Текст книги "Детский дом и его обитатели"

Сижу за своим столом, смотрю на своих воспитанниц, сумбур в голове потихоньку улёгся.

Но что же с Игорем? Ничего непонятно…

И тут открывается дверь и… вот он, Игорь – собственной персоной!

– Можно?

– Входи.

Бочком протискивается в отрядную. Смотрит в пол.

– Дайте заявление.

– Какое же?

– Какое подписывали.

– Зачем?

– Хочу вычеркнуть…

– Кого?

– Себя.

– А что так?

Молчит, уныло смотрит мимо меня. Такое глубинное отчаяние в глазах!

– Сказали…

– Что – сказали?

– Сказали, что если мы доведём вас…

– Доведёте? До чего же? Очень интересно.

– До ухода.

– Чего, чего?

– Ну чтоб вы ушли.

– Ах, вот оно что!

Потом, глубоко вздохнув, тихо сказал:

– Это я…

Он замолчал, вытер пот со лба, шумно выдохнул.

– Что… ты? Ну что? Говори же, не пугай меня. Игорь, ну же!

– Это я вам листок в журнал положил.

– Какой ещё листок? – недоумеваю я. – Заявление…

– Ты? О боже… Зачем?

Щёки его делаются цвета варёной свёклы.

– Сказали, что…

– Поняла. Что домой пускать не будут. Так?

– Так.

– Ясно. Садись и делай уроки.

– Только дайте список…

– Ну, вот он.

Игорь вычеркнул себя и снова вздохнул. Лицо его светлеет.

– Вы простите меня?

– Садись уже.

Стоит, смотрит умоляюще.

– Простили?

Киваю ему, мол, всё нормально, но он всё так же стоит перстом. Я уже не на шутку обеспокоена.

– Игорь, ты в порядке?

– Я – да. А вы? Если честно.

– Я тоже, даже более чем – если совсем честно.

Трогаю его лоб – нет ли жара? Он улыбается и резво идёт на своё место.

Снова стук в дверь.

– Войдите.

На этот раз Ханурик.

– Можно?

– Что именно?

– Себя вычеркнуть.

– А раньше чем думал?

Олег улыбается своей обезоруживающей улыбкой и говорит совершенно безумные вещи:

– Так я не понял, что за объявление вы прочли.

– А что с твоей головой случилось такое дивное?

– Я всё про голубя думал.

Он смотрит на меня в упор, глаза развернул по блюдцу, взгляд заволакивает мечтательная пелена.

– Какого, прости, голубя?

– А который разбился.

– Так это сокол был.

– Наверно, сокол. Всё равно жалко. А можно спросить?

– Спрашивай, отвечу.

– А зачем вы нам про сокола рассказали?

– А ты сам как думаешь?

– Вы что думаете, мы… как эти змеи?

– Уж там был, а не змеи.

– Ну да, это уж там был. Снова задумался.

– И что дальше?

– Это Мамочка змей. Гад ползучий.

– Правда?

– Ага.

– Вот ему это и скажи.

Но он меня не слышит – весь в своих распрекрасных мечтаниях.

– А я б как голубь.

– Сокол там был.

– Да. Как сокол бы полетел…

Глаза его затуманились, взгляд ушёл в некое иное бытие. Что он там видит, в своём виртуальном пространстве? – Вот, однако, какой ты, малыш…

– Ага, полетел бы. Я знаю уже.

– Полетел бы. Конечно. Ты такой, летучий…

– Ну, правда, полетел бы, – всерьёз обижается он. – А вы не верите.

– Уже верю.

– А если б сокол в море прыгнул, тогда б он не разбился? Правда, почему он в море не прыгнул?

– В том-то и дело, милый Олег, он шёл на смерть сознательно. У него не было выбора. Такова плата.

– Какая плата? – спрашивает он недоумённо.

– Плата за свободную жизнь. Ещё немного свободного полёта… и тогда уже смерть. Это метафора, Олег. Понимаешь?

Ханурик трясёт головой и говорит:

– И всё равно зря он прыгнул в пропасть. Лучше бы в море. Потом бы выплыл и спасся. У птиц перья жиром покрыты. Они не мокнут. И птица никогда не тонет.

– А ведь правда. Совершенно другой смысл, – соглашаюсь я. Он заметно оживляется.

– А может, другой вариант есть?

– Какой вариант? – не сразу поняла я.

– Ну, вы же рассказывали, что писатели иногда пишут много вариантов, а потом выбирают, какой будет лучше.

Я ответила не сразу. Но он ждал.

– Этот случай, Олежка, категорически без вариантов…

После самоподготовки выхожу из отрядной – сидят, голубчики, в коридоре.

Спокойно дефилирую мимо. Кто-то бросает вслед:

– А когда уйдёт?

– Сказала, что подпишете, уйду.

– А сама обманула.

Оборачиваюсь.

– Нетушки, не было такого. Я сказала, что просто хочу выяснить, кто…

– … кто недоволен советской властью, – встряла Надюха и тут же громко загоготала.

Закончить остроту про тех, кто недоволен, ей помешали «протестанты».

– Уймись, роднуля.

– В больших дозах утомляешь! Говорю:

– Да, я просто хотела выяснить, чего же вы на самом деле хотите.

– И сделать определённые выводы, – снова корректирует диалог Надюха.

– И что за выводы? – интересуется Бельчиков.

– Не что, а кого, – поясняет Огурец. – Я понял. Ольга Николаевна таким способом определила, кого надо вывести из отряда. Вот ты, Беев, и ты, Бельчиков, – и есть эти самые выводы.

– А ты что? – ошалевает Бельчиков. – Тебя ж тоже вывели. Или ты самый умный?

– Да, самый, – отвечает без ложной скромности Огурец. – Меня вывели по недоразумению. А вас развели, как лохов на бобах.

– Так вы что, правда, всё выяснили? – спрашивает у меня испуганный не на шутку Беев.

– Да, выяснила главное. Вы – торгаши. И вам нравится торговать своей совестью.

– Чево-чево? – вытаращил глазища Бельчиков.

– Вам, по-видимому, нравится торговать. Вы хотите, чтобы вас покупали, как вещь, – говорю я несколько назидательно, отстранённо.

На горизонте показывается Людмила Семёновна. Однако к нам не спешит подойти.

– Не понял.

Бельчиков встаёт с дивана и воинственно на меня смотрит. Я говорю:

– Да, да! вы хотите, чтобы вас покупали, как вещь. У вас, похоже, нет такого человеческого свойства, как достоинство. Вам нравится, я вижу, когда вами манипулируют, играют вашим мнением, используют вас в очень взрослых играх. И после всего этого вы ещё требуете к себе уважения?

– А что?

– Ну, уж нет.

– Так куда нам теперь?

– Не знаю. Вы же хотели уйти из отряда?

– Неа. Мы хотели, чтобы вы ушли, а вы не ушли. Почему?

– Хотя бы потому, что вы, мальчики, – это ещё не весь отряд. Большинство отряда – за меня.

Оппозиция в лице Бельчикова молчит, все озадаченно смотрят на него.

– Во дают. (Это Медянка.)

– Не, так не честно, – говорит Огурец. – Решайте уже что-нибудь. Чего тут сидеть? Я телевизор хочу смотреть в отрядной.

– А вот соберём после ужина собрание отряда и решим, что с вами делать. Мне лично в отряде буза не нужна. Вы говорите – пришёл другой воспитатель? Вот и отлично – создавайте другой отряд. Вас мало, берите наше старое помещение, то, где у нас сначала была отрядная.

– Там скучно… – ноет Медянка.

– Благоустройте его по своему вкусу и живите там. Ещё есть вопросы?

Они молчат, а я затылком вижу, как Людмила Семёновна на цыпочках покидает коридор. Ухожу и я.

Собрание было коротким – обсуждать долго очевидное было незачем.

– Есть устав отряда, который был принят большинством в своё время. Но теперь вы почему-то решили его не соблюдать. Объяснить толком – почему, не можете. Анархии у нас не будет, это точно. Так что выбирайте – или вы принимаете наш правопорядок, или…

– Что – или? – раздалось сразу несколько не сильно обрадованных мальчишечьих голосов.

– Или уходите из отряда. Голосуем предложение.

– А как голосовать будем.

– Прямо. Простым поднятием руки.

Но едва мы приступили к пересчёту голосов, как в отрядную, злобная, аки фурия, ворвалась Людмила Сергеевна.

– Что тут опять происходит? Всё митингуете?

Глаза её нервно метнулись по лицам детей, на меня не смотрит вовсе.

– А у нас революция, латиноамериканский вариант, – вальяжно поясняет Огурец. – Поорём и разойдёмся. Баррикад не будет.

– Да, точно, баррикад не будет.

– Баррикады – это русский вариант. А у нас оральный.

– Революционеры фиговые. Будут вам и баррикады с палатками. Спать пойдёте на Тараконовку.

Это из коридора подаёт голос кто-то из бывших. И они уже тут!

Положеньице! Конечно, с одной стороны, непедагогично позволять детям издеваться над директором, но, с другой – пусть тоже хлебнёт это каши. Иногда небесполезно попробовать собственную стряпню.

– Безобразие! – гневно заключает она и… уходит.

– Харэ, пацаны, короче, кто ещё не подписал визу на выезд? Надюха в своём репертуаре…

– А ты вааще иди в спецуху!

– А по оси абсцисс слабо?

Когда же «обмен любезностями» закончился, от имени саботажников слово взял Бельчиков.

– Чё, не нравится с нами работать?

– Или что нам не нравится? Что именно вы хотели узнать? – скорректировал Огурец слишком прямолинейную речь Бельчикова.

– Ну да. Хотелось бы знать, что вас не утраивает, – говорю просто.

– А всё.

– Как это?

– А может, мы не хотим, как в казарме! – снова вылез Беев. – Давай, говори, пацаны.

– Да, мы свободные личности!

– И чего это нас притесняют?

– Мы вам не нанимались!

– Заткнись, «личность»!

– Счас по личности и схлопочешь!

– Это ещё надо посмотреть, кто чего схлопочет!

Дискуссия явно утрачивает мирный характер и уже откровенно переходит в базар. Кира, дежурный командир, объявляет:

– Прения закрыты.

– Ага, уже все сопрели.

– Харэ! Сваливаем, – командует Бельчиков.

Решением собрания отряда исключили всех мальчишек-подписантов, кроме Игоря Жигалова и Олега (Ханурика). Теперь их, с единственным стопроцентно устойчивым Пучком, уже трое – хилый компонент мужского состава. Однако исключили мы их не навечно – в любой день каждый из них мог прийти на совет и попроситься обратно в отряд. Но – лишь присягнув уставу. И устав надо строго соблюдать всем.

Отныне анархисты – вне закона. Очередной раунд «борьбы за свободу и волю» закончился. Жизнь вошла в прежнее русло. Всё шло своим чередом в нашем, теперь уже подавляюще девичьем отряде. Прошла неделя, однако на совет с просьбой о возвращении никто не заявлялся. В первые дни внезапно разрешённая свобода очень и очень радовала мальчишек. Разве плохо – никто над душой не висит, так что уроки можно и не делать, в школу тоже можно не ходить, а в спальне – не убираться. Всё равно ведь не проверяют! Беги направо. Беги налево. Никто слова не скажет…

Однако вскоре бегать надоело. Да и погода испортилась окончательно. Установилось этакое невзрачное межсезонье – уже не осень, но и зимы ещё нет. Вот и сидели они день-деньской на диванах, дожидаясь очередной кормёжки. Возможно, и ещё чего-то ждали. Но чего? Едва ли знали сами…

Девчонки, те наоборот – вдруг сделались такие внимательные, заботливые. Девичий коллектив сплотился вокруг единого центра, как в минуту великой опасности. Они не оставляли меня одну ни при каких обстоятельствах. Каждую минуту кто-либо рядом. График, что ли, установили? Не знаю, но получалось это совершенно естественно. Они все как-то враз повзрослели душой после летних событий.

Во время самоподготовки я, делая вид, что что-то пишу в отрядном журнале, тайно поглядывала на их склонённые над книгами лохмокудрые головушки и предавалась запоздалым размышлизмам о превратностях воспитательской судьбы. Вот, казалось бы, мои любимчики мальчишки… Для этих сопливых пацанят сделано всё, и даже больше.

И что?

Предали, паршивцы. И рука не дрогнула подписать мой приговор!

А девчонки, которыми я и вполсилы не занималась, – считая их уже совсем взрослыми, живущими незнакомой мне, почти что марсианской жизнью, со своим уставом и мерилом чести, эти скороспелые отроковицы, заневестившиеся наверное, раньше, чем читать-писать толком научились, – теперь вот буквально спасали меня…

Ведь если бы они взяли сторону «протестантов» и вместе с мальчишками подписали «расстрельное» заявление, то и проблемы в тот же час не стало. И не стало бы первого отряда, равно как и воспитателя его – в моём лице. Детей бы просто раскидали по другим детским домам, как обычно делали с «трудными», а что было бы со мной, даже не берусь строить предположения… Вот он, тот самый момент, когда отчаянная борьба за безнадёжное, как многим уже казалось, дело была необходима, как никогда. Необходима для тех, в первую очередь, во имя кого эта борьба и велась. Для моих, опять вдруг взбрыкнувших, «трудных» воспитанников. Детям надо было преподать урок. Урок стойкости. В жизни это им очень пригодится. Надо, надо научить их идти до логического конца даже тогда, когда завершение дела не обязательно венчается безусловной победой.

Это и есть «честные ошибки энтузиазма»…

У них будет трудная, очень трудная жизнь. Они не имеют права расслабляться – но их будут упорно толкать к этому. С ними будут заигрывать, или – пугать. Это уже по обстоятельствам. И они должны научиться отличать доброе отношение от хитрой и суекорыстной лести. Где-то я прочла: когда оступается энтузиаст, свято верящий в правоту своего дела, это не страшно. Он падает, да. Но это – падение вперёд.

Он может в кровь разбить лицо. Но если найдёт в себе силы встать, он обязательно пойдёт дальше! И те, кто пойдёт за ним, на этом месте уже не оступятся.

Ибо это – падение на дорогу.

.. Голова моя пухла от постоянно одолевавших меня кошмаров. Сомнения грызли нещадно – права ли я? А вот как они, мои дети? Что творилось в их некрепких, но уже очень и очень утомлённых душах? Чего хотела я от них теперь? После того, как отряд буквально разломился на две неравные части? Вряд ли смогла бы точно сформулировать. О себе в этом смысле я знала наверняка – хочу быть нужной им. Здесь и сейчас. И в этом видела свой долг. Острее, чем когда-либо, ощущала внутреннюю необходимость биться за них – для их же блага. Чего бы это мне ни стоило. И я не ломала голову над тем, к чему это, в конце концов, приведёт, и чем вся эта деятельность лично для меня обернётся. Не сразу в моём сознании выкристаллизовалась мысль о том (пожалуй, она и была самой главной), что моя сверхзадача – и есть пробуждение в душах моих воспитанников совести.

Потому что именно совесть и только совесть делает человека личностью.

Со-весть=Сопричастность Вести.

Верно замечено: самый чуткий индикатор рождения совести – это когда человек со всей остротой вдруг начинает ощущать на себе господство слова «должен». Пока же мои воспитанники продолжали жить в каком-то деформированном мире – должны были им, они же не должны никому и ничего. В этом и заключалась трагедия. Удастся ли им одолеть это извращённое понимание жизни и усвоить совсем иное, пока ещё чуждое их настроенному на жёсткий эгоизм сознанию? Наверняка я, конечно, пока не знала. Но без этого понимания они полноценными личностями никогда не станут.

Глава 37. К профессии готовить надо, а не под музыку маршировать!

Директриса ведёт себя удивительно – будто вообще забыла о том, что во вверенном ей детдоме есть такое неудобное, странное образование, как первый отряд. А вот кто о нас не забывал и даже очень вовремя вспомнил именно сейчас, так это Тамара Трофимовна. Блистательная Хозяйка и в городском интерьере выглядела столь же эффектно, как и в обрамлении щедрой кавказской природы. Одевалась она сногсшибательно – вот и на этот раз пришла как на показ мод: элегантный белый хитон (или что это?), сапожки на высоченной шпильке, тоже белые. Хоть сейчас на подиум… Штабелями, надо полагать, складывается мужское население планеты к её ногам. Да…

– Как поживаете?

Она улыбается своей блистательной улыбкой, смотрит умными глазами и – ждёт. Я скромно отвечаю:

– Спасибо. Замечательно.

Она перестаёт улыбаться.

– Замечательно – это… надо понимать, новая история?

– А вы ясновидящая.

– Надеюсь, на этот раз без жертвоприношений?

– Ну, как вам сказать…

– Так и скажите.

– Почти.

– И всё-таки, что у вас опять? Голос её строг и даже чуть сердит.

– Мальчишек из отряда выгнали.

– И где они теперь?

– Нигде.

– Не слабо, однако, как говорил ваш Беев.

– Теперь уже не мой.

– Перекупили?

– Похоже.

– И кто?

– Начальство наше его конфетками прикармливает.

– Лично Беева?

– Да. Персонально.

– За что такая честь?

– За особые заслуги в деле развала первого отряда.

– Весело вы тут живёте.

– Да уж. Ухохочешься…

– А как наши подарки, понравились детям? – деловито спрашивает она.

– Какие подарки?

Хозяйка нахмурилась, потом сказала несколько раздражённо:

– Вчера наша общественность передала в детский дом игрушки. Много игрушек. Я просила, помня наш с вами разговор, передать побольше во второй класс.

– Спасибо, но…

– У них всё та же воспитательница?

– Воспитательница та же. А вот с игрушками получилось просто ужасно.

– Не понравились? (Она в недоумении.)

– Настольный футбол в тот же вечер разломал лично Бельчиков. Ну и всё остальное тоже растащили по углам и – на части. Беев вот…

– Опять Беев? При чём здесь ваш Беев? (Она уже почти кричит на меня.)

– Ой… Дело в том, что Людмила Семёновна распорядилась отдать почти все лучшие игрушки моим балбесам.

Хозяйка присвистнула в изумлении.

– Вот оно что! То-то я смотрю, по коридору фигурки пластиковые валяются. Так это из «футбола»?

– Ну да..

– Ох…

Она молчит, глядя в одну точку и даже слегка приоткрыв рот.

– А у вас на заводе как дела? – спрашиваю я больше из вежливости.

Отвечает сразу.

– В завкоме подняли документацию за последние пять лет. С начала шефской помощи этому детскому дом.

– И что? Интересно?

– Захватывает.

– А конкретно?

Она покачала головой и зацокала языком.

– Забавные фактики проклёвываются. Очень похоже, что имеет место групповое хищение государственных и заводских средств в особо крупных размерах.

– Но вы же сами говорили: все воруют. Она вспыхнула.

– Но не до такой же степени! И потом. Вор вору рознь. У государства вообще-то украсть не грех.

– Как это?

– Всё равно ничьё, но это так, между нами, девочками, говоря. Но сейчас просто какой-то кошмар начинает твориться. Крадут уже друг у друга!

В её голосе звенели нотки искреннего возмущения.

– Ага, поняла. Переворовывают украденное. Таким способом восстанавливается попранная справедливость.

– Похоже, это совершенно самостоятельная команда – во главе с Людмилой Семёновной.

– Вы думаете – так?

– А вы думаете, что не так?

– Мне кажется, что она – всего лишь подставное лицо.

И опять я не могла понять – насколько серьёзно она всё это. Мне и, в самом деле, казалось, что воровство не менее успешно идёт и у них, на заводском подворье. При миллионах годовой прибыли украсть при случае тысчонку-другую сущий пустяк.

Тут, в детдоме, масштабы, конечно, иные. Однако, и здесь, тот же самый принцип: монетка к монетке, глядишь, и кубышка полна… Воровали если не все, то – большинство. И они, это большинство, уже не могли мирно уживаться с неприсоединившимся к общему ходу дел меньшинству. Одни эти дарственные… Сколько средств меж пальцев утекает! Воруй – не хочу. Или «ослиные деньги» – на текущие расходы. Директриса их получала ежеквартально, а отчитывалась за них «со слов», точнее, как здесь говорили, – «с ослов»…

У меня вот с прошлой зимы всё ещё лежат неиспользованные чеки – ещё с тех пор, когда зимой, на каникулах ездили с отрядом на поезде «Дружба». Подходила с отчётом не раз – но у Людмилы Семёновны всё «нет времени»!

Хотела уже выбросить в мусор все эти фантики, но умная Нора сказала: «Храните все бумажки до единой. Даже трамвайные билеты храните. Погореть можно на пустяке. Прижучат, если захотят, финансовой ответственностью в любой момент».

– А что, собственно, вы имеете сказать? – спросила она недовольно.

– А что вот у меня чеки рублей на сто до сих пор в коробке. Никак не могу сдать отчёт.

– Сто рублей?

Хозяйка смеётся, высоко запрокинув голову. Небольшой кадык торопливо и суетно перемещается по шее.

– Почти сто.

– Не смешите. Это же детям на мороженое. За такую мелочь вообще не принято отчитываться. Мы на счёт детдома, знаете, сколько средств уже перечислили? Бумажками, по-чёрному, а не по безналичке.

– И сколько же? Да, интересно.

– Второй спорткомплекс «Олимпийский» можно отгрохать. Вот что, – говорит она и смотрит на меня – каков будет эффект..

– И где всё это? – ужаснулась я масштабам подлого воровства.

– А вы как думаете?

– Без понятия.

– Напрягитесь.

– Ну, судя по актам на списание хотя бы, кругленькая сумма получится.

Хозяйка встрепенулась.

– Да! Прямо не детдом, а комбинат по организованному уничтожению госимущества. Тысячами средства идут, тысячами тысяч! И где это всё?

– Точно. Комиссии приходят и уходят, а в акте проверки всегда одно и то же: живут пристойно. Наши дети…

– Ох, уж эти ваши дети! Они у меня в печёнках сидят, – Хозяйка сердито махнула рукой. – Хотим прислать к вам заводских ребят, комсомол, пусть хотя бы чуть-чуть к делу ваших лоботрясов пристроили. – И, помолчав, добавила уже несколько сварливо: К профессии детей надо готовить, а не под музыку маршировать!

– Конечно, присылайте. Только спасибо скажем. Может, прямо на заводе участочек какой-нибудь для нас выделите? – прошу я.

Она вскидывает бровь.

– Зачем это?

– А чтоб по-хозяйски наши могли там распорядиться. Работа от и до.

– Ну, ладно, есть конвейер, особой квалификации не требуется.

– Нет, конвейер не надо, – сразу же отвергла я этот простейший вариант. – Конвейер ничему не учит. Что-нибудь живое надо – чтобы результат своего труда дети могли увидеть.

– Подумаем.

И ушла – наверное, в кабинет директора.

Вот такая он была – самая загадочная из всех персон, успешно или не очень крутившихся не первый год в этом тёмном омуте.

Каково её истинное нутро?

Вот, кажется, и удалось нащупать заветную тропку, по которой и можно было бы добрести до самых сокровенных тайников её души.

Однако, всё не то…

Ускользает, как рыбка из дырявой рыбацкой сети.

А как она говорит! Серьёзно, веско, слушаешь – такие глубины вспахивает! А потом – хлоп… И такой юмор закордонный из неё вдруг полезет… И всё впечатление сошло на нет. Так где же её правда?

У нас всё шушукались, что она и есть главная мафиози в этой разветвлённой финансовой банде. Крёстная мамочка, ну, что-то вроде того… Нет, глупости, это, конечно, из жанра детективного бреда. А может… она как раз и есть тот единственный человек в этом гадючнике, которого некогда искал днём с огнём Диоген? Кто её поймёт? Ясно, она играет роль. Но какую – ясно не совсем. И где кончается роль, а где она уже сама – вообще ничего непонятно. Однако, с ней надо бы поосторожней…

…Я больше не надеялась ни на чью помощь со стороны. После провала с газетой я уже не так сильно верила в несокрушимую силу печатного слова, союзниц у меня раз два и обчёлся, если точно, только Нора, но и она ведь не железная, так что надеяться лучше всё-таки на свои силы… Хотя их резерв и не так уж велик. Но что ещё оставалось? Я уже не очень нервничала по этому поводу. Хватит, не хватит. Тратить силы на сомнения – слишком большая, непозволительная даже роскошь.

.. Мои дочки за лето повзрослели, стали очень самостоятельными, даже не канючли первого сентября – про театр и особое внимание. Они вкратце знали о наших детдомовских перипетиях и мудро, просто по-старушечьи, к ним отнеслись.

Перчин выдала резюме:

– Плюй на всё, береги калории. У тебя их что – сто пудов?

– Ну, пуда три наберётся наверно, – придирчиво оглядев меня с ног до головы, изрекла младшая.

Вот такой презентик из лагеря! Потом Баловная Старичина, сосредоточенно глядя в потолок, раздумчиво изрекла:

– Волков бояться, век собак не видать. Понимай, как знаешь.

Однако за больницу они меня сильно не одобряли. Версия была та же – жара и сердце. И сразу предложили курс реабилитации.

Перчин советует:

– Ну, мамочка, надо бегать по утрам километров пять. И сердце у тебя тогда будет как футбольный мяч.

– Бегом от инфаркта уже не бегают. Это ошибочная теория. Надо закалять сердце постоянными тренировками к эмоционально-болевому шоку.

Я не уверена, что Баловная Старичина сама хоть что-то понимала в изобретённой ею абракадабре, однако произнесла она это в такой заумью в голосе, что я очень развеселилась – крутые девчоночки растут, однако.

Потом она стала хорошим детским врачом, спасла не один десяток ребячьих жизней, успешно защитила диссертацию…

Но её собственная дочь решила пойти по моим стопам – стать физиком, раз уж я предала свою первую профессию.

Ну, а моя младшая дочь, забросив незавершённую диссертацию по искусствоведению «до лучших времён», сосредоточилась на своих детях ~ родила троих и грозится на этом не останавливаться.

Однако тогдашняя дань моде на пофигизм меня всё же несколько встревожила.

Да, я уже не была той помешанной на собственных детях мамой-наседкой, что в первые детские годы их жизни, и они, внезапно поставленные в особые, весьма жёсткие условия, не сломались, не скисли, а, заимев, конечно, зуб, на «противную мамищу» – не без этого, да, потихоньку зажили своим уставом.

Они росли самостоятельными и создавали наособицу свой мир, всё более отличавшийся от нашего общего, некогда построенного мною. Конечно, я остро чувствовала свою вину, но бросить полсотни детдомовских детей ради комфорта собственных всё же не смогла. Что ж, пусть самостоятельничают, база заложена, теперь она проверяется на прочность. Когда-нибудь это всё равно должно было случиться – не век же моим дочкам за мной хвостиком бегать… Они уже планы строят на будущее, самостоятельно что-то пробуют, ищут. А значит – найдут.

Я же должна, просто обязана, пестовать пока этих детей…

.. Отрядный конфликт, похоже, перешёл в последнюю стадию.

С тех пор, как я убедилась, что выступаю в этой «войне миров» в почти «легчайшем» весе, жить стало как будто легче. Уверенности в себе прибавилось. И вот почему, я думаю. Экстремальные условия или ломают, или закаляют. Зная, что кто-то где-то есть, поневоле расслабляешься. Всё время на периферии сознания крутится предательски малодушная мыслишка – в случае чего подстрахуют. Ну и вот, надеяться не на кого – так что приходится, без особых раздумий, извлекать из собственных иссякших потенциалов и второе, и даже третье дыхание.

А там вдруг и четвертое откроется…

Никто ведь не знает наверняка, как устроена кладовая психики – откуда берётся в таких количествах эта, скрытая до времени, сверхэнергия? Это пока просто мои практические наблюдения. Дети же, наша сопливая «оппозиция», смотрели на меня, всё более и более округляя удивлённые глаза: как это – не паникует, не бегает за нами, не рыдает, умоляя вернуться… А главное, прокуратура не идёт, моей персоной всё никак не заинтересуется, несмотря (как потом выяснилось) на авторитетные заверения «бывалых» людей. Столь неожиданное открытие мальчишек озадачило и, похоже, частично обезоруживало, точнее – постепенно разоружало. А то. Всегда деморализует весёлый, бодрый вид противника.

(Не зря же хорьки и другие небольшие звери перед боем визуально увеличивают свои размеры и принимают угрожающие позы!)

А если ещё и соблюдать спокойствие – десять очков можно смело записывать в свой актив.

И вот наступил переломный момент. Видя, что ситуация никак не разрешится «естественным путём», Людмила Семёновна наконец вмешалась в наш конфликт.

– По какому праву вы отказываетесь работать с детьми? Она смотрит зло и без каких-либо признаков намерения «уладить ситуацию».

Однако на меня это уже не действует. Я точно знаю – не «пирожок с повидлой» она мне принесла. И потому говорю спокойно, вежливо, но и не без слегка прикрытой наглости:

– Напротив.

– Чего… напротив чего?! – сердится она.

– На данном этапе это и есть самая эффективная форма работы.

– Работают с детьми в отрядной, а не с формами на этапе! – говорит она, сердясь всё больше.

– Разные методики бывают, – вконец обнаглев, говорю я всё тем же тоном.

И тогда она идёт ва-банк.

– Пустите детей в отряд, или поставим вопрос об увольнении по статье…

Я равнодушно пожимаю плечами.

– По статье так по статье. Это ваше право. А вот пока я воспитатель, пускать или не пускать мальчиков в отряд, будет решать общий сбор, который их и исключил. Я же в этом вопросе не имею права решающего голоса.

Она угрожающе поднимает указательный палец.

– Перед комиссией не общий сбор будет отчитываться, а вы и я.

– Простите, но у нас в отряде самоуправление. Вы же знаете… Это есть в плане, и план подписан вами собственноручно.

– Это лодыри придумали самоуправление (она произнесла это слово с такой брезгливостью, как будто оно могло означать что-либо ну уж очень отвратительное…). Чтобы подменить работу воспитателя. А честный педагог с детьми работает сам.

– Наша работа, в первую очередь, заключается в воспитании честного, активного, порядочного человека.

– Это всё?

– Ну, и принципиального, конечно же.

– Вот и воспитывайте, только делайте это в отрядной, со всеми вместе детьми.

Тут я набралась ещё больше наглости (благо, пример перед глазами), и сказала:

– Ой, Людмила Семёновна… А ведь можно вспомнить и бытовки, где детей держат сутками без еды и туалета один раз в день. И многое можно вспомнить из дозволенных вами методов. А всё это ой как нехорошо.

– Вы тоже так детей в бытовке запирали.

– Да, так да не так. Есть они ходили в столовую, школу и самоподготовку тоже посещали, а спали в своей постели. В бытовке они проводили лишь свободное время, к тому же, сидя на стуле, а не стоя в углу носом к стенке, да ещё на горохе или на соли.

– Я вижу, вы неплохо информированы.

– А то.

– Но это вам не поможет. Про те случаи никто ничего не докажет, а вот ваша ситуация очевидна всем.

И тогда я сказала жёстко:

– Ещё раз. Это каких-то два-три часа за день, не больше. И случаев такого запирания было всего несколько, и все – по решению совета. В других отрядах это обычная система – сутками, без еды и света, к тому же. Так что ещё ко мне у вас есть?

Она открыла рот, но так ничего и не сказала.

Хоть и не нравилось Людмиле Семёновне то, что происходит в нашем отряде, в открытый бой она уже, похоже, не рвалась. Как вскоре выяснилось – выжидала.