране прыгает, летает, скачет… Знакомства у родителей в Детском Мире, что ли? Из-за кордона привозят? Или выстаивают безумные очереди. Да она сама совсем недавно видела длиннющий, на несколько часов почти безнадежного стояния, хвост в Детском Мире на Ленинском проспекте, даже встала, постояла немного – и ушла. Некогда ей стоять, да и все равно не достанется: в любой момент может выйти продавщица и заорать противным визгливым голосом: «Все! Товар заканчивается. Кто последний?! Последни-ий?! Мужчина-а, эй, вы там, да, вы, вы, что ли, последний? Скажите там, чтоб больше не занимали! Все! Расходитесь, товарищи!» И если б такое только с игрушками было! Самые необходимые вещи – все приходилось доставать.

Подходя к дому, Вера привычно посмотрела, горит ли свет в их окнах. Без пяти двенадцать. Прямо как Золушка спешит с бала.

Оба окна были темны. Что же, Валерка спит или ушел куда-нибудь?

Валерки дома не было. На столе лежала записка, в которой он сообщал, что не дозвонился ей на работу и уехал к Пашке Михайлову: у него собралась картежная компания, и скорее всего, он вернется с последним поездом метро или на поливальной машине, а не получится, засидятся – так уже приедет с утра пораньше.

Ну что ж. Всё к лучшему – как заказывали. Сейчас ей трудно было бы смотреть в глаза Валерке. Вера сладко зевнула, погасила свет, удобно подмяла подушку – щека устроилась мягко, уютно… Как же всё-таки приятно заснуть после трудного дня, сумасшедшего вечера – и предыдущей бессонной ночи!

Глава 10
Cнов очарованья аромат

Вера сладко зевнула, погасила свет, подмяла поуютнее подушку – щека устроилась… Как мягко! Как приятно…

Уснуть.

Она устала. Хорошо б уснуть… вновь в омут сновидения упасть.

А на пороге сна пришло воспоминанье.

Нет, только не сегодня! Вот напасть…

Что это было? Когда это было?

Небо нахмурилось дождём ненастья.

И моросило. Он в глаза её глядел…

Вот дождь пошёл. Грибной!

Одни они остались в мире. Непереносимое счастье…

В глазах отражался дождь, и сверкающие дождинки-слезинки капали с ресниц…

Потом…

В жизнь ворвалось нечто враждебное.

Чужое.

…Вот Верочка откидывает одеяло мягкое, садится… Толчок, отрыв – и ощущенье странное: она парит…

А в теле легкость, невесомость. Быть может, это сон ей снится?

И непривычно, но… она под самым потолком летит… как птица!

Да спит она! В квадрате черного окна, как в зеркало, глядит луна… Вираж, другой – как жаль, так комната мала! И тесно… ой! Сейчас она о потолок ударится – она спала?!

По волшебству – или во сне?.. Вот стены раздвигаются… Так медленно… Как странно! Стены расступились – и пропали, ушли.

Тогда впервые к ней явилась Natalie…

Заря… Вот крадучись, искрясь сверкающим извивом, луч солнечный, шалун, заполз – разрезал темноту. И солнца первые лучи прогнали мрак ночи. А яркий свет рекой оранжевою, золотым приливом мир заливал вокруг. И небо ночь взрывало! Горело небо, жгло, пожаром сотен солнц пылало.

Стояла ночь – и утро враз настало!

Цветёт-поёт, клубится-золотится лето зноем.

Прелестная зеленая лужайка пред ней раскинулась, дыша покоем. И пруд в тиши имения, вон там, вдали. И травка, как зеленым шелком гладью рисунок вышит.

И – Natalie…

Портниха Татушка оборочки да ленточки на платьице её всё пришивала: то матушкою велено, хотя оборок мало… Молочно-белое то платьице – а кружево, как молочко топлёное. И бантики зеленые на пояске да на груди – ах, что за прелесть, и оборочки зеленые.

И тонкий, гибкий её стан, будто часы песочные, корсетом перетянут… А нянюшка Платоновна намедни сказывала: я чай, ты милушка-да-лапушка ужотко так ладнéнька-да-милéнька – хороша!

Нет, няня не обманет!

Она теперь и шляпку наденет не спеша – вся лентами расшитая, да, с томиком стихов, – в беседку, от солнышка сердитого… А там, в увитой диким виноградом да плющом ротонде, ей томик полистать, жужжанью заблудившейся пчелы внимать.

А бабочки-то – диво! Новую б какую в коллекцию ее, не больно-то богатую, поймать…

Так крылышки лимонные дрожат, трепещут… А в зеркало ей поглядеться еще? Одна беда: ведь в зале зеркало-то замутнено, будто покрыто паутиной. Точно лик божий на иконе той, в церкви сельской, ее любимой.

Пятном размытым личико её глядит. И отчего maman повесить новое не повелит?

Заплесневела муть зерцала.

…Вот Natalie чрез двери отворённые выходит, от солнца ярко-рыжего зажмуривается.

Как припекает солнышко, как жарко, знойно стало!

Сочно зеленая лужайка, дом ярко-белый с бельведером да колоннами. Звон-перезвон часов напольных с лужайки можно услыхать. Бой их малиновый. И как поют они приятно, приглушённо. Удары гулкие, мотив старинный.

Тише!

– Бб-бимм-м!!! Бб-бомм-м!!!.. Бб-бимм-м!!! Бб-бомм-м!!!..

Да сколько же теперь пробьёт?

За ближним лесом колокол церквушки вдруг заблудился – нет! Заливисто поёт.

Бб-бимм-м!!! Бб-бомм-м!!!.. Бб-бимм-м!!! Бб-бомм-м!!!..

И колокольный звон доносится со всех сторон.

Да где ж альбом с гербарием? За старым фикусом забылся он опять?.. Бог с ним совсем – родимой нянюшке Платоновне его велеть потребно поискать. Она найдет, небось…

Ротонда живописная. Место её любимое в имении. Вид романический на пруд, осокой да кувшинками зарос… Она в ротонде стихи читает, по обыкновению. И подступает к ней меланхолическое настроение.

Хотя какой с барышни глупой спрос?

В стихах она не больно понимает, однако же горда: ведь он, корнет, свои мечты поэтом стать ей поверяет.

Как высоко-то солнышко уж поднялось, слепит – аж больно глазонькам, устали. А солнце-то горячее и рыжее – вмиг волосы её от солнца золотые стали.

– Глаза-то у тебя – два озерка, в них небо синее высокое глядит, – то нянюшка родимая disait[59]59
  Говорила (фр.).


[Закрыть], лаская Natalie.

Как жарко… знойно… Гравий да песочек под шагами легкими хрустят, шуршат… Прохлада, тишина. Точно в их поместье одна она.

А платьице-то стелется, колышется, полощется – шурк-шурк… Так нежно. Natalie неслышные шаги… В беседку она теперь спешит. И платьице ее касается дорожки краешком небрежно…

Ротонда – прелесть! А вот альбом, намедни на скамейке позабыт, да и ее работа – гладью синей пруд на пяльцах почти уж вышит. Закончить надо.

Вид романический… Очей ее отрада.

А маменька-то шибко на садовника Данилу осерчала. Как можно! Das ist schreklich, das ist nicht gut[60]60
  Это плохо! Это нехорошо! (нем.).


[Закрыть]!

Две ивы над водой склонились – что за прелесть! Две подруженьки давно её здесь ждут. Вишь, косы длинны распустили, точно волосы в воде полощут они сначала, а после об женихах шуршат да шепчут в горести-печали.

Негодницы! Уж так пригожи – диво! А пруд глубок. Вода черна. Лишь лист упавший, стрекозы полет…

Кругом все сонно… Вот пчела, в беседку залетев, жужжит… Но вот застыл денёк июльский, спит. Так тихо… Знойно… Птички петь уж утомились. Лишь по утрам их гомон, щебет из окошка спальни доносились.

Жара упала на именье. И всё застыло зноем. В душе у Natalie смятенье: «Ах, я его не стою…»

– Oh, Natalie, please, tell me, where are you? What are you doing now?[61]61
  О, Натали, скажи-ка, где же ты? Что ты делаешь? (англ.).


[Закрыть]

Ах, это гувернантка – вредная miss Ellen! Нет от нее нигде покою! Спокойно посидеть не даст, на солнышке понежиться да насладиться тишиною.

– You must study now, did you forget, my dear?[62]62
  Тебе надо заниматься теперь, ты что, забыла? (англ.).


[Закрыть]

И что же, аль в беседке затаиться? О нет, противной miss ответствовать она не станет. Нельзя ей уходить, в дом торопиться! Вдруг он теперь сюда заглянет… Но отчего же не было его вчера, дня третьего? Не мог ее забыть, о нет! Однако неужели и сегодня не придет корнет? Нет, верно, уж на бале он будет: как не быть ему?

Уж вечереет. Того гляди, съезжаться гости вот-вот начнут.

Так скоро день пройдёт. Она еще маленько подождет. В ротонде, где часто видятся они, где навевают думы сон…

Да где же он?

Взирает из беседки Natalie: ma tante с maman… А вот и гостьи.

Они гуляют на лужайке под зонтиками. Беседуют, оживлены. О чем же? Верно, о спектакле, об актерах театра в именьи Михайлы Иваныча, соседа их.

Однако ж воспитание хорошее, манеры сосед имеет. И то сказать, в Москве, в Собраньи Благородном состоит. Помещик-то старинной, да происхожденья он хорошего – из немцев оный род ведет. Да, как же маменька disait autrefoi[63]63
  Сказала давеча (фр.).


[Закрыть]?.. Ах, «буде оный из дворян», да «благородные дворянские да княжеские роды то». И что ж еще? В списке родов дворянских древних, внесенных в книгу родословную, он значится и к батюшке царю да к христианству нашему обязанность свою отменно исполняет, и при дворе бывает. Да человек добропорядочный: игры азартные его совсем не привлекают. И не урод, не приведи Господь, не карла, да и не хват… А главное: именье у него какое, и лон лакей[64]64
  Лакей, сопровождающий (встречающий и провожающий) гостей в богатых имениях.


[Закрыть] – безмерно он богат! Беда одна: уж старый вовсе он, и толст, и лысоват Михайло-то Иваныч, а лета от тридцати до тридцати пяти имеет – иль поболе? Maman намедни сказывала, да она все об своем думу-печаль имела, вот и запамятовала!

Тут Natalie задумывается, грезит, вспоминает: «Сельце его Михайловское, да и Петровское», и «в… ской округе сельце еще какое?..» А всего – как маменька-то сказывала? «Quatre-vingt! Как это? Ах, осьмьдесят с лишком душ пола мужеска»… Богат он очень… роду княжеского… И Бога помнит – вон церковь старую да ветхую он повелел от-ре-ста… запамятовала слово!

Так нынче церковь вся как новая! И колокол – бьет звонко… ах, вот снова:

Бб-бимм-м!!! Бб-бомм-м!!!.. Бб-бимм-м!!! Бб-бомм-м!!!..

То снова, снова колокола звон!

А папенька-то наш, как помирать он стал, дела совсем дурные маменьке оставил – c’est un désastre![65]65
  Это бедствие!


[Закрыть] А у Михайлы-Ваныча жена давно в могиле, но сами они… хороший муж и добрый… были. Хотя и волокита! Изволит барин ветреничать… Распускает руки-то… Сестрица Александра ей под секретом сказывала, когда они с обедни выходили.

Comment a dit Alexandrine autrefoi: «Ce monsieur est un… bel mot[66]66
  Как же это сказывала давеча Александра? Точное словцо! (фр.).


[Закрыть]… C’est un повеса, вот! Повеса, хотя не молод, право слово, но то недавно с ним стряслось, все, ветреник, шалит, небось!»

Alexandrine, maman disait, уж выросла, dix-huit ans[67]67
  Восемнадцать лет (фр.).


[Закрыть] – и замуж ей пора давно. Да вот приданое… всё не готово. Но…

Михайла-то Иваныч манеру по средам завел – театры. Там у него всё крепостные девушки играют. Однако ж девушек-то тех, я чай, он шибко привечает.

На прошлом бале утомилась Natalie – весь вечер танцовала. И всякий раз Михайло Ваныч тут как тут – галантно так они её на танец звали. А маменька-то, маменька любезно разрешала, раскланивалась, точно поощряла… Alexandrine приметила, потом ей сказывала, да не больно верила она…

А как она с Михайлой Ванычем вальсировала, он на ушкó шептал, что, мол, изящна, свежа она, мила! Ну всё одно, как роза, да не в его саду цвела… Ах, жаль! Ах, златовласка! Ах, краса, нет, право…

Ах, юности пожар! Но что в глазах его она читала? Лед пламенеющий, холодный жар…

И боле ничего! А маменька приглядывала-примечала.

Но жаль, что он, Михайло-то Иваныч, лысоват, и больно толстый, неуклюжий, да и стар уже! Вот не хотела б Natalie иметь такого мужа!.. И уж не Alexandrine ли за него maman сулит? А что как… ежели ее?.. Ужели Natalie? И как неравно маменька так именно решит? О, нет! Она не хочет, не пойдет, того не может быть! Душа болит…

Вон детвора дворовая, точно горох, просыпалась на двор. Все серенькие рубашонки, черны от пыли пятки… Ишь-ко припустились, да врассыпную, дворовые ребятки! Повесничают, чисто бесенята…

И маменька кричит, прервав с гостями разговор:

– Эй, ты, там? Лушка, Митька, Глашка, бегите шибко, слышь-ка, слазьте в подпол, да сбегайте в людскую, замарашки, да гляньте хорошенько там, все ль для гостей готово уж? Да побыстрее у меня, поторопитесь! Лентяи этакие! Пороть совсем бы вас!

А, то maman шумит сейчас. Но отчего же громко так она кричит? Всех маменька бранит, не в духе нынче… а дворня шустрая – так живо все исполнит!

А солнышко так счастьем и лучится! Сполохи огневые в небе синем, в коричневых, искрящихся глазах корнета… Подтянут, выправка гвардейская. И стать, и очи долу, и façon.

И чувствует она – в нее влюблен…

Но, Боже, робкой больно он!

Твердь ярко-синяя небесная слепящими лучами сотен солнц лужайку заливает.

То не его ль шаги щепоткие, стремительные по дорожке спешат-шуршат навстречу ей? Как сердце скачет, душа томится от предвкушенья, тает! Ах, мил-душа – её корнет… Или то мнится? Нет! Она предчувствует, нет, точно знает, и сердце у неё стучит сильней, сильней!

Меж всех его нрав тихий, вид скромный отличает. Высокий, худенький корнет, глаза коричневые, яркие. Уж так пригож. И выправка военная, мундир гвардейский на нем хорош. Из-под фуражки кудри непокорные, черны, как ворона крыло. Однако ж мода нынче хороша. По моде и усы. Лицом он чист. Но юноша сей юн и скромен, не речист.

Да что же не идёт? Но я, чай, нынче, меж гостей уж будет он… То тяжко упоенье, сладостно, как сон… Так сердце Natalie трепещет, точно бабочка, неосторожна, в сачок уж поймано? Души веленье… И как ярки ее мечты, как живо сновиденье!