Текст книги "Московские Сторожевые"

5

А вот потом воспоминание четкое, как на картинке. Оно и есть практически картинка – классика жанра, красиво сделанная легенда для мирской амнезии. Но это, опять же, когда билет при подготовке к экзамену разбираешь, то там все простое, как тот пряник, а когда сам через это прошел, то страшно думать.

Ну сперва тебе вспоминается вода. Ржавая на вид и кисловатая на вкус, теплая, почти бескрайняя. Целый бассейн воды. Ты в ней плывешь неторопливо и с удовольствием, хотя по жизни плавать не сильно любишь. Даже когда вы всей кодлой подрывались на Борисовские пруды, в Коломенское или еще куда, ты больше как-то на берегу отсиживался. А тут ничего так, плывешь себе, слегка удивляясь, что глаза слезятся и по лицу мягкий рыжеватый пар идет.

Описание этой штуки во всех учебниках есть. Так называемый «концентрат Леты», воды забвения. Она же – «огненная вода», «ржавая» или «медная». Название не главное, суть в том, что этот раствор вымывает из памяти все плохое, страшное, обидное и болезненное. По идее, бассейн-то здесь на фиг не сдался, «концентрат Леты» можно в обычную ванну залить или еще в какое корыто, очень хорошо церковная купель для такого дела подходит, а в старину и вовсе большие котлы под данное колдовство использовали… Но для тебя вот Сав… Старый расщедрился, целый бассейн тогда замутил.

Кстати, через семь лет, когда будешь тут к яблочному сердцу прирастать, сядешь в кресло около этого самого бассейна, вроде как с учебниками на подготовку, а читать не сможешь. Потому что за кафельным бортом Лена (Лиля которая) начнет бултыхаться. Для нее там обычную воду пустят, прозрачную, слегка синюшную из-за цвета кафеля. А ты-то все равно свою огненную-ржавую будешь вспоминать и за Ленку слегка бояться. По типу: а вдруг она тоже сейчас все перезабудет? Но до этого еще семь лет с небольшим хвостом осталось.

А тогда, значит, ржавая вода и твое абсолютное спокойствие. Не то чтобы эмоций не было, но они какие-то выцветшие, не стопроцентные. Ну примерно как если пиво водой развести, то оно на вкус вообще никаким окажется. Так и тут: помнишь все, что произошло, но ничего при этом не испытываешь. (Это первая стадия отходняка, описанная в любом учебнике по клинической психологии мирских. Она держится час-полтора, в зависимости от совокупности ряда факторов, важнейшим из которых считается… Тьфу, ну, короче, суть в том, что для тебя тогдашнего это нормально.)

Ты хорошо понимаешь, кто ты есть, как тебя зовут, сколько тебе лет и прочую анкетную пургу. Знаешь, что дома был пожар, ты спасся чудом, а маму с батей спасти не удалось. Что тебя подозревают в… в общем, что это ты квартиру поджег, но ты этого стопудово не делал, тебе ведь даже в дом батя войти толком не дал, отправил обратно на улицу на пару часов, а когда ты вернулся, там уже ловить было нечего. Так что родителей больше нет, а ты спасся. Сперва долго лежал в больнице, а сейчас вот прочухиваешься в чем-то типа дома отдыха или этого, реабилитационного центра. Короче, тебя сюда привез какой-то батянин сослуживец.

Оказывается, батя не всю жизнь сантехником проработал, он много лет служил, чуть ли не в горячих точках. Главное, что он связь со своими этими однополчанами, или как их там, поддерживал, вот они теперь тебе тоже не дали загнуться. В этот реабилитационный центр засунули, благо, что здесь пусто по зимним временам, скоро обратно в Москву увезут, причем так… В семью к еще одному батиному сослуживцу, в общем. Ты и его самого, и жену его уже вроде видел, разговаривал с ними о чем-то, вроде понравились друг другу. А даже если и нет, то ты все равно рыпаться не будешь. Не только потому, что в интернат или детдом не хочешь, но и потому, что у бати такая предсмертная воля была, завещание, там, или типа того, чтобы тебя вот так опекали.

(Опять же все строго по учебникам, идеальный образец для подражания. В случаях, когда Спутник погибает и его семью другим перепоручают, то легенду именно такую и берут. Дескать, ваш супруг или, там, отчим много лет служил на благо родины, мы его коллеги и однополчане, и от нас устав или еще какой долг офицерской чести требует позаботиться о вашей семье. Как правило, покойного Спутника бывшим офицером объявляют. А уж чего конкретно: спецназа, ФСБ, ГРУ или обычной в/ч, – зависит от контингента, от того, какой именно нынешняя спутниковая семья была, на что она купится – на легенду о служащих госбезопасности или же, наоборот, исключительно на порядочность бойцов, выполнявших интернациональный долг. Другое дело, что обычно-то Спутник ни фига не погибший, а только в спячку залегший, если организм вдруг неожиданно подвел, но мирским про такое знать не нужно, это инструкция четко оговаривает.)

В общем, у тебя все хорошо, ты в бассейне плаваешь, сил набираешься, завтра тебя домо… в Москву отвезут, прямо сразу к приемным родителям, они тебя очень ждут, полчаса назад вы про это по телефону трындели, так что ты уже часы считаешь до отлета. И в аэропорт хочется, и лечиться надоело, и вообще. Даже в школу и то хочется, хоть ты и в другую пойдешь, но догонять много придется, а поступление вообще на следующий год решили отложить. Но это неважно, главное, что ты в порядке, хотя плавать как-то замахался уже. Значит, щаз вылезешь, вон на берегу Тимофей Иваныч сидит – это врач местный, не столько на тебя пырится, сколько с Саввой Севастьяновичем трындит, с батиным сослуживцем. Севастьяныч сильно старше бати, а выглядит молодцом, это он тебя завтра домой повезет. Клевый мужик, чего-то в нем тоже такое есть, батянино…

Так что ты из бассейна выметаешься, в полотенце заматываешься и к этому Севастьянычу топаешь. Что он, что тот врач к тебе классно относятся, ты им честно говоришь, что спать уже хочешь, наверное, из-за отлета слегка дергаешься, в общем – ты пошел. Они соглашаются, обещают завтра разбудить пораньше, чтобы вещи собрать и все такое, и ты топаешь к себе. Вроде сто раз к себе в палату поднимался, а все одно – будто впервые туда отправляешься.

На самом деле это, конечно, ни фига не палата, а реальный гостиничный номер, причем такой, припонтованный, даже не эконом-класса ни разу, а просто как в хорошем кино. Фильмов ты тут, кстати, обсмотрелся по самое не могу, в основном какие-то тупые американские комедии, потому как мочилово в глотку не лезет совершенно, хотя раньше ты вроде перся по нему. А теперь вот у тебя в фаворитах разная древняя ржачка типа «Назад в будущее» и ты-ды, пока и видик не опостылел. В местном пункте проката (видеотека называется) в основном всякий советский хлам лежит. Все больше про войну, но комедии тоже есть, ты и их на видике гонял, когда пристойное кончилось. А сейчас ящик совсем не в масть, тебе бы упасть и рухнуть. Сил ни на что нет, будто не в бассейне плескался, а мешки таскал или какие-нить чугунные батареи. Чугуниевые, бляха-муха. В общем, в душ (контрастный, как батя приучил) и в койку. Наивно думаешь, что прямо сейчас отрубишься.

А вот фиг – сон не идет, хоть вешайся. (Это, опять же, если по учебнику, то вторая стадия действия «концентрированной Леты», когда с эмоций вроде как заморозка отходит постепенно. Обычно такое во сне происходит, поэтому не сильно болезненно, но у тебя все пошло наперекосяк.) Если про такое состояние не по учебнику объяснять, а по ощущениям, «на пальцах», как Старый любит выражаться, то это можно с похмельем сравнить. Когда вроде вскакиваешь – и ничего так, жить можно, только сушняк и озноб, а вот потом, через час где-то, наступает реальный отходняк, «тяжелый, как портянки прапора» (это уже батянино любимое выражение). Все болит, короче. Только не снаружи, а внутри, в душе.

Плохо. Словами не объяснить, до чего плохо. Ну вот правда как с бодуна, когда вспоминаешь, какую пургу вчера гнал, да с кем сцепился, да что творил. Так и тут, но другое. Мама вспоминается, живая-живая, как она одной рукой телефонную трубку держит, а другой сигарету и при этом сама себе в оконном отражении рожицы корчит. А батя рядом, на той же кухне, лук режет. Лук и помидоры – их, оказывается, с сердцевины надо коцать, чтобы мякоть во все стороны не брызнула, и только наточенным лезвием. И нож реально острющий, у вас такого раньше не было, все тупые, а этот вот блестит, рукоятка у него пластиковая и прозрачно-зеленая, как газировка «Тархун», гладкая и округлая, толщиной где-то в зажигалку примерно.

В общем, у тебя так резать не получалось, кафель и майка в мякоти томатной, она еще почему-то так звонко шмякается, как живая. Мама даже перестает слушать телефон и говорит какую-то ерундень про коварную помидорную плазму, призванную поработить их мир… В общем, чушь полная, начнешь рассказывать – никому не смешно, но ты и не расскажешь никому, это воспоминание будет только у тебя. У тебя одного, потому что ни мамы, ни бати больше нет, они про эти гребаные помидоры больше не вспомнят и над ними ржать не станут. А тебе теперь тоже не смешно до ужаса, только это словами не скажешь. Ни словами, ни слезами, ты это уже знаешь откуда-то, это не помогает. Вот если башкой о спинку кровати стукнуться, то чуть-чуть отрубает, на полсекунды, когда снаружи тоже болит, ты на это типа отвлекаешься, но скоро и оно перестает действовать. И чего тогда делать – непонятно, разве что скулить почти шепотом, прося помощи непонятно от кого.

Почему-то кажется, что мама тебя должна слышать. Ну то ли первые сорок дней она где-то поблизости, то ли сколько еще. Ты знаешь, что времени вроде меньше прошло, максимум – месяц, но не сорок дней точно, так что… ты ее зовешь. И ее, и батю, шепотом, естественно, но таким, изо всех сил. Долго зовешь. Даже когда понимаешь, что это безнадега, все равно не останавливаешься: а вдруг поможет, вдруг всего одного приглушенного «ма-ам» не хватает для того, чтобы она услышала?

А потом ты лежишь и не шевелишься, хотя рука вроде затекла. Но передвигать ее – смысла не имеет. Не силы кончились, а именно смысл. Ты продолжаешь звать. Уже совсем беззвучно и безымянно, просто скулишь, требуя, чтобы это все прекратилось, и тебе снова стало как раньше, смешно, легко, тепло, спокойно. Вот тогда в коридоре и раздаются мягкие шаги. Не громкие, но какие-то огромные и приглушенные, будто кто-то бросает об пол подушки. Это не мама и не батя, но сейчас станет легче. Ты заранее слышишь не то урчание, не то шепот: «Да иду я уже, кутька, что ж ты так размяукался-то, а? Иду-иду, не ори, а то силы кончатся».

И это так правильно и хорошо, что ты совсем не удивляешься, когда в темноте дверь распахивается, и к тебе в палату мягко входит огромных размеров кот. Величиной если не с лошадь, то близко к тому. Мохнатый до невозможности, пахнущий теплом и вкусным жаром, как раскрытая духовка.

Под теплым зверем проминается кровать, почти прогибаешься ты сам, позволяя гигантской кошке укрыть тебя собой – как очень горячей и ласковой волной. «Ну чего? Угомонился? Дыши давай, а то опять замерзнешь». Ты дышишь, греешься, трешься лицом о мягкую шерсть, на которой слеза разве что не шипит при испарении. Ты несешь какую-то бредятину и ахинею, зная, что ответом будет все то же теплое мурчание, исходящие от…

– А ты кто?

– Ну как кто… коты мы, Гуня.

Странное «мы» тебя не смущает, уж больно величественный у зверя вид. Но при этом такой простецкий, без выпендрежа…

– Эй, котя.

Смешное слово. Почти как «батя».

– Ну что такое? Совсем еще котенок, а сам…

Теплая котя слегка сползает с тебя, ждет, пока ты свернешься поудобнее, и только потом укладывается сверху, жаркая, прочная и правильная.

– Да не уйду я… Спи…

– Хорошо.

Ты не благодаришь толком, потому как чуешь, понимаешь почему-то, что это все – само собой разумеющееся, что тебе это котово тепло просто полагается, и все тут. Ты уверен, что гигантская кошка – это такой сон. Или ты просто ее не боишься. А вот новых голосов в коридоре – очень даже. Хотя и узнаешь их сквозь дремоту: главврач Тимофей Иваныч и какая-то еще тетка, его подчиненная, то ли Варвара, то ли Тамара, не вспомнишь уже:

– Кисо-кисо-кисо… Пш…

– Ко мне! Мотька, зараза такая, ко мне!

– Кисо-кисо-кисо. Матильда, кыс-кыс… Варь, боковую смотрела?

– Да смотрела, естественно, вы что… Мотя, Мотенька. Конфуз-то какой… Мотя-а, кыс-кыс, бутерброд дам… Пш…

– Кисо-кисо… Ты как вообще такое допустила, а? Кыс…

– Кыс-кыс… Да чего сразу я? – плаксиво заоправдывался женский голос. – Я в ноль ноль вторую захожу, а там кровать пустая, а у меня Лютецкий после пересадки, там печень и обе почки, еще сутки греть надо, он же чуть не остыл… ой, кисо-кисо… Мотя, Мотенька, иди, вкусного дам. Мотька, икорки хочешь? Где-то здесь она, вы шерсть чуете?

Тимофей Иваныч выругался в том смысле, что именно и каким местом он чует. И дальше закыскал за соседней стеной.

Тебе вдруг резко стало смешно. До какой-то невдолбенной легкости, как в детстве на качелях, когда тело не чувствуешь, а только воздух и движения вверх-вниз. Необъятная котя даже зашипела, утихомиривая:

– А ну спать давай, вот ведь кутенок шебутной на мои уши взялся… Что ж за напасть?

Ты муркнул почти довольно и закопался обратно в горячую шерсть.

– Мотя-Мотька…

– Кисо-кисо-ки… Сто-ять! Варвара, стой где стоишь!

– А? Стою, как скажете. А на поляне не надо посмотреть? Она не течная вроде, но мало ли…

– Ти-ха! Ты дверь видишь?

– Мамочки! – вздрогнула совсем рядом невидимая Варвара. – Там ведь ребенок мирской лежит. Она взбесилась, Тимофей Иваныч, честное слово, святой истинный…

– Ти-ха! – снова рявкнул Тимофей Иваныч. – Ты справа, я слева, сеть давай сюда.

– Локоть неудобно, зацепила…

– Подую потом, все пройдет. Три-четыре… Павел! Это свои, все в порядке. Молчи, лежи и не шевелись. Слышишь меня?

Надо проснуться. Абсолютно влом, сил нет просыпаться, но… Ты все-таки открываешь глаза, близоруко мелькаешь ими – из-за продолговатого света двух фонарей. Шерсть мохнатой коти в этом освещении кажется слегка бордовой, как тот так и не съеденный борщ. И потому ты тупо не даешь согнать с тебя огромную кошку. Цепляешься за нее всеми лапами, мотаешь башкой и вполне конкретно посылаешь медперсонал по нужному адресу:

– …между глаз натяну и наизнанку выверну, понял, козел ты задроченный?!

– Кутька, ты что несешь? Мало тебя в котячестве за шкирятник трепали, остынь уже, горе ты мое блохастое.

– Нет, ну ты чего думаешь, я еще и тебя, что ли, отдать должен, млин? Ты, хрен очкастый, только подойди, я ж тебя закусаю щаз, понял?

– Мамочки мои! – завизжала вдруг почти над ухом та самая Варвара (на историчку школьную похожа, только историчка помоложе этой мымры будет лет на двадцать). – Тимофей Иваныч, это что же это такое…

– Ти-ха! – снова гаркнул главврач. – Варюш, беги за Старым, срочно. Или я умом тронулся, или это… Вот казус-то, а? Кисо-кисо, мать твою… Кисо-кисо… Матильда, да не трону я твоего ребенка, не шипи ты на меня. Ну-ка… Посмотрю котенка и верну… Паш, ты меня слышишь?

– Ну слышу, а че? – бурчишь ты почти виновато. Ну как с батей примерно, когда ты ему ляпнешь что, а он из-за этого не кипешит, а все на шутку переводит. – Че случилось-то вообще? Лежу, сплю, что за на фиг?

Главный снова матернулся. Причем с такими переборами, куда там твоим полуподъездным вяканьям. Охренеть можно. Ты этого очкастого кадра даже зауважал как-то резко. И ведь такое не воспроизведешь, даже наоборот, теперь самому ругаться не хочется, уж больно жалко это будет выглядеть по сравнению с такими наворотами.

– Оп-паньки… Та-ак. Павлик, ты мне еще что-нибудь можешь сказать? Ну… э-э… Который час?

– А я что, знаю? – У тебя над дверью в коридор часы висят с зелеными электронными циферками, но ты их разглядеть не можешь, только общие очертания, зрение-то село на фи… Блин, ведь решил же не ругаться. – Часов десять, наверное, да?

Мохнатая котя мягко обвила тебе шею хвостом, шепнула что-то хорошее. Что именно – ты не разобрал. Вцепился в котовый бок всеми пальцами.

– Да никто меня не отнимет, кутька, – мрякнула котя, – не бойся.

– Спасибо, – шепнул ты, сворачиваясь поуютнее. Тимофей Иваныч тыркнул светом от фонарика сперва в кошку, потом в тебя:

– Павел, она тебя кусала?

– Да вы чего, совсем ох… Нет, не кусала.

– А тогда как же… Вот сейчас ты ей чего сказал?

– Прям щаз? Ну «спасибо», а чего?

– Да как тебе сказать, Паша. Ты себя со стороны слышал?

– Доброй всем ночи… Варвара говорит, тут у вас светопреставление и прямо-таки Армагеддон местного масштаба? – Это Севастьяныч в дверях возник. Выключателем чпокнул и тоже весь перекосился, когда ты с ним поздоровался.

– Доброй… А… это самое… котя, а он чего икает-то, ты не знаешь?

Тут Гунька затребовал паузу. В горле от рассказа пересохло. У меня, кстати, тоже. И горло ссохлось, и ноги затекли, и даже в легких запершило так, будто я тем газом успела надышаться. А про дрожь во всех конечностях и вовсе молчу: Павлика ведь до боли было жалко. Так, будто я сама осиротела в неполные шестнадцать по неизвестно чьей вине. Но сейчас, пока мы на кухне чашками звенели, чайником шипели и Цирлю от холодильника отгоняли, я еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться в голос. Представила, какая физиономия была у Тимки-Кота в тот момент, когда полубольной мирской мальчишка на него по-котовому замявкал и рукой замахнулся, веря, что это тяжелая когтистая лапа. Как же, интересно знать, на языке тварюшек всяческие ненормативные лексемы звучат? Ведь звучат же? О таком непристойно спрашивать, но хочется очень, если совсем честно. Вот закончит Гунечка рассказ, надо будет его…

Гунечка не закончил. Только-только про самое интересное завел: про то, как поутру ошарашенный Тимофей и очень встревоженный Старый вышли вместе с ним на лесную тонкую тропу. Как снег на хвойных лапах лежал – тоже лапами, пушистыми и мягкими, но холоднющими. Как тропка еле нащупывалась среди округлых сугробов, как морозом пахло – до звона в носу. Как по первому мальчишкиному: «Эй, котя», – из-за еловых фигур показалась самка дикого кота, вальяжная и хмурая, строже, чем Савва Севастьяныч, но куда отходчивее. И как Гунька с ней в снегу кувыркался, позабыв про минус тридцать два градуса по Цельсию. Он же себя в этот момент котом считал, хоть и подросткового возраста (такой зверек обычно кутенком называется, кутькой), так что местная погода совсем не страшила, ведь шерсть-то у него крепкая, густая и надежная. Я прям почувствовала, как пар от лохматой морды идет и иней на гибких усах выступает. А тут звонок в дверь.

Принесло Евдокию вовремя, ничего не скажешь. Вот как она нужна, так никогда сразу не найдется, а как разговор такой вкусный, так вечно…

Я же знаю, что при Дуське Гуня лишнего слова не скажет, будто его снова за какую-то провинность права голоса лишили. А мне так хотелось узнать, как именно Старый Гуньке про наших объяснял да как уговаривал в ученики идти. Уже понятно было, что при всей странности ситуации Павлик в помощники не по приказу отправился, а сам, из любопытства и добровольно. Только вот я понять не могу, почему он это сделал? Не хотел с котами разлучаться, решил стать таким же, как его батя Митя, или что-то еще там было между ним и Саввой? Ну вот вечно из-за Жеки все наискосок происходит, непутевая она все-таки.

Только это я зря на Евдокию ругалась. В глазок фигура, может, и напоминала Дуськину, но только общими женскими достоинствами, выпиравшими сквозь дубленку. А когда я дверь открыла, то ахнула, честное слово. На пороге совсем другая гостья стояла, мирская. Редко я ее видела да часто про нее думала. Опасностью от Семеновой жены сейчас не пахло. Одним только отчаянием да растерянностью. Ну неловкостью еще, но после первой чашки чая это сразу прошло.

6

– Я – Даша, – снова повторила Сенина жена, не зная, на кого смотреть, на меня или на Гуньку.

– Бывает. Я вот Паша и ничего, живу. – Гунечка решительно обогнул визитершу, клацнул у нее за спиной кругляшком дверного замка. Ясно же, что девочка к нам не по ошибке заглянула.

Так что мы с ней теперь друг на друга смотрели. Примерно как в зеркало или враг на врага. Хотя я про это как-то не сразу подумала, в голове Пашкина история все еще крутилась и никак оборваться не могла. Хорошо, конечно, что не он своих родителей убил, я в это и раньше верила, но все-таки так легче. Но это мне легче, Гуня-то не успокоится никак, до сих пор не знает, кто маму с батей тогда порешил. Впрочем, у нас этого вроде никто не знает. Разве что Старый?

Зато вон сколько другого интересного выяснилось! Что у парня способности явно от рождения были, я поняла. Но вот кто их ими наградил и как Гунька учеником стал, было непонятно. И любопытно до ужаса. Да и просто любопытно тоже: с таким-то погружением в ситуацию и деталями. Все-таки хороший Гунька рассказчик, не зря мама-актерка ему разговорную речь ставила. Мне вон до сих пор запах котовой шерсти мерещится. Более того, кажется даже, что Гуня и сейчас не по-человечески говорит, а на языке тварюшек. Вон как гласные вымяукивает. Но девочка ничего так, понимает его вроде.

– Хм… это вас в честь дедушки, да? Я его видела. На его свадьбе. Он вам не рассказывал?

– Не успел, – мрякнул Гуня, вытаскивая из гардеробной свободные «плечики». – Я тут вас раздену слегка. Ничего?

Девочка мелко засуетилась, освобождая рукава дубленки и бесконечный, во много раз намотанный на шею оранжевый шарф. Цвета мандариновых корок, кажется. Я их обычно Клаксончику в глинтвейн крошу.

Я сейчас о чем угодно хотела думать: о Клаксошке, о способах варки глинтвейна, о Гуниной недосказанной истории, о том, что мы с Сениной женой одного возраста примерно, а она все равно моложе выглядит, без всякого ведьмовства. А по-хорошему если, то надо было о назначенной на сегодня встрече соображать. А не на нее ли девочка Даша пришла? Так что я выдохнула глубоко и Даше в глаза заглянула. Неприятно было.

– Да вы проходите, проходите, мы вас сейчас чаем… к чаю… – сообщила я через несколько секунд. Как-то все опасности нашей нынешней жизни у меня из головы повылетали сразу. Не для этого у нас сегодня гостья. Не будет она никого убивать, ей бы самой не убиться. Ой, беда-а.

Гунька подхватил мою инициативу и заодно гостьину сумочку, спросил, чего барышня желают: гостевые тапочки или бахилы на сапоги. Девочка выбрала второе, протянула ладошку за двумя шуршащими голубыми полиэтиленовыми лепестками, а потом охала смущенно, пока Гуня принца из «Золушки» изображал, упаковывая барышнины ножки в это одноразовое безобразие. И все намяукивал ей чего-то, хоть и по-людски.

– Ой, какая у вас киса чудесная. – Сенечкина жена переступила неловко, подождала, когда Гунька выпрямится, и сама присела на корточки, мазнув по крылаткиному хребту наманикюренной пятерней. Цирля фыркнула неучтиво, прижимая крылья к холке, но девочка все равно до них пару раз дотронулась, хоть и не заметила. – Я так кошек люблю, очень, просто обожаю. А Сережа заводить не хочет, говорит, что они бестолковые.

Я как-то даже и не поняла, что Сережа – это Сенино нынешнее имя в миру. Потом сообразила, изумилась. Какие это «бестолковые», если мне Сенечка почти двадцать лет назад в подземном переходе котенка в подарок приобрел. Сам же и решил, что кошку Софико будут звать, сам над ней умилялся и ласкал всячески, заходя ко мне в гости. Вот те на! «Бестолковые»?

Девочка, впрочем, мое недоумение на незнание списала.

– Сережа – это мой муж. Он сюда меня приводил однажды, понимаете? Я, собственно, из-за него. Я сейчас все объясню. Мне ваша бабушка нужна. Она дома? Ну или дедушка…

Я снова притормозила: потому как «дедушка» – это Гунька и есть, только состаренный на полдня, а вот «бабушка»… Ах ты, мать честная, это ж она про меня! Я как-то и забыла, что эта самая Даша меня в тот раз еще в прошлой жизни видела. Ну бывает, закрутилась, заработалась, запамятовала, что мы с ней теперь ровесницы. Или соперницы?

– А они в Ханты-Мансийск уехали… – как-то слабо пискнула я. Ну устала я объяснять про собственную смерть, надоело.

А Гуня первый в разговор не вступает. Встал у барышни за спиной и ждет, что именно я сейчас совру. Сейчас вот услышал мою легенду да и подхватил сразу:

– В свадебное путешествие умотали, сразу как поженились. У нас там родственников много, Лилька вон оттуда… – И бывший ученик бесцеремонно указал на меня. Пришлось вынимать ладони из карманов джинсов, представляться:

– Лиля. Можно на «ты».

Если честно, я панибратства очень не люблю, брататься и на брудершафт пить всегда отказываюсь. И мне приятнее, когда меня на «вы», и собеседнику плачу тем же обращением. Исключения для незнакомцев есть. Но нечасто. Если только для своих. Мирским-то я первоначально «выкаю». Но тут случай особый. Мне очень надо было девочку Дашу на доверие развести, а то от нее такой болью и усталостью пахло, что я перепугалась.

– Ага, спасибо, – вежливо кивнула деточка. И сразу расплескала печаль словами: – Ой, а чего мне делать тогда?

– Чай пить, – стремительно произнес Гуня, разворачивая гостью от дверей по направлению к кухне. Я прям видела, как он от нетерпения дымится: живая мирская с сердечными неприятностями, да еще самостоятельно работать можно в первый раз, это же так интересно, мамочки мои. Вон как зыркнул на меня, чертенок. Почти умоляюще, чтоб я ему поработать дала, не вмешивалась, не лезла. Да я как-то и не стремилась особо.

Все-таки Сенина жена это, та самая разлучница, хоть и пострадавшая. Я ей постараюсь помочь, честное слово, но лучше пусть с ней Павлик повозится, а то я сейчас чего-нибудь напортачить могу. Не умышленно, а так, на уровне подсознания. Тем более что если отстраниться, то беда у девочки хоть и сильная, но несложная, ювелирной ловкости не требующая…

Обычно все. Разлюбила девочка мальчика, без измены, без ревности. Невкусно ей с ним стало жить. Бывает такое. Банальная история, да. Особенно если не знать, что тот мальчик, точнее уж мужчина средних лет, – это мой полюбовник Сеня, которого весь сегодняшний вечер будут звать Сережа и даже Серенький. Казенное какое имя. Прям как эти одноразовые бахилы.

– Да нет, вы понимаете, я ведь правда думала, что она ведьма. Сережа ведь не врет мне никогда, так и сказал, что ваша бабушка колдовать умеет, ему много помогала во всяких делах… – Наша гостья неуклюже вдохнула воздух, громко отхлебнула из сине-золотистой пиалы переслащенный чай и как-то вся ссутулилась, словно замерзла на пронизывающем ветру.

– Ну нашу баб-Лику как только не называют… добрые люди, – снова почти мяукнул Гунька, ерзая на кухонном диванчике по направлению к этой самой Даше. А я сидела напротив, косилась в окно, сравнивала наши с ней отражения. Ровесницы примерно, да. Хоть и не соперницы. Но от этого совсем не сладко.

В душе у Семеновой супруги сейчас такой компот творился, что я с ходу разобраться не смогла, ждала, пока она начнет рассказывать. Пока только самое свежее углядела. Оказывается, Павликово мяуканье нашу гостью к себе расположило, она Гунечку за этого посчитала… за гомосексуалиста, то бишь за существо неопасное, которого стесняться не нужно. (Ну это она правильно вообще-то, но Гуня тоже хорош, такой цирк с конями устраивает, одно слово – актер.) Кроме того, оказывается, она нас с Гуней и впрямь за родственников посчитала, мы, на Дашин взгляд, между собой похожи… Но это не сильно важно. Главное-то в том, что Даша действительно за помощью к ведьме пришла. Больше ей было не к кому.

С ума сойти, а ведь я ей столько лет завидовала беспощадно…

– Он хороший, понимаете? Если бы Сережа плохим был… ну не знаю, кричал на меня или изменял, то мне бы легче стало, понимаете?

Еще бы не понимали. Хороший – это же как невинный. Такого обидеть – все равно что безгрешного младенца. Но вот безгрешным Семен точно не был, это уж я знаю.

– А он все терпит, меня терпит, успокаивает… он меня любит.

– А тебе неприятно это, да? – Гуня приобнял визитерку. Нежно так и всепонимающе, чисто по-гимназически, ага.

Даша не отодвинулась, только кивнула и завозила пальцем по настольной клеенке, вычерчивая знак «бесконечности» на одном и том же месте.

– Не знаю. Он же хороший, добрый, подарки все время дарит. Угадывает с ними всегда. Я иногда сама не знаю, что хочу, а он сразу определяет. Паша, я, наверное, дура какая-то, да? Я же сама о таком мечтала, понимаешь? Чтобы любил, чтобы защищал, чтобы я его уважала. Ну вот Сережа такой и есть. Он как из сказки, честное слово. А я… я даже пожаловаться никому не могу.

– Потому что на мужа жаловаться не принято? – подсказал ей Гунька.

– Потому что не на что на самом деле. Он ведь любит. И терпит все, и девчонкам моим так помогает. Если я от… от него уйду, они не поймут. Они ведь от меня зависят очень, им не расскажешь – не поверят, что мне с ним плохо может быть. Он же меня на руках носит. Честное слово, Паш. Мы с ним так и познакомились: я из библиотеки выходила, оступилась на лестнице, а он меня подхватил. Я сперва думала, что до травмопункта, а оказалось, что вот так… на всю жизнь.

Про то, как Даша с Семеном (а если точнее, то Семен с выданной ему невестой) познакомились, я прекрасно знала. Сама же Сеню в то утро из своей квартиры до той библиотеки проводила и потом полдня по району металась как оглашенная, представляя, что да как у него сейчас происходит. Я ведь и следила за девочкой немножко, и Сеню расспрашивала, и… Досье в Конторе посмотреть сумела, уломала на это безобразие Таньку-Грозу. Девочка как девочка, старшая из пяти сестер, родители есть, но лучше бы их не было – папаша тихий ханурик, а мать властная и грозная, эдакая Салтычиха районного масштаба. Дашка от нее не то что замуж, а в тундру бы сбежала, если бы решительности хватило. А так только и могла, что рвануть из этого своего не то Челябинска, не то Череповца поступать в Москву. С мыслью, что либо поступит и в общагу, либо не поступит и в петлю. Сенечка ее аккуратно очень взял, за сутки до того, как результаты экзаменов объявили, ампутировал большую беду. Ничего, там потом все вроде хорошо было: и в университет она через год попала, и сестренок из своей глухомани в столицу вытащила. Причем там главное не то, что в Москву, а что подальше от шизанутой мамашки. Хорошая работа, качественная. Сене потом за нее в Конторе благодарность… объявили.

– Он ведь и зарабатывает, и вообще. Мне так стыдно из-за этого. Девчонкам квартиру купил, чтобы они по общежитиям не мыкались. А это ведь даже не я, а мои сестры, понимаешь, Паш. Он ведь не обязан совсем… ну, Серенький в смысле. А он когда что-то хорошее делает, то у него как солнышко в глазах. Он сам как солнышко, горячий. Ну то есть теплый. Понимаешь?

– Понимаю, – проникновенно сообщил Гуня. – У тебя солнечный ожог в чистом виде. Перегрелась. В глазах темно и жить тошнотно.