Текст книги "Вихреворот сновидений"

И крылышки она, бедняжка, складывает судорожно, распрямляет… Одолевают лишь сомненья…

О нет! Он франт и щёголь. Денди. Серьёзничать изволит сей корнет!

Жаль, небогат он, беден даже. Ах! Что-то маменька ей скажет… Любовь к нему она в душе таит…

Взметнулся флирт.

А чувство то чрез сердца край переливается! И сердце у нее предчувствием дурным щемит, болит…

«О, Превеликий Боже! Отец всеблагий, владыко наш небесный! О Господи! Ужель меня не пожалеешь? Спаси и сохрани!»

Так молит Natalie.

«Услышь меня, и пусть Michael придет, дичиться перестав!» И отчего он даром обиходности не наделён? Дерзание одно…

Однако замечталась… В хороводе бесконечном мыслей вальс-кружение! Шмеля жужжанию внимает, об женихе её кручина, любви томление.

Любовь через край сердца и души. И чувствует она – он к ней торопится, спешит…

Она открыла книжечку стихов и в углубилась в чтение… Ах, нет! Как велико смятение! И как читать не хочется! Но если раньше явится корнет, как анадысь, неслышно по тропиночке ступая… Вошед в ротонду, робким мимолетным взглядом наградит, к руке ее, как подойти, не зная.

Так речь свою он поведет:

– Oh, Natalie… mademoiselle, mais qu’est се que vous faites ici toute seule?[68]68
  О, Натали, мадемуазель, что это вы делаете здесь в одиночестве? (фр.).


[Закрыть]

А уж она тогда ответствовать начнет:

– Bonjour, monsieur, je lis un poème… est très beau…[69]69
  Здравствуйте, месье. Я читаю стихотворение, оно такое красивое (фр.).


[Закрыть]

Et il me répondra[70]70
  А он мне ответит (фр.).


[Закрыть]:

– Ah, mademoiselle, que vous êtes sage! Mais il fait se reposer le dimanche, c’est vrai, je vous assure![71]71
  Ах, как вы умны, мадемуазель! Но по воскресеньям надо отдыхать, правда, поверьте мне! (фр.).


[Закрыть]

А она тогда – что станет говорить?

– Merci, monsieur… Vous êtes très gentil! Asseyez-vous ici, je vous en prix. Mais que voulez-vous maintenant que je fasse?[72]72
  Благодарю, месье. Вы так любезны. Присаживайтесь, пожалуйста, здесь. Но что вы хотите, чтобы я делала теперь? (фр.).


[Закрыть]

А то потом еще и так корнет изволит молвить:

– Oh, excusez-moi, vous êtes très charmante, aujourd’hui comme toujour, plus de toujour, mademoiselle![73]73
  О, прошу меня простить, но вы сегодня так прекрасны, сегодня так же, как всегда, мадемуазель! (фр.).


[Закрыть]

А что ж в ответ она?

– Monsieur, qu’est que vous dites? Laissez-moi…[74]74
  Месье, да что такое вы говорите? Оставьте… (фр.).


[Закрыть]

И грезит Natalie: беседовать они без принужденья станут, и так façon изволит она держать. Быть может, неприлично ей тому внимать? Не отвечать ли: этакие дерзости ему и вовсе молвить не пристало! Она всегда на благонравие его лишь уповала?

Стихи слагает и поэмы ее корнет! И давеча, пред fête champêtre[75]75
  Летний праздник, прием на свежем воздухе (фр.).


[Закрыть], читал он, ото всех таясь, ей новый свой сонет… Michael, любезный ее сердцу, так юн еще. Однако же поэт!

Да уж приметил ли Michael, как Natalie пригожа, щеки пламенеют! И книжечку стихов – его подарок – она читает столь прилежно! Несмелый, мимолетный корнета взгляд столь пылок, нежен… Она его лишь чувствует, очей поднять не смеет… Так очи его нежностью и страстью горячи! Любовь в глазах его она читает, хоть больно он робеет… Ах, если разом он о любви своей сказать решит!..

Взгляд завихрился, заметелился… Вишневым свежим соком щеки брызнули! То солнце шибко приласкало. Рекою полноводной солнышко на землю льется. Лужайка, дом и парк – все золотым вдруг стало!

А солнышко горело, полыхало! Нестерпимо. Яростно. Зной на село упал. И день сковало зноем. Безмолвие царит устало.

Однако, что проку квелить? Только время Natalie изводит понапрасну. Да ежели придет корнет, вмиг с книжкою ее увидит, верно, подумает – то ясно: «Ах, утонченная какая эта барышня, умна, мила собой и хороша!» Да-да! Он так решит! В беседке они беседу вести станут не спеша.

…Ах, но отчего же она лицо его, глаза представить никак не может?

– Natalie, my dear, where are you? Come here, we are waiting for you, our guests will come soon! Vite, vite![76]76
  Натали, но где же вы? Подите сюда, мы вас ждем, и наши гости скоро приедут! Быстрее, быстрее! (англ., фр.).


[Закрыть]

То маменька серчать изволит. Будет ей теперь пенять. Как славно здесь в тиши мечтать! Вот бабочка порхает, близко-близко шмель гудит… Так нежно, страстно…

Её одну maman уж боле не оставит. Не отвечать? О нет, maman нотации ей делать станет! Нельзя, опасно…

– Yes! I am here, I am coming now![77]77
  Да, да, я уже иду, иду-у! (англ.).


[Закрыть]

Надо идти. Гляди, как замечталась, безо всех, одна.

 
Рессор английских скрип,
Да гравия шуршанье, шелест, шёпот…
 

* * *

Maman давала bal champêtre [78]78
  Летний бал, бал в саду, под открытым небом (франц.).


[Закрыть].

Струился день. Сияла ночь.

Как восхитительно – comment peut être[79]79
  Как это может быть?


[Закрыть]?

Явился к ней корнет! Вот по дорожкам парка они гуляют. Она в глазах его любовь читает… Он любит, но молчит. Так робок – лишь о книгах говорят они… А маменька все замечает. И сердце взбаламучено – стучит.

Благословенный летний вечер на их имение упал. Здесь, вдохновлен их новой встречей, корнет ей новые стихи читал.

 
«Плыл утлый чёлн по воле волн,
Цвела девица, словно роза.
Но подступили вдруг морозы,
Подвластно сердце лишь любви
Услышь стенания мои…»
 

О, этот острый запах жизни и свежескошенной травы, и сердца и души томленье, и поэтической любви… Корнет читал ей свой сонет – ему внимала Natalie!

А маменька-то ей – с усмешкой говорит:

«Ах, он поэт, ах, пишет он стихи, сонеты!

Ах, сей корнет стишки умеет сочинять, да немудреное то дело, моя сударыня!

Ах, он красив, хоть беден – что за стать!

У нас вот-вот война – так шел бы лучше воевать!»

С восторгом, через край души, она глядела из окна, как пела страстно в вышине любовью пьяная луна, как разгоралась та луна на подогретом закатом поздним неба плюше, как желтый сочный диск её наперсницы, подружки с невероятной высоты за нею наблюдал.

Палящей страстью антрацитовое небо жгло, горело. А у пруда, в ротонде, её он поджидал…

Дождался, наконец!

От счастья млея первозданного, смеялись звонко звезды, нелепо юные, пронзали неба темный шёлк. И гости танцовать устали: звук музыки в саду умолк…

Во все концы Вселенной необъятной неистовые брызги счастья, звездопадом раскаленным рассыпаясь, полетели. В черноте бездонной катилась, восторгом плавясь, – и закипела, ослепляя, ярко-жёлтая луна. Осталась с ними наедине и разговор вела ночная спутница, томленья страстного полна. А звезд серебряных мерцающие светлячки высверкивали, затем бледнели, догорая…

Столь нежно, сколь и страстно её подружек – летних звёзд сиянье!

Столь сильны бури юных чувств и ожиданье новых встреч, и горе расставанья!

Они бродили долго в старом парке ночью, при луне. И о любви небесной и земной читал свои сонеты он ей. И души их летели ввысь, горели, от счастья плавясь, как в огне, и точно колокольчики, звенели.

Звезды горели в небесах от сотворенья мира, и так им суждено гореть еще века. Навстречу звездам в предутренней небесной тверди – ночь летом коротка! – кружили да крылышками кружевными веселели, тучковали облака.

А сокрушительная ночь сверкала, томясь от нестерпимой страсти, и в утро улетала. И напоследок утру ночь слова любви чуть слышные шептала.

Светало. Natalie романс, сонет гостям – нет, своему корнету! – пела. И звóнок голос её был, и, как струна, в нем страсть звенела.

Роса, траву в саду омыв, упала. Сверкнул в листве дня нового посланник, солнца первый луч… – и утро вдруг настало.

И прочитала она любовь и нежность в коричневых очах корнета! И ручейками страсти извиваясь, вспыхнули они и заструились, и – вмиг погасли, точно две свечи… Задул их кто-то, чужой, враждебный в улетевшей в день, ночи…

Как гулко и тревожно сердце Natalie стучало. Её глаза полны любви, печали, слез. О, тише, тише… Ты слышишь? То шорох ночи, шелест утра и сладких грез…

Там перешептывались сновиденья.

Там страстью полыхал небесный купол. В его руке лежала её рука. Какая тишина… Доверие и нежность. И юной страсти нетерпенье.

Светало. По небу летели, плыли, улыбались облака.

Кудрявые, они бежали друг за другом, толкались, догоняя. Кружила их счастливая небесная река…

Точно шалили розовые облака совсем по-детски!

 
…«А-а – обла-ака, белогривые лошадки!
А-а – обла-ака, что вы мчитесь без оглядки?»
 

Лучисто и задорно зазвенела, засмеялась песенка советская.

Как – советская?!

Ну да, конечно! «Белогривые лошадки» – они же родом из последней трети двадцатого столетия.

Эту хихикающую песенку так солнечно пела Клара Румянова. Но она-то, Natalie, живет в девятнадцатом веке…

Как молнией, пронзает мысль: Она же Вера, а не Natalie!

Но отчего же нянюшка зовет её Натальюшкой?

* * *

Как? Снова сон? Второй – или какой по счёту? – сон Веры Не-Павловны?

Вера садится в постели. Рядом уютно посапывает муж Валерка – она и не слышала, как он вернулся ночью, – за окном просыпается день.

А Там?

Там Natalie.

…Там дом старинный с бельведером. В подсвечниках тяжелых горюнят свечи, в мути зерцала пламенея. А по залам крадется тихо-тихо зимний вечер… Уютно дрему навевая, гудят, трещат дрова в камине да шепчутся о чем-то меж собою, и головешки ей подмигивают, очами розовея огневыми… И тишина в том доме, и покой. Глубокий черный пруд, да парк, дубы, деревья вековые… Стоят они, как стражи перед домом, и тихий разговор ведут с луной. И обстановка в доме том старинная. А речь-то там, в поместье – простонародная, неграмотная – диковинная!. Там Он, Michael, ах! Что за франт! Он посвящает ей стихи, сонеты. И, точно как в романах, влюблена она по самый край души в корнета.

Вот наваждение какое! Вера крепко жмурится, виденье, с памятью души приплывшее, прогнать пытаясь…

Затем смотрит на привычную домашнюю обстановку. Ну да, это же её комната: вот кровать, стул, джинсы… А там она Natalie, и окружают ее чужие – или не вполне чужие? – люди.

…Там нянюшка родимая Платоновна, maman суровая…

Там юная дворянка Natalie изысканные платья примеряет, в ротонде о своем корнете грезит, стихи читает, и в нежных ручках у нее работа. Вышивает она гладью чудную картинку-пастораль, и жизнь ее, точно река течет, легка и беззаботна…

Сновиденье это источает тонкий аромат, оно пронизано очарованьем старомодным этим… И происходит то – когда? Не поняла она… Однако Natalie живёт не в двадцать первом столетии!

Но удивительно! Не в первый раз приходит это сновиденье.

Какой счастливый сон – он золотой!

Да непохоже все это на сон.

Осколки памяти. Души движенья…

Вера помнит тот странный интерьер, будто жила или бывала там когда-то… Колонны, бельведер…

И говорят там, в доме том и по-французски, и по-английски, а когда и по-немецки, а речь-то льется, течет рекою полноводной, плавной. И думают они и по-французски, и по-немецки… по-иностранному.

Она, Натальюшка, гуляла в парке, в ротонде ждала… Корнет… Ах, что за франт сей щёголь с усиками по имени Michael – поэт!

Жара была, и день застыл, и зной именье их палил… В ротонде он сонет читал, ему внимала Natalie.

Взметнулся флирт! Не завязался – взметнулся, точно! Однако был он беден, робок был… и о любви своей стихами говорил.

Но вот что странно! В память врезались детали интерьера.

…Старинный двухэтажный дом с колоннами да бельведером. Красиво все, изящно – он так и дышит стариной.

Старинные часы. Их дивный, мелодичный звон из парка слышен. Мир там царит. Там тишина, покой.

И старый парк, и солнечные искры на траве играют, и старая любимая ротонда у пруда… И дамы – все в причудливых нарядах… Ах, что за шляпки! Хороши – о да!

Крестьянские детишки в серых рубашонках по двору шныряют, босые, черные от пыли пятки так и мелькают.

И свой наряд: молочно-белое, в зеленых все оборках, шуршащее по гравию дорожки платье – запомнила она. Изящна Natalie, очарования полна! Как украшают барышень наряды эти из позапрошлого столетья, а может быть, из её сна?

…Покачиваясь на рессорах мягких, английских, старинная коляска, дормез[80]80
  Дормез – от глагола dormir – спать (фр.) – большая дорожная карета, в которой можно было путешествовать в течение нескольких суток.


[Закрыть] дорожный в ворота те въезжали…

А спелый, сочный диск луны растущей желтой стремительно катился по небу, и звезды, плавясь, сверкали, ослепляли.

Однако ни лица maman, физиономии корнета-франта по имени Michael, ни даже – что за ужас! – своего лица она увидеть, вспомнить не могла. Как ни старалась. Туман перед глазами плыл, и темнота, и мгла…

Одно лишь смутное пятно в овале волос густых, как солнце, золотых…

Точно портрет ее – или прабабушки – фамильный?

Но… О Боже!

 
Пронзает сердце озаренье:
Что же такое эти сны?
Её иль Natalie они?
Быть может, эти сновиденья
Судьбы осколки, нетерпенье памяти?
Души её движенья?
Не сердца ли воспоминанья эти?
Грезы? Явь?
Потусторонний мир?
Ворота в навь?
 

А сновидение её очарованья источает старомодный аромат. Сердца нетерпенье?

Осколки ее памяти? Души движенье?

* * *

Куда увлекают нас сновидения? Откуда приплывают они – из долговременной памяти человека, из общей копилки человечества? Ведь сновидение повторяет наши прежние переживания настолько же полно, насколько способна на это память в бодрствующем состоянии. Так, кажется, писал великий психолог?[81]81
  Зигмунд Фрейд. Толкование снов.


[Закрыть]

Впрочем, когда же и вспоминать. Пора собираться на работу.

А за окном, держась за поясницу (ломило спину!), кряхтя от боли, вышивал на пяльцах доходяга-дождь рисунок блеклый крестиком косым. Седой, взъерошенный, он заводил в десятый раз одну и ту же скучную пластинку.

Серый городской пейзаж – отнюдь не пастораль!

А утро сегодня снова проснулось не в духе.

Правда, утром то, что наступило, едва ли назовешь… Оно долго не могло расклеить заплывшие, заспанные глаза, зевало прямо ей в лицо, не прикрывая рта, недовольно потягивалось. Наконец, не очень решительно отбросило в сторону одеяло, спустило ноги – и, конечно, никак не могло найти туфли, потому что сегодня снова встало не с той ноги, а найдя их, перепутало – не на ту ногу надело. 81 Зигмунд Фрейд. Толкование снов.

Нерадостное (а когда оно радуется? Она что-то не припоминала!), исполненное пессимизма, да к тому же простуженное утро сначала что-то недовольно бурчало под душем, громогласно чихало, сморкалось, мерзко хлюпая дождем или снегом. И ни разу не улыбнулось ей это так называемое утро.

Хмурое, тоскливое, долго оно по квартире бродило, шлепанцами шаркая, недовольно на Веру косясь и что-то невразумительное себе под нос бормоча.

О Господи, за что ж ей такое несчастье? Тяжело вздохнув и поплотнее запахнув халатик, Вера поплелась в кухню. Надо же, и бодрости никакой с утра. Это так называемое утро скривило ей рожу, довольно мерзкую, состроило гримасу, громко чихнуло, несколько раз кашлянуло, потом смачно высморкалось. Недовольно фыркая и спотыкаясь на каждом шагу, утро побрело умываться и пить кофе.

Да уж… Веселенькая у нее компания…

Тут Вере вспомнился позавчерашний вечер, шеф Аршакович… но сегодня воспоминания о подробностях их приключения были остро неприятны.

А может быть, то приключенье в кабинете тоже было сновиденьем?

Если б так!

И эскапада эта ей нужна? Вот бес попутал!

Как жаль – она не Natalie…

Вера гадливо поморщилась, потом покосилась на отвернувшегося к стене Валерку. Ему-то совсем ни к чему знать о… интересно, а как это их приключение будет по-итальянски? Una scopata?[82]82
  Секс. (эвфемизм, итал.).


[Закрыть]Нет, это как-то слишком грубо и не совсем прилично, хотя, надо сказать, по-итальянски звучит все-таки мягче… Una scappatella[83]83
  Эскапада, поход «налево» (итал.).


[Закрыть] – вот так, точно! Да уж, куда как хорошо – то есть, нет, конечно, ничего хорошего, не то слово, но ведь гораздо удобнее, когда нет никаких обязательств – и, разумеется, никаких нежных чувств… Ох, стыдно!

Ну и ладно, успокаивала она себя, в конце-то концов, все это несерьезно. Почему ее непременно должны мучить угрызения совести? Ведь всякое может случиться в жизни, и адюльтер тоже. Главное – она совершенно точно не влюблена в своего шефа, а если так… то кому от этого будет плохо? Душа, а не тело – вот где на самом деле сохраняется верность. И потом что, мужикам все-все можно, а ей – нет? А любовник он… просто с ума сойти какой: им обоим было так потрясающе хорошо! Но больше она не станет… – чего-чего, а такого с ней никогда еще не случалось.

Потом взгляд случайно упал на стоящие на серванте часы – она так и подскочила. Через полчаса нужно во что бы то ни стало вылететь на работу.

Не было для нее ничего хуже выхода из дома. Это стало сущим мучением – и совершенно непонятно, почему.

Вот вроде бы и встала более или менее вовремя, и собралась, совсем уже приготовилась… но по неведомой причине каждый раз находилось десятка полтора дел где-то за час до выхода из дома. А потом, когда она начинала собираться – стремительно, кубарем – разумеется, ничего не успевала. В самую последнюю минуту обязательно лопался ремешок на сумке или терялся любимый шарфик, а то вдруг возникало крохотное, одной ей заметное, но какое-то пакостное пятнышко на брюках. А еще могла запросто случиться – и, конечно же, вот она, тут как тут! – каверзная зацепка – и потекли колготки! А то внезапно она обнаруживала малю-ю-юсенькую, только ей одной заметную дырочку на джемпере… И конечно же, приходилось срочно искать, во что переодеться, и другую сумку, и в злобе выворачивать содержимое разрушенной сумки, совать туда кошелек, косметичку, ручки, книжку, флакончик духов, документы… Что-то еще? Ой, вот и это еще забыла!

Какая же она несобранная, безалаберная, каждый раз ругала она себя, вылетая, как на помеле, из квартиры на десять-пятнадцать минут позднее положенного срока. Интересно, что ей мешало сегодня – ну хоть на этот раз! – выйти вовремя? И ведь так каждый раз – одно и то же.

Небо скучно серело, нависая над ней всклокоченным рваным ватным одеялом. Утро мерзко хлюпало дождем – или снегом? – у нее под ногами, и ноги вмиг стали мокрыми. И ни разу не улыбнулось ей утро – интересно, оно что, вовсе не умеет улыбаться? А дождь со снегом поливал сверху из последних сил – тут уж никакой зонтик не поможет.

Ох, как надоела эта невеселая парочка – утро под руку с дождем! Моросящий с самого утра голодный дождь (а передавали – снег с дождем!) уже сожрал нападавший с вечера снег. Свинцово-серое небо еще больше нахмурилось, сцепило кустистые, как у советского генсека, брови, сжало обескровленные губы, и слезы ручьем лились из его глаз; только еще потяжелело оно, легло на землю, придавило всей тяжестью своего необъятного пуза идущих по улицам людей. Безнадежное небо. Нездоровый, даже больной был у него вид. Тоже мне – зима называется. Несчастный, нелепый – сиротский сегодня вид у дождя.

И настроение почти на нуле, на два-три выхлопа, но до работы доехать, пожалуй, хватит.

Глава 11
Понедельник – день тяжелый

В понедельник Вера вошла в институт с боем часов – в десять ноль-ноль – и сразу отправилась к Аршаковичу. Шеф сидел в своем кабинете и что-то быстро писал.

– Вера, ну что, вы принесли, наконец, ваши рекомендации и прогноз по Берлингуэру?

Аршакович даже не поздоровался с ней, он произнес эти слова, не отрываясь от работы. Тон недовольный, кусачий. Ну и ладно, может, просто дописывает свой кусок, может, некогда? Хотя… А с другой стороны, наверно, это все и к лучшему. Что же он, делает вид, будто ничего не произошло, не знает, как себя вести с ней, хорошую мину при плохой игре изображает? Или он боится, что она на что-то претендовать станет?

Может, это всё как-то само собой и закончится?.. Ну и слава богу, что он так занят, а то она как-то опасалась встречи с ним, особенно его взгляда, его глаз… Очень уж банально выглядит эта ситуация. И все-таки ей стало немного обидно. Но чего же она от него ждала?

– Да, конечно, Павел Аршакович, вот. У меня около четырех страничек получилось, но на машинке будет, конечно, меньше; но ведь вы же говорили – как можно короче, вот я и сделала самую выжимку.

– Хорошо, Вера, давайте их сюда, а я сейчас посмотрю, закончу свой кусок и отнесу печатать директорской Маше. Она там наш перевод как раз допечатывает, ну, а здесь немного – быстро все сделает. Потом считаем весь текст в две руки – и на стол директору.

«В четыре глаза, а не в две руки», отметила Вера про себя, а вслух сообщила:

– А знаете, вот я еще и текст автореферата принесла готовый, Павел Аршакович, как с ним будем?

Шеф оторвался от своих страничек, повернулся к ней вполоборота, произнес негромко:

– Так что, значит, можем, когда захотим? Ну что ж, давайте его сюда, я потом, как все с этим заданием закончим, буду читать – тут надо внимательно…

И понизив голос до шепота, не сказал даже – промурлыкал:

– Вот ведь как подействовало на тебя мое волшебное лекарство…

Нет, это просто так не закончится. И надеяться нечего. Он не забыл и забывать не собирается. И снова не мог он удержаться на грани пошлости.

И тут же, подчеркнуто деловым – скучным – тоном произнес:

– Ладно, Вера, все, все, мне некогда, давайте все сюда… идите уже, только никуда надолго не отлучайтесь. Скоро придет напечатанный текст – надо его быстро-быстро считать, чтоб ни одной опечатки, не дай Бог, не пропустить, и поскорее отправлять наверх, туда, в общем… – И он поднял указательный палец перпендикулярно к потолку.

Шеф Аршакович говорил строгим безразличным голосом. Потом он посмотрел на нее, и глаза его – лакированные карие глаза – излучали обещание нового завихрения страсти (или похоти?) на диванчике в его кабинете.

* * *

В обеденный перерыв Вера зашла, как всегда, за Майкой, но та как раз получала указания от своего начальства и сделала ей знак подождать – мол, минуту еще, сейчас пойдем. Поджидая подругу, Вера встала в коридоре у окна. Задумавшись, она вдруг почувствовала, как кто-то сзади подкрался неслышно, полуобнял ее за плечи, повернулась, уверенная, что это уже Майка освободилась.

– Привет делегатам двадцать-энного съезда КПСС!

И сразу же:

– Как здравствовать-поживать изволите, young lady? Давно тебя не видел, Вероня – обалденно выглядишь! Цветешь и пахнешь! Влюбилась, конечно?

– Ну и глупо! – Она даже вздрогнула от неожиданности и резко отодвинулась от него. Но не тут-то было. Он крепко схватил её за руку, притянул к себе.

Вере всегда был неприятен этот молодой человек, а сегодня особенно. Кажется, сейчас он заканчивал диссертацию и поступал к ним в какой-то отдел? Левка Палин его зовут, вспомнила она. Он не учился с ней на одном курсе в аспирантуре, и она плохо его знала: встречались несколько раз на каких-то заседаниях их отдела. Но ей не нравились неожиданные Левкины подкрадывания, его странно томные, прямо-таки кошачьи, повадки, его пренебрежительные манеры, раздражали циничные пошлые реплики, преимущественно в адрес женщин (женоненавистник он, что ли?). Особенно настораживали его глаза: точно шарики ртути, безразличные, пустые, рассеянные, они смотрели мимо тебя, но в то же время проникали внутрь – и обжигали холодом. Нет, нельзя, неприлично, недопустимо так смотреть, как же он этого не понимает!

– Вероня, ну как дела? Ничего? Слушай, ты из института сейчас свалить не хочешь? А то я сейчас как раз в общагу слинять собрался – давай поймаем по-быстрому мотор, завалимся туда, ну, ты как, а? – Тут Лев повысил голос. – Там народ, ребята, мочалки, есть и аппаратная публика, вообще, погудим, а? А мы там, между прочим, и дискуссии умные да ученые ведем по прочитанному! Острые! Ну Посев, там, самиздат, тамиздат, статеечки всякие-разные НТС-овцев [84]84
  Народно-трудовой союз российских солидаристов (НТС) – политическая организация русской эмиграции. Издавала в эмиграции (ФРГ) журналы «Посев» и «Грани» (с 1945 г.), газету «За Россию».


[Закрыть] почитываем-распространяем… Поехали, а? Не пожалеешь!

«Да что он, с ума сошел – орет, как сивый мерин, да еще о таких вещах, а в коридоре полно народу, – не на шутку испугалась Вера. – И как это ему вообще могут доверять его товарищи?»

– Нет, Лев, у меня срочное задание, – сохраняя неприступный вид, безразличным тоном произнесла Вера, пытаясь сбросить с себя его руку. Но, похоже, на Левку такое поведение не действовало – напротив, еще больше распаляло.

– Оба-на, Вероня! Да ты, никак, загордилась! Деловая, в натуре, самая нашлась, да? Не, Верк, а ну, кончай выпендриваться и пургу не гони своим-то людям! Лажа это, чего так со мной, а? Ну, ладно – задание заданием, это понятно, только ты тогда объясни по-человечески, я пойду пока прошвырнусь, подожду. А потом встретимся попозже, как скажешь… Ну чего ты леди-то из себя корчишь? В общаге нашей всегда можно тихое местечко найти, уединиться, что, ребята без понятия, что ли? Веронь, я вот тебя давно хочу на флэт позвать… – продолжал Левка, понизив голос и цинично глядя ей прямо в глаза ледяным, обжигающим, пустым матовым – даже в зрачках ничего не отражалось, взглядом. – Ты как на это?.. Кайфанем, теть-а-теть, music забойный послушаем для разогрева, ну и вообще, покувыркаемся в коечке… Поехали, а? Туда-обратно, тебе и мне приятно… А ты герла ничего, и тоже не против, я ж чувствую, все у нас окей будет. Обещаю – будет потрясно, оторвемся по полной. Аск!!! – И замурлыкал во весь голос: – «Мне снятся вишни губ и стебли белых рук, но прошло, все прошло, остался только этот сон…»[85]85
  Куплет из популярного в 70-80-е гг. советского шлягера «Сон. Портрет работы Пабло Пикассо» (текст песни Е. Осин).


[Закрыть]

Как пóшло все! Вера, наконец, молча сбросила с себя его руку, не говоря ни слова, повернулась и пошла в сторону своего отдела. Надо же, как неудачно, заметила она вдруг краем глаза: шеф Аршакович как раз вышел из дирекции и стоял там, разговаривая с кем-то из сотрудников, а украдкой поглядывал на нее. Черт! Вот незадача. Наверняка ведь видел всю эту сцену, и как этот Левка обнимал ее… Он же не слышал, чтó она отвечала этому нахалу Палину – и теперь такое может про нее подумать! Что она ведет себя излишне свободно и чуть ли не со всеми уже готова… И, главное, ведь скорее всего, не подаст и виду, не спросит ни о чем – и не объяснишь ему ничего!

Проклятый Палин! Прожженный циник – она это слышала от многих. И вообще он странный какой-то – ожесточившийся, сломленный, никого и ничего не уважает, презирает всё и вся…