Текст книги "Московские Сторожевые"

Даша строго кивнула, будто соглашаясь с поставленным диагнозом.

– Ты тоже думаешь, что я зажралась, да? Но я правда не хвастаюсь, мне по-настоящему плохо…

– Да вижу я. – Гуня мазнул своей веснушчатой лапкой по напряженной деточкиной ладошке. Размял перед работой кисти. А она не заметила, заплакала.

Если бы я Дашу на той нашей шутовской свадьбе не видела, вообще бы не поверила, что она счастливой может выглядеть. Хотя у нее же вроде все есть: и квартира, и красота, и деньги, и работу ей Семен хорошую нашел. А главное… Она ведь с Сеней каждый вечер в одной кровати засыпает. Даже не в этом плане… не в интимном, а просто под боком, лицом в плечо или как-то слепившись в теплом объятии. У нее же вон сколько поводов для счастья: завтракать вместе например. Или, там, идти куда-нибудь вдвоем, сплетясь руками и словами. Или, например… Я даже не знаю, чего еще вспомнить из такого, мне недоступного. Потому что у Даши это все есть, но оно ей нужно примерно как рыбке зонтик или козе баян. Плохо это.

– А зачем тебе ведьма? – беспечно произнес Гунька. – Если муж хороший, а ты его не любишь, то это либо к киллеру, либо к психотерапевту… Или «Космополитен» почитать. Помога-а-ает…

– Чего? В каком плане… ты про что? – вспыхнула Сенечкина девочка. У нее новые слезы на глазах проступили, а заодно и все потаенные мысли. Не желала она Семену смерти, голубиная душа. Но и жизни тоже. Мечтала о том, чтобы он, например, однажды домой не пришел. Ну не умер, не под машину попал, а просто растворился бы в этом мире. Потому как у самой Даши сил не хватает от него уйти. Ну или чтобы она в него влюбилась в конце концов.

– Ну как про что? Одним Сережей сыт не будешь, правда, Лильк? – продолжал юродствовать Гуня. – Ты же к нашей бабе Лике за любовью пришла, да?

Даша кивнула неловко, а потом на Гуню уставилась какими-то почти влюбленными глазами:

– А она правда уехала? Ты так, как она, не умеешь, точно?

Гунька мотал головой и ухмылялся, готовя руки к работе: прикидывал, что и как сделать, чтобы на нашу девочку кто-нибудь другой запал. Неужели, бедолага, решил, что он сейчас срежет одним выстрелом обоих зайцев? Или обеих? В общем, чтобы и Дашу осчастливить, и меня с моим кавалером воссоединить? А я ведь Павлику про последние-то мысли не говорила. Ну да и не надо пока.

– Долго ли умеючи, а? – снова непотребно хмыкнул Гунечка. – Надо будет – научусь.

– В смысле? Поможешь? – затаилась девочка.

Я тоже затаилась, не понимая, как Гуня будет из ситуации выкручиваться: нам же про себя рассказывать толком нельзя.

– В том смысле, что это плацебо, в чистом виде, – отрапортовал Павлик, и я незаметно выдохнула. Вот молодец он у нас, понимает, что девочка неглупая, ей аргументированно все надо объяснять: – У тебя мужик суеверный. Во всякую фиготень верит и сам себя убеждает, что ему от этого лучше. Самовнушение в чистом виде, Даша свела пальцы в гроздь, почесала ею напомаженный рот:

– То есть… она не ведьма, что ли?

– Да шут нашу баб-Лику знает. К ней по жизни всякие кретины табунами шастают. Ну вроде твоего Сереги. Она им какой-нить сушеный мухомор впарит за бешеные бабки, они и счастливы. Потому что сами начинают верить, что у них все зашибись, ясно? – емко и кратко обрисовал ситуацию Гунька. И почти опасливо глянул на меня, не зная, как я отнесусь к новым подробностям своей работы. А красивая отмазка-то. Только Даше от нее поплохело:

– А как же любовь?

– А тебе ее что, мало? – озадачился Гунька. Реально озадачился. – Сама же говоришь, что Серый твой тебя любит…

– Ага, – грустно кивнула Сенина детка. – Любви хоть залейся. Но, Паш, ты понимаешь, она не моя. Как донорская кровь, понимаешь? Мне Серенький свою переливает, потому что у меня организм любовь вырабатывать не умеет. Ну ты извини, я как-то очень странно объясняю. Это ведь неважно, да?

Гунька кивнул, схватился за голову и долго возюкал пальцами по своей рыжей шевелюре. Я хоть чем была готова поклясться, что он аналогии проводит со своим положением, всем тем, что не происходит и не произойдет.

– Неважно. Ты все правильно объясняешь, я понял, – снова замурчал Гуня. – Ну бывает так, не встает у тебя на него… ну я не в смысле физиологии?

Даша кивнула, забыв покраснеть и всхлипнуть.

– Ну да… Я за этим и пришла. – И потянулась к сумочке.

Я и без того знала, что там лежит, помимо косметички с паспортом и книжки какого-то хитроумного Коэльо. Сенина фотография, прядь его волос и толстая пачка денег: она со своей кредитки все сняла, включая лимит, что-то там у банка одолжила вроде как.

– Чтобы тебя любить научили? – не поверил Гунька.

– Ну да. А то совсем нечестно, Сережа меня любит, а я его нет. Вот мне и надо было, чтобы меня приворожили, – жалобно улыбнулась наша девочка.

Я снова ахнула. Хорошо еще, что эти двое на меня не сильно внимание обращали: Гунька работал, окутывая Дашкину истерзанную душу уверенностью в том, что у нее все получится, а она ему свои проблемы доверяла, вроде как занозу из себя вытягивала, если чего не хуже. А я тут так… Не то как мебель, не то как Цирля. Но от кошавки и то больше толку, если между нами говорить.

– Тебя? К нему? – Павлик с места не встал, не глядя в ящике буфета маникюрные ножнички нащупал. Начал ими заусенцы подрезать, для пущего впадания в образ лучшего подруга, так сказать. Вот умничка моя, а?

– Ну да, а что?

– А ты думаешь, ему такое будет надо? – не своим каким-то голосом отозвался Гунька. Видимо, сейчас Старого цитировать начнет. Ну своими словами, естественно, так нашей Даше понятнее будет.

– А разве нет? – почти испуганно пискнула Сенечкина жена. И как-то даже сжалась слегка, будто ждала, что ее сейчас ударят. Не Семен, ясное дело, а та мамаша-стервозина. Вон уже сколько детка в браке живет, а привычку в себе не вытравила. Все время свою вину чувствует: за сделанное, не сделанное, подуманное, не подуманное. Даже за любовь. Тяжко ей.

Ну ничего, сейчас Гуня подправит – не столько жестами и чайком нужной консистенции, сколько правильными словами. Не иначе сам от Саввы Севастьяныча что-то подобное слышал. Потому и разъяснит правильно:

– Данька, так он же тебя любую любит, ты чего? Ему не жертвы нужны, а твое счастье. За фигом ты себя этим приворотом уродовать будешь?

Даша вновь затрепетала мокрыми ресницами, заговорила чего-то о непорядочности, о том, что Сеня ее облагодетельствовал как мог. В общем, достоевщина какая-то в чистом виде. Тоже мне, mademoiselle Мармеладова нашлась. Я только одного не могу понять: как Семен у себя под носом весь этот ужас и кошмар сумел прошляпить? Куда он смотрел-то, недоделок? Это ж Несоответствие в чистом виде, статья двенадцать-гамма, сроком до десяти лет. Ужас!

– Да не нужно ему так, Данечка… – снова замуркал Гуня. Уже и новое имя нашей детке выдумал, и чаек свежий заварил, и даже Цирлю усадил под самый бок. А мышонку Штурману что-то беззвучное шикнул, упросив сидеть в кармане свитера и не высовываться: оказывается, Даша мышиков боится, а ее сейчас отвлекать нельзя, пока мы с ней работаем. – Он ведь тебя не просто так любит, ты сама подумай. Он тебе пример подает.

– Какой?

– Да элементарный, Данечка, – Гунька так затрепался, что чуть девочке крылаткиного глинтвейна вместо чая не плеснул. Хорошо еще, что за окном снова бухнуло. Как раз Павлик вздрогнул, как проснулся: сообразил, что творит. – Он своей любовью тебя учит любить.

– Его?

– Да нет же, балда. Тебя. Ему надо, чтобы ты себя полюбила.

– Не понимаю, – изумленно выдохнула деточка и снова сморгнула слезы. Уже не горькие, а такие… детские. Словно она сказку смотрела, в которой все плохо было, а сейчас хорошо закончится, чудо произойдет и все спасутся.

– Давай-ка я объясню? Можно? – Я тоже вдоль стола передвинулась, отгоняя Цирлю и указывая Гуньке на расческу. Сейчас я кое-что детке растолкую про самоуважение, о котором сама не всегда помнила, да про то, что себя в уже совершенном винить не надо. Главное, верить в то, что больше подобных ошибок не сотворишь, это куда важнее. Ну, собственно, на одном таком разговоре можно девочку из отчаяния вынуть, это же психология мирских, классика жанра. Только, пока я с ней поработаю, Гунька детке незаметно волосы нужным гребешком расчешет, начисто выметет из головы чувство вины, пускай на освободившемся месте спокойствие прорастает.

Хорошая работа, ладная. Гуня в первый раз в жизни такое счастье творит, а я, очень может быть, что и в последний. Кто знает, чего там у нас сегодня вечером будет? Но мне сейчас даже про это не сильно страшно думать. Известно ведь, что нас работа всегда лечит. И наш страх снимает, и все остальное. Когда мирской из своего горя выздоравливает, мы вместе с ним поднимаемся, немножко молодеем, немножко крепнем. Даже если эта работа у нас последняя, лучше уж так сделать, чем никак…

– Он тобой гордиться еще будет, – клятвенно пообещала я Дашеньке. – Ты ведь этого хочешь, на самом-то деле?

– Ну да. Наверное… А вы… а ты как догадалась?

– А…а… – Я губами по воздуху зашлепала, не зная, как отбрехаться. А Гуня, стервец, воспользовался моментом:

– А Лилька любопытная у нас. Ей в людях копаться нравится. Типа как охотничий азарт. Вцепляется в тебя, как фокстерьер, и не отпускает, пока не разгрызет. Ты с ней поосторожнее.

– В каком плане? – сморгнула Дашенька.

– Ну в како-ом… Понравилась ты ей. Вон, смотри, как краснеет.

– А? Ой…

– Это у нас тоже… хих… семейное. Мы тут не только сушеными мухоморами, хихикс… интересуемся.

Ну, Гуня, ну, скотина такая! Ну доберусь я до тебя, паразитина! Сейчас бы придавила, да не могу: во входную дверь звонят. Теперь это точно Жека – потому как ее духами аж через стенку пахнет, вот честное слово.

– Иду уже, открываю! – пропела я и снова в коридор выдвинулась. В голове такой хаос был, что куда уж там первозданному.

Много чего я про Дашу знала: что любит, что не любит, какой помадой пользуется, каким голосом смеется, как в ресторанах стесняется еду заказывать, как одежду себе покупает – жадно, не глядя на цены, боясь, что больше потом не позволят. Я даже знала, в какой она позе засыпает, Сеня рассказал, что мы с ней в этом одинаковые. Он ведь с ней, правда, до первой брачной ночи ни разу, как и полагается в приличных домах. А если честно, то просто догуливал то, что нам с ним тогда оставалось. Вроде как, пока Спутник свою избранницу супругой в том самом смысле не сделал, это еще и не измена. Так что Сеня долго тянул с женитьбой. А я, ну как помешанная, его все время про невесту расспрашивала. Так ведь совсем не то, что нужно, выяснила-то. Может, знай я про Дашину жизнь заранее, своими бы руками ей Сеню передала? Мне-то что, я справлюсь, я крепкая, а мирской девочке помощь нужнее.

7

– Слушай, я тут, пока в метро ехала, такую фишку классную придумала, ты просто щаз вся упадешь, когда расскажу. Ты собачек в сумочках видела когда-нибудь?

– Где? В Москве?

– Ну не знаю, в кабаке, там, каком-нибудь или в салоне красоты… Когда сидит такая цаца вся из себя прекрасная, а у нее из сумочки собачка маленькая пырится? – Жека даже раздеваться умудрилась как-то громко, не говоря уже про манеру изложения. Я пожала плечами и попыталась объяснить Дуське, что у нас сейчас на кухне делается. Но не смогла перебить. – Ну вот, а я тут подумала, что можно новую моду ввести. Не на собачек, а на каких-нибудь обезьянок маленьких. Например, на мармозеток. Чтобы их точно так же с собой везде таскать… Они же мелкие такие. И не гавкают. И наряжать во все можно, даже от «Дольче и Габбана» например. Ну? – Евдокия разобралась со всяческими пуговицами и молниями, предстала передо мной в таком непристойно-прекрасном виде, что я снова как-то промолчала.

– Не получится, они замерзнут на фиг! – отозвался вместо меня Гунька. Прямо с кухни крикнул, но так… Не воплем, а протяжным капризным тоном.

– Кто?

– Мармозетки твои. Сперва замерзнут, а потом обгадят сумку. Негламурно.

Жека округлила намазюканный рот. Потом, забыв поправить открытую до невозможности блузку, засеменила к кухне. Приглушенно поздоровалась, узнав гостью, и снова вернулась в коридор.

– Ты мне чего не сказала, Лен?

– А когда? Ты же трещишь как пулемет, тебя не перебить.

– Ну… – Евдокия запнулась, начала одергивать подол юбки. К счастью, там сильно дергать было нечего – уж больно куцей оказалась Дуськина юбчонка: мало ткани, много ног и какие-то бусинки блестящие сбоку… Стразы, что ли? Или пайетки? Не вспомню. – Ну трещу. И чего теперь?

– Что, тоже страшно? – шепотом спросила я, кивая почему-то на входную дверь. Но Жека поняла: мы же из квартиры Старого сейчас все вместе отправимся… Понимаю, что на переговоры, а мысленно почему-то хочется сказать, что на передовую.

– Тоже. – Жека завладела оставленной у зеркала расческой. Не рабочим гребешком, а обычной массажкой, хотя ее гриву разве что лошадиным скребком причесать нормально можно.

Зеркало было по-холостяцки тусклым, узким, вдвоем мы с Евдокией плохо вмещались. Но вот выражения лиц до чего знакомые! Мамочки, ну вот правда, как у военных на карточке, где весь курс в день выпуска снимался. Я много таких групповых фотоснимков видела. Сперва обрабатывала в фотоателье, а потом их же в альбомах встречала – уже пожелтевшими и плохо пропечатанными, так, что половины лиц не видно. А те, кого можно разглядеть, – все еще улыбаются, хотя понимают прекрасно, что больше им такой группой не собраться никогда: прямо завтра всех их на фронт отправят. Ну вот и мы сейчас похоже смотрели.

Только вот наряды… У меня-то водолазочка с косыночкой, все скромно, а у Жеки тесная кофточка, из которой выпирает все ее народное достояние в обрамлении чего-то совсем уж кружевного, какая-то бархотка вокруг горла и расписные, как палехская шкатулка, глазищи. Про волосы я уже все сказала.

– Фигня, в общем… Отобьемся, – подмигнула мне и нашим отражениям Евдокия.

– Ты этим самым отбиваться собираешься? – Я не вытерпела, указала на непристойную блузку.

– И этим тоже… это теперь опять модно.

Я хмыкнула, понимая, что в вопросе «что теперь носят» Жеку не переспорю.

– Лен, ну сама подумай, в восемьдесят девятом, когда это писком сезона считалось, сколько мне лет было?

– Шестьдесят примерно? – шепотом предположила я.

– Ну даже если пятьдесят или семьдесят, – отмахнулась Дуська, – все равно не комильфо. Зато теперь отрываюсь. Не фырчи…

Да мне-то что. Сама же потом изноется, что ей холодно, или противно, или скучно – с теми, кого бюст интересует, а не интеллект его хозяйки.

Я и не фырчала, меня сейчас много чего другого заботило. И Жеку тоже:

– А чего она вообще у нас делает?

– Ей Сеня сказал, что к гадалке ходит. Вроде как ко мне, когда я еще старая была. Ну свадьбу нашу помнишь? Она же сюда с ним приходила, адрес вот не забыла.

– Угусь. И чего, она к тебе погадать приперлась?

Я кивнула. Тремя фразами рассказала суть проблемы. Евдокия зарделась – куда там ее розовой блузке:

– Вот скотина.

– Кто?

– Да Сеня твой, кто еще-то? Видит же, что косячит, и ни хрена не делает. Чуть девку не сгубил.

– Сейчас-то ей вроде получше, – заоправдывалась я, прислушиваясь к неуверенному деточкиному смеху над какой-то Гуниной непристойностью.

– Это сейчас. А как Сеню увидит, так и… бли-и-ин! – охнула Жека.

– Ты чего?

– Они же сейчас всем колхозом придут: Старый, Сеня и Фоня с Зинкой. Надо девочку отсюда побыстрее… Черт, у меня зарядка сдохла. Где телефон? Па-аш, телефон где у тебя?

Гунька не успел ответить – из кухни примчалась Цирля с трубкой в зубах. Не стала при мирской деточке летать, солнышко наше мохнатое.

– Ой, Паша, какая у вас киса умная. Вы ее дрессировали?

– Нет, это она думает, что мы с Лилькой дрессированные, команду «Жрать давай!» исполняем.

– Алло! Алло! – заголосила было Жека в трубку. – Вы где сейчас? А?

А я тем временем в кухню вошла. Улыбнулась вежливо: дескать, рада была встрече и все прочее, но вот ко мне пришли гости с визитом, а посему…

– Видишь, к Лильке ее баба приехала, им сейчас не до нас будет. Пошли, я тебя до метро провожу, что ли… – подыграл мне Гунька. Понимает, что мне сейчас за собственную честь вступаться не с руки, вот и тешится… Вырастили мы, ничего не скажешь… Одно слово, enfant terrible!

Даша на меня посмотрела с каким-то восторженным ужасом и засобиралась стремительно:

– Да не надо метро, я же на машине приехала…

– Ну, значит, до машины. – Гунька, вышколенный в свое время Старым, подал барышне руку, помогая подняться с шаткого кухонного дивана.

– Спасибо… за чай.

– Да не вопрос, ты давай не теряйся, что ли, – теперь Гуня лавировал в прихожей между тремя дамами и одной крылаткой, пытаясь всем угодить и ни на кого не наступить. Сейчас еще телефончик у деточки попросит, я просто уверена.

– У тебя номер аськи какой? – буркнул Пашка, воюя с гардеробной вешалкой. – Наизусть помнишь?

Детка назвала несколько трехзначных цифр, вроде на телефон не похоже, скорее на шифровку. Ну да и ладно. Павлик девочке плохого не сделает, нам бы ее сейчас отправить восвояси.

– Сигарет мне купи! Слышишь? Вот прям сейчас, срочно, ну пожалуйста! – надсаживалась Жека в телефон. А потом снова охнула: – Они уже в лифте поднимаются.

– Фигасе… – отозвалась я, чувствуя себя персонажем какой-то пошлой оперетки. Все куда-то спешат, все друг с другом сталкиваются, сплошная путаница, суета и ничего серьезного. Хоть бы ничего серьезного, а?

Все-таки не зря Евдокия три жизни назад была гимнасткой на трапеции: ногами она как-то быстрее соображала, чем головой. Сразу метнулась из коридора на лестницу, мелькнув колготами невыразимого цвета бордо – собиралась собой выход из лифта перекрывать. Можно сказать, прямо телом на амбразуру. Старого только к нам пропустила, а остальные так и оставались в тесной кабинке. Но нашей Дашеньке сейчас и одного Старого было достаточно.

Опять она как-то притихла, как под невидимым дождем намокла, пропищала звонким голоском (который меня на той фальшивой свадьбе раздражал неимоверно):

– Добрый вечер! С наступающим! Я тут… я уже ухожу…

Савва Севастьяныч был таким оборотом дела очень недоволен, но виду не подал. Поцеловал барышне ручку, представляясь, проследил за тем, как Гуня деточку одевает и сам в зимнее одевается, что-то там про шарф неразборчиво буркнул, а потом, словно невзначай, поинтересовался, как у Даши дела.

– Спасибо большое, все нормально. Ой, – тут она за моей спиной фикус в комнате углядела, – какая у вас елка… то есть вместо елки! Тоже бабушкин, да?

– Еще прабабушкин. Я тебе сейчас про него такое расскажу… – томно пообещал Гуня, утягивая гостью за порог. – Смотри-ка, лифт застрял! – выдохнул наш воспитанник уже на лестнице. Таким тоном причем, будто в несчастном лифте всякая непристойность происходила.

Старый даже усмехнулся – всего на секунду, впрочем. Потому что, если объект Спутника, то бишь самая любимая на свете женщина, говорит, что дела у нее «ничего», а не «хорошо», «отлично» или «лучше всех» – это четкий признак Несоответствия. Если не юридически, а по-простому, то дисквалификация Спутника в работе, полный провал поставленной задачи. Ой, Сенечка, ну что же ты так!

Я сперва думала, Семену одному за это влетит, а оказалось, что и мне тоже. Спасибо Савве Севастьяновичу, при всех нас позорить не стал, дождался, пока Фоня с Зинкой на кухню утопают, да и отвел к себе в рабочую комнату. Только там высказываться начал. Не кричал на нас, так сказал… тихо, отчетливо. По всему выходило, что Сене за такое десятка по Несоответствию светит, а мне, как соучастнице, лет пять.

Так что тут кричи не кричи, а от срока не спасешься. Тем более что Савва Севастьяныч не столько сердился, сколько печалился. Подвели мы его, а он еще и сам себя винил:

– Что же это вы, хорошие мои… Я сам старый дурак, надо было на вас рявкнуть в свое время как следует, чтобы не чудили, а я понадеялся… Думал, что не дети малолетние, сами разберетесь, себя сдержите, осадите как-то… А вы мне тут такое… кхм… такой кордебалет устраиваете.

– Да не устраиваем мы, – заоправдывалась я, – Сав-Севастьяныч, ну честное слово, на камнях могу поклясться, уже семь лет ничего такого… вы не думайте…

А Сеня молчал. Не помогал мне, просто стоял между мной и Старым и смотрел, смотрел… Как ребенок обиженный, что ли? Ну да, совсем как жена его Даша, они же супруги, у них взгляд одинаковый… Безнадежность и решительность в одном пучке, готовность себя обвинить. Ну если я хоть что-то в Сенечке еще понимаю.

– Неправда, – отозвался тут Сеня. Голос-то у него не мальчишечий давно, а все равно нервенно вышло, как у юнкера. – Думаем, Савва Севастьянович. Я про Лену думаю, а она про меня. Я чувствую. Ну вы же сами понимаете?

– Правда? – спросил у меня Старый. В глаза смотреть не стал, ну и на том спасибо.

– Правда.

Шесть букв в слове. На одну больше, чем «люблю». Так ведь и не люблю уже, наверное, это уже так, привычка – думать про Сеню. Все равно, что дырку от вырванного зуба языком задевать. И не больно давно, и не мешает уже, а перебороть это безобразие никак не получается. Если только язык отрезать, чтобы к запретному не тянулся. А язык-то живой, ему то больно, то нежно и мякотно…

Господи, как же Сеня пах привычно. Вкусно так, как целая коробка конфет с разными начинками… Хотя губы у него на вкус совсем не сладкими были, а чуть сигаретными, чуть кофейными, чуть хмельными… Даже Дашенькина утренняя помада немного угадывалась. Меня это и отрезвило. Так резко, что я мыкнула коротко, начала свое лицо от Сениных ладоней освобождать, а свой язык от этого долгожданного, временем выдержанного поцелуя.

– Ну вот так примерно, – отозвался Сеня.

И тут я наконец глаза открыла. Вот чудно – никогда ж в такой момент не жмурилась, не щурилась, свидетелей не стеснялась. А сейчас вот… Будто я сама глаза закрывала на все происходящее: не ведаю, что делаю, не виновата я ни в чем, это все так, натура моя женская, подлючая, ведьмовская… А самой-то мне такого уже давным-давно не надо.

– Так, значит, получается? – хрипнул Старый. Одну руку мне на плечо положил, другую Сене. Словно притормаживал нас, боялся, что мы друг на друга опять накинемся.

– Так, – подтвердил Семен.

– А ежели так, то чего же ты, Сеня, мне не доложился вовремя? Ну или в Контору? – рявкнул Савва Севастьяныч, и пальцы его на моем плече жестко сжались, будто это когти железной птицы были.

– Думал, что пройдет, – выдохнул Семен. – Оно ж не постоянно, а приступами. Как боль зубная.

Ну вот, вечно у нас с Сеней одни сравнения на двоих появляются единомоментно. Это ж в нем самое важное, не с колдовством связанное, а просто с личностью, с ним как с человеком, – умение чужой настрой чуять. Мыслить как дышать – одним ритмом. Или как писать – одним почерком. Только не буквы, а образы и ассоциации.

А я поняла, что опять глаза жмурю. Не могу я больше на Сеню смотреть. Не то чтобы стыдно или противно, а… неинтересно. Будто этот вымечтанный поцелуй не лаской был, а… вещественным доказательством того, что все прошло. Документальным подтверждением или этим… Ох, чего-то слово вспомнить не могу… А, уликой! Тем более что если по Несоответствиям, то мы с Сеней и вправду преступники.

Я так поиском ненужного слова увлеклась, что половину речи Старого прослушала… А он ведь снова не ругался, а нам, неразумным, объяснял, какой мы сами себе вред причинили.

– …как батарейки разряжаетесь. Пока у вас мысли друг о друге идут, вы чужие ловить не можете. Или можете, но не до конца. Считайте, что вам природой по правительственному телефону выдано, чтоб до вас любой нуждающийся дозвониться мог, а вы своими амурами всю линию заняли, у вас страсти кипят, а остальным короткие гудки идут. Все понятно?

– Никак нет, – опередил меня Семен. – Что нам дальше делать?

– Не вам, Сеня, а тебе и Лене. Тебе отдельно, ей отдельно. Не должно быть никакого «вам», или уж сразу давайте по Несоответствию уходите…

Я про такое думала. Не один раз и не два, а часто. Хоть и давно. Ну весь первый год после Сенечкиной свадьбы. Я-то ради него на такое была готова. Или мне только казалось, что была? Потому как сейчас…

– Не пойду я за тобой, Семен. Хочешь погибать – погибай, а я останусь. Мне… у меня работа, – прошелестела я.

Тихо, но четко так, без истерики. Без права отступать. Даже глаза разлепила, удивившись, что ресницы совсем сухие. Ну… посмотрела на Сеню и чего теперь? Хороший он, да. Но работа лучше. Без Семена я сумею выжить, уже смогла, а без себя, без своей сути…

– Ну вот… Сам все понимаешь, – подытожил мои фразы Старый. – Иди, Леночка, собирайся, сейчас отправимся. Работать будем, как ты и просила. А тебе я вот что скажу, лично… Не как старший по званию…

Я дверь за собой плотно прикрыла и в сторону отошла, чтобы не подслушивать. А дальше по коридору двинуться не могла: не понимала, куда мне надо попасть и куда вообще иду.

– Савва Севастьянович, там уже такси внизу стоит, шофер вам сейчас звонить будет. – Гуня прямо в куртке в комнату вошел, будто вместе с нами собирался ехать.

– Ничего, такси – не поезд, подождет, – огрызнулась Евдокия, оглаживая юбку со всех сторон.

Старый тоже рукой махнул и продолжил начатое:

– В случае сигнала действовать строго по инструкции, никакой самодеятельности. Семен, ясно тебе?

– Так точно!

– Афанасий?

– Слушаюсь, вашвысблородь!

– Афоня, – выдохнул Старый, – завязывай паясничать, давай входи в образ, нечего… В общем, всем все ясно?

Мы как-то нестройно, но откликнулись.

– Группа прикрытия, на выход готова?

Семен с Жекой одномоментно подскочили с дивана. Сперва Старый еще сомневался, хотел Фоню на подстраховку взять, но… В общем, переиграли мы расклад. Прямо на схемке, изображающей ресторан, и переиграли. Схему Савва Севастьянович на тетрадном листке кое-как набросал, столики кривыми кружочками обозначил, а нас всех – пестрыми разномастными пуговицами из подвернувшейся коробки с рукоделием. То бишь нас пестрыми, а Веню с неведомыми коллегами – жесткими блестяшками от допотопной школьной формы. Откуда они в той пуговичной коробке взялись – мне неведомо. Понятно только, что с Веней как минимум еще двое придут, а уж сколько там их в прикрытии будет, науке неизвестно. Да и про троих информация неточная. Наобум предположили, исходя из показаний Артемчика-Скифа и каких-то еще источников. В общем, все сложно, все непонятно, все страшно. И интересно при этом, как в кино про себя отважную смотреть.

И это у меня, канцелярской тихушницы, такие мысли, а уж как себя актерствующая Евдокия вела, я вообще молчу. Ей только папахи не хватало, шашки наголо и Звезды Героя на непристойный бюст. Хотя его лучше ничем не прикрывать: Спицын-то мужик, а не что-нибудь. Когда за соседним столиком такая красотуля сидит, хоть и с кавалером, мысли хочешь не хочешь, а разбегутся в неправильном направлении. Но задача перед Жекой стояла совсем иная: при необходимости работать на поражение, а при полной отчаянности ситуации самой нас гасить, опережая противника с его бензином. Их с Сеней двое, а нас, переговорщиков, четверо. Успеют ребята. Если не повезет, конечно.

– Ну ладно, если всем все понятно, то тогда давайте, мои голубки, действовать. Да так, чтобы на летнем солнышке погулять, да и…

– Да что там с солнышком вашим, – перебила Старого Зинаида, – у нас новогодние каникулы на носу, нам подыхать нельзя, рук не хватает. Что у нас по работе, что у меня… – И наряд на себе поправила – строго, как форму.

– Тоже верно. Ну что, тогда, группа прикрытия, на выход. Как припаркуетесь, сразу два звонка – один мне, другой Павлу. Все ясно?

Сеня кивнул кратко, смотря не на меня и не на Старого, а все больше на фикус, а Жека вдруг к Гуньке подошла. Обнимать не стала, так, лбом в плечо ткнулась, прося прощения за всякое, совершенное по глупости. Гунька кивнул головой – так неловко, будто он картон сейчас глотал, – а потом Дуську по волосам погладил. Сжатой в кулак ладонью, на которой костяшки белели, будто фосфорической пыльцой присыпанные.

– Переговорная группа, задание всем ясно? Тогда через пять минут отход. Семен, спускайся вниз, заводи свою шарманку… что там у тебя нынче, «Рено»?

– «Бэха», Сав-Стьяныч, – поправил Сеня.

И машину уже сменить успел… Я в них слабо разбираюсь, но Сенечкин «БМВ» могла и по запаху узнать… наверное. Если бы захотела.

– Ну не суть важно.

Жека от Гуньки отступилась тем временем, пошла в коридор сапоги искать. А я, пока не забыла, заняла освободившееся место:

– Павлик, у меня там кот дома. Ну Клаксон, крылатка. Это Цирлин детеныш, я тебе рассказывала… Ты помнишь?

– Наверное… – Гунька сейчас поверх меня смотрел. Если бы он спиной о дверной косяк не опирался, то, наверное, шатался бы слегка. От напряжения. Трясло его. От одних только взглядов на Савву Севастьяныча, который тем временем пуговицы с нашего чертежа в карман пиджака зачем-то смахивал.

Батюшки мои, это даже не передать, как сильно Гунечка сейчас за своего учителя боится. У него ведь, кроме Саввы Севастьяновича, реально никого нет, просто я это после сегодняшнего рассказа все никак сформулировать не могла. Ну а чего: если час или полтора внутри Гунькиной жизни живешь, то и мыслишь примерно как он. А Павлик себе в таких вещах все никак признаться не может.

– Павлик? Ты про крылатика не забудь, ладно? Объясни ему все, хорошо? Ты же умеешь?

– Умею, объясню. – Гуня мне улыбнулся даже. А потом и посмотрел. – Только ты вернешься, поняла?

– Хорошо, – неуверенно согласилась я. Хотела еще что-то добавить, но меня Афанасий плечом оттер:

– Пашечка-а-а! – заголосил вдруг Фоня клоунским вяком. – Пашулечка, родненький ты мой, у меня там дома пол-литра осталась, в тумбочке под телевизором, совсем без присмотра, сиротинушкой! Ты уж пригляди за ней, родненький ты мой! Не оставь без внимания голубушку-у-у!

Все расхохотались. Даже Цирля чего-то мрякнула на кошачьем.

– Гунь, чего она говорит? – спросила я вполголоса.

Гунька не ответил, только палец к губам прижал. Ох, он же свои способности скрывает, а я-то опять прокололась.

Но на мою оплошность никто сильно внимания не обратил, уж больно громко Евдокия из прихожей завизжала. Хорошо, хоть что «мамочка!», а не что понепристойней.

– Ну дурная ты… Это ж мыш, чего его бояться? – утихомирил ее Гуня, выгребая из Жекиной шпилечной обувки перепуганного визгом Штурмана.

– Сам ты мыш… Он же мне стельку прогрыз, паразит хвостатый.

– Скажи спасибо, что не каблук! И вообще, это на удачу, – поклялся Гуня. Мышика в ладони спрятал, с коленей поднялся и к Старому подошел.

Что они друг другу сказали, я не расслышала: опять за окном грохнуло. Изо всех сил и малиновым грозным блеском – как сигнал к началу наступления, честное слово.