Текст книги "Детский дом и его обитатели"

Глава 18. Операция «Кавказ»

Как-то перед самым Новым годом пригласила меня к себе Людмила Семёновна и неспешно так, «с заходом», говорит:

– Видите ли… Только вы сразу не расстраивайтесь… Ну вот – уже и нюни…

Хуже, чем дети, правда!

– А что случилось? Нельзя ли ближе к делу? – спросила без обиняков.

Я, верно предчувствуя какую-то глобальную пакость, припасённый за пазухой камень в огород нашего отряда, вся напряглась, готовясь отразить атаку. Наверное, мои глаза так яростно сверкали, а голос так отчаянно дрожал, что Людмила Семёновна благоразумно замолчала, решив, что вот-вот может разразиться истерика.

Но – дудки!

Это не было предвестником истерики – я уже неплохо натренировалась сдерживать эмоции на самом последнем пределе, возвращать навернувшиеся, было, слёзы обратно… Это был сигнал готовности к обороне, но не всегда наши обидчики это понимали – на свою беду.

Истерики не будет – перетопчетесь, господа!

А будет всего лишь адекватный ответ, и к нему вы, скорее всего, совсем не готовы. Что определённо увеличивает наши шансы на победу.

Такова наша тактика.

По тому, как она трусливо суетилась, я поняла: готовится пакость солидных размеров, удар будет нанесён под самый, что называется, дых. Она приторно-ласково смотрела – то на меня, то на папку приказов, лежащую на столе, то хваталась за пресс-папье из мрамора, изящно украшенное чудесной бронзовой фигуркой… Она словно подсказывала, что если грохнуть этой штуковиной об пол, будет полный порядок.

Я молчала.

Однако беспредельно затянувшаяся пауза её скоро утомила.

– Ну вот что, – сказала она буднично, – поездка на Эльбрус не состоится.

– А дети? – только и смогла произнести я.

– А дети… дети поедут на каникулах в зимний лагерь, – сказала она, спокойно и равнодушно, положив, наконец, пресс-папье на место.

– Не пойдёт.

– Как это? – возвысила голос она.

– В зимний лагерь, я так понимаю, поедут не все, а те, что не поедут, отправятся на отдых небольшими группками?

– И что в этом плохого? – подняла дужки щипаных бровей директриса.

– Отряд разделять нельзя, – достаточно жёстко сказала я. – А в зимние лагеря больше пяти-шести человек не берут от одного детского дома.

– Ну и что?

– Во-первых, детям неохота ездить в такие лагеря – вы же знаете, что потом конфликтов с домашними не расхлебаем до следующего года.

– Да, избалованы наши дети, избалованы… Даже в Артек не хотят ехать. Их действительно трудно заставить ехать в лагерь, но на то и воспитатель, – упрямо твердила она.

– Тем более трудно будет им объявить про зимний лагерь после отмены поездки на Эльбрус, – не сдаюсь я.

– Вы думаете, пойдут вразнос?

– А тут и думать нечего – так обмануть детей…

Она снова засуетилась. Печально сузив глаза и кривя ярко накрашенный рот в гримасе сочувствия, по-лисьи хитровато и ласково сказала:

– Да, всё так… Но вы и сами не раз говорили, что хватит баловать детей… Не всё же время жить за чёт манны небесной?

– Причём здесь манна? – спросила я. – Здесь имеет место прямой обман. А детей обманывать, да ещё так подло, очень жестоко.

– Подло? – шёпотом спросила она. – Вы… вы называете это подлостью?

Лисья повадка ей очень шла, но на меня это уже давно не действовало.

– Именно так.

– Нет никакой возможности, вот в чём дело.

– А раньше такая возможность была? Когда детей завлекали Эльбрусом?

– Но что я теперь могу сделать?

Голос её был усталым, лицо – смертельно бледным. Она сидела в своём кресле, печальная и вся такая кроткая.

– Но вы же всё можете, Людмила Семёновна, дорогая! Сделайте это через «не могу»! Спасите идею! Дети должны увидеть свою мечту, иначе они никогда больше не поверят нам.

– Что конкретно я должна сделать? – спросила она ещё печальней.

– Сделайте так, чтобы каникулы дети провели все вместе, и чтобы это было для них интересно.

Она вскочила и широко распахнула возмущенные глаза:

– Что?! На каникулы я эту орду здесь не оставлю. Они же разнесут весь детдом! Камня на камне не оставят.

– Какую правдивую картинку вы нарисовали…

Она задумчиво молчала.

Потом, поправив широкий пояс на крутой талии и пронзительно посмотрев на меня, раздумчиво спросила:

– В турпоездку вас послать что ли?

– Пошлите!

– А куда?

– А куда подальше.

В конце недели стало известно, что на зимних каникулах у нас всё-таки есть возможность отправиться на Кавказ – поездом «Дружба».

Это взамен Эльбруса. Скандала не было, однако новость приняли без восторга. Наверное, привыкли уже, что обещают одно, а дают совсем другое, или вообще ничего не дают.

Собирала я их – стирала и сушила под утюгом их вещи всю ночь, поспать даже часок не довелось, – в шесть утра подойдёт автобус, отвезут нас на вокзал. Мои же дочки уехали в тот самый зимний лагерь, куда и пряниками не заманишь детдомовцев, – и были очень даже рады. Они впервые в своей жизни ехали куда-то без меня.

Конечно же, проверив дорожные чемоданчики своих воспитанников, я обнаружила в них кучу лишнего – мальчишки запихали в них грязные рубашки, треники (на смену) ну ещё и всякий хлам. Всё пришлось вытряхнуть, грязные вещи я принудительно забрала в стирку.

За час до отъезда я вдруг обнаружила, что у нас нет аптечки. Пошла в медпункт и случайно там захлопнулась – ключ остался в двери. Замок был такой паршивый, что только снаружи его можно открыть. Стучу в дверь, кричу, зову на помощь – в ответ тишина. Детский дом спит мертвецким сном, а Нору я отправила спать в нашу отрядную, сама всё равно на ногах…

Позвонила в милицию, телефон, на моё счастье, в медпункте работал. Приехали быстро, стучат во входную дверь. Им, конечно, никто не открывает. Хотели уже уходить, но тут мне пришло в голову посветить своим мощным фонариком (с которым я всегда хожу ночью по детдому) по окнам спален. Первой отреагировала на световую сигнализацию Кира. Она и открыла милиционерам. Ключ я им выбросила в форточку. Они оперативно вызволили меня из невольного заточения, и с этой минуты я простила им все былые обиды. Ведь они спасли нашу поездку, а мой авторитет – от неминуемого падения.

… В первом же тёплом городе (стоянка четыре часа) дети побежали к морю. Воздух – плюс пятнадцать, вода – плюс десять. Но это просто Сахара после наших минус двадцати пяти. Купаться пожелали все. Купальники «случайно» взяли все. Но едва влезли в воду – и назад. На следующей станции ЧП – Бельчиков напился… До полной потери пульса. Eго забрали в милицию, еле уговорила отпустить. Конечно, он был жестоко наказан – полное поражение в гражданских правах (от меня не отходить более чем на два шага). Но это всё же чрезвычайное происшествие.

Всего десять дней мы были «в отрыве». И результат не замедлил сказаться: вне привычного раздолбайского окружения, дети, несмотря на множество соблазнов и впечатлений (ведь на Кавказе в первый раз!), сделали для себя настоящее открытие – дружно жить в родном коллективе просто за-ме-ча-тель-но!!!!

Мелкие назойливые ссоры и стычки, недомолвки-размолвки – все эти постоянные неприятности, отравлявшие нашу повседневность в детском доме, вдруг сами собой прекратились, завязалась новая любовь и дружба, появились экзотические тройки и пары.

Тройки – это когда хотят «дружить и делиться», дети объединялись на эмоционально-экономической основе, то есть всё, что у них было вкусного съестного, складывали в кучу и потом делили на троих. Больше трёх в такие союзы почему-то не сходились. Можно было просто дружить (делиться всеми секретами обязательно) или просто делиться. Этот первый опыт существования отдельно от всей прежней системы дал неизмеримо больше для развития коллективного сознания, чем все наши предыдущие мероприятия. Но вот что меня огорчало: когда я, бродя по различным инстанциям, говорила, убеждала, доказывала, что для воспитания здорового, дружного коллектива, члены которого – личности, а не «серая, безликая масса», не «послушники» и «анархисты», нужны совсем другие условия, чем те, что сейчас существуют в детских домах, мне почти всегда отвечали одно и то же – то полунамёками, то на административном эсперанто: «Коллективизм – не наш курс, муштра устарела».

Сколько я ни пыталась доказывать, что индивидуальный подход и воспитание чувства коллективизма – не противоречат друг другу, понимания, увы, не было. И тогда мне начинало казаться, что эта демагогия существует для отвода глаз, никого, на самом деле, не интересует индивидуальность ребенка, просто так легче атомизировать общество, погрузить его в хаос. А его, хаоса, повсеместно становилось в нашей жизни всё больше. Но об этом нельзя было говорить, наверное, ждали, когда будет достигнута критическая масса. Всегда ведь легче проводить преобразования в обществе, когда оно к ним внутренне уже подготовлено.

– Вы, сторонники коллективизма, – не раз говорили мне продвинутые сычи из педагогических контор, – воспитываете серость, а нам нужны яркие индивидуальности. Вы понимаете, куда всё идёт?

Пробить эту бюрократическую стену никак не удавалось. Теперь-то я понимаю, что внутри они, наверное, сотрясались от иронического хохота, выслушивая мои доводы и аргументы. Им уже было известно – куда мы идём.

Знаю, были и другие детские дома, у которых не было таких богатых шефов.

Наши сказочные богатства – в основном, заслуга лично Людмилы Семёновны. Она умела мастерски их выколачивать. Богатенькие и щедрые шефы валились на нас как из рога изобилия, хотя ничем таким особенным наш детдом не отличался от десятков других московских детских домов. Подарков от шефов у нас было столько, что с лихвой хватило бы на десятки, а то и сотни детских домов. Но не сказала бы, что именно по этой причине наши дети стали хоть чуть-чуть лучше.

Вообще-то, даже не слишком шикарных государственных «паек» было бы вполне достаточно, чтобы детдомовцы могли нормально получить среднее (или неполное среднее) образование, а детдома – выпустить в жизнь здоровых, развитых в меру отпущенных им природой возможностей, граждан страны…

.. Итак, новый календарный год мы встречали в новом качестве.

Такие перемены, однако, далеко не всех обрадовали. Исключительно строго и сухо стала общаться со мной Матрона, роняя время от времени иронично:

«Не зазнавайтесь!»

А что нам зазнаваться?

Жизнь нашего отряда стала чуть больше похожа на нормальную человеческую жизнь, это правда.

Ну и что? Если у кого и были настоящие победы, так это у Надежды Ивановны – в отряде у первоклашек. Эти малыши были первой генерацией в детдоме, которая заявила о себе со всех сторон положительно. К тому же, они не боялись старших воспитанников и не «шестерили» перед ними. А это было воистину революционным достижением. Однако отряд малышей никого особо не волновал, а от моих новаций исходила реальная угроза для всего детдомовского уклада.

Кроме того, под угрозой была также любимая педагогическая идея Людмилы Семёновны – «добыть» для нашего детдома статус «вспомогательного», а для этого надо было, чтобы 20–25 процентов детей были официально признаны олигофренами, дебилами, шизофрениками и просто умственно-отсталыми. Основную долю этого процента должны были дать, конечно, мои воспитанники. Однако большую часть кандидатов в эту «низшую лигу» мне удалось отбить от диагноза, конечно, не без активной помощи лечащего врача Олега (Ханурика). А новый статус детдома давал множество преимуществ: меньшая численность отрядов, надбавки для воспитателей, больший отпуск… И главное, меньшую ответственность за всё происходящее – ведь любой проступок и даже преступление в детдоме можно было бы списать без особых проблем на неадекватность дебильных детей. Но дети, и, правда, стали в чём-то другими. «Первый отряд» – теперь это звучало гордо. Рвётся, на пример, Беев к телевизору, а его не пускают – поздно, отбой уже. (Телевизор, общий для всех, стоял в гостиной, потом у нас появился и свой, отрядный – купили на свои собственные, заработанные деньги.)

Беев, ясное дело, отчаянно вопит:

– А «первому» можно!

Помог Огурец машину разгрузить – водитель спрашивает:

– Ты кто?

Это чтобы похвалить перед начальством.

– Я? Ну, ясное дело, «первый».

Гордо так отвечает, да ещё и по сторонам посмотрит…

За честь отряда стояли горой:

«Мы из «первого» – стало своеобразным паролем».

Теперь они чрезвычайно ревностно относились к тому, что говорят о нашем отряде. И не дай бог, кто-нибудь скажет о нашем отряде плохо! И сколько я ни убеждала детей, что критику в свой адрес надо воспринимать спокойно, а похвалы – равнодушно, темперамент наших детей хлестал через край, когда кто-то где-то неосмотрительно ронял недоброе слово о нас. Разборки начинались незамедлительно.

«А пусть не брешут!» – вот и вся терпимость к критике.

Что же касалось похвал, то, к их чести будет сказано, говорили чаще так:

– Я здесь при чём? Это наш первый отряд.

Удивительное дело, но без всяких внушений, без нотаций, появилось в их душах чувство гордости за родной коллектив. Причём радовались намного больше, когда хвалили именно отряд, чем кого-то лично. С Пучком, самым вежливым и старательным воспитанником, учившимся, к тому же, без троек, был такой случай в школе. После получения дневников с оценками за вторую четверть я обнаружила, что Пучок стал «хорошистом». Сказала об этом завучу – не ошибка ли? Говорит, нет, не ошибка, и его даже хотят поощрить по этому поводу – дать грамоту и ценный подарок. И даже очень ценный – транзисторный приёмник. Когда сказали об этом Пучку, он вежливо поблагодарил, потом сказал завучу:

– А можно другое?

Недоумение и удивление вызвал этот вопрос.

– Что именно ты хочешь? – сердито спросила завуч.

Он долго мялся, потом сказал:

– А можно, чтобы вы написали в роно… благодарность нашему отряду?

Завуч даже не сразу поняла, чего же он хочет. Потом выяснилось, что таким образом Пучок надеялся помочь нам «снять выговор». Выговора, вообще-то никакого не было. А было заключение педкомиссии о нашем отряде:

«Низкий уровень воспитательной работы…»

Особой критике и бичеванию, после сокрушительной критики нашей фотогалереи, был подвергнут также «Спектр». Но до него мы ещё дойдём.

Глава 19. Зря ищете. Всё равно без толку

Близилась весна, а с нею – новые заботы. Главная – как удержать бегунов. Пригреет солнышко – только пятки засверкают. В начале апреля пропал мой любимчик – Ханурик. У родных его не было, обычно он бегал туда.

– В землянке надо искать, за стройкой, – посоветовал бывший воспитанник Голиченков. – Там Дёготь и Рыжий.

Погода – снег с дождём. Со мной, как всегда, идёт Борис. После случая с пощечиной его стали звать Солидатский Брат. Бодро направляемся через стройплощадку. Моросил мелкий, противный дождь. А мы всё плутаем. За стройкой – канава. Посередине колышется утлый плотик. Подогнали к берегу палкой. Вот и на другом берегу.

– Где-то они здесь должны быть, – утешает меня Солидатский Брат, сам весь мокрый, бррр….

И тут прямо из-под земли дымок. Тонкий, в шнурок, и, не знай мы о существовании землянки где-то здесь, поблизости, ни за что бы не догадались, что это и есть убежище. Внимательно разглядываем убогое пристанище. Ну и нора! Да это же обычная яма, сверху закрытая досками и засыпанная землёй! Сбоку, прикрытый ветками, лаз – в полметра. Ровненькими скосами вырыты ступеньки. Осторожно заглядываю вниз. Сквозь дым видны силуэты обитателей землянки. Их двое. А, ладно, была не была…

– Тук-тук, хозяева! А к вам можно? – очень вежливо спрашиваю я.

– Кто такая? – без всякого политеса спрашивают они.

– Воспитательница Олега… Ханурика знаете? Можно к вам? А то от холода умереть не долго.

Пауза. Потом:

– Залезайте.

Голиченков остаётся сторожить лаз. Закручиваясь винтом, отважно спускаюсь в Аид. От дыма щиплет глаза и горло дерёт. Как они тут сидят сутками? Просто жуть… Спрашиваю:

– Скажите, ребята, а про Олега вам что-нибудь известно? Отвечают:

– Это у ментов надо спрашивать.

– Мы ж не легавые.

Молча разглядываем друг друга. Что этих-то гонит из дома? По виду домашние. Мои, детдомовские, к своим пьянчужкам рвутся, а эти – от благополучных, похоже, родителей. Вот разберись тут, кому чего для счастья не хватает. Землянка сделана добротно, можно сказать, со вкусом. Стены украшены "произведениями искусства" из сухих листьев, веток и сучков. На полу плетёный коврик. На ногах валенки – сменка. Во устроились! Печурка топится по-чёрному, кипит котелок. Картошку варят, я сглотнула слюну. Спрашиваю, подавляя голодный спазм:

– А что, так картошкой и питаетесь?

– Зачем? – вальяжно объясняет Рыжий. (Второй – Дёготь, так они друг друга называют.) – Не скажите. Живём как короли. Хлеб из булочной, там самообслуживание, вот мы и… того.

– А колбаса из "Диеты", ну, сыр ещё, масло, конечно. По мелочам всё можно вынести. Только часов в шесть надо идти, когда народу много. Для понта можно за пакет молока заплатить.

Он, прищурившись, смотрит на огонь. Косая чёлка разбросана по крутому, совсем детскому лбу.

Поели картошки, жить стало легче. Разговариваем. Про Олега они мне толком ничего не сказали, только намекнули, что он может быть на чердаке строящегося дома. Там тоже "стойбище". Спрашиваю, собираясь уходить, где их родители, поди, ищут. Отвечает Рыжий, трёт глаз и смотрит в огонь.

– Моя мать только рада меня куда-нибудь сбагрить. Говорит, если б не я, так давно бы замуж вышла. А мне что, пусть живёт… Мне и тут хорошо. Правда, Дёготь?

Тот неопределенно кивнул головой. Потом говорит:

– Ханурик про вас рассказывал.

– А я-то думаю, откуда такое гостеприимство! – радуюсь я доброму слову.

– Ругал вас. Говорит, воли не стало. Раньше бегали, и никто никого не ловил. А теперь вот вы их зажали…

– Ругал? – дико глядя на него, спрашиваю, поперхнувшись едой. – Ханурик?

И этого мерзавца я из психушки вытаскивала?!

– Ладно. Пошутил. По-доброму ругал, – тут же смягчился Рыжий. – Просто привыкли уже так жить. А так он вас уважает.

– Ну, спасибо, – смягчилась и я, но зуб на Ханурика всё же заимела.

– Вы, того, давайте уже, идите, – подгоняет меня Дёготь, – а то придут ещё кое-кто. Им не понравится, что чужих пускаем.

– Ладно. Поняла, – сказала я и проворно направилась к выходу.

Мой Солидатский Брат превратился в Умирающего Лебедя. Голодающий и холодающий мужик – это просто ходячий кошмар. Вручаю ему ещё вполне горячую картофелину. Ест, но продолжает бурчать. Подходим к канаве – а плотика-то и нет! Бродим по берегу, чуть не воем. Увы! Канаву вброд не одолеть – не лето. Вдруг слышим: "У-ууу!"

– Кто это воет? – спрашиваю храбро, а сама вся дрожу.

– Они, – отвечает приободрившийся Умирающий Лебедь, тотчас же превращаясь в Серого Волка.

Он так страшно клацал зубами – то ли от холода, то ли, и, правда, меня пугал, не знаю, что мне даже весело стало. "Они" – это Рыжий и Дёготь.

– Мы счас на лодке вас переправим, – говорят "они" и вдруг тащат настоящую лодчонку из укрытия. Но нет предела благородству. На другом берегу Рыжий, так ненавязчиво, суёт мне в карман пакет с горячей картошкой.

– Слопаете, пока до вашего дэ-дэ доберетесь. А про Ханурика не беспокойтесь. Сегодня уже там будет.

– Точно?

– Я сказал.

И, правда, когда мы, полуживые от усталости и мокрые до последней нитки, прибыли, наконец, в детский дом, первым нас вышел встречать Ханурик. Улыбаясь самой праздничной улыбкой, он спросил заговорщицки:

– Ну, как партизанили?

Я хотела его убить здесь и сейчас, но всё же решила сначала пойти на кухню за чайником.

.. Как-то раз, снова разыскивая Ханурика, я прямиком направилась домой к Александру – так звали Дёгтя. Отец его был аппаратным работником среднего звена. Семья вполне обеспеченная, мать не работала – милая домашняя женщина с дипломом. Дом – «полная чаша». Только вот с сыном неудача:

«В нём всегда было что-то такое… Не воспринимает он нас, понимаете?»

Голос её дрожал и ломался от внутренних слёз, она достала платочек из кармана длинного китайского халата, приложила его поочерёдно к увлажнившимся глазкам, затем плавным движением изящной холёной лапки с кроваво-перламутровыми коготками указала на внушительную чешскую стенку. – Вот, всё это для него. Но… увы. Сокровища мировой культуры, комфорт… всё для него пустой звук. Всё, ради чего мой муж трудится с утра до ночи, всё коту под хвост, – закончила она прозаически не выдержав, очевидно, роли.

– Может быть, он чем-то обижен, оскорблён? Это бывает с подростками, – говорю я, пытаясь хотя бы чуть-чуть снизить градус патетики и развернуть не лицом к проблеме.

– Обижен? Ни боже мой! – возмущенно машет платком она – Просто патологическое равнодушие к нормальной человеческой жизни. Но ведь жизнь коротка.

– А денег мало, – стараясь быть вежливой, съязвила я, но она, мне показалось, хамства не заметила…

– Денег всегда мало, – как-то буднично заметила она и снова продолжила на высокой ноте: Это только в молодости кажется, что жить будешь вечно.

– Всё ровно наоборот, – опять нахамила я. – Именно в юности человек максимально близок к смерти. Восприятие обострено, нервы на пределе, гормоны играют… Тут достаточно одного неосторожного слова, и срыв произойдёт мгновенно и неотвратимо.

– Да что вы! Сколько мы для него делаем, я даже не знаю, кто ещё столько делает для своих детей!

– Но почему-то ваш сын предпочитает жить в землянке.

– Чёрная неблагодарность, черная неблагодарность!

Она снова приложила платок к лицу.

Из бегов Александр вернулся сам. И месяца не прошло. Тогда же заявился в детский дом. Мы долго сидели с ним в отрядной после отбоя – рассказывал о своих планах на будущее. Он собирался навсегда уехать из дому – бичевать… Ждал только, когда исполнится шестнадцать, чтобы получить паспорт и, без сожаления и слёз покинув «родные пенаты», отправиться на поиски приключений.

– А что ты хочешь найти?

Как всегда в таких случаях, мой вопрос прозвучал довольно глупо и бестактно – как можно на такие темы рассуждать с первым встречным (ну, в данном случае, вторым – встречались аж два раза!). Попасть в нужную тональность в подобных ситуациях всегда сложно. Однако он, как ни странно, отвечал вполне серьёзно:

– Хочу всё посмотреть, кто как живёт.

– Дома будут беспокоиться. Мама тебя очень любит. Старается для тебя. – (Он знал, что я была у него дома.) – Ты это знаешь?

– Врёт она всё, – почти зло, звенящим голосом ответит он.

– Не думаю.

– Лишний я там, поняли? Лишний! И хватит про это.

Саша, это семья. А в семье могут быть размолвки. Надо уметь договариваться.

– С кем договариваться и о чём? – взвился он. – Не хочу я такой семьи! Там каждый сам по себе… Ничего живого там нет. Всё врут… Про смысл говорили вам, да? Нет у них никакого смысла! Имущество общее, и всё.

– А что плохого в хорошем имуществе? – говорю я, с интересом наблюдая перемену в его настроении, но нет, не актёрствует, как его мама, говорит вполне искренне.

– Я же знаю, откуда это барахло. Им дают, они берут. И хотят, чтобы я таким же стал. А оно не надо?

Его чудесные вишнёвые глаза воинственно блестели. Он упрямо тряхнул головой и замолчал.

– Ну, знаешь что… – сердито сказала я, совершенно не зная и не понимая, что можно сейчас ему сказать.

– Что? – невозмутимо спросил он.

– А то, что нельзя говорить о родителях плохо, даже если тебе что-то в них сильно не нравится, – назидательно, фальшивя в каждой ноте, говорю я. – Уверена, они тебя любят. Просто вы никак не найдёте…

Тут я замялась, подбирая нужные слова, и окончательно стала в тупик. Ну, как это ему объяснить, не впадая в маразм?

Однако он сам пришёл мне на выручку.

– Знаю, консенсус. Только на фиг он нужен? Я ненавижу их, понимаете?

– За что?! Они твои родители, понимаешь? Так природа устроила – родителей надо любить.

– Вот именно, так природа устроила, – сказал он зло и даже как-то насмешливо. – Мой папаша, когда мы ездили на юг, очень любил повторять одну шутку. Не знаю, говорить вам это или нет…

– Говори, если это не очень неприлично.

– Это прилично, но только вы всё равно не поймёте.

– Я кажусь тебе такой глупой? – невольно засмеялась я.

– Не глупой, а наивной. А это ещё хуже глупости.

– Ага! Ну-ка, давай, рассказывай. Так что там, на море, было?

– А вот что. Сидят они на песочке, у ног вода плещется, сидят, млеют… Мой папаша и говорит мамахен: «Вот как природа всё разумно устроила – волна… откат… волна… откат…

– Хорошо, извини, давай не будет ссориться, – иду на попятную я (спасибо Норе, просветила насчёт отката).

– Ладно, не будем, – охотно соглашается он, и лицо его веселеет. – Так я чего хотел сказать… – Теперь он говорит делово и серьёзно. – Мы с Хануриком ехать хотели.

– С Хануриком? Стоп. Куда это… хотели ехать, а? – возвысила голос я.

– Бичевать, куда ж ещё. Да только он передумал, идиот, – произнёс он с издёвкой.

Я вскочила как ужаленная, почти с ненавистью глядя на будущего бича – деловой, однако, мальчик.

– Это ты забудь, зайка.

Градус угрозы в моём голосе явно зашкаливал.

– Да не бойтесь вы за него! Он уже сам не хочет. Сказал уже.

И засмеялся – весело и ласково глядя на стенку перед собой – как раз перед ним была фотография прищурившей глаз Лисы с сигаретой в зубах.

– Он дикарёнок, только вчера приобщившийся к нормальной жизни, а ты его смущаешь новыми приключениями. Нехорошо это, – всё ещё волновалась я.

– Да он нормальный пацан, ладно вам… Сказал же… А мы хотели в Сибирь рвануть, на молодёжку. Короче, на стройку завербоваться.

Я снова напряглась – план побега вполне мог сработать с небольшой отсрочкой, некоторым замедлением.

– Кто ж вас туда возьмёт таких хороших? – говорю я с дрожью в голосе. – Без документов к тому же. В милиции окажетесь на первой же станции.

– Ну, допустим, у меня уже паспорт есть.

– А тогда? Каким местом вы думали, когда эту авантюру готовили?

– Ой, да вы не злитесь хотя бы. А раньше мы могли бы сказать, что нас родители из дому выгнали. А документы можно купить.

– Купить?

– А вы что, не знали? В нашем мире всё можно купить.

– Иди ты!?

– Ну, за деньги, – поясняет он, показывая свои узкие, совсем детские ладони. – Мне родители на дэ рэ тысячу подарили. Я сказал, что деньгами давали. Ну, они и дали.

– Всё-таки дорогие подарки от родителей берёшь? – сказала я с укоризной. – А вот считаться с их мнением не хочешь. Вот такой вот ты принципиальный.

Мои симпатии к малолетнему гордецу явно пошли на убыль.

– В случае необходимости принципы могут погулять, – сказал он без улыбки.

«Да уж, детки пошли ещё те…» – отметила про себя, содрогаясь при мысли, что лет черед десять-двадцать всем нам придётся испытать на своей собственной шкуре результаты этого всезаражающего прагматизма, щедро сдобренного ранним цинизмом и остро негативным отношением к «предкам». Кое-что по наследству «предкам» удалось передать, это точно.

Да, юношеский романтизм скоро развеется, иссякнет под напором житейских обстоятельств, и циничный прагматик пойдёт по жизни, широко и смело шагая, как её истинный хозяин и командир.

Да, они, эти подранки, очерствевшие и загрубевшие раньше времени, придут во взрослую жизнь и скажут своё слово. Резкое и беспощадное. Без всяких сантиментов. Не разделяя правых и виноватых, безоглядно мстя своему жестокому и несправедливому прошлому.

… Он ушёл, а я всё ещё сидела в отрядной и думала о том, что же с ними станет там, во взрослой жизни.

Второй наш «неизлечимый» бегун – Огурец.

Он подкидыш. Мать подбросила его – принесла к порогу Дома ребенка и скрылась. Хорошо хоть записку оставила. Настоящее имя его – Серёжа.

Огурцом прозвали за удлиненную форму черепа. У него были абсолютно белые волосы, а ресницы и брови – чёрные.

Глаза же были большие круглые и очень синие, как весеннее небо, к тому же постоянно влажно блестели…

Благодаря такой экзотической внешности его на Новый год регулярно определяли Снегуркой. Голос у него довольно поздно начал ломаться.

Однако Огурец имел один серьёзный недостаток, который, вообще говоря, по местным нормам, мог бы считаться и достоинством.

Он был патологически неряшлив. Возможно, он, таким образом, компенсировал свою абсолютно девчачью красивость. Его ногти повседневно были в «трауре» – черная кайма не сходила даже после бани. На рубашке – всё меню за неделю. Первое время приходилось в умывальник водить за руку – слова «иди умойся» он понимал исключительно в местном смысле – тут же смывался, то есть исчезал с глаз. Когда же ходить с чистыми руками и без усов от кефира или какао стало привычкой, достаточно было, обнаружив свежее пятно на его рубашке или опять невымытые уши, глянуть на него построже, как он тут же мчался в умывальник. Однако не факт, что он там умывался…

Огурец любил читать. Причём читал газеты – от первой до последней страницы. Один он такой был на весь детский дом. Читал с пониманием, ориентировался.

На этом «хобби» я его и зацепила.

– Ну, что нового в мире? – спрашиваю я, подсаживаясь поближе (заглядываю, что это он так углублённо читает – военный переворот…).

– Вы просто так спросили или интересуетесь? – посмотрев на меня сквозь развесистые ресницы, говорит он совершенно серьёзно.

– Интересуюсь, – отвечаю я так же серьёзно.

И он обстоятельно рассказывает – что и как в мировой политике.

Когда мы стали выписывать газеты и журналы на отряд, он первый захватывал свежий выпуск и не выпускал из рук, пока не прочитывал все буковки вплоть до тиража и адреса издания. Память у него была феноменальная, запоминал всё, факты, имена, названия. Разбирался во всех тонкостях и мог без труда объяснить, чем отличается Конго со столицей Браззавиль от Конго со столицей Киншас. А по поводу Сеула и Пхеньяна он мог прочесть целую лекцию.

– Молодец, будешь, наверное, дипломатом, – пообещала я ему после очередной рокировки.

Огурец громко хмыкнул, шмыгнул носом, тряхнул белёсой чёлкой и важно сказал:

– А то.

Однажды случилась с Огурцом трагическая почти история. Читая газеты, он всегда обращал внимание на фамилии авторов материалов. А дело было вот в чём. Его мать жила в Москве. Но где точно – он не знал. Было ещё известно, что у неё есть ещё один сын, старший (в записке, оставленной в вещах подкидыша, сообщалось, что она вдова, имеет двоих детей и ноль средств на их содержание). Однажды Огурец показал мне газету, где на второй странице был опубликован материал, в котором рассказывалось о групповой краже. Один из осуждённых по этому делу был его однофамильцем.

– Это мой брат, – уверенно и не без гордости сказал Огурец. – И я его найду.

– Это случайное совпадение, – сказала я, не очень желая, чтобы он искал контактов с представителями «малины».

– Вы думаете?

– Уверена.

На этом наш разговор и закончился. А через неделю Огурец вдруг исчез. Прошло три дня – и он так же внезапно объявился. Молчит на все мои расспросы. Так продолжалось три месяца – исчезал и появлялся. Никаких следов его предположительного местонахождения обнаружить не удавалось. Больших трудов стоило уговорить Людмилу Семёновну «не сдавать» Огурца. Она согласилась, но – «в последний раз». Сбежит ещё раз, отправится в психушку на излечение. Склонность к бегам считалась признаком психического заболевания – как проявление злостного непослушания. Тогда я его, что называется, приперла к стенке. И он признался: