Текст книги "Вихреворот сновидений"

– А как её развивать, Юр? Когда у нас и гражданского общества-то никогда не было, и мало кто вообще понимает, кроме нашей интеллигенции, да и то, думаю, не все, что это такое! – перебила Максимова Вера.

– Согласен, Вера! В том-то и дело! Вот и будем скоро «все мы загорелые, сильные и смелые, за Сталина и родину всегда готовы в бой![120]120
  Цветущая юность. Из песен и лозунгов Физкультурного парада 18 июля 1939 года. Было снято документальное кино, получившее невероятную популярность.


[Закрыть]» – продолжал Юра. – И не случайно брежневское руководство спровоцировало разгром «Солидарности» и вынудило Ярузельского ввести чрезвычайное положение. И где теперь Валенса? Арестован!

– Он, наверно, тоже Нобеля мира получит скоро[121]121
  Лех Валенса получил Нобелевскую премию мира в 1983 г.


[Закрыть], за защиту прав рабочих и за независимые профсоюзы, да вообще за правозащитную деятельность… И, вероятно, Гавел в Чехословакии. А у нас только одни подпольные социалисты, правда, Левк, – сказал Женька Певцов. – И те вот-вот под колпак Мюллера попадут… Вот скоро доживем – будут детишки в школе стихи учить, типа: «В миллионах разных спален спят все люди на земле, лишь один товарищ Сталин никогда не спит в Кремле»[122]122
  Эрдман Н. Р. Басни. Строфа их стихотворения «Колыбельная». Был отправлен в ссылку в 1931 г, арестован в 1933 г.


[Закрыть].

– А ты, Женечка, не каркай! – возмутилась Вера. – Нет, вообще-то надо сказать, эти «Молодые социалисты» хорошо изучили проблему, глубоко. Вот смотрите, ребята, они и историю развития социалистических идей описали в своих изданиях – они ж истфак в большинстве своём заканчивали! – и их практического использования, причем начиная еще от создания РСДРП, от победы Октябрьской революции и практически до нашего времени. Они, видимо, и всю историю московской хельсинкской группы[123]123
  Московская Хельсинкская группа (МХГ) была создана в Москве в мае 1976 г. и занималась исследованием фактов несоблюдения в СССР третьей Корзины Хельсинки.


[Закрыть] досконально изучили, и хельсинкского процесса.

– Да, Вер, тут ты права, – согласился с ней Парфенов, – может быть, они и начали активную борьбу именно после выдворения Буковского, Амальрика с его «84-м», а еще наших нашумевших на Западе процессов против физика Орлова, Натана Щаранского[124]124
  Советский физик и известный правозащитник, первый руководитель Московской Хельсинкской группы Юрий Орлов, Анатолий (Натан) Щаранский, также известный правозащитник, активист МХГ, передавший на Запад списки евреев-отказников, общественный деятель, писатель и публицист, были арестованы соответственно в 1976 и 1977 гг., осуждены на длительные (более 10 лет) сроки заключения и ссылки. Судебные процессы передавались по «Голосу Америки» и BBC очень подробно, так что весь мир следил за их судьбой. В июле 1983 года австрийский канцлер Бруно Крайский ходатайствовал об освобождении Орлова, чтобы приютить его в Австрии, но его ходатайство было предумышленно оставлено без внимания. В 1986 г. советские власти лишили их советского гражданства и выслали за пределы СССР, обменяв их обоих на арестованных в США советских и чехословацких агентов.


[Закрыть]. У нас-то о них глухое молчание. Ну, кто об этом знает? Голоса вражьи глушилками забивают, не очень-то послушаешь, а в спецхран много ли у нас в Союзе, даже в Москве, Ленинграде народу ходит?

– А вот за городом, даже недалеко от Москвы, между прочим, процесс Щаранского можно было довольно подробно послушать по Голосу Америки: там часто не срабатывали глушилки или просто не забивали, не знаю, – заметила Вера, – и хорошо было слышно, в общем, я тогда, в июле 77-го, несколько вечеров подряд слушала процесс Щаранского. И знаете что? Он ведь даже от защиты отказался, сам себя защищал! Вот так… А что касается «Молодых социалистов», то когда читаешь их эссе, сразу видно: неплохо они знают и Маркса, и работы Ленина…

– И с западной литературой хорошо знакомы – мы все в спецхране работали, это тоже сразу видно, – добавила Леночка. – И с самиздатом и с тамиздатом. А кое-кто из них себя называет еврокоммунистами, но, впрочем, это скорее по твоей части, Вероня, ты ж у нас об этом пишешь диссер!

– Ну верно, Лен, – ответила Вера, – а как еще им себя называть, если они ставят цели достижения свободы и плюрализма мнений, политических партий и движений и вообще выступают против ортодоксального коммунизма? И, кстати, уж если говорить о недавних польских событиях, то автор одной из последних самиздатовских статей называет их социалистической по целям революцией и считает, что это как раз и есть оптимальный путь массового ненасильственного сопротивления деспотической власти. И он, безусловно, одобряет…

– Точно, – перебил её Женька, – они ведь что считают: давайте заставим ПОРП[125]125
  Польская объединенная рабочая партия – так называлась правящая коммунистическая партия Польской Народной Республики.


[Закрыть], ну, власти, в общем, начать реформы сверху под давлением снизу.

– Правильно, Жень, – ответила Вера и продолжила свою мысль: – А Солидарность как раз и выступила как независимый оппозиционный профсоюз и в то же время основа солидарной оппозиции. И, кстати, первым делом её поддержали как раз итальянские коммунисты, Берлингуэр и компания, еврокоммунисты, в общем, и установили с ними тесные связи, так что, можно сказать, польская Солидарность стала первой еврокоммунистической партией в стране реального социализма… Вот так! Так что ширится влияние еврокоммунизма – хорошо поработали Берлигуэр с Карильо!

– А нас они не поддержали, а послали на фиг, вот мы их за это и громим словесно, – заметил Парфенов.

– Ну так они ж ревизионисты, и давить их надо, хорошо бы танками, да ведь никак не получится: далеко, и не дадут, – хихикнул Юрка Максимов. – НАТО, Европа! А вот нашу страну, товарищи, точно скоро ждет великое будущее: партия и правительство во всех выступлениях перед народом употребляют только будущее время: дескать, товарищи, мы будем жить при коммунизме, мы будем жить ещё лучше и – все будем, будем!

– С чем вас всех и поздравляю, – произнесла Вера. – А знаете, те ревизионисты, итальянские и испанские еврокоммунисты для наших похуже враги, чем международный сионизм и американский империализм вместе взятые! Нет, я серьёзно! Так что съезды и пленумы итальянской компартии уже лет десять, как переводят только для внутреннего пользования, для ЦК КПСС.

– Ребята, а почему мы не с ними? – Это, горестно вздохнув, произнесла Леночка Крылова. – То есть я хочу сказать, не вместе с «Молодыми социалистами».…

– Ну… с ними из наших, кажется, один Левка Палин компанию тесную водит, – ответил Парфенов, – а так они не очень-то кому доверяют… и, между прочим, правильно делают.

– Да Палин ни с кем особо компанию не водит, у нас в институте, по крайней мере, – проговорил Певцов, – Одно время, правда, в том отделе околачивался, где Маринка Петрова работает, шустрил…

– Ну так он же ее тер тут одно время, – вставил со знанием дела Юрка, – а теперь вроде еще на кого-то переключился… скоблежка у него самое любимое дело!

– И все-то ты знаешь, – вклинилась Леночка.

– А вообще… знаете ли, иногда, конечно, невтерпеж, а так, сейчас времена-то… такие, надо разбирать, где чего сказать, а где и помолчать, там, где не надо, это небезопасно, – резюмировал Юра. – Я, конечно, не имею в виду, что Молчалины блаженствуют на свете…

– Имеешь, имеешь, Юрочка-молчалин, – съязвила Вера, отхлебывая вино из бокала, – ты же у нас известный пофигист… И вообще, слушай, кончай шмолить, ты десятую сигарету подряд уже прикуриваешь и куришь черт знает что! – Юрка действительно, когда входил в раж, дымил не переставая, прикуривая новую сигарету от докуренного до самого фильтра бычка.

– Веронь, да ты сама-то… Винца вам подлить, девочки? А я, между прочим, и не молчу, а говорю, что думаю, и писать стараюсь, – словно оправдываясь, сказал Юра. – А только чего же на рожон попусту лезть, ведь стукачей хватает, это известно, и даже у нас в институте. Но просто так болтать все горазды, дело делать сложнее.

– Да. Ты прав… А странно… Жутко неприятная личность этот Левка, между прочим, извините, если кому он нравится, – задумчиво сказала Леночка.

«Видно, и к Леночке подъезжал», – поняла Вера и вздохнула.

В тот вечер они еще долго спорили, попивая крепкий чай, почти чифирь, с конфетами, и разошлись очень поздно. На метро уже не успевали, тем более до него еще на автобусе добираться. Леночка Крылова укатила вместе с Юрой, а Левка Парфенов, хозяин квартиры, посадил Веру в пойманный с превеликим трудом мотор. Благо ехать было совсем недалеко, хотя она на всякий случай стрельнула у него рубль.

* * *

Однако как странно, подумала теперь Вера. Она кое-что знала об этой группе из разговоров в институте и читала в итальянских журналах в спецхране ИНИОНа[126]126
  Институт научной информации по общественным наукам Академии наук СССР.


[Закрыть] – и выходило по всему, что там состоят думающие честные люди. Только тогда совершенно непонятно, при чем здесь Палин, прожженный циник, парень с гнильцой, бросающий вызов просто потому, что это клёво и выпендрежно?

Глава 13
Погорелки

Шли дни, недели, месяцы. Почти каждую неделю, а иногда и чаще, Вера встречалась с шефом Аршаковичем. То, правда, всего несколько раз, они вечером запирались в его кабинете, но тут он сильно рисковал (и наверняка потом дарил охранникам дорогой коньяк и еще какой-нибудь острый дефицит за молчание!), то, чаще всего, на широченном супружеском ложе в квартире у какого-нибудь очередного его приятеля, нежданно-негаданно улетевшего – и как кстати! – в загранку.

Их связь пока еще была живой, горячей, фонтанировала яркими острейшими ощущениями. Стоп-кран сорвало у обоих – это было ясно.

Такие вот погорелки да полежалки – их общее словесное изобретение: ведь если говорят «посиделки», то почему же нельзя назвать совместную расслабленную сытость после «погорелок» «полежалками», убеждала Вера шефа (ах, ты мой лингвист, говаривал он тогда!) – стали уже их доброй традицией.

Шеф Аршакович был то нежным и вкрадчивым, то огненным любовником – и тогда они вместе полыхали на одном костре, словно приговоренные к смерти через совместное сожжение. Это уже становилось их наваждением, их мукой.

Но – какое странное раздвоение! – вот только что Аршакович взмывал вместе с ней прямо на седьмое небо по винтовой небесной лестнице желания, и ничего уже не оставалось недосказанного, недозволенного между ними. А вот он уже стоит весь упакованный, моментально одетый, причесанный, совершенно готовый не только к встрече с семьёй, но и для дипломатического приема, и торопит ее:

– Всё, всё, Вероня, собирайся поскорей – и выходи ты первая, а я уж после тебя, чуть погодя, а то соседи как бы не увидели… Быстренько, быстренько давай, девочка – поздно уже. Пора – и тебе, и мне. Давай-давай, пошустрей!

А иногда, словно предвидя обиду или возражение с её стороны, добавляет непререкаемым тоном нечто вроде: – У нас, знаешь ли, жизнь такая здесь, в Союзе, не мы с тобой её придумали, конечно, но нам следует соблюдать определенные стереотипы, сформированные этой жизнью. На меня тут уже, понимаешь ли… Ну ладно, это тебе знать совсем не обязательно…

Однажды, услышав это назидание уже в который раз, она спросила его со всем возможным ехидством:

– А что же, тогда и наши погорелки в постели – это тоже разновидность социального стереотипа? Это тоже статус, да?

Шеф Аршакович некоторое время молча смотрел на нее, а потом холодно, жестко сказал, как отрезал:

– Разумеется, девочка… – Лицо его затвердело, он недоуменно пожал плечами. Действительно, нашла, о чем спрашивать. И в его матовых лакированных глазах она увидела пламенеющий лед, ледяной полыхающий пламень, морозный жар… или… она не умела объяснить, чтó было в его глазах. Посмотришь пристально – обожжешься или обрежешься!

Или то срабатывает защитный клапан, поняла Вера. Уже вросло в кожу, в мозг, стало его сущностью?

Хамелеон. Два разных человека каким-то непонятным образом уживались в нем, и достаточно органично. То податливый, сгорающий от разнузданной плотской похоти любовник. То нежный возлюбленный, в самые острые моменты шепчущий ласковые обволакивающие слова: «Моя любимая, хорошая, люблю… как мне плохо без тебя…», а голос у него вкрадчивый, вельветовый, шелковый, сливочный… А то вдруг хладнокровный, расчетливый, приличный отец семейства, резонёр, партийный функционер, верный законам своей Стаи. Никогда не скажешь, что он может позволить себе – так, случайно, по пути, подумаешь, ничего особенного! – зайти налево.

А она, Вера? В ней тоже было какое-то раздвоение. То она – стыдно даже подумать, чтò она только себе позволяла и как ни о чем не думала, и какие жгучие, острые, полуприличные или уже и вовсе неприличные слова ему нашептывала (уши потом краснели даже, когда вспоминала!), а он обалдевал и отвечал ей такими же, и на какие подвиги сомнительного свойства его провоцировала словами, руками, губами. И как радостно раскрывала она ему свое лоно. И как снова и снова впускала она его в себя и задерживала там, обогащая свой женский опыт, оттачивая ars amandi. И что они вместе вытворяли, отбросив всякий стыд – какой стыд может быть в любви, требовательно шептал он, заходясь от желания, в минуты и часы жарких погорелок – по ассоциации с посиделками. И как взлетали до небес и как потом падали, забывая обо всем на свете, с наслаждением вдыхая острый, мокрый запах секса и заходясь от блаженства, на грешную землю, проливаясь на нее водопадами страсти.

– Веро-онечка моя, – задыхаясь от желания, поучал её шеф прямо на пике акта наивысшего наслаждения и смотрел прямо ей в глаза своими матовыми лакированными глазами, – Веро-онечка моя, девочка моя хорошая, в любви надо быть искренними, ни о чём не думать, и раскрываться целиком, и отдаваться страсти радостно, тогда и наслаждение будет еще больше, будет беспредельным… во-от так, да! – И по-хозяйски, больно впивался губами в её губы, и вдавливался в нее всем телом, и вонзал свой огромный боевой кинжал в её с восторгом принимающие его ножны…

«Пристроился и вот – дает… уроки в тишине, как-то отрешенно, будто глядя на себя со стороны или сверху? Непонятно», думала она. Только давать уроки в тишине у него не получится, потому что они сейчас как заорут-застонут в унисон на пике острого синхронного экстаза – мало не покажется!

Но потом, после этой бесконечной, низвергающейся в пропасть Ниагары… похоти, страсти – разве разберешь! – она молила только об одном: чтобы молчал, чтоб не говорил ничего и не смотрел на нее, чтобы его тут вообще не было рядом и чтоб только она поскорее ушла отсюда – без него. А порой даже чувство отвратительной гадливости овладевало ею, особенно когда его не было рядом.

Правда, так случалось все реже и реже. После погорелок и во время полежалок она вела с шефом интеллектуальные ученые беседы.

Им было интересно друг с другом, и они, с упоением лаская и щупая друг друга, попутно нащупывали и интересные темы. Говорили обо всем: о либеральном опыте Италии, о западноевропейском коммунизме Берлингуэра, Карильо, об особой позиции Жоржа Марше[127]127
  Жорж Луи Рене Марше (1920–1997) – французский и государственный деятель-коммунист, известный политик. Генеральный секретарь Французской коммунистической партии (1972–1994). Депутат Национального Собрания. На президентских выборах (май 1981 г.) получил более 15% голосов избирателей – его партия заняла 4-е место. Его партию серьезные исследователи причисляют к еврокоммунизму очень условно: французские коммунисты занимали не вполне чёткую позицию – не осудили вторжение советских войск в Афганистан в 1979 г., воздерживались от критических комментариев по поводу польских событий 1981–1982 гг., разгона Солидарности, введения военного положения, жесткой реакции брежневского руководства СССР на действия польской оппозиции.


[Закрыть] – это был уже его конек! О правах человека у них и у нас, а в особенно доверительные моменты – и о советских диссидентах, хотя этого вопроса Аршакович касаться явно побаивался.

Верин шеф был не только интересным, но и очень знающим собеседником, а итальянскую и тем более французскую действительность знал отнюдь не понаслышке и не теоретически, как Вера, а изнутри, бывая там несколько раз в году. Тема его кандидатской диссертации была очень близка Вере – французские социалисты в прошлом и настоящем, – и знал он эту проблему, так же, как и французскую и, кстати, итальянскую политическую систему, глубоко. А по современным французским левым силам собирался защищать докторскую: материала, говорил он ей, у него собрано более чем достаточно.

Но нет, чтобы когда-нибудь шеф предложил проводить вечером домой. Ну, конечно, такси он для нее вызывал и деньги на оплату давал, чтобы не возвращалась поздно одна, в темноте. Но – конспирацию соблюдать надо, а значит, ни выйти из очередной конспиративной квартиры вместе, ни проехаться в его машине, ни даже сходить куда-нибудь – в театр, в кино… Хотя нет, в кино они несколько раз ходили. Он давно предлагал ей посмотреть «Осенний марафон». Это как раз про нас, шутил шеф. Нет, это как раз не про них, это на них совсем не похоже, подумала Вера, посмотрев вместе с ним фильм. Но ему она этого не сказала.

Это был странный роман. Она нередко ощущала какое-то раздвоение и в себе, и в нем. Жаркое упоение, острое – до небес – плотское наслаждение, огневые полеты наяву до небес. Жаркий мороз, холодный пожар… Острый звериный запах секса – пачули? Нет, скорее мускусный… И почему-то едва уловимый – запах умирающей плоти, и совсем ускользающий – гнили…

А в промежутках между полетами – ученые беседы на политические, исторические, а иногда и театральные темы: время от времени шеф рассказывал о посещении какого-нибудь спектакля, куда билеты достать было практически невозможно, и ходил он наверняка с женой, хотя на эту тему предпочитал не распространяться.

Да, странные были у неё ощущения – будто она переступила черту и вся извалялась в грязи. Такого никогда не случалось с ней прежде, но теперь почему-то привлекало и тянуло вновь и вновь. Как на место преступления.

Не случайно, видно, шеф Аршакович принес ей почитать нашумевший в Европе роман Дэвида Лоуренса[128]128
  Дэвид Лоуренс. Любовник леди Чаттерлей.


[Закрыть]. А, впрочем, уже давно нашумевший – в Советском Союзе его не переводили, конечно!

Можно ли считать это совпадением? Нет. В мире не бывает ничего случайного. Вера сразу же споткнулась, с размаху налетев в «Любовнике леди Чаттерлей» на такую вот мысль: «Жизнь загрязнена в источнике своем». Раньше она никогда с этим не сталкивалась: в своих отношениях с мужем долгое время была почти пуритански осторожна, скромна… И ладно она! В партии ведь не состоит, из комсомольского возраста совсем недавно вышла по возрасту, и комсомолка всегда была еще та… Не то шеф Аршакович: кристальный коммунист, член парткома института, в этом году избран зампредпарткома, о чем он горделиво, любуясь собой, сообщил ей несколько месяцев назад, «политически выдержан», а главное – «морально устойчив», как он сам про себя пишет в анкетах и выездных документах. Понятное дело! Женат первым браком и не разводился – при оформлении за рубеж данные на него берут из первой папки[129]129
  В первую папку из Первого отдела (который возглавлял представитель КГБ) были включены самые проверенные, достойные, «морально устойчивые» партийные кадры советского научного учреждения.


[Закрыть]. Уж он-то никогда бы не допустил, чтобы его дело попало во вторую папку и в его выездной характеристике были написаны позорящие честь работника идеологического фронта слова: «Разведен. Женат вторично (и хорошо, если так, а то, если просто „разведен“, это уже практически всегда приговор – невыездной!) Отношения в семье нормальные, обстоятельства развода партийному бюро известны и не препятствуют выезду за рубеж. Виновным за разрушение семьи его не считают». Ни в коем случае! Уж лучше он, стопроцентно идеальный муж и примерный семьянин, будет исподтишка с женщинами амуры крутить, в кабинетах их принимать и по чужим квартирам шастать… но разводиться – это ни-ни!

А она? Ну что ж, ей, по крайней мере, в ближайшее время выезд, тем более, в капстрану, не грозит, так что и характеристику для второй папки (она же вторично замужем!) отрабатывать не надо! А Майка, например, – та уж точно никуда не годится для загранки с точки зрения морального облика: не замужем, разведена, да еще инициатор развода!

То, что с шефом ей не найти ни любви, ни сопереживания, ни, в общем, настоящей нежности – это Вера понимала, вероятно, с самого грехопадения. Однако, один раз уступив ему, она уже не могла сопротивляться – он держал ее цепко и когтил всякий раз, когда они оставались наедине. Но, может быть, как раз это ей и нравилось? Секс и разнузданность. Секс и помрачение рассудка.

Они оба полыхали жаром. Проходили недели, месяцы, а они все никак не могли утолить жажду. Наоборот, с каждой встречей эта жажда становилась все нестерпимее. А избавиться от этого умопомрачения Вера не могла, да и не хотела, хотя после их погорелок ее и мучили стыд и отвращение к нему – и к самой себе. Но ведь и он попал в какую-то странную зависимость от нее. Она точно знала. Неужели это просто такая стопроцентная физиологическая совместимость? Замкнуло их друг на друге, заблокировало. Сорвало пружину часов, сорвало совсем, напрочь – вот она и прокручивается вхолостую. Но порой Вере вдруг казалось: в его глазах вот-вот проснется, вспыхнет что-то большее, разольется нежность, растопит настоящей страстью этот матовый коричневый лакированный взгляд… Потому что нельзя в таких вещах контролировать себя постоянно!

На что только она надеется, часто спрашивала себя Вера. Да, ей хорошо, ей очень хорошо с шефом Аршаковичем, и не только на погорелках. Но что может выйти из этого? Готова ли она снова развестись? Вероятно, да, хотя развод – это стресс, это тяжело, один раз она это уже проходила. Надолго хватило тогда переживаний… Но так было бы честнее – и больше не надо было бы притворяться. Ну а он, Аршакович? Он ведь ни разу не дал ей понять, что собирается как-то менять свою жизнь. Его жизнь вполне устоялась, она уравновешена, упорядочена и, скорее всего, вполне его устраивает, так что вряд ли он позовет её в их общее светлое будущее. Жизнь течет в соответствии со стандартом, хотя жена его давно уже не интересна ему как человек и осточертела как женщина, да и дочурка отнюдь не вызывает умиления своими постоянными претензиями: «Отец, купи то, купи это! Чем я хуже моих однокурсников на экономфаке МГИМО?»

Так что Вера точно знала, хотя они никогда не говорили на эту тему: он ни за что не разведется, даже если в проекте возникнет ребенок – просто вынудит её избавиться от него, как до нее заставил Анечку. Для него развод – это риск, это вопрос положения в обществе, в его кругу, в Стае, это вопрос карьеры, профессионального роста. Для него это вопрос жизни – это опасно. Не влезай – убьет!

Довольно часто шеф Аршакович дарил ей представительские подарки: изящный шарфик, явно итальянский или французский, хорошее сухое вино, кожаный кошелечек или поясок, ну, и так, совсем по мелочи, колготки в сеточку (по ним вся женская половина института с ума сходила!), брелочек и как апофеоз – фирменный итальянский батник. Подкупает, держит, расплачивается? Как определить точнее, с горечью думала Вера. А на день рождения он торжественно вручил ей дорогущие французские духи – наверняка не из «Березки», а из самого Парижа.

Цветов, правда, шеф не дарил ей больше ни разу, даже на день рождения. Слишком заметно – вдруг еще увидит кто-нибудь.

Несколько раз, проходя по коридору в институте, Вера ощущала за своей спиной настойчивые взгляды и слышала ехидные перешептывания «Смотри! Да смотри же, вон! Это она…», а однажды до ее ушей долетел обрывок разговора:

– Вон… это ж Верка, смотри… ну во-он же, та самая… да ты что, не знаешь? Ну ты что?.. это она сейчас с Павлушкой нашим трется… Ну, чего ты не понимаешь? Ну развлекается, крутит с ним… роман просто жуткий у них…

Вера резко обернулась – ну, конечно! Две крашеные блондинки у окна, которых она знала только в лицо, но не помнила даже, из какого они отдела. Одну из дам-патронесс, кажется, звали Виолой Павловной, но она умоляла всех, чтобы её называли просто Виолой, без всякого отчества, и институтские сплетницы (и сплетники) перешептывались, что она даже на минуту, в магазин, не рискует выходить без макияжа. Виола Павловна, донельзя изысканная, ухоженная – тонна импортной капиталистической краски на лице, – одетая безупречно, с иголочки, с умопомрачительной, всегда свежей и самой модной стрижкой и сногсшибательным багровым маникюром, будто выпустила длиннющие когти вампирши, перепачканные в крови несчастной жертвы, и пропела, сладко заулыбавшись сахарной улыбкой отлично сделанных крупных, подозрительно ровных белых зубов прямо до ушей:

– Добрый день, Ве-ерочка… как вы хорошо сегодня выглядите, и эта кофточка вам так к лицу! Сами вязали? Умница-мастерица! А как доченька, не болеет, ходит в садик? Жалко, конечно, детишек в садики отдавать, хорошо тем, у кого есть бабушки… малышам ведь дома лучше!

– Здравствуйте, Виолочка, спасибо, а как ваши дела? Как ваша мама, все еще в больнице?

Прямо жирные сливки с медом да сахаром! Просто лучшие подруги. А за спиной? Ну да, разумеется! А чего она ждала?.. Скоро ей придется ходить, боязливо озираясь по сторонам, а весь народ институтский будет за ее спиной шушукаться. В их институте хватает не только сплетниц, но и сплетников, и неизвестно еще, чьи сплетни ядовитее, кто больше любит перемывать чужое грязное белье… а кто-то и пальцем тыкать начнет… А что, если какая-нибудь такая вот Виолочка, Зоечка, Ниночка, Петенька мужу её позвонит? Вот правильно ее мама всегда говорит: «Шила в мешке не утаишь».

Ох, уж этот женский коллектив! А хотя бы и не женский, разве скроешь такое? Значит, об их романе наверняка знает уже весь институт. Все тайное рано или поздно становится явным – таков непреложный, неумолимый закон, а уж тем более, в их богоспасаемом учреждении. Странно, что шеф Аршакович не боится огласки. Конечно, он соблюдает конспирацию, но ей все время кажется, что он сумеет выйти сухим из воды. У него все схвачено.