Текст книги "Московские Сторожевые"

7

Собрание назначили на полночь, но в полдвенадцатого весь народ уже был на месте. Никаких кабаков: собрались у Старого на квартире, узким кругом – исключительно столичные Смотровые, ну и Гунечка, естественно.

Сидели в рабочей комнате, она у Старого большая, восемнадцать метров. Тут строго все, стерильно, особенно если тот диван собрать, на котором Жека предпочитала за ученичком присматривать.

Сам Старый до полуночи на глаза показываться не стал: не позерства ради, а потому как дел выше крыши. Телефон в доме звонил не переставая, как под Новый год или там еще в какой день рождения, – Гунька хватал исправно трубку, сосредоточенно слушал, отвечал что-то звонким, почти подростковым голосом. Оказывается, с него оброк сняли раньше времени, разрешили при посторонних говорить. Почему – одному Старому ведомо, но так-то куда лучше. Гуньке, правда, непривычно, он все время то кивает в телефон, то головой мотает отрицательно – с такой силой, что на рыжих лохмах зайчики от хрустальной люстры прыгают. Стесняется.

А Старый тем временем где-то за стенкой чинил разнос Жеке. Не то хозяйствованием был недоволен, не то тем, как тут без него за учеником следили. Евдокия сперва огрызалась на всю квартиру, потом вроде притихла, стала внимать.

А мы в комнате переминались – у подернутого выцветшей скатертью овального стола. Самовар хоть и электрический – а чин по чину, вокруг кой-какие закуски. Не такой размах, как у Тимки-Кота за завтраками, но тоже аппетитно. Я на сервировку глянула и к подоконнику отошла: нельзя мне после девяти вечера есть, если я хочу нормальную фигуру себе сделать. А то ведь со спины до сих пор только «женщиной» называют, это если в лицо, то я им «девушка». Хорошо, что хоть закуски все холодные, – запаха бы я не вынесла. Да и так лишний раз нечего смотреть, лучше уж в окно.

Там, в черной вязкой ночи, упрямо сияли лампы онкологии и трепыхались неуверенные, ранние гирлянды. До Нового года вон еще сколько, прежде времени иллюминация созрела. Оттого и выглядит неестественно среди всеобщих мирских сует – как муляж праздника, фальшивка.

Зато Гунька сиял лучше любой елки. Просто когда на стенку соседней комнаты косился. Улыбался празднично и снова пытался что-то жестами телефонной трубке объяснить. Вроде повзрослел немного, я чего-то не пойму. Один шут, впрочем: нам его в ближайшие дни придется наскоро старить, чтобы он мне квартиру обратно передал. С Жекой это будет или без Жеки – неведомо. Вон она опять разоряется чего-то. Не иначе виноватой себя почувствовала.

Да и остальные тоже не молчат.

Матвей с Петрухой к столу почти приросли, сдвинули капли хрустальных стопок: это они тридцатого ноября никак встретиться не могли, чтобы начало Зимней войны отметить. Сейчас вот былое вспомнить торопятся – пока собрание не началось.

Они ведь оба на линии Маннергейма были. Правда, с разных сторон. Ну для нас подобное не нонсенс, особенно после гражданской, когда наших куда только не закидывало. Кто у Врангеля, а кто и в РККА. Уже и не вспомнить – не то что подробностей, а имен тогдашних. Тридцатые годы многих съели. Сейчас про те времена так четко только мы и помним, наверное. Ну про гражданскую, я имею в виду. Великую Отечественную еще есть кому помянуть.

Девчонки диван облюбовали – все, кроме Дорки. Та себе отхватила кресло с львиными лапами, которое за Старым кочевало из жизни в жизнь. Цирля взлетела на спинку, крылья взметнула: ну прям как имперский орел, только короны и скипетра не хватает. Еще и головой вертит так, будто у нее их сразу две. Красотища!

А девочки тем временем меня к себе зовут, про обновление выспрашивают да про то, когда я «первый волос» отмечать буду. Я краснею, мямлю, что, дескать, вот себя в порядок приведу, а там посмотрим. И все жалею, что Жеки рядом нет, – она бы от любопытных меня отмахала.

Танька-Гроза с Зинаидой перешептываются, выспрашивают у меня, что я к празднику хочу, Анечка из Северного молчит все больше, но тоже вникает.

Как про презенты речь зашла, Дорка сразу встрепенулась:

– А тебе на первые тридцать лет что подарили?

– Мирские или наши?

– Да какие хочешь. Интересно же, что запомнилось…

– Ой, это когда было-то? Еще при Павле? Вроде бы живого арапчонка, дай-ка вспомнить… – это Зина, она у нас самая старшая.

– Евнуха или как?

– Ну как тебе, ma cherie, сказать…

– А мне вот на какие-то тридцать пять, это как раз в семнадцатом году было, Мулечка, идиот, подарил колье, а нам же камни нельзя, я так плакала, так плакала… – возникла Дора. – Хорошо еще, его большевики реквизировали.

– Девушки, – кашлянул от стола Матвей, – оторвитесь вы от цацек… Папирос ни у кого нету?

– Как это нету? У Евдокии есть.

– Ну и где та Евдокия? – нахмурился Петро.

Голоса за стеной звучали совсем тихо.

– Дора, – предложил Матвей, – а пускай твоя кошавка за сигаретами слетает, а? А то без трех двенадцать уже, выходить не хочется.

Цирля головой вертеть перестала, прикрыла глаза презрительно. Зато Дора в кресле чуть ли не зашипела. Будь у нее хвост – она бы его сейчас трубой задрала. Где, мол, это видано, чтобы крылатки шут знает за какой дрянью летали, да еще по такой погоде?!

Матвей уже сам был не рад, что спросил. У нас же, в принципе, ничего зазорного нет в том, чтобы тварюшку на посылки отправить. Испокон веку крылатые кошки почту приносили или, там, что поважнее. Варенька, племянница Тимки-Кота, говорила, что в первую севастопольскую у них на бастионе крылатка за сестричку милосердия работала – лекарства доставляла. Но про это опять же в учебниках есть. А вот про то, как кошавки иногда за мелкими покупками летают, Дорке лучше не рассказывать. Она у нас о правах тварюшек очень беспокоится.

– Дор, все, не кипеши. Сейчас хлопчика пошлем, – решил Петро, подманивая к себе Гуньку. – Давай, малой, одна нога сюда, другая… «Беломор» или «Приму», сдачу себе оставишь… – Он всучил Гуньке горсть однорублевых монет. Некоторые были с прозеленью – не иначе из тех, что отработаны Фонтанщиками.

Гунька кивнул смиренно, но удалился с достоинством. Впрочем, его Дора тотчас же из прихожей вернула, велела к ней в машину заглянуть – там мандарины и имбирь лежат, кошавке на глинтвейн.

Пока Гунька слушал, в каком пакете что валяется, я прямо места себе не находила – у меня ведь Клаксончик дома один остался. Страшно его там было оставлять, а что поделаешь: иначе из него сторожевой крылатик не получится, если он простую команду «Бдеть!» не сумеет выполнить.

После Гунькиного ухода разговор как-то засбоил. Так всегда бывает, когда всем посплетничать хочется, но никто первый решиться не может. Наконец Петро не выдержал, кивнул в сторону входной двери, за которой Гунька скрылся, неодобрительно поцокал языком.

– Ну что ты к нему вяжешься? Хороший же мальчик… – обрадованно завозмущалась Зинаида.

Матвей высказался в том смысле, что из мирских никогда ничего толкового не выйдет, а уж из таких, которые не то девочка, не то мальчик, – тем более. И как это Старый вообще…

Ну я два месяца назад тоже так думала.

Тут ему Зинка стала возражать – на правах сотрудника с Петровки. Она про дело на Волгоградке в курсе была, все подробности изучила. Сама же и помогала закрывать:

– А там и не докажешь ничего. Сергунин утверждал, что его вообще в ту ночь в квартире не было, он туда пришел, когда уже дым валил из-под обшивки.

– Сергунин – это кто? – шепотом поинтересовалась Анечка.

– Гунька, кто ж еще-то, – откликнулась я, обходя по широкой дуге стол с закусками. А ведь еще жюльен сегодня будет. Ох, мамочки…

– Так вот, Петро, я тебе как при исполнении могу ответить… Показания соседей – это такая самоделка интересная. Что тебе нужно – то они и скажут. Чего с мирских взять?

Эх, чего-то завелась Зинаида. Так сразу из разговора и не выскочит – а я ее хотела за локоток и в уголок. Они ж с Семеном еще со времен блокады общаются, вместе тогда в Ленинграде были. Может, она мне что про него…

– Того и взять, что у нас тут, как ночь, так очередной подарочек. Сперва Таньку, потом Фоньку… Два дня назад вон Ленку чуть не угробили… – вскипела Танька-Гроза.

– А Ленку-то как?

– Лен, и ты молчала?

– Господи, да что же это такое вообще!

– И ты мне, Зинок, после этого будешь про мирских рассказывать, да?

– Вот помяните мое слово, как Старый своего сопляка просветит окончательно, так он нас всех в бараний рог…

– Тьфу на тебя! Мальчик, конечно, не то чтобы очень, так ведь и не совсем шлимазл… Куть-куть…

Тут из коридора Евдокия проскользнула – всклокоченная и с покрасневшими глазами. Старый все не показывался, хотя кукушка уже обратно в ходики забилась.

– Дусенька, ну вот хоть ты им скажи, ты с этим Гунькой… Как, по-твоему, способен он был Спутника порешить с родной матерью?

– Только честно говори.

– Никто ему не передаст, будь уверена, все между нами.

– Нет, конечно, – как-то удивленно отозвалась Жека. Потом опустилась на одинокий венский стул, голову склонила, волосами вся завесилась – чисто трагедийная актриса в образе. Не то Бесприданница, не то еще какая Нина Заречная – Жека много чего в актерскую жизнь переиграла. Сейчас вот тоже корчит чего-то, но это больше для того, чтобы лицо заплаканное не показать. Досталось ей от Старого, да. Все-таки половые связи с учениками у нас не сильно приветствуются, они ведь совсем бесправные, ослушаться не могут. Ох ты…

– Девчонки, ша! – Петруха махнул ладонью, разрубая застоялую тишину. – Давайте-ка я вам один анекдот расскажу.

Мы как-то все сразу и засмущались. Петро, еще с тех времен, когда был полковником Дербянским, щеголял такими пикантными историями, что нынешние конферансье из телевизора должны были застрелиться от зависти. И если его не остановить, он нам тут такого…

– Ну прилетает, значится, один крылатик к котам в семью, когда там добытчик на охоте…

– Что? – немедленно перебила его Дорка. – Ты что позво… Чтобы приличный крылатик к какой-то там кошачьей шиксе…

Петро извинительно крякнул и попытался вспомнить что поприличнее.

– Ну ладно, девоньки. Я тебя, Дорочка, можно сказать, развеять хотел, а ты… А знаете, что видит мирской, если у кошки-крылатки перья выпадают?

– Да знаем.

– Ты бы еще про забей-траву нам что рассказал…

– Или про поручика с морским мышом в жо… в лосинах…

– Что? Что видит-то? – зазвенел из коридора запыхавшийся Гунька. Вручил Доре пакетик и ключи, отдал Матвею папиросы и уставился на Петруху. Выжидающе. Распустился чего-то notre petit enfant terrible[2]2
  Наш маленький кошмарный ребенок (фр.).


[Закрыть]… Ну так оно, в принципе, и есть.

– Да пингвина он видит! – мрачно ответил Петруха, разглядывая свои начищенные ботинки.

– Правда, что ли? – улыбнулся Гунечка. Одним глазом на несчастного Петруху посмотрел, другим на покрасневшую Жеку. Уй, оторва. Оживили его на свою голову. Не до конца, правда, – вон поверх рубашки-то жилетка котовой шерсти, чтобы с сердцем плохо не стало, но Гуньке сейчас море по колено, знает, что Старый рядом, в обиду не даст. Или это ложный возраст в нем сейчас так говорит? Ой, мальчик…

– Да нет, конечно…

– Гунечка, ну что ты в самом деле! – вскипела Дора. – Всем известно, что мирской, когда видит просто крылатку, то принимает ее за обычную кошку, а когда видит крылатку в полете – то за птичку… Потому что у кошавок перья выпадают, только если не дать им вовремя… А-ааах! – И тут Дорка за сердце схватилась так, будто оно у нее яблочным было и созревать собиралось.

– Дор, ты чего?

– Медамочки, надо нашатыря!

– Господи ты боже мой, да что ж это…

– Гунька, валидол неси срочно!

– Тьфу на вас! Я тут еще не умираю! – Дорка приподняла голову, мотнула ею, отгоняя удивленную Цирлю. – Ничего смертельно страшненького, но мне срочно надо позвонить. Гуня, деточка, где тут у вас телефон?

– Да что случилось-то? – суетилась Жека, пока Гунька мотался в коридор за трубкой.

– Я забыла сказать Рахеле, чтобы она обязательно назначила Брыксе дурманчика… у нее очень слабое оперение!

– Вон телефон!

Дорка с недоумением уставилась на черную трубку, напоминающую калошу:

– И что мне с ним делать? Я что, по-твоему, помню наизусть свой домашний?

– А в записной книжке?

– Дорка, вот твоя сумка, доставай книжку…

– И вы думаете, что она там есть? – Дора аж подпрыгнула, выбираясь из кресла.

Левая задняя львиная лапа угодила Петрухе на штиблет. Петро морщился, но демонстрировал приличное воспитание.

– А как ты вообще домой звонила?

– Как звонила? Ну как всегда. Записала у Леночки дома номер на дверце буфета. Открывала буфет, ну и набирала…

– Да господи, что, твоя кошка пару часов не перетерпит?

– Ну ты нашел что ей сказать…

– Господа, я вас умоляю… Я быстро! Сейчас дороги пустые, я успею, туда-сюда за полтора часа управлюсь. Леночка, ты до моего возвращения Старому ничего не говори, хорошо?

Я пожала плечами, отступила подальше от закусок.

Мы как-то решили, что все наши подозрения и историю про ту бутылку с бензином по окончании собрания изложим. Сейчас-то отчитаемся по районам, потом про научную деятельность поговорим – кто диссертацию как пишет да кто ученицу взять решил. Я вот про это тоже поспрашиваю. Может, и вправду в мастера пойти, а то ребенка чего-то страшно заводить?

– Лена, я все по району вот, в папочку, держи. Зачитаешь сама, тут почерк ясный! – Дора сунула мне в руки два листочка в прозрачной упаковке. Почерк-то и правда неплох, да только там на иврите половина…

– Дора! Дора! Это что за слово такое? Я не пойму.

– «Четвертый квартал», все очень просто.

– Ты Клаксончика тогда…

– Не бойся, учешу как следует. Цирля, Цирля… Ну шут с тобой, попросишь у меня еще мадеры… Где сапоги, кто их…

– Дорка, а может, ты Клаксона с собой привезешь, а то ему же страшно одному там…

– Ну что за глупости, не порть мне породу.

– Ленка, и ты кошатницей заделалась?

– Ты ключи от квартиры хоть взяла?

– Все, доеду до дома – отзвоню. Леночка, без меня ничего…

Тут дверь и лязгнула за Доркой. Изящно так – как замочек на дамском ридикюле.

А по квартире словно тайфун прошел. Матвей с Петрухой снова за стопки взялись, дабы выдохнуть.

Да только вот не выдыхалось как-то. Не то Доркино беспокойство нас всех завело, не то Старый еще в гневе до сих пор находился: потому и к собранию запаздывал.

– Петро, ну у тебя совесть есть? – Зинка тоже подошла к столу, правда, за тарталеткой.

– Девочки, ну не сердитесь, виноват. Сто лет мечтал Дорке эту байку рассказать.

– Не сто, а сто двенадцать, – педантично поправила Танька-Гроза. – Ты же мне ее как раз на коронации рассказывал, на Ходынском поле.

– Все в сборе? – Из кухни наконец показался Старый.

– Марфы нет, – испуганно пискнула Анечка. Остальные молча рассаживались на свои места. Гунька за ноутбук уселся – прям как Нейгауз за инструментом.

– Дорки еще, – подсказала Жека.

– Про Изадору слышал, у Марфы дочка болеет. Обещала телефонировать с отчетом в половине первого. Остальные все здесь? Ну тогда доброй вам ночи.

8

Старому спячка особо впрок не пошла: возраст у него все тот же был, где-то между сорока и шестьюдесятью, в любую сторону. Вот брюшко округлое, как у масленичного попа, заметно поубавилось, да и вместо залысины густые темные волосы виться начали, но на такие фокусы и мирские сейчас способны. Ничего особо интересного. Все-таки у мужчин с омоложением как-то странно, не празднично.

Пока Старый усаживался возле самовара, поправляя двубортный буклированный пиджак с советским орденом Героя и Георгиевскими крестами, я все пыталась вспомнить, на кого же он, похудевший, стал похож. Был у меня кто-то из знакомых с такой внешностью: не то кадровик в НИИ, не то парторг в роно.

Тут Старый откашлялся громко – голос-то у него тоже не сильно разработанный после спячки, – громыхнул торжественно: «Доброй ночи». И так раскатисто это прозвучало, словно «Христос воскресе» на пасхальной службе. Тут я и вспомнила как раз: был у меня-Людочки такой знакомец. Учитель труда в мужской школе. Атеист и безбожник из самых лихих. Можно сказать – воинствующий коммунист. А как-то, дело в пятидесятые годы было, сидели мы с ним в учительской, не то после субботника, не то в канун ноябрьских, так он мне по пьяной лавочке начал рассказывать про то, как в отрочестве послушником был в монастыре – до тех пор, пока всех монахов не арестовали. Дескать, на первом же допросе отрекся от веры, тем и спасся. Несчастный человек был, земля ему пухом. Ох, чего ж это мне покойники-то вспоминаются сегодня? Не к добру.

– В период с… когда? Гуня, посмотри прошлое промежуточное… – Старый запнулся, выдержал благородную паузу, пока Гунька шерстил файлы в ноутбуке…

– Шестого августа, – отозвался полуведун без запинки. Видимо, сам хорошо помнил, когда Старый всех перед своим отъездом собирал. А меня тогда точно не было, я в больнице была, по своим старушечьим проблемам…

– Итак, с шестого августа по восемнадцатое декабря две тысячи восьмого года… С учетом оперативных собраний… Впрочем, ты это сам потом впишешь.

Гунька торжественно кивнул.

Старый бархатно откашлялся, будто собирался петь арию, повел глазами – ничуть не хуже, чем Доркина Цирля, сидящая сейчас на подоконнике.

– Ну что, медам и месье, соскучился я по вам…

Мы как-то тоже все заулыбались. Даже я, против воли, встрепенулась. Голова сейчас другим была занята – как разобрать Доркины каракули и как объяснить Старому про произошедшее со мной. Я даже не помню, как я там в восемьдесят четвертом мальчишку Спицыных по отчетности проводила. Найти бы те бумаги. Вроде как у нас начали старую документацию в электронный вид приводить, да только медленно, сейчас архивисты на третьей четверти восемнадцатого века застряли. И-эх, придется так запросы в Контору посылать.

– Зин, а Зин? – Я перегнулась через спинку дивана.

Зинаида строго глянула на меня, но кивнула вопросительно.

– Ты Семена давно не видела?

– А чего?

– Да надо мне…

– А Леночка у нас вон как помолодела хорошо… Ведет себя как в гимназии на уроке, – урезонил меня Старый. И вернулся к официозу: – …Полномочия были переданы Евдокии Озерной… Гуня, в скобочках фамилию нынешнюю пиши. Евгения, ты кто у нас сейчас?

– Шереметьева, – огрызнулась Жека, отвернувшись от Гуньки.

– Евгении Шереметьевой, значит… Ну что, Евдокия Ольговна, прошу вас, расскажите нам о том, как тут без меня жилось в столице.

Жека вспорхнула со стула, ухватилась за него легонечко – тоже ведь как гимназистка на декламации. Но завела отнюдь не северянинские напевы, а суконщину:

– За истекший период на вверенной мне…

– Видела недавно… Он ко мне за яблоневыми листьями заходил, – прошипела Зинаида.

За молодильными? Ой, Сенечка, стареешь, что ли? Или заездила тебя твоя кобыла белогривая…

– А чего не за ключиками? – встревожилась я.

– А не знаю. Не хотят, наверное. Если б она зачать не могла, он бы заводных апельсинок попросил, – растолковала Зинаида.

Не стал мой Сенечка отцом. Не хочет его девочка потомства. Что она, не мирская, что ли? Странно как. А может, Семеном недовольна? Тогда понятно…

– Ленка, а ты ребенка когда рожать собираешься? – поинтересовалась Зина в ответ.

– Триста пятнадцать благодеяний в соответствии с Контрибуцией… – повысила голос Жека.

– Да я еще на первый волос не проставилась, – отмахнулась я.

– Лена, Зина, ну что за разговоры-то? Вот балаболки… – шикнул на нас Старый.

– Ты с этим не затягивай, а то…

– …было зарегистрировано четыреста пятнадцать ложных вызовов, из которых…

– «Это школа Соломона Фляра», – запиликало вдруг со скатерти.

– Медам и месье, я прошу прощения. – Жека прекратила речь, вцепилась в мобильник. – Дорка, у меня доклад. Куда? Ой, это на третье транспортное тебе надо… сейчас спрошу. Господа, кто подскажет, от «Новослободской» как до Марфы ближе ехать?

– А что Дорка у Марфы забыла?

– Через Суворовскую площадь, пусть на Селезневку поворачивает…

– Скажи, чтобы на театр Советской армии ориентировалась. – Да не Дора у Марфы, а Марфе забей-трава… Дочка приболела…

– И что, ночной аптеки рядом?..

– Да какая Советская армия, пусть через Сущевский вал чешет, там ближе.

– У нее в сумке с собой, удачно так совпало. Дорка не поняла, как отсюда выезжать, нам звонить не хотела, а Маринка ждет, когда ей с докладом… – тараторила Жека.

– Господа, тише, прошу вас! – Старый хлопнул в ладоши, и Цирля эхом повторила сухой звук.

– Дай я ей растолкую! – Петруха поднялся с места. – Алло, Дорочка… Ох ты же ж… Да она уже припарковалась и в лифте поднимается, пока мы тут соображаем…

Все расхохотались. Громче всех, кстати, не Старый, а Гунька. Он же молчал все время до этого, а теперь вот наверстывает.

– Ну все. Отлично просто… Давай, Евдокия, дальше. Статистику можешь не зачитывать, ты мне простыми словами скажи: больше у нас зла вокруг стало или меньше?

Жека запнулась:

– Ну… если с учетом естественного прироста населения и количества благодеяний на душу, то…

– А ты мне без количества… Ты мне на глаз. Как сама чувствуешь?

– Паршиво, – честно призналась Жека, поправляя манжету белой блузки.

Кофточка у нее сегодня и впрямь девичья была, батистовая. А вот черные кожаные штаны – это совсем другая опера. Прямо не костюм, а диаграмма Добра и Зла на вверенной территории.

– Вот и я чувствую, – Старый поморщился. – Ты, моя дорогая, привыкла на естественные ЧП глаза закрывать. Это понятно, у тебя синдром Левитана, но сама подумай… Если у нас что ни неделя, а человек из строя выбывает, хоть на пару часов, а все равно, это что же такое выходит-то, Евдокия?

Жека потупилась. Не то сообразить пыталась, не то стеснялась, что Старый ее в проблемности упрекнул.

У мирских синдром Левитана по-другому называется, ну да суть одна. Это у тех бывает, кто войну благополучно пережил: кажется, что, как победу объявили, так все, ничего плохого больше не произойдет, все остальное пережить можно. Оттого и к смерти в мирное время так относимся.

– Плохо выходит, – несмело призналась Жека.

– И что ты делать бы стала, если б я сегодня тебя не спросил?

Евдокия вновь зарделась, задумалась, зацвела стыдливыми пятнами. Мне самой за нее неудобно стало. Да так, что пальцы вспотели и подташнивать начало. Или это от голода? Я на диете все-таки.

– Она бы не догадалась, так кто из нас бы подсказал, мы же вроде не дураки, – выручил Жеку Петруха. – Давненько нам перья не щипали, отвыкли от сложностей.

– Вспомнили бы все как надо…

– Еще со времен Черных войн инструкции остались, у Козловского в третьем томе про них подробно.

– С текстом Контрибуции сверились бы, да и вперед…

Старый слушал задумчиво, кивал невпопад:

– Выходит, вы бы на мирских войной пошли?

– Да какая война, вы что…

– Выяснить, кто нам там гадит, и всыпать ему…

– Так обязательства же…

– А я и не говорю, что непременно расквитаться, так… оштрафовать.

– Благодеяний лишить на год-полтора.

– Какие там срока по штрафному разделу?

– Гунька, глянь… у тебя все под рукой…

– До четырех лет, если со временным смертельным исходом.

– Ну вот видите, Савва Севастьянович, до четырех…

Старый одобрительно кивнул:

– Нестандартная у нас с вами ситуация, медам и месье. Мне наши версии очень нравятся, но я бы хотел…

– Три-тра-ру-ра-ти-ту-та… – зазвякало в городской трубке.

Гунька схватил аппарат, поздоровался звонко.

– Марфа? – уточнил Старый.

Гунька мелко кивнул и отправился к телефонной базе, настраивать громкую связь.

– Предлагаю выслушать телефонный доклад представительницы Северо-Восточного округа Марфы Нарышкиной… Кто она сейчас у нас, господа?

– Марина.

– Собакина.

– Гуня, запомнил? Заноси в протокол. А потом давайте против часовой стрелки, по районам. Желательна не статистика, а конкретика. Лучше с примерами. Лимит выступления – семь минут. Гуня, включай звук. Марфа, я слушаю тебя. – Старый откинулся в оставленное Доркой кресло.

– Зин, а как он выглядел-то вообще? – Я снова склонилась к Зинаиде.

Жека поуютнее устроилась на стуле – задом наперед, положив подбородок на край высокой спинки.

– Ик… – прогудел динамик городского телефона. – Савва Севастьяныч… девочки… родненькие мои… – заскулила вдруг Марфа. – Беда-а…

– С дочкой что?

– А Мариночка не пьет вообще?

– Да что ж такое?

– Алло?

– Что с дочкой? Что с твоей девочкой?

– Говори, говори, мы тебя слушаем.

– У меня сейчас Дорка под окнами взорвалась. Вместе с машиной. Прямо насмерть вся сгорела. Ик! Из подъезда вышла, ключ в дверцу вставила и вспыхнула прям вся. На клочки-и-и…

– Да хорошо он выглядел, – неизвестно к кому обратилась вдруг Зина. – Поседел немножко, но так ничего. Красивый.

– Я в окно видела, – снова повторила трубка голосом Марфы.

Никто не пошевелился. Будто любое лишнее движение могло принести нам еще одну беду.

Разморенная всеобщей заботой Цирля приподняла ухо, подобралась, принимая позу кошки-копилки, развернула на секунду крылья – как веером щелкнула. А потом, издавая монотонный, не звериный и не человеческий вой, спрыгнула со стола и как по ниточке двинулась в сторону схватившегося за бороду Старого. Вскочила ему на колени и моляще заглянула в глаза. И только тогда прервала свой горестный мяв, зацарапала когтями по пиджаку – признавая в замершем от бессмысленности колдуне нового хозяина.