Текст книги "Детский дом и его обитатели"

Однако к некоторой категории детей она испытывала откровенную неприязнь. В «противниках» у неё были: Лена Ринейская, Игорь Жигалов, Надюха… Она попала в чёрный список с первого же дня. Эти дети отличались от остальных, в первую очередь, тем, что их невозможно было подкупить лицемерной заботой, посулами, вкусненьким чем-нибудь прикормить… Яркой чертой характера таких детей была гордость – а этого Людмила Семёновна не любила. Покорность и только покорность могла вызвать её благосклонность.

Зато Нора именно к этим детям (по той же причине) испытывала особое расположение. И она всегда приносила на смену домашнюю выпечку – угостить детей. Они брали. Съедали, делясь с другими, но особой благодарности к Норе за её искреннюю заботу всё же не испытывали. Они это воспринимали как должное. Они понимали, что Норе от них ничего не нужно, просто она – добрая, но и им ничего от неё, «ночной воспиталки» тоже не нужно было. Такие люди, как Нора, с её «тяжёлым грузом» моральных ценностей, увы, не были для них «предметом восхищения»…

Некоторые, Бельчиков, в том числе, зная слабость Людмилы Сергеевны (привечать «основных»), открыто этим пользовались. И даже шантажировали её «шмоном», особенно после завоза на склад новых вещей. Привозили вещи часто.

Однажды Татьяна Степановна мне сказала:

– Вы дома у неё были?

– У Людмилы Семёновны?

– Ну да.

– Нет. А что?

– Вы даже представить себе не можете. Сколько у неё всего! И глаза пионервожатой развернулись размером по блюдцу.

– Хорошо зарабатывает, надо полагать, – говорю вполне политесно.

– Ага, неплохо. Особенно с премиями от часового завода.

– Шикарно, – восхитилась я.

– Но это не всё.

– Ещё что-то? Как интересно.

– Я серьёзно. Дома настоящий антикварный магазин. А в Москву приехала десять лет назад, простите, без смены нижнего белья.

– Вам и это известно? Какие пикантные подробности…

– В дэдэ сначала жила. А теперь уже получила трёхкомнатную квартиру в центре Москвы.

– Здорово.

– Ещё как. «Обувает» богатых шефов, и прикармливает всё районное и городское начальство.

– Вас послушать, так она самая главная атаманша уголовного мира.

Татьяна Степановна обиженно посмотрела на меня. Я серьёзно вам говорю.

– Но какое мне дело до всего этого? Ей дарят щедрые подарки…

– Дарят? Как бы не так! Это хищение!

– Тогда это головная боль ну… прокуратуры хотя бы, – говорю я, не зная уже, как и выпутаться из этого странного разговора.

– А, не ломайте дурочку, – говорит она раздражённо, – дарят часто, но – детдому, а она всё самое ценное к себе домой отвозит.

– Но если это так, то почему, и в самом деле, молчит прокуратура?

– О!?

– Ну да, есть такой орган надзора…

– Прокуратура!? – искренне изумляясь, сказала она. – Знаете. В какую историю влипла ваша любимая Норка два года назад, когда полезла в это логово?

Я отрицательно покачала головой.

– Так вот. Слушайте и просвещайтесь.

И она рассказала мне страшную историю про то, как…

Нора с группой воспитателей, отчаявшись найти правду в инстанциях, отправилась к одному заслуженному работнику МВД, фамилия его была, кажется, Рябов. Рассказали воспитатели всё, как есть, и среди шефов нашлись люди, которые эту правду подтвердили.

И тот сказал:

«Вы это от зависти говорите. Поливаете грязью (хрясью – с особым акцентом говорил товарищ) достойных людей».

И ещё прочёл целую лекцию, про то, что эпоха доносов прошла. Век оборотней и вурдалаков из прошлого, слава богу, близится к заключениею… Не подумайте плохого… Пусть каждый имеет столько, столько может иметь. Военный коммунизм закончился… И не дело тех считать чужие доходы, у кого и на собственные расходы не хватает…

– В чём-то он прав, – продолжаю уклоняться я.

– В «чём-то»? – вскипела самоваром она. – В том, что они все заодно – милиция и воры. Они сговорились красть всё, что плохо лежит.

– А плохо лежит многое. Если не всё, согласна.

Татьяна Степановна приободрилась.

– И я о том же. Я знала – вы поймёте.

– Стараюсь. Так что дальше?

– Втянулись? Отлично.

– Я вся внимание.

– А чтобы совестливые граждане не вякали, эти ворюги и бандюки уже политику шить начинают. Мол, всё это – пережитки сталинизма. Кто против ворюг, тот сталинист, и вообще большая бяка и совок, слышала такое слово?

– Нет.

– Один диссидент его придумал, всем уже нравится.

– Так что с Норой? – возвращаю разговор в более конкретное русло.

– Механизм, как видим, отлично смазан. И прокуратура, и Минпрос, и газеты – все на стороне воров.

– Так уж и все? – переспрашиваю я.

– А кто не «все», того впихивают, понимаете? Ни им, ни их детям и внукам ходу нигде не будет. Черные списочки уже составлены.

– Но это что-то из области ненаучной фантастики, – возражаю я.

– Реальность. Грубая реальность. Но её не все пока видят. Народ у нас привык видеть в перспективе лучезарное будущее. Нет, не так… «в переспективе», так сейчас говорят, потому что хамьё, которое засело везде и всюду, не умеет слова произносить как правильно. Зато оно знает, как схапать то, что плохо лежит…

– Это ужасно, если всё именно так, как вы говорите, – соглашаюсь я.

– Наш инспектор, мы тут как-то обмывали результаты проверки, даже хвасталась – сейчас в аппарат такого мужика взяли – всё достать может, три раза сидел…

– О?!

– Да. Новые времена – новые кадры.

– Так что Людмила Семёновна? – попыталась вернуть её к истокам разговора.

– А то.

И она протянула мне газету.

– Я должна… провести политинформацию?

– Вовсе нет. Просто к сведению. Там статейку тиснули про «счастливое детство» под крылом педагогини милостию божией.

– И кому принадлежит это крыло? – спрашиваю я, осторожно разворачивая газету.

– Не догадалась?

На треть полосы – портрет нашей директрисы в окружении радостно улыбающихся нарядных малышей…

– Ну что? – не без ехидства спрашивает она. – Как тебе «отличник просвещения»?

– Прическа симпатичная. Ей идёт, когда зачёс направо.

… Ощущение двойственности внушала мне Татьяна Степановна уже давно, но теперь я не сомневалась в том, что от этого человека надо, на всякий случай, держаться подальше. В ней странным образом мирно уживались два совершенно разных человека. Она понимала, что происходит вокруг, и не меньше, чем я, всё это ненавидела. Однако поведение её подчас было таким странным, непредсказуемым, что не начинало казаться, что она меня примитивно провоцирует.

Но если это провокация, то с какой целью? Я ведь не скрывала своих убеждений, была достаточно откровенна в своих суждениях. Что ещё надо было вытащить из меня такого, что могло представлять для них интерес. В кулуарах Татьяна Степановна – что твой пророк! Всё знает, всё понимает. Всех насквозь видит, проступки осуждает… Патриот, коллективист, конечно, трудяга бескорыстная и просто – элегантная женщина. Но стоит появиться на горизонте Людмиле Семёновне или хотя бы Матроне, как она менялась на глазах: тут же начинала двусмысленно подхихикивать (то ли давая понять, с кем мы имеем дело, то ли как бы вступая в негласный сговор с Людмилой Семёновной – против нас). А как она умела подмигнуть поверх головы, а то и вовсе выдать реплику «вне контекста», неподдающуюся никакому разумному анализу. Брякнет двусмысленность – и сидит с каменным лицом. Понимай, как знаешь. А заодно решай – за какую команду играет. Неверное решение может стоить репутации – как минимум.

– Скользкая рыбка, – остерегала меня воспитательница первого класса. – Тоже позвоночная, как и директриса.

– А что их сюда так влечёт? – удивилась я.

– Золотое дно потому что. Сердобольных у нас в обществе много, на сирот все охотно дают. Вот такие вот «передовики» и кормятся от жирного пирога.

– И вы про жирный пирог…

– А как же! – вскинулась она. – Здесь такие средства обращаются! Вам и не снилось.

– Ой…

– Не доверяйте ей, она душка до поры до времени. А как придёт её час – заложит вас с потрохами. Все они одним миром мазаны.

Я вздохнула, но ничего не сказала. Потом спросила:

– Не помните, а что тогда с милицией вышло? Когда воспитатели ходили с письмом по поводу хищения шефских подарков? Мне Нора рассказывала.

– Так это Гапонша наша, Валя, народ смутила, на подвиг повела. Сказала, что у Людмилы Семёновны дома всё лежит. И наши, дуры набитые, пошли. Принципиальность свою демонстрировать. Пошло их четверо, а вернулась в детский дом одна.

– Нора?

– Она самая. Только не в качестве воспитателя отряда, а ночной. Интеллигентную женщину с дипломом в сторожа посадили. И сидит – из упрямства!

– А что случилось с теми… другими воспитателями? – спросила я нетерпеливо. – Где они теперь?

– А кто где. Одна в дурдоме – резко нашли паранойю. У другой волчий билет. В коридоре бегал её пацанёнок, вы же знаете, как они носятся…. Так упал случайно и ударился спиной о батарею. Перелом и всё такое… Акт составили – экспертиза показала: подвергался побоям со стороны воспитателя, причинены тяжелые увечья. А она и пальцем никого не трогала…

– А те двое… их ведь четверо было?

– А получили по анонимке, и съехали из Москвы. Потому что связываться с бандюгами никому неохота. Норе тоже угрожали, но она упрямая, хоть и тихая.

– В чём же её упрямство?

– А будет мозолить Людмилке глаза, пока та не сказится. Молчуны, они все такие…

Так вот оно что! Теперь мне стала понятна истинная причина патологической неприязни директрисы к Норе. Однако странно, что она таким способом сможет доказать? Только себя мучает.

Бедная Нора… Сожрут (при удобном случае) – и косточки не выплюнут.

Случалось так, – и на первых порах, частенько, что мальчишки наши устраивали пионервожатой классические заподлянки – обливали помылками, и не раз.

Но с неё – как с гуся вода. Она долго вообще никогда не дулась, видно, сказывалась длительная привычка – приспосабливаться. И я думала тогда, что если бы она работала в каком-нибудь другом месте, то, возможно, была бы совсем другим Отходчивая, не мстительная, она упорно шла к своей цели – только наверх. И уже поговаривали, что её очередь на квартиру благополучно переместилась в начало километрового списка. Такая стабильность нервной системы не могла не восхищать.

– Важнее всего – выделить главное, – говорила она. – Второстепенным можно, в случае его, и поступиться.

Но что было для неё «главным» – я так и не смогла тогда понять. Вообще, мир взрослых обитателей этого дома был весьма сложен и неоднозначен. Пара удивительнейшая – кастелянша и её муж – стоила того, чтобы о них написать настоящий детектив и сочинить кучу милицейских сказок типа «тысяча и один протокол». Жена – наркоманка, зачем её держат на такой (материально ответственной) должности? Муж умница, трудяга, такому работнику были рады в любом приличном учреждении. Но он сидит здесь, вставляет стёкла и врезает замки в этой «чёрной дыре», прекрасно зная, что на завтра его труд будет уничтожен.

Да! Пьёт, и пьёт по-черному. Когда я его спросила однажды – зачем он сознательно губит свою жизнь? Он честно ответил: «А куда её беречь, эту жизнь?» Говорит с усмешкой, а мне кажется, что в его глазах стоят слезинки. А ведь мог бы жить и по-другому. Труднее, чем в детском доме, вряд ли работа сыщется. И не просто трудная это работа, но и неблагодарная. Шахтёру, я думаю, легче. Там хоть почёт и зарплата приличная. Здесь – как на войне. Слегка расслабился, зазевался – и пропал! Всё время надо быть начеку. Вот в таких вот условиях и выявляется истинная суть человека, соотношение доброго и недоброго в душе.

Так или иначе, люди, обитавшие здесь, в этом доме, при всех своих странностях и особенностях, внушали мне глубокое уважение и вызывали искреннее сочувствие. И я панически боялась кого-либо здесь обидеть бестактностью, как-нибудь несправедливо задеть. Во всей этой сутолоке, когда даже не всегда есть время вежливо поздороваться и перекинуться парой-тройкой фраз – «как жизнь?», «как здоровье?» и «что новенького?», придерживаться святого правила («не навреди ближнему») было нелегко.

Конфликты между воспитателями часто вспыхивали из-за пустяка, может быть, от нервов, от усталости и недосыпу. Но жизнь шла, и надо было как-то сосуществовать, и воспитатели, забыв вчерашние раздоры, снова брались за общее дело. Однако были в нашей жизни штуки и пострашнее. К примеру, установка на конфликт. Глобальный, чтоб стенка на стенку… Ещё в сентябре я заметила, что Людмила Семёновна (первый раз мне показалось, что это случайно, ненароком) умышленно захваливает одних и принижает заслуги других. Ей почему-то (потом я поняла – почему) надо было обязательно противопоставить одну часть нашего коллектива другому. Принцип «разделяй и властвуй» здесь применялся издревле и работал весьма эффективно.

– Вот молодца! – захваливала она, к примеру, Матрону или Татьяну Степановну. – Всё у них в большом блеске – и никто не родил.

Воспитатели вежливо хихикали на эту двусмысленность, но «зуб» на этих отличниц, конечно, «имели».

Или:

– Ну… Это обычная история, – это про Нору. – Как всегда – одни проблемы…

Ко мне её отношение день ото дня было всё сложнее. На людях по-прежнему была мила и вежлива, предельно корректна. Однако в тиши кабинета, когда я приглашалась «на ковёр», конечно, звучали совсем другие речи, наши диалоги необратимо утрачивали дипломатический характер…

Но всё же я была далека от мысли, которую то и дело подпихивала ко мне поближе Татьяна Степановна, что «Людмилку пора послать к пензам»… Всё-таки она работала, вертелась и двигала жизнь нашего детдома в определённом направлении.

Истинная цель её стараний ещё долго для меня оставалась смутной. Тогда же мне просто казалось, что, дамочка, конечно, себе на уме, но и дело не забывает – голода и холода дети не знали, «крысы», конечно, иногда съедали ветчину или сервелат, но где же без «крыс» обходится?

Такова наша жизнь настоящая.

Главным для меня здесь были, конечно, дети. Сказать, что я их любила, было бы очень неточно. Уже с первых дней моего пребывания здесь мои воспитанники как бы вросли в меня, стали частью моей сути. Поздно вечером, скорее, ночью, возвращаясь домой, я думала лишь об одном: только бы до постели добраться – усталость становилась хронической. Но, придя домой и, убедившись, что мои дочки уже десятые сны видят, а под салфеткой на столе поджидает какой-нибудь хитрый трёхэтажный бутерброд плюс записка: «съешь меня немедленно!», я наскоро прибиралась, готовила на завтрак кашу, падала на постель и… сквозь дрёму начинала считать… до трёх, редко до четырёх… Столько часов ещё оставалось до подъёма.

С утра, едва разлепив сонные глаза, я уже в мыслях своих была там, со своими воспитанниками. Мои дочка, проснувшись, обычно говорили:

– Смотрите, кто пришёл!

– Да это наша мамища!

– Ну, как твои паразитики?

Я их кормила завтраком, оставляла инструкции и говорила торопливо:

– Ну, я помчалась!

«Помчалась» – было не просто моим самым обиходным словом, это было обозначением моего тогдашнего образа жизни. Но едва за мной захлопывалась дверь, я уже начинала смертно тосковать о тех сказочных временах, когда мы с дочками могли часами быть вместе, читать интересные книжки или могли поехать за город, хотя бы в Переделкино – «искать Акелу», или просто пойти в музей…

(Однажды в Третьяковке моя младшая дочь хотела погладить волка на картине «Марья-царевна и серый волк»… Скандал получился ещё круче, чем в зоопарке, когда она сунула руку с пирожным за решётку – покормить Акелу…)

… Ещё в сентябре я завела себе очень полезную привычку (по совету Надежды Ивановны): как бы ни устала, вечером вносить запись в дневник отряда – кратко о том, что было днём. Дети тоже могли читать этот дневник, особенно интересно было читать неделю, месяц спустя…

Многое уже забылось. Вспоминаются какие-то отдельные штрихи, детали, а день целиков уже просто невозможно воспроизвести в памяти. В общем, дневник воспитателя – ценнейшая вещь. А в моём положении он был просто необходим – и потому, что память моя далеко не ЭВМ, и потому, что не всегда мозг помнит то, что надо помнить.

Я замечала также, что плохое забывается быстрее, чем хорошее. Иногда читаю о какой-нибудь драме местного значения, а вспомнить не могу – что это такое было. А ведь переживала по-настоящему! Теперь же вроде совсем пустяк.

Быстрее всего забывались дурные эмоции…

И ещё. Поначалу я панически боялась, что никогда не смогу запомнить такое количество имён и фамилий – а ещё плюс школьники! И не могла поверить, как это получается у других. Однако страх этот прошёл уже в конце второй недели, знала не только своих, но и детей из других отрядов. Вообще имена плохо запоминаю. Посмотрю кино, и на следующий день не могу вспомнить ни одного имени… Кое-как ещё припомню имя главного героя, а вот как звали его жену… Вот почему я и боялась, что вдруг не смогу имена детей запомнить. А дневник перечитываю с большим интересом и сейчас. Даже самые печальные страницы. Иногда что-нибудь дописываю свеженькое…

Последняя запись:

«Случайно узнала, что Людмила Семёновна защитила диссертацию и сейчас работает в престижном лечебном учреждении главным врачом».

Это карьера.

(Перед партконференцией по телевизору показывали занятный сюжет: «Прорабы перестройки». Неужели и сейчас, в эпоху горбачёвской перестройки, время опять вызывает именно таких, как наша директриса. Возвышает и возводит в ранг «прорабов»?

Если это так, то терниев на нашем пути вряд ли поубавиться…)

.. Как-то, прочитав несколько страниц в моём дневнике, Татьяна Степановна долго меня разглядывала, а потом спросила:

– Неужели вы их такими видите?

Я удивилась.

Описывала то, что видела. И, мне казалось, все иные видят то же самое. Но оказалось, что можно смотреть на один и тот же предмет и видеть разное.

Так я узнала, что каждый видит свой мир.

О том, что существует аберрация зрения, я тогда ещё не задумывалась. Каждый человек видит мир своими собственными глазами, и ужас, если кто-то с извращёнными понятиями и представлениями вдруг начинает навязывать именно свою картину мира другим людям. Но должны же быть хоть какие-то объективные критерии? Ну, дети – это понятно, они ещё малоопытны. А взрослые?

Почему взрослые видят мир по-разному?

Я понимаю, могут быть разные цели, стили поведения. Но видение мира, концепция его устройства – я была уверена! – у большинства людей они вполне сопоставимы. И я не сомневалась, что существуют общие для всех критерии добра и зла. И если кто-то их не различает, то причиной тому нравственная «куриная слепота». Но оказалось, что и добро и зло разными хорошими людьми (не говоря уже о плохих) воспринимаются по-разному. Вот из каких глубин недомыслия мне пришлось тогда выбираться! Надо наконец усвоить, что «правд» может быть множество, «истин» – ещё больше, и даже этика – далеко не всеобщая наука. Сейчас, когда перечитываю детдомовский дневник, мне уже более понятен вопрос Татьяны Степановны.

.. С детского дома, с той счастливой осени началась новая полоса в моей жизни.

До сих пор, в силу семейного положения, а также – профессии (диплом на физфаке защищала по теории – группы Ли в многомерном пространстве), я была значительно оторвана от реальной жизни. Дочки мои ненаглядные отнимали свободное время, настолько поглощая моё внимание, что ни о чём больше не хотелось думать. Отвлечённые абстракции многомерных пространств и всё происходящее там давали достаточно пищи для ума, и мне не нужно было искать дополнительных «нагрузок». И что творилось вокруг, за пределами нашего частного мирка, мне было просто неинтересно. Выходить второй раз замуж я не собиралась – хватило и этого опыта.

Ну и – свободного времени, разумеется, не было. Ведь муж – живой человек как-никак… А я ко всему отношусь «всерьёз». Мне говорили – замужем легче жить, но я этого понять не могла. Так был сделан выбор. Жилось мне совсем неплохо, да и на людей всё время везло. Может, они мне, единственной, все и достались. Но тогда я думала по наивности, что и все остальные люди такие же.

Иначе говоря, мир прекрасен и удивителен. И жизнь бьёт ключом.

(О том, что чаще – по голове, я узнала лишь «со временем».)

… А между тем в нашей детдомовской жизни происходило много такого, о чём должно было задуматься. И, будь я глазастей, то заметила бы и раньше – что-то неладное вокруг нас начинает твориться. Однако надо, надо было, наверное, мне попасть в этот детский дом, в эту открытую язву, чтобы очнуться ото сна. Теперь я отчётливо осознавала, что мир вокруг нас уже давно иной. Совсем не то, что во времена моего детства. Наши учителя, в большинстве своём, хотя и голодали временами, и денег мало получали, но относились к нам совсем по-другому: учили на совесть и делали всё, чтобы мы, молодое поколение, вышли в жизнь порядочными и образованными людьми.

Отметками тогда не торговали, и лимитов на медалистов и просто хорошие оценки, как это стало позже, тогда и в помине не было. Времена переменились незаметно, я этого и не заметила. А когда стала замечать это неладное, процесс уже зашёл так далеко, что многими воспринимался как вполне естественный.

Добро и зло стремительно менялись местами…

Теперь я не могла не понимать – что-то главное сломалось в нашей жизни, но что именно – пока не осознавала. И главное, власть по-прежнему оставалась той же самой!

.. Придя в детский дом, я не сразу рассталась с предубеждениями, привитыми мне в раннем детстве: за добро платят добром.

Теперь я знаю, что это далеко не всегда так.

Теперь, с расстояния многих лет, я вижу свои поступки уже совсем в ином цвете. И сейчас, может, более, чем тогда, этих детей, моих воспитанников, бывает не просто жалко – закипает бешенство, когда я думаю о тех «деятелях», которые, сидя в высоких креслах, равнодушно взирали окрест, откупаясь подачкам и ничего не меняя по существу. А может, это была и вовсе марионеточная власть? Но более всего ненавистны мне те, кто подводил под эти тяжелейшие бедствия социальную базу – «стране не хватает рабочих рук»…

И ради этого якобы плодили и плодили в масштабах просто фантастических потенциальных алкоголиков, воров и проституток. Нормальных детей превращали в олигофренов со справкой?!

Как грибы после дождя, с конца пятидесятых стали расти школы-интернаты для детей-сирот и просто безнадзорных… Количество обитателей ЛТП и рабочих «на химии» с каждым годом увеличивалось в разы… Теперь вот про все безобразия нашей тогдашней жизни говорят – «не знали». Но это ложь! Прекрасно знали чиновные и сановные «охранители», куда повёрнуты оглобли. И точно знали, что творится на школьном подворье. Но за пышным фасадом государственного устройства ещё долго будет гнить заживо народный организм…

Предательство чиновников не имеет оправдания.

Невозможно поверить в головотяпство в столь угрожающих масштабах. И тем более – в благодушие.

Ах, как складно лгут и сегодня «самые правдивые»!

Не было благодушия в чиновничьих верхах, а было или тупое равнодушие к общей беде (своя кубышка ведь туго набита!), или, что тоже нередко, лютая злоба к тем, кто пытался разворошить этот гадючник, вытащить на свет божий клопов-кровососов, уже намертво впившихся в народное тело. Были расправы, дикие, невообразимые в «наше мирное время». Сколько их, безвестных жертв той эпохи? Им несть числа! Их имён никто не узнает, ведь реабилитации жертвы эпохи (которую потом нарекут пассивно – «застоем»), не подлежат. Да и жертвами их ныне уже не считают – так, «мусор жизни», «совки»…

Вот до какой степени «демократизации» докатилось наше общество!

Но самое невероятное, что всё те же клопы-кровососы и сегодня бодро маршируют «впереди планеты всей», правда, с тем лишь отличием, что в их ряды уже открыто вливаются всё новые и новые батальоны откровенного криминала. И под их неукротимой, всеразрушающей поступью содрогается мостовая, мощёная не булыжником, а сердцами и душами всё новых и новых жертв… О, они имеют в своём арсенале тысячи демагогических приёмов, они владеют множеством способов перевоплощения и «выворотки наизнанку», они с упоением и сладострастием высекут себя вчерашнего и… торжественно и бесстыдно воспоют гимн себе сегодняшнему! Это вражье племя демагогов и лжецов, – эгоистично любящих собственную шкуру и мечтающих о преуспехе любой ценой, – неистребимо и будет преуспевать до тех пор, пока мы не прозреем настолько, что научимся наконец различать за приятной улыбкой, пламенным взором истинную личину приспособленца и держиморды.

Опасайтесь людей с гибким позвоночником, с душой, сложенной из деталей «конструктора перестроившихся». Эти подлые людишки и есть те самые «христопродавцы», которые во имя собственного благополучия продадут нас всех…

… Сейчас в том детском доме полностью сменился коллектив сотрудников, пришла новая директор (Людмила Семёновна, как я недавно узнала, вполне процветает – «остепенённая», ушла на повышение), но проблемы остались все те же.

Ведь дело вовсе не в смене администрации!

Моральные (точнее, аморальные) ориентиры остались ведь прежними: жёсткая установка на эгоистический, узко понятый рациональный интерес, всё остальное – не имеет значения, а значит, и все способы хороши для достижения корыстной цели.

Свободу хватательным рефлексам! Так это формулируется.

Увеличились дотации на содержание детских домов, но ведь и раньше наш конкретно детский дом не бедствовал! И вот парадокс: теперь, когда в детдомах платят больше, туда, в том числе, устремились и те, кому вовсе на детей наплевать.

Хотя почему же – парадокс? Эту породу взрастил застой и всячески пестует современная формация: «Хочешь, чтобы я работал, – плати!»

Платить за труд, конечно, надо по справедливости, и святой долг государства следить за тем, чтобы каждый труженик получал по результатам своего труда, ведь не все же сферы труда может отрегулировать рынок! А если государство эту важнейшую функцию не выполняет, то пусть оно называется как угодно, но только не советским и социалистическим. Однако, вполне возможно, я выскажу еретическую по нынешним временам мысль: когда говорят: всё для человека, про человека, на самом деле, совершенно не думают.

Гражданин превращается в обывателя, если думает только о том, сколько ему заплатят. В развитом обществе такой вопрос задавать унизительно.

… Татьяна Степановна тогда, в нашу первую весну вдохновенного коллективного строительства, всё же как-то незаметно «втёрлась в доверие» – стала моей подругой, человеком, с которым я делилась всеми своими планами. Конечно, была ещё и Нора, но эта интеллигентная женщина, тонкий, деликатный человек, не досаждала постоянными расспросами – что и как. Да и сплетничать с ней было просто невозможно. При ней приходилось напрягаться всякую минуту. С Татьяной же Степановной всё было легко и просто – она сама за мной ходила хвостом, всегда под рукой со своим «интересом». Конечно, их невозможно было сравнивать, но я… легкомысленно предпочла это необременительное приятельство дружбе с Норой.

Тогда я совершила большую ошибку, и это упрощённое отношение к жизни мне дорого обошлось… От Татьяны Степановны я ничего не скрывала, я верила в её искренность, в дружбу. Она действительно была человеком того типа, который легко завладевает вашим вниманием и становится «первым другом» в одночасье.

А, вытащив из вас все ваши секреты, быстро забывает о дружбе и… вот уже в поисках новой жертвы. Но сначала всё было спокойно – она всегда под рукой, энергичная, информированная, всегда готовая дать полезный совет, обругать твоего обидчика… А это как раз и есть те самые леденцы, за которые так легко покупаются люди доверчивые и не очень умные. Ну, и тщеславные, конечно.

А в ту пору я именно такой и была. Тщеславие во мне цвело пышным цветом. Просто удивительно – откуда что взялось? Татьяна Степановна в кулуарах страстно ругала Людмилу Семёновну, и мне даже казалось, что она берёт через край: та ведь тоже баклуши не била, ясное дело. Кроме того, личная жизнь нашей начальницы все никак не устраивалась. У неё было двое сыновей-подростков, они воспитывались в специнтернате – для детей, чьи родители работали за границей. Но всё же для матери это должно быть тяжело. Своих детей я тоже видела урывками, но зато – каждый день. Она приносила свою семейную жизнь в жертву, и всё это – ради нашего детского дома… Тем более, что у неё не просматривалось никаких идеалов, это была просто работа. Именно поэтому по-человечески я ей всё же сочувствовала.

Была и ещё одна причина, по которой я не хотела и не могла безоговорочно присоединиться к однозначному суждению Татьяны Степановны о директрисе: я вообще не склонна осуждать женщин (им так трудно живётся на этом свете, что добавлять ещё и «свои осуждения» я лично не хотела). Я легко прощала личные обиды, вольно или невольно причинённые мне женщинами. А мужчины меня вообще не обижали, во всяком случае, я этого не помню или не знаю, как-то так получилось не ссориться вовсе…

Так что я, можно сказать, жила на свете вполне счастливо. Но дело было, скорее всего, в том, что моя жизнь, я сама, в ту пору ни для кого не были помехой, препятствием. Скорее наоборот, глядя на меня, редкий человек не мог бы сказать себе:

«Слушай, а у тебя не всё так уж и плохо…»

И это располагало, потому и не было врагов. Я растила своих детей, делала всё своими руками, денег у меня было совсем немного, и доставались они тяжким трудом – всегда брала подработки, чтобы семейный бюджет не провисал, так что завидовать было ровным счётом нечему… А, стало быть, и ненавидеть меня было не за что – так я тогда рассуждала. Зла я старалась никому не причинять.

Но вот, когда дела у нас в отряде пошли в гору, а мои собственные дочки неизменно демонстрировали в поведении устойчивую стабильность, да и не были уже «такими крохами», появился, наконец, повод для зависти, и я узнала другую сторону человеческих отношений: ситуация в коллективе и отношение ко мне стали резко меняться – и явно не в мою пользу.

Изменилась и Людмила Семёновна по отношению. Впервые я имела дело с женщиной-администратором во гневе, и открыла для себя ужасную истину: иная женщина «при должности» – существо особо жестокое и беспощадное, если задеты её амбиции и личные интересы. Логика, деловые соображения – всё отрицается, остаётся одно желание: настоять на своём во что бы то ни стало и – отомстить.

Бойтесь женщин-начальниц во гневе!

.. Помню ситуацию (я как раз была на четвёртом курсе), когда уже надо было срочно приниматься за диплом (а у меня на руках к тому времени было: две крохи – в возрасте один и два года соответственно, свидетельство о разводе, а денег – только спипендия, и жить приходилось в малюсенькой комнатке студенческой общаги, рассчитанной в проекте на одного старшекурсника, да ещё в компании с аспиранткой Асей, у которой тоже были дети, два сына – двух и трёх лет, и муж:, который в это время работал за границей, потому что был иностранцем, к жене приезжал редко, но, как говорится, метко – мне на дня три-четыре приходилось срочно искать вместе с детьми пристанище…