Текст книги "Детский дом и его обитатели"

– Норма-а-ально… – цедит сквозь зубы Надюха и глубоко затягивается беломориной. – Аж целых полчаса коптели.

Смотрим друг на друга – глаза у девиц колкие, холоднющие…

– А правда, что на следующий год у нас воспиталкой будет Ирочка?

Задав этот вопрос, Лиля по-детски выпятила губу и быстро-быстро замигала длинными накрашенными ресницами.

– Кто… кто вам это сказал? – спрашиваю я, и голос свой почему-то не узнаю.

– Дед Пихто!

– И бабка с пистолетом!

Кузя и Надюха громко ржут.

– Всё-таки? – настаиваю я, а сердце моё куда-то стремительно катится…

– А все уже знают! – говорит Лиса, доставая из кармана спички.

– Потом она всклочивает на голове рыжий стог и смотрит на меня.

– Что такое? – говорю серьёзно.

– Нештяк. Во, девча, так на дискотню пойду. А?

– Так кто вам это сказал? – ещё раз спрашиваю я.

– И в дэдэ все уже знают – басит Надюха.

– Да вы садитесь, больше всё равно не вырастете, – говорит любезная Кузя.

– А ну-ка, Лиса, двинь тазом, жирняга, вон как разъелась на дармовых харчах. Пусть Ольга эээ… Николавна сядет.

– Да они итак сядут, не волнуйся, – говорит Кузя. – Сиротский труд прикарманивать – это как?

– Ой, садитесь, садитесь, Оль Николавна, – суетится Лиса, – чтой-то вы такая бленная совсем стали?

– Счас упадут. Держите скорей!

– Потом скажут – опять воспитателя довели…

– Точняк, скажут.

– Как всегда – они в оммороки грохаются по причине женских дел, а мы за них – отвечай…

– Так всегда.

– А может, и другие причин есть – зарплата задерживается…

– Или ещё что задерживается… Гы….

Кузя и Надюха отстранённо между собой переговариваются, Лиса искоса погдядывает на меня. Я поворачиваюсь и ухожу, потом оглядываюсь – дружный гогот.

Откровенно паясничают…

Бегу как чумная к Татьяне Степановне.

– Я сейчас занята, – говорит она, намазывая плечи кремом. – Это срочно?

– Простите, уважаемая начальница, я хочу вас попросить разъяснить мне природу некоторых слухов.

– Ну, слухи как-нибудь на досуге обсудим. Не в рабочее время. Если…

– Разве я подавала заявление об уходе? Или о переводе на одну ставку?

– Да не суетитесь вы, давайте спокойно разбираться, зачем вам полторы ставки? Это много, – весьма сдержанно отвечает она, словно не замечая моего взъерошенного вида.

– Ирина будет вас подменять на самоподготовке, вот и всё.

– Подменять? А зачем?

– Это же всего два часа.

– А меня спросили? Нужна мне такая замена?

– А зачем спрашивать? Пол ставочки у вас всё равно лишние. Хотели сначала два дня взять, но Ирине это не всегда удобно. И потом, у неё маленькие дети, болеют часто…

– Лишних часов у меня нет – все они мне нужны. Такой у меня отряд. И если вы уж взялись считать нагрузку, то могли бы вспомнить, что и комплектик у меня тоже двойной. Норма – двадцать-двадцать пять человек. А у меня пятьдесят пять воспитанников в отряде. Если вы хотите всё делать по правилам, то вам пришлось бы оплатить мне гораздо больше – два на полтора – это как-никак три ставки. Но я не прошу отплачивать мне тройную нагрузку, о переработках я вообще молчу. Я просто хочу дать возможность мне работать, а не просто отбывать часы.

– Какая скромность! – она с вызовом посмотрела на меня. – Свою чокнутую полусотню вы сами себе набрали. Никто не заствлял. Перерабатывать тоже вас никто не заставлял. Ваши огрехи, не более того, что не успели за смену, доделываете после. Простая арифметика.

– Ну, хорошо, – сказала я тихо, весьма смущённая таким решительным отпором, бесполезно взывать к совести тех, у кого она полностью отсутствует. – Но неужели никак нельзя пойти мне навстречу и не навязывать эту, совершенно ненужную мне подмену на два часа?

– А что в этом, вообще говоря, плохого? – притворно удивляется она. – Я бы на вашем месте согласилась. Дочек своих чаще будете видеть.

– При чём здесь дочки? Мне сорок минут ехать в один конец, если, к тому же, автобус приходит вовремя. Что бывает не всегда.

– Берите такси. Это быстрее.

– Такси?!

– А что? Вы же сорите деньгами, будто у вас дедушка миллионер.

– Глупые шутки, – разозлилась я снова. – Главная причина моего возражения это то, что нельзя день разрывать на части.

– Почему? По мне так удобно.

– Ну сами подумайте – с двух до четырёх на отряде я, с четырёх до шести – Ирина, с шести до упора – опять я.

– И что тут плохого?

– Застрелиться можно! – взвыла я, теряя всякое терпение. – Ну, мы же не картошку сажаем! Не кукурузу выращиваем! Работа на отряде – это труд, который не терпит самотёка. Во всём должна быть система. Между детьми и воспитателем складываются определённые отношения, и от того, какие они, во многом зависит всё остальное.

Татьяна Степановна закончила намазывать кремом плечи и примерила перед зеркалом соломенную шляпу.

– Оно и видно, отношения у вас с отрядом – дальше ехать некуда, – сказала она, разглядывая в зеркале свою спину.

– Ещё раз: мне так будет труднее работать.

– Ничего, притерпитесь. Подумайте хоть разок о других, не всё же время о себе, любимой, – говорила она, вертясь перед зеркалом и так и эдак…

Мне хотелось её задушить, но я сдержалась и, стараясь быть спокойной, спросила:

– А вы уверены, что Ирине удастся удержать ребят в отрядной до конца самоподготовки?

– Это её проблемы.

– Не только. Я приду к шести, а в отрядной – ноль детей. Где их потом собирать?

– А это уже ваши трудности.

– Вы за меня решили, что мне так будет лучше?

– Ну, не всё же время вам за всех решать.

– Надо с потрохами вжиться в нашу систему. Чтобы пришёл когда-нибудь успех. А приходящий на два часа человек так и останется временно исполняющим. С подъёма до отбоя тянется непрерывная цепочка следующих друг за другом полезных дел. Это и есть система, которую мы создавали целый год.

– Далась вам эта система! Хватит уже муштровать детей. Дайте им хоть на два часа свободу. Через год-два они выйдут из детского дома, и куда им эти ваши навыки? Зачем им этот ваш отряд, коллектив? В жизни каждый сам за себя старается. И это свобода. Разве не так?

Она широко улыбалась своему отражению. Шляпа с большими полями ей очень шла.

– Это только так кажется, – говорю я, теряя всякое терпение. – Те, кто сам по себе, как раз и есть самые зависимые, уязвимые люди. И я не хочу, чтобы мои воспитанники пополнили их число. В чём они будут свободны, когда мы их выпустим в жизнь без единого полезного навыка? В том, чтобы выйти на большую дорогу?

– Или стоять на обочине с интересным предложением. Как ваша Ленка Ринейская, – без всякой уже улыбки сказала она.

– Что… Что такое? Она же, мне сказали, в профилактории?

– Пару раз ей устраивала милиция профилакторий.

– За что?

– Сняла клиента, привела его в папашкину комнату и… сняла с него часы и всё, что вообще снималось. Сейчас сидит в детском доме под замком.

– Ладно, разберёмся.

– Так вы согласны на Ирину? – спросила она нетерпеливо.

– Посмотрю, – ответила я дипломатично – не время заостряться.

– И смотреть нечего.

– Воспитатели на отряде должны быть единомышленниками, иначе ничего не получится. Появится оппозиция, группки, команды, начнётся грязная возня – кто за наших, кто за ваших… Ну, вы это прекрасно знаете. А мы должны делать общее дело.

– Какое ещё дело? Дались вам эти дела, навыки… – сказала она нетерпеливо и сердито, снова перекладывая вещи в пляжной сумке. – Воспитатель просто должен работать. И по плану. Накормить, в школу отправить, встретить, опять накормить…

– Я говорила уже… Я хочу… Нет, я должна научить этих детей не зависеть от обстоятельств и злой воли других людей.

Свобода, да и то относительная, появится только у тех, кто это научится делать. А как они смогут быть свободными в этой ужасной жизни, не владея ни одним полезным навыком, не умея честно работать? Не имея толком никаких знаний, не умея, опять же, строить отношения с другими людьми? Как они будут жить? И всему этому их должен, по возможности, научить воспитатель. А не просто выпасать их в течение смены или выращивать, как какую-то траву…

– Ой, глупости.

Она, бросив прощальный взгляд в зеркало, направилась на выход, но я преградила ей дорогу.

– Извините. Ещё минутку. Я поняла – вы хотите уничтожить наш отряд.

Она молча смотрела на меня некоторое время, потом, поправив очки, сказала:

– Это бред. Это явный бред.

– Нет, не бред. Это законное желание точно знать, что вы там задумали. Говорите же! Вы нас и в самом деле хотите уничтожить?

– Да с чего вы взззяли?!

Это «взззяли» – она просто провизжала. Я заговорила снова, но уже спокойнее:

– А если нет, то где логика?

– Какая логика?

Она повернула голову в мою сторону.

– Логика всего этого спектакля во множестве действий.

– Логика простая, я же сказала – Ирине нужны деньги. Это понятно?

Она смотрела на меня нагло и презрительно. – Ерунда. Вас наши материальные проблемы никогда не интересовали.

– Ну… как сказать… Да выпустите вы меня!

Она снова предприняла попытку выйти из комнаты.

– Хорошо, идите. Но только знайте – свой отряд не отдам. И это моё слово.

– Посмотрим, – сказала она, боком выскальзывая из помещения.

Я вышла вслед за ней.

– Именно так и будет.

Тут порывом ветра с неё сорвало шляпу – она побежала, крикнув мне не без задора:

– А ребята вами недовольны!

И скрылась из виду за поворотом, а я осталась на перепутье, пребывая в очень мрачных размышлениях – кажется, это уже не начало конца, а его совсем не золотая середина…

Как-то перед отъездом в Сочи она мне, полушутя полусерьёзно, сказала в приватной беседе:

– Вы, извиняюсь, страшная дура.

– Это почему же? Прошу уточнить.

– Не врубаетесь, вот почему.

А я и, действительно, многого не понимала в нашей теперешней жизни – похоже, слова уже крепко утратили прежний смысл. Прежняя риторика всё так же активно продолжалась, но под старыми словами понималось нечто, прямо противоположное.

И я этого – «не рубила»…

А не понимала я, действительно, очень многого. Как получилось так, что мои коллеги от меня отвернулись. Постепенно отошли от меня? Почему мы все, делая общее дело, тянем в разные стороны? Не помогаем, а лишь мешаем друг другу?

Как-то, перед отъездом в Сочи, я, в приступе глупости, сказала своей фальшивой подруге: «Если бы можно было начать всё сначала! Я никогда бы не вела себя так неосмотрительно! И у меня бы сейчас было много друзей…»

Перебив меня, Татьяна Степановна сказала жёстко:

– А вы и начните сначала.

– Как? – прибалдев от такого «реверанса», спросила я. – Я должна уйти?

Мне, конечно, казалось, что она начнёт меня разубеждать – в своей манере рассказывая, какие все гады… Она ничего не ответила. Тогда я всё-таки подумала, что это была шутка, просто очень глупая шутка… Неужели они, и в самом деле, хотят меня в наглую выпихнуть? Я не могла смириться с этой мыслью. Ладно бы – просто сказали, что мне надо уйти потому-то и потому-то… А то ведь целый сюжет раскрутили! Ну не дура ли, и в самом деле?! Выкаблучиваюсь тут перед ними, условия выставляю, а они смотрят на меня да внутри себя весело посмеиваются. Уже и приказ подписан, надо полагать… Но эти благие мысли, как пришли, так и ушли из моей буйной головы. Текучка надёжно возвращает к жизни.

Иду к девчонкам. И что же вижу? В домике, где живут «основные», царит настоящий разгром: картёж, галдёж и дымовая завеса… На ступеньках крылечка соседнего домика Лиля – возится с близняшками Ирины Дмитриевны, на меня не смотрит.

– Лиля?

– Ага, я.

– Ты что на кухне натворила?

– Ага, уже настучали.

Говорит безразлично, между делом и снова тормошит малышей.

– Лиля, отвлекись на минуточку. Встань и послушай, – тщетно пытаюсь завладеть её вниманием.

– Ну, чего? – лениво отвечает она.

– Что у тебя на шее? Покажи!

– О, глазастая… А ещё жалуется – без очков не видит.

Она уже вдохновенно хамит. Снимает всё-таки цепочку, на которой висит лезвие бритвы – последний писк моды, рядом с бритвой – маленький ключик.

Он-то меня и интересует.

– Уголовное дело, между прочим.

– Фигня. Я несовершеннолетняя.

– И это предусмотрено.

– Ой, ладно… Вас же и посадят.

– Так, или чистосердечное признание, или…

– С понтом!

И убегает, бросив малышей одних.

Глава 29. А кто заместо Мурлона Брандона?

Назавтра всё было спокойно. В этот день я наметила себе с утра съездить в городок Лао, купить пляжные сандалии – модные в этом сезоне вьетнамки. У наших деток обувь «волной смывало» – что ни день то новые подавай. Весь запас привезённых из Москвы мы уже благополучно извели. Кроме того, я ещё хотела купить для отряда одну вещицу, от одной мысли о которой душа заходилась от счастья.

В прошлую поездку в город Лао я заметила в отделе местного универмага кинокамеру производства ЛОМО. Стоила она относительно дёшево – всего семьдесят рублей. Это примерно зарплата нашей медсестрички. Соблазн вложить свободный отрядный капитал таким способом одолевал меня денно и нощно. Однако ребятам я ничего пока не говорила – готовила сюрприз. У нас как раз должен был быть «огонёк» по поводу очередных «новорожденных» – всех, кто родился в этом месяце. Как было бы здорово! Кроме фотографий детей мы бы имели ещё и собственные фильмы. И главное, деньги есть, чтобы мечта стала реальностью. Это же, бесспорно, лучше, чем потратить «на мороженое», здесь его, как и прочих сладостей, навалом. Денег было, на самом деле, сто рублей. Как раз хватило бы ещё и на кассеты с плёнками, и даже на батарейки.

Приехала в Лао около полудня. Небольшой приятный городок уже погрузился в полуденную дрёму. Свеженькие, белёные известью аккуратные домики ослепительно сияли на солнце, листва на деревьях томно шелестела, горячий бездвижный воздух лишь изредка испускал слабые вздохи. На пустых улицах не было прохожих, идущих куда-либо по срочным делам. Не видно было также праздных отдыхающих. И только нервно кудахчущие ярко-коричневые куры, смешно растопырив крылья, торопливо перебегали в тень, наверное, всполошённые случайно проехавшей легковой машиной.

За домиками иногда мелькали белые платки хозяек, медленно, как сомнамбулы, бродивших в своих обширных огородах. Гулять по улицам сонного городка в эту пору было скучно и как-то без толку – тянуло в прохладу, за зелёные вершины видневшихся вдали гор, и я сразу направилась в универмаг. Магазинчик с таким громким названием стоял на теневой стороне улицы и был тих и тёмен. Я подошла поближе, толкнула большую тяжёлую дверь. Внутри было тоже тихо и темновато. Долго соображала, на какой именно витрине лежала тогда, в прошлый мой визит в Лао, вожделенная кинокамера.

О счастье! За стеклом витрины в гордом одиночестве по-прежнему возлежит наша красавица…

Чудо!

Шла с этой камерой по рынку (ещё вьетнамки надо купить) и не могла удержать себя от глупого поведения – всё время поглаживала чудо-вещь дрожащей рукой. Соблазн вложить свободный отрядный капитал таким способом одолевал меня денно и нощно. Однако ребятам я ничего пока не говорила – готовила сюрприз. У нас как раз должен был быть «огонёк» по поводу очередных «новорожденных» – всех, кто родился в этом месяце. Как было бы здорово! Так хотелось поскорее начать снимать кино! Вот никогда бы не подумала, что к вещам можно испытывать такую нежность!

Через час примерно, вся в гирляндах вьетнамок, неслась на всех парусах домой – на базу. Издали уже вижу – в Голубятне толпится куча народу. Просто кишмя кишит!

Вот уже десять дней, как мы не собираемся по вечерам у меня. Не то, что было вначале – каждый вечер – сладкие посиделки, чай пьём со всякими вкусностями… Сгущёночку-варёнку подъедаем… Просто болтаем – ляля-тополя… Дети страшилки рассказывают про то, как гигантский муравей откусил голову спящему на пляже мальчику или про то, две огромные чёрные клешни утащили девочку на дно морское. Когда она заплыла в одну удалённую, но очень красивую бухточку… Особенно если к ночи вдруг да соберётся непогода – ветер или дождь… Жуть как сладко было слушать эти глупые ужастики. Затихнут, подавленные страшным видением и долго молчат, только яростно хрустит карамель на зубах…

Однако в моё отсутствие толпы в Голубятне не собирались, хоть замка я и не вешал. Помещение закрывалось на символическую щеколду. И чемодан мой стоял там, безо всякого запирательства. В нём лежали отрядные деньги на всё лето, зарплата за три месяца, которую нам выдали в детском доме авансом, отрядная аптечка и разные хозяйственные мелочи. Завидев такое скопление народа наверху, я легкомысленно обрадовалась – ждут… соскучились, хорошие они у меня… хоть и порой вреднючки…

И любят меня… а я их… нет?

Теперь мне уж казалось, что я всё придумала, что не было никакого развала отряда. Что весь этот морок от жары… А я цепляюсь к ним, старая болтунья…

Так, бормоча себе под нос радостные глупости, я взбиралась по склону наверх, к нашей Голубятне. Гирлянды вьетнамик на шее, камера на плече, в руках сумка с фруктами для передачи в Москву дочкам (как раз уезжала стершенькая хозяйки). Прямо у ступенек наткнулась на прильнувших друг к другу Лису и Медянку. Заметив меня, они шустро отскочили в разные стороны. Однако Медянка резво обогнав меня, взбежал наверх. Там стало тихо, голоса понизились до шёпота.

Но едва одолеваю верхнюю ступеньку, как слух резанул дикий вопль:

– Наша мамка пришла!

– Молочка принесла!

И полезли в сумку, вытаскивая недозрелые персики, надкусывая их и тут же бросая на пол, сплошь усыпанный ореховой шелухой. Что-то подозрительное послышалось мне в этих воплях. Конечно, мне очень не понравилась и бесцеремонность, и сами эти наглые выкрики, нарочито глумливые, дурацкие какие-то… Но всё же было и ещё что-то новенькое во всём этом безумном кошмаре – никогда ещё так развязно и нагло они не вели себя в моём присутствии.

Правда, тогда, в начале учебного года, они, случалось, хамили-и не раз… Но кто я тогда была для них? Тётя с улицы. Добрая, простодушная дура. Дура, добротой которой можно и нужно попользоваться, да побыстрее, пока не докумекала – что к чему. Да и хамили они тогда больше по привычке, чем по злому умыслу…

– Уррра! Вьетнамцы приехали! – Мне!

– А мне?

– И мне!

– Ребята, – говорю я спокойно, – во-первых, добрый вечер.

– А во-вторых?

– Во-вторых, вьетнамки только тем, у кого потерялись или порвались шлёпки.

– А я тоже свои потерял! Во, сарите! – кричит громче всех Бельчиков и дрыгает ногой так, что его тапка, ударившись о потолок, отлетает в распахнутое окно.

– Спустись и немедленно принеси свою обувь.

– А как правильно сказать – шлёпанце или шлёпанцу? – кричит Огурец.

– Шлёпанцем. Как вот врежу по заду, быстро сообразишь, как надо вести себя в присутствии воспитателя, – уже сердито говорю я.

Видя, что Бельчиков и не намеревается исполнять мой приказ, я решительно направляюсь к нему. Предполагая, – и правильно! – что ничего хорошего за этим не последует, он самолично, не дожидаясь моей помощи, кубарем скатывается по лестнице и уже откуда-то снизу, с приличного удаления выкрикивает:

– Размечталась!

Пока я воюю с Мамочкой, остальные внимательно за всем наблюдают, искоса поглядывая и на вьетнамки.

– Ну, выбирайте, – говорю я им.

Копаются в куче пляжной обуви, разочарованно бросают вьетнамки на пол.

– Что такое?

– В прошлый раз лучше были. А это фигня какая-то…

– Ребята, – говорю я. – Платить по пять рублей за пару, чтобы вы тут же бросили их на пляже, я больше не хочу.

– А эти сколько стоят?

– Рубль восемьдесят пара.

– Дешёвка.

– Они удобные, это хорошая пляжная обувь. Носить можно, – говорю я, на мне точно такие же шлёпки.

– Так не ваши же деньги!

– Деньги отрядные. Именно поэтому мы и не будем ими разбрасываться.

– Паршивые они, эти шлёпки…

– Ладно, ладно… – успокаиваю детей, – а вот смотрите, что ещё.

– Что?

– Угадайте.

– Торт!

– Да нет же, ну… это… самая настоящая…

–.. самая настоящая фигня! – подсказывает Бельчиков, засовывая голову в дверь Голубятни.

– Самая настоящая кинокамера, – говорю я и демонстрирую покупку.

– А на фиг она нужна?

– Фильмы будем снимать.

– А что, артисты к нам придут?

– Зачем, мы сами будем играть в своём кино, – говорю я, заряжая камеру.

– Ништяк!

– Сами сценарий сочиним, режиссуру придумаем, и сами роли исполним. Здорово, да? – весело уже говорю я, стараясь не думать о раздрае, учинённом в Голубятне в моё отсутствие.

Тут дети мгновенно оживились.

– А точно, давайте снимем фильм «Огурец на ранчо дона Педроса»!

– Ой, лучше «Дикарёнок первый раз в метро», Ханурик на главную роль.

– Не, ребя, лучше «Мамочка – лучший друг сочинских бандитов»!

– Дурак, «Друг индейцев», и Гойкой Митичем буду я. – А кто заместо Мурлона Брандона?

– Огурец, он же у нас газеты читать умеет.

– Вот загнул!

– Из него такой шериф, как из меня…

Гогот.

– А кто будет Диком Харрисом?

– Жигалов.

– Не, Жигал вылитый Полу Макаров.

– Тогда мюзикл забацаем!

Вот они, «плоды просвещения». Что за каша у них в голове?

– Ну а мне роль дадите? – спрашиваю я.

– А пусть Ольга Николаевна будет Моникой Витти!

– Только пусть парик купит. – Лису пострижём.

– Точно, ребя, давно Лис не стригли. Я вздыхаю и говорю серьёзно:

– Да уж… Мне, если и играть в вашем кино, то разве что бабку ёжку на метле. Что это вы тут намусорили, а?

Беру веник, чтобы подмести в Голубятне.

Тут Бельчиков снова заглядывает и сообщает: – Айда. Бабы свалили!

– Айда! – командует Огурец, и они друг за дружкой, уже забыв обо мне, выбираются из Голубятни.

– Ну, куда же вы, поможете хоть порядок навести? – кричу я им вслед. – Всё тут мусором завалили!

Однако мой сердитый вопль остался без ответа. Выглядываю в окошко – из комнаты мальчиков, что внизу, в сарайчике, гуськом тоже, выходят девицы. Что там у них было? Тайная сходка?

– Давай поживее! – подаёт голос Лиса.

Мальчишки подтянулись, они о чём-то между собой пошептались и стайкой двинули на базу, а я принялась наводить порядок в разорённом помещении. В душе моей творилось нечто ужасное. Плохо было и то, что они так себя вели, и то, что кинокамера не произвела на них должного впечатления, и то, что наглость их не была уже бравадой – это было, увы, выражением их настоящего отношения ко мне.

Сердце моё вещало недоброе. Но что конкретно – я пока не смела даже догадываться. Грустно смотрела я на своё приобретение – кинокамера лежала на моей постели как-то сиротливо и теперь уже совершенно бессмысленно. Вот если бы мне в детстве дали такую замечательную игрушку!

Я бы стала снимать всё подряд – улицу, дом, бродячую собаку…

И людей. Самых разных. Злых, добрых, красивых и не очень…

Деловых и лоботрясов…

Ведь это всё – жизнь…

Подметая пол, я заметила, что мой чемодан стоит не на своём месте. Открыла и… обмираю – шмонали!!! У меня… шмонали! Проверяю бумажник – денег нет. Заглядываю в тумбочку – посылочный ящик пуст (хотела туда добавить ещё и персики), значит, нечего будет отправлять дочкам в лагерь. Так вот откуда столько скорлупы на полу! Ах вы! От волнения и возмущения я стала даже как будто заикаться.

Я вышла на воздух. Никого не видать. Иду к Татьяне Степановне – надо поговорить. Она, однако, первая начинает разговор – про моих питомцев.

– А вот когда уже шла к себе, – говорит она, – мне навстречу попался Бельчиков, от него за версту разит. Спрашиваю – где набрался?

– И что он?

– Говорит – в Голубятне. Так что вот… Вам не в плюс.

– Так и сказал?

– Ага. А вы ещё тут права качаете. Стыдно, – и замолчала.

– Какой-то странный разговор у нас получается, – сказала я огорчённо.

– О да, куда как приятнее весело болтать о том, о сём, слушать музычку, смеяться припадочным смехом и… не думать о завтрашнем дне…

– Это что – намёк?

– Да так…

И она поспешила замять разговор, ставший, похоже, и для неё неприятным.

Дела…

Незаметно к моему сердцу подкралась тоска. А это очень плохой предвестник.

Мчусь обратно, в Голубятню.

Натыкаюсь прямо у порога на знакомый бидончик. Поднимаю, смотрю – на донышке ещё что-то плещется…

Опять Валера заходил?

Ну, ты у меня уж точно узнаешь, почём фунт орехов…

Тут уже слова нашлись, самые разные. И – в достаточном количестве. Я разъярилась просто до бешенства. Убила бы гада!

Но сама-то, сама?!

Тоже хороша!

Зачем не спустила его с лестницы сразу?

Я готова изругать детей последними словами, но сильнее сволочи почему-то ничего не складывается.

Так, – не человек, клубок гневных эмоций, – ворвалась я опять в домик Татьяны Степановны.

– А что вы хотите? – сказала Татьяна Степановна, всё ещё дуясь на меня. – Я вам уже не раз советовала – никогда не лезьте не в свои дела. Хотя давать советы – не в моих правилах. Ведь дать совет, это значит – взять на себя ответственность за чужие поступки. И это напрягает. Так что пусть каждый живёт, как хочет или как может. И пусть каждый думает своей собственной головой. Нравится вам это или нет, но вы нарушили золотое правило. И это, конечно, имеет последствия. Так что последний вам мой совет – не суйте свой нос, куда не следует.

– Понятно…

– А если поняли, то успокойтесь, всё нормально. Пока, во всяком случае… Главное, помалкивайте. Не рассказывать же всей общественности про то, как вы детей напоили? Вот в них и проснулось худшее.

– Потрясающе. Я не могу…

– Ну, раз не можете, так может, сразу и заявленьице напишете?

– Постойте, я ничего не понимаю. Кто… кого напоил? Кто… должен уйти? Я?

– Да, давно пора уже. Вы напоили детей. И, замечу, не первый раз.

Я отчаянно трясу головой.

– Ничего не понимаю. Я напоила детей вином?

Она на меня смотрит так, как смотрят на глупого, однако весьма наглого ребёнка. Или на городского сумасшедшего.

– Ну не касторкой же.

– Как это?

– Не прикидывайтесь. Вы живёте в Голубятне?

– Я. Ну ич-что?

И тут только до меня дошёл смысл этого бреда в полном объеме.

Несусь на спасательную станцию. Ну, Валера, погоди!

Пинками надо бы запинать! Чтобы ноги переломал и дорогу напрочь забыл в нашу Голубятню… А я с ним канителюсь!

– Ольга Николаевна! – кричит Кира. – Трофа вас зовёт! Чтоб в момент!!

Трофа – это Хозяйка. У Тамары Трофимовны – через минуту.

– Немедленно собирайте собрание, – требует она. – Срочно!

– Господи, что ещё? – в ужасе спрашиваю я, уже и не надеясь в этой ситуации на спасение.

– Да они же в разнос пошли! Ещё чего доброго поджигать начнут!

– Что вы такое говорите?

Она явно не склонна вступать со мной в пространное обсуждение кризиса. Сухо отвечает:

– Есть информация.

– Они тут безобразничали, говорите? – всё же переспрашиваю я, смутно надеясь, что у меня глюки.

– Бедлам! Настоящий бедлам! Мы даже хотели милицию вызвать. Шофёр, спасибо ему, помог разогнать эту шайку. – Как… разогнать??! – Дедовским способом.

Такой сердитой Хозяйку я ещё не видела. Даже толстый слой её любимой жидкой пудры не мог скрыть бледности трясущихся от гнева щёк.

– Простите нас ради бога…

– Шофёру спасибо скажите. Он – добрейший человек, но и его допекли!

Значит, действительно светопреставление было… Шофёр, пожилой, приятного вида татарин, всегда был спокоен, сдержан и со всеми исключительно вежлив.

.. Уже когда я подписывала акт о расторжении договора, шофёр, войдя в кабинет по какому-то делу, заметив меня, сказал:

– Эх, ты, бедолага! Сердце у тебя неправильное. Не тех любишь.

Я почему-то заплакала. Наверное, от жалости к себе, но только не от обиды.

Он вышел вслед за мной, догнал, взял за локоть, снова на меня посмотрел пристально, с большой жалостью и сказал на смешанном – своём и русском – языке:

– Я – игелекле кеше… Я добрый. Не обижайся, слишком близко всё к сердцу принимаешь.

– Спасибо вам, но… – Он прижал свободную руку к сердцу с сказал искренне и с горячностью: Я желаю тебе добра… Понимаешь? Сезгэ изге телектэ калам! Никогда плохого слова… сугену сузе такому человеку, как ты, не скажу! Только твои дети… извини… урлау… они аш кашыгы украли, ложки из столовой, комеш кашык… серебро… понимаешь? Урлашу! Ты ещё малодая… яшь хатын… Сердце мягкое у тебя, йомшак йерэк… понимаешь? Вот что, а оно должно быть, как… это… мэрмэр.

– Мрамор?

– Да, мрамор, мэрмэр…

Нет, это уж точно слишком. Моих детей урлой, урками называть?! И сердце у меня серебряное… На золото не тянет. Нет, хватит! На этом дружбе народов конец.

– Я не обижаюсь, – сказала я честно и – вполне уже придя в себя. – Просто неприятно, когда тебе в нос твоими недостатками тычут.

Сама ведь все свои слабости знаю. Неужели всё от моего мягкосердечия? Но золото ведь тоже мягкий металл?! Значит, гордый сын степей считает, что сердце должно быть не золотым и не серебряным, а твердокаменным и холодным – как мрамор?!

Да толку что?

Я давно с горестью заметила, что отупение успешно началось и готово уже перейти в пиковую фазу. Если бы мне год назад сказали, что я могу так очерстветь, отупеть даже (однажды не смогла вспомнить, как зовут Баха – дети кроссворд разгадывали. А на каверзный вопрос по проверке IQ: «Назовите быстро поэта, фрукт и время года», бодро выдала: «Пушкин, яблоко и лето», попав тютелька в тютельку в 99,99 % – ную массу «серого вещества»), я бы никогда в это не поверила.

Я никогда не была злопамятной, во всяком случае, в былые времена за мной такого греха не водилось. А тут вдруг стала ловить себя на мысли, что: перебираю в памяти всякие дурацкие глупости – кто что сказал обо мне плохого, кто как посмотрел и прочее; и делаю это с упоением! Я становилась мнительной и подозрительной, и это – в дополнение к моей природной глупости.

Каков букет! Ужасное состояние, ужасное…

Мне уже не казалось, что я что-то сильно преувеличиваю: год назад это был совсем другой человек – и рядом, как говорится, не стояло… Возможно, виной всему усталость. Ужасная усталость, от которой просто не было спасения. Усталость заполняла меня всю, целиком. Без остатка… Мне не хотелось двигаться, не хотелось думать… Но ещё больше не хотелось, чтобы меня жалели. Это было бы очень противно. Я вообще не люблю, когда жалеют.

… Когда кто-то из местных жителей, сочувствуя мне, смотрел сострадательно, говорил что-то вроде «всякое бывает», я тут же впадала в уныние, такое угнетающее, что хоть плачь. Супершей тоже ведь не желала выгдлядеть, хотя иные меня в этом грехе, возможно, и подозревали. И это было не смешно.

Просто я хорошо уже понимала, печёнкой, наверное, чувствовала – делая важное дело, нельзя ни при каких обстоятельствах выглядеть жалко. Потому что сам факт жаления наносит урон идее не меньший, чем её попрание. Я твёрдо знала уже – надо учиться вязать себя морским узлом, если дело того требует. Хорошо бы ещё при этом окружающих поменьше мучить…