Текст книги "Московские Сторожевые"

5

Наш университет основан был давно, а оттого успел сменить много самых разных наименований и помещений. От «Славянской академии ведьмачества, чернокнижия и изящных искусств» до «Провысшкосоцколдмрака» – «Пролетарской высшей школы социалистического колдовства и мракоборчества». Именем Шварца его полвека назад нарекли, в память об одном хорошем мирском, который, кстати, в ученики идти отказался, а вот добро и ясные мысли через свои книги хорошо посеял. Но я к тому моменту уже выпустилась, подробностей не знаю.

А вот со зданиями беда. Такое заведение в мирском жилом доме существовать не может, у нас же лабораторные работы бывают, а на них всяческие накладки и оплошности. После революции мы много лет в Доме культуры одного оборонного предприятия существовали – пока то предприятие не продали вместе с недвижимостью и разработками. Теперь это «приватизировать» называют. А ведь хорошее здание было, сталинский классицизм, потолки четыре метра. Сейчас-то университет помещение бывшего детского садика занимает. Еще Старый подсуетился, когда в Центральном районе хозяйствовал. Территория хорошая, воротами обнесена, земля плодоносит, хоть маленький – а полигон. Всякой ерундой не шарахает, если на практикуме студенты чего отчебучат.

У снеговика на воротах вместо морковки логарифмическая линейка торчит, а взамен метлы ему вешалку для пальто присобачили. Зато сверху – беретик бежевый, как у нашего ректора. Один в один. Максимально похоже. И не поломаешь ничего – колдовство. Мелкое, конечно, для первокурсника – чтобы детишки-дошкольники не плакали, когда у них в декабрьскую оттепель первая в жизни снежная баба растает.

Тут шофер наконец припарковался, от Фони деньги получил, сдачу нам попытался отсчитать всю до копейки, но ему Афанасий барственно на чай чего-то там оставил. Мне в сумерках не видно было, что именно. Но все равно ведь приятно, когда кавалер просто так, из галантности, твои расходы возмещает.

Я из машины выпорхнула почти изящно, об Афонин локоть оперлась, ждала, пока авто уедет.

– Леночка, – спросил меня Фоня каким-то подозрительно ласковым голосом. – Ты там с перчатками когда… что шоферу сделала, я не понял немножко?

– Ребеночка, – улыбнулась я. – Когда такая любовь, а детей нету, то плохо это. Сам, что ли, парня не читал?

– Читал-читал, – кивнул Афанасий. – Зимняя резина лысеет, зарплата послезавтра, у Андрея уже занял, мать достала со своими звонками, тосол опять течет, с подвеской…

Уй! Ну как же с мужчинами тяжело! Вечно они что-нибудь не то читают. Там же все на лице написано – и про большую любовь, и что его родители сильно против, и про нежность непомерную и вечный страх потерять… а Фоня что прочел? Резина у него лысеет, видите ли! Вот если бы она волосами покрываться начала, тогда да, проблема!

– Ну, А-фа-на-сий! Ну там же очевидно: родители внуков хотят, а он о детях вообще старается не думать, нет у него никакой надежды, понимаешь?

Фоня приостановился, за локоток меня придержал и в лицо заглянул. Серьезно так:

– И ты, Леночка, ему, значит, надежду подарить решила?

– Конечно! А как иначе-то? Я вообще не понимаю, почему ты сложа руки там сидел, мог бы и зернышко забросить, у тебя пальцы гибче. Ну что ж я за вас, мужиков, вечно работу-то делать долж…

– Лен, золотая моя… – Афанасий все еще стоял и с места не сходил, а я перед ним тут руками размахивала во все стороны. – Ты все прочла у того парня? Может, там еще какие проблемы?

– Да какие проблемы-то? Здоровье есть, с деньгами выкрутится, любовь просто нечеловеческая. Я тебе говорю – детей у него не будет, плохо это. Нельзя так, чтобы…

– Лен, извини, но в мирских надо получше все-таки вчитываться. А то будет тебе… апельсиновое зернышко.

– Э?

Фоня как-то непонятно смутился, как будто в женский туалет случайно зашел, а там барышня марафет наводит:

– Леночка, ты, опять же, извини… Он это… как это сейчас? Пидарас.

– Сам такое слово, – обиделась я за водителя, – отличный мужик, довез хорошо…

– Тьфу ты, – Афанасий совсем смутился, – я в хорошем смысле… Хотя чего в этом хорошего… В общем, в парня он влюбился. Впервые, блин, и на всю жизнь, сам от себя не ожидал, а уж родители и подавно. Только вот насчет детей – уж этого у них точно не будет, хоть апельсиновую рощу у него в машине посади.

Ох, конфуз-то какой! Это ж надо, а? А ведь любовь там, вижу ведь, любовь. Какие теперь, однако, нравы… Но я-то, я-то! Зернышко подбросила, дура набитая…

– Да ты не переживай. – Афанасий нервно шкрябнул меня по рукаву куртки, сбивая не то пылинку, не то снежинку. – Не по твоей это части. Ты-то благонравная. А у нас в Пажеском корпусе таких лялек через одного было: дери – не хочу.

– И что, ты тоже? – ляпнула я. – Драл?

Фоня не обиделся. Усмехнулся даже.

– Нет, дорогая, я верен пушкинским заветам и путями капитана Борозды не хаживал даже тогда… Меня за кокаин погнали.

Я, конечно, про это слышала. Половину первой молодости Афанасий слыл l’enfant terrible, вел богемный образ жизни и интересовался новейшей французской поэзией, ницшеанством и кокаином, последним – по-настоящему. Хорошо, что английский он знал слабо и пресловутый роман де Квинси[6]6
  Имеется в виду автобиографический роман «Исповедь англичанина, любителя опиума».


[Закрыть] не читал, иначе могли бы быть большие проблемы.

Да, сложные были времена. А сейчас и того пуще: непростой начался век, ох, непростой.

Старого мы нашли под дверями восьмой аудитории. Савва Севастьянович выглядел нервно. Стоял, прислонившись к дверному косяку, и с недоумением держал на вытянутой руке расписную темно-синюю пиалу с позолотой. Вглядывался в нее, как в лицо давнего друга. Из пиалы торчало что-то узкое, тонкое и черное. Издали – как черенок чайной ложечки. Мы подошли с Фоней ближе и глазам своим не поверили: это хвост морского мыша. А сам мыш на дне окопался. Сидел, не шевелился, тоже Старого глазами инспектировал. При виде нас, правда, встрепенулся и начал внутри пиалы круги наворачивать. Прямо гонки по вертикали. Я прыснула.

– Штурман, фу! – сконфузился Старый. – Это свои, не верещи.

Мышик послушно затих, заскользил коготочками по керамике. Мы поздоровались, но про мыша спросить не решились.

– Гуня оставил. Комиссия грозилась не допустить.

– Балбесы, – посочувствовал Афанасий. – Давно стоите, Савва Севастьянович?

– Четверть часа, любезнейший, не более того. Леночка, прекрасно выглядишь, дорогая…

Ох, что-то Старый на комплименты расщедрился. Не к добру это. Волнуется.

– Так давайте пока в сторону отойдем, перетр… обсудим сложившуюся ситуацию, – Афанасий с современного русского на литературный переходил куда легче, чем на иностранный. Демонстрировал уважение к Старому. Тот такие мелочи хорошо подмечал.

– Ну что, Леночка, твой выход? Я тебя внимательно слушаю.

Старый – это не Фоня и уж тем более не Жека. Тянуть кота за хвост и выдавать информацию по кусочкам с ним не получится. Так что я подобралась вся, приосанилась – как на профсоюзном собрании, чуть было реверанс не отвесила, и отрапортовала:

– Спицын в Москве. Холост. Проживает с родителями. Мобильный телефон матери мне продиктовали, адрес я считала – без номера квартиры, правда.

– Это поправимо, – сразу успокоил меня Афанасий.

Старый кивнул. Перебивать не стал, ждал, может, я ему еще чего-нибудь умное скажу. А я замялась.

– Ну вот, собственно, и все. Уровень достатка в семье выше среднего, уровень благодеяний – не знаю, не измеряла.

– Так это тоже поправимо, – снова вклинился Фоня.

– Ну что ж… – Старый понял, что я больше ничего путного не скажу. – Молодец, Леночка, справилась с собственной задачей. Теперь давай придумывай себе новую.

– Это как? – Я была уверена, что Старый мне сейчас инструкцию выдаст.

– Ну… чисто теоретически, если предположить… что ты сейчас делать будешь?

– Праздник отмечать, – отвертелась я. – А потом, завтра или послезавтра, на охоту выйду.

– Ну-ну… – усмехнулся Старый.

– Да нет, Савва Севастьяныч, вы не так поняли. Я ведь не одна пойду, а с девчонками. Жеку возьму, может, Зину, если она свободна. Гуньку опять же – если вы позволите. Ну и Афанасия попросим прикрыть. Правда, Афонь?

– Certainement[7]7
  Разумеется (фр.).


[Закрыть], – подтвердил Фоня.

– Так, ну это я понял. А что делать-то будете? – заинтересовался Старый, все еще покачивая на ладони пиалу с мышом.

– Действовать согласно Контрибуции. Дождаться, когда все члены семьи в квартире соберутся. Там-то мы их и накроем, – отчеканила я. Красиво чеканила, как отличница на уроке. Только вот сама в свои слова не верила: ну накроем, лишим всех благодеяний на два-три года, соблюдем законность… А толку-то? Дору-то этим не воскресишь.

Мыш на дне стеклянного гнезда притормозил. Глянул на меня неуверенно и панически, а потом развернул мордочку в сторону двери, за которой любимый хозяин боролся за звание человека с оконченным высшим образованием.

– И сколько дашь? Два года или уж сразу пять? – спросил Старый.

– Если по-хорошему, то я бы их пожизненно оприходовал, – вмешался Фоня.

А я все молчала, молчала. Вспомнила вдруг, что мне сегодня ночью, пока я на балконе работала, Сеня звонил. А я трубку не подняла. То есть, пардон, зеленую кнопочку на мобильнике не нажала. А был бы это обычный телефон, старомодный, и вовсе бы не узнала, кто звонит. Странно как: раньше-то я любые Сенечкины знаки внимания за версту опознавала. Даже если это был обычный кленовый лист в почтовом ящике. Чуяла свою любовь. А сейчас как оглохшая, честное слово.

– Так что, Леночка? – тронул меня Старый.

– А ничего. – Я мотнула головой, словно прошлое с себя стряхнула. – Я бы вообще ничего делать не стала, если можно. Со мной Веня поквитался. А за Дорку… Ну не знаю, чем она-то ему помешала? Я бы расспросила сперва.

– Это ты молодец, моя хорошая, – улыбнулся вдруг Савва Севастьянович. Правда, не на меня смотрел, а на мыша. Дохнул на пиалу, подождал, пока та в воздухе растает, и неловко поскреб зверюшонка указательным пальцем по хребту. Как-то не складывались у Старого отношения с грызунами. С какого-то голодного года, когда он ими питался. Гунечке про такое лучше не говорить.

– Так докажем, Савва Севастьяныч, – вмешался Фоня. – Стопанем этого кентяру где-нить, да и побеседуем с пристрастием и без свидетелей. Это как два пальца…

– Ну да, наверное… – кивнула я, чувствуя себя истеричной гимназисткой. – А можно это без меня, ладно?

– Нельзя, Леночка, – извинился Старый. – Он же на тебе замкнулся. Этот ваш… Вениамин. На твоем случае…

Мы с Фоней переглянулись. Я с какой-то скукой, он с непониманием.

А Старый на дверь смотрел. Вроде на ней ручка сдвинулась. Мы по коридору пару шагов сделали, чтобы уж у самой аудитории не шуметь. Потеснились к подоконнику, аккурат к горшкам, в которых дозревали крупные колокольцы вечного звона, трепетали при малейшем движении соцветия мертвой ягоды вероники и колосились посаженные кем-то наспех семицветки-однодневки, которые иногда «радужкой» называют, потому как все лепестки у них разного окраса.

Но нет, показалось нам. Гунька все еще доблестно воевал с экзаменационным билетом. Можно было продолжать разговор.

– Ну вот что, мои дорогие, я сейчас об этом вам двоим скажу, а ночью, на собра… на зимнем солнышке, и остальных оповещу, – откашлялся Старый. Кашлял он долго, так что я еще успела подумать, что Савва Севастьяныч, как всегда, будет информацию порционно выдавать. Каждой группке – свою, чтобы посмотреть потом, кто кому что расскажет, установить протечку. – Ну так вот. Я и с Татьяной имел разговор, и с Василием…

Ага, значит, и Рыжая, и Извозчик тоже что-то про свои нападения помнят.

– В случае с Васей никакого Спицына-Ягодицына рядом не наблюдалось. К нему в авто села девушка, проехала по названному маршруту, а потом, выходя, забыла сумочку. Василий хотел окликнуть, а сумочка возьми и рвани. Если бы его через дверь на обочину не выбросило, он бы нам этого не рассказал.

– А с Танькой что? – спросил Фоня, пока я отгоняла от себя слишком яркие картинки: вот если бы Дорка не стала пристегиваться, может, ее бы тоже. Ну нарастили бы ей новые ноги со свежим позвоночником. Хоть в нашем Инкубаторе, хоть в их израильском, который называется Ор Хадаш[8]8
  Ор Хадаш – игра слов. На иврите слово «ор» обозначает как «свет», так и «кожа». Зависит от начальной буквы – «алеф» или «айн». На слух это звучит одинаково: или Новая Кожа, или Новый Свет.


[Закрыть]. А тут…

– А с Татьяной все тоже довольно странно обстоит. Нападавшего она в глаза не видела, но настрой считать успела. Он себя на разбой сильно накручивал. Вроде как болельщик на футболе. Сам себе мысленно кричал что-то вроде: «Давай, Скиф, мочи эту гниль!»

– «Давай, Скиф, мочи эту гниль»? – переспросил Афоня. У него это не как боевой клич прозвучало, а скорее как диагноз.

– Ну и что вы на это скажете, мои хорошие?

– На эпидемию чего-то не похоже… – усмехнулся Фоня. – Скорее уж на начало охотничьего сезона. Будто кто мирским сказал, что нас ловить можно, вот они и понеслись…

– Разумная версия, – кивнул Старый. – Ты, Леночка, с ней согласна?

– Ну да, – кивнула я, вспоминая хоть что-то из своей хилой охотничьей практики. Один раз в жизни – в третьей, Ликиной, – на райкомовской охоте была, мы там вроде как кабана гнали. Ну наверное. Я-то все больше в засаде с одним комсомольским инструктором обжималась. Вот мы с ним дичь и спугнули. – Похоже на охоту. Будто они сперва разведали, где мы находимся, а потом сразу и начали… ловить.

– Правильно, моя дорогая. – Савва Севастьянович меня так ласково похвалил, что мне его аж укусить захотелось. Будь я на месте мыша – так и тяпнула бы за палец. – Итак, что мы тут видим… Дичь – это вроде как мы с вами, охотников, как минимум, трое…

– Почему трое? – удивился Фоня. – Девка в такси, Скиф тот, Ленкиных двое плюс заказчик, и непонятно кто Дорку взорвал. Икс плюс пять получается.

– Хорошая формулировка, – одобрил Старый. – Но опознать мы можем пока троих. Четко – Вениамина и условно – девушку и Скифа. Но этих – только когда Таня с Василием вернутся и показания еще раз дадут.

– Прекрасный расклад, Савва Севастьяныч! Ну просто зашибись! – Афоня покосился на цветочные горшки. Колокольцы вечного звона вздрогнули и начали медленно наигрывать похоронный марш Шопена. Не Бетховен, конечно, но тоже красивая мелодия. – Трое сбоку, а наших-то уже и нет. А кто, интересно, им вот так охотиться-то позволил, а?

– Ты знаешь, Афанасий, у меня есть одна любопытная верси… – осекся Старый.

Потому как дверь аудитории чуть с петель не сорвалась. А оттуда Гунька вылетел.

В прямом смысле этого слова – у него за спиной крылья топорщились, как у летучей мыши, только лимонно-зелененькие. А из кудлатой головы торчали два красных чертячьих рога, сбивали покосившийся нимб. Хорошо хоть, что хвост не отрастил, – у Павлика джинсы новые, зашивать бы пришлось.

– Одиннадцать! На одиннадцать я сдал!

– А почему не на двенадцать? – рыкнул вдруг Афанасий. А сам-то, между прочим, на квалификационном восьмерку получил, не смог себя на полвека вперед состарить. Запутался, превратился в младенца, ну и обделался прямо на кафедре. Но я ему про это напоминать не стала.

– За цвет крыльев. – Гунька затрепетал ими неуклюже, вспорхнул под низкий потолок, потом приземлился жизнерадостно. Подошел к гордо напыщенному Старому. Встал перед ним неловко, ведомость экзаменационную протянул. И замолчал так, будто его снова права голоса лишили. А Старый даже не поморщился. Табель взял, мышонка на ладони протянул:

– Держи. Молодец.

– Штурман, ко мне! – почти шепотом скомандовал Гунька, подставляя мышику ладонь.

Тварюшка перепрыгнула с рукава на рукав, помчалась к острому вороту жилетки котовой шерсти. Мне даже плакать захотелось.

На полу что-то хрустнуло сухой газетой – это у Гуньки крылья отцветать начали.

– Малый, я только одного не пойму, – Фоня переступил через шелестящий блеск, – а чего твоя мыша – Штурман? Это как фамилия, что ли?

– Ну что вы, – блекло улыбнулся Гунька, позволяя похлопать себя по плечу. – Это как должность. Он же морской.

6

А «Марсель», естественно, сиял огнями. Трепетал пивными флажками и топорщился елочными гирляндами. Шумно, накурено, привычно. Прямо как родной город в миниатюре. Я поискала глазами Цирлю, потом Дорку… Задумчиво приглядела столик подальше от эстрады – мне в моем возрасте такие развлечения… Прошлая жизнь была рядом. Толкала в бок, хлопала по спине, пачкала щеки нежной помадой. Свои собирались. Как всегда, практически, только вот…

Тоска сквозит – сильнее, чем ветер в гардеробной. И какого ляда мы опять в этом шалмане собираемся? Нет, приличная ресторация, понятно, прислуга вышколенная, цены умеренные. Только мало мне воспоминаний о Доре, так еще и Гунька померк – вот прям на глазах. Пока в машине ехали, шутил, Старому про экзамен рассказывал, нам – про студентов-заочников. А вошли… С таким лицом в прозекторскую входят. Или тело в морге забирают. Его ведь тут убили уже один раз, и о чем только Старый думает.

Я сперва спросить не успела, а потом сообразила: Старому, скорее всего, не до раздумий было, с нашими-то делами. Поручил организацию Жеке, по привычке, а она, тоже по привычке, сюда всех и затащила. Из симпатий к хозяину, экономии и просто не подумав.

Сама теперь переживает, хоть вида и не подает.

Зато Фоня сразу развил буйную деятельность для нашего успокоения: профессионально оттер местного секьюрити, сам встал на дверях, демонстрируя навыки околоточного надзирателя и классического вышибалы. Стоял лениво, процеживал публику. Мирские догуливали свое, уже предновогоднее, преждевременное. Объявление в гардеробе вяло намекало на то, что с одиннадцати часов малый зал закрывается под корпоратив. Я замысловатого слова не поняла, но мне Жека объяснила: это у мирских так мелкий шабаш называется, в честь окончания календарного года. Раньше именовалось «посиделками», но словцо из моды вышло. А так все понятно, поэтому «никого из цивилов на нас не перемкнет»: ни на Гунечку, который нимб стирать еще в машине отказался, ни на Фельдшера в его медбратовской робе, ни на Зинку в ментовс… в парадной форме. Зинаиду, впрочем, народ побаивался. Особенно когда она в сторону хозяйского кабинета почесала – насчет нашего спиртного договариваться, сколько бутылок мы с собой привезли. С ней и Жека ускакала, но та все больше для настроения. Кажется, ресторатор Артемчик должен был сегодня не обмануть ее ожидания. Ну или как-то так.

Народ подтягивался медленно. А может, просто созвали всех не особенно хорошо: я ведь не знаю, кто за это отвечал. У нас, в принципе, канонические праздники отмечают… так… ну как средневековые ремесленники – своими цехами. Спутники отдельно (если жена отпустит), Отладчики сами по себе, мы, Смотровые, тоже узким кругом. Вот перерождение или, там, проводы в светлый путь – это да, общий повод. Кто виновника торжества знает – тот и приходит. Ну вот как Жека тогда гостей меня провожать собирала… А теперь можно ничего не загадывать, на дверь особо не коситься, не поправлять отрастающую прическу и праздничный наряд в дамской комнате… Скорее всего, Сеня мне сегодня ночью потому и звонил, что с праздником хотел поздравить. Понимал, что вряд ли увидимся. А я, как всегда, мечтать о чем-то таком начала. Или не начала уже?

Тут я под эти размышления из дамской комнаты вышла, да и натолкнулась… Не на того, на кого надо. Братец мой единокровный Ростислав, собственной персоной. Странно это. Обычно-то он при маменьке ошивается, когда она с Отладчиками праздники встречает. А тут вот… Ишь ты – поди ж ты… Не иначе денег у меня попросить решил. Или чего похуже.

Ну так и есть: Ростик при виде меня заулыбался широко, словно деревенский дурачок на похоронах, облапил меня что есть силы, прямо к куртке прижал – а она у него кожаная, с прошивками всякими, почти как у летчиков Второй мировой. То ли мода такая, то ли просто ему идет.

– Ленка, классно выглядишь, привет!

Ну все, сейчас деньги занимать станет, не иначе. Вот если еще хоть слово вякнет про мою неземную красоту, так это точно.

– Молодец какая, похудела, помолодела.

– Скольк… спасибо на добром слове. Ты тоже отлично…

А тут я не соврала. Недоростик и вправду как-то возмужал. Окреп. Даже не по внешности, а так. Заметно, что это наш мужчина, ведьмовской. Держать себя начал правильно. У него сейчас внутри уверенность звенит, как струна. Не нервная-натянутая, а крепкая, вроде альпинистской веревки. Как я удачно ошиблась, однако.

– Лен, слушай, спасибо тебе за тогда… Специально приехал, чтобы поблагодарить, я скоро подорвусь отсюда, меня там ждут…

Явно не мама, наверное. Все-таки влечение к дамскому полу в Ростике осталось неизбывным. И чертенята в глазах. Только я не пойму, за что он меня благодарит.

– А когда я проиграл, помнишь? Ты же одна меня подбодрила, все остальные с козьими мордами сидели, словно меня нет.

Мать честная! Это по недоростику гордость так ударила. Дошло тогда, что специалист он просто никакой, что есть он, что нет его – московским Сторожевым как-то без разницы. Вот и решил за ум взяться.

Правда, что ли, в Фонтанщики намылился?

Ростик меня тем временем к барной стоечке подвел, себе пива попросил, мне, не спрашивая, его же взял. Я пиво не сильно люблю. Точнее – сильно не люблю. А вот с Сеней целоваться, в чебуречной у Колхозного рынка, когда он после этого пива еще пенный и сонный немножко, – это вкусно. Вкуснее не бывает.

Но сейчас почему-то легко пилось. Без воспоминаний.

– В Фонтанщики – летом будет. Сейчас я по замкам специализируюсь! – Ростик мне это так гордо сообщил, будто ему Героя Соцтруда присвоили. Понятно ведь, первая самостоятельная работа, хоть какая-никакая, а все одно – любимая. Я за сам факт порадовалась, даже пивком чокнулась что есть силы. И пила его медленно-медленно, чтобы улыбку за пеной спрятать.

Потому как замки – это не то чтобы неуважаемая профессия, а так… И не профессия толком. По крайней мере – в столице. Обычай-то новый, в Москве прижился не сильно, завезли его откуда-то мирские. Сперва вроде молодожены этим баловались, а потом влюбленные тоже начали: на мосту каком замочек повесить с именами, а ключики в реку. Ну что я рассказываю, вон за Третьяковской галереей мост, так на нем целая аллея железных деревьев понатыкана: цепляй замки – не хочу. Тем более что их тут рядышком продают. Вечно у нас власти все на коммерческую волну переводят. Они бы еще парочку котов в зоопарк завезли, честное слово.

Ну вот, Ростик, значит, стал первым столичным Замковым. Будет теперь вахту на мосту нести, замочки щупать. Те, которые от обычных влюбленных или в память о свадьбе – простые, холодные от мороза. А вот если эту штучку повесили, чтобы отношения спасти, то в честного колдуна как током стрельнет. Надо реагировать. Ростик, конечно, по амурным делам специалист, но все-таки… Справится ли?

Тут братишка пустую кружку на стойку поставил, я язык-то и прикусила. У Ростислава обе ладони в крошечных ожогах – как крапивой хлестнули. Издержки профессии. Он ведь замочки должен голой рукой обрабатывать. Вот он и старается. И ясно ведь, что не день, не два так делает… Молодец какой.

– Уй, Ростик, как же я за тебя рада на самом деле! – А я и не заметила, что пиво свое допила. Теперь надо будет поосторожнее, чтобы напитки не мешать.

– Спасибо, Лен. А мама вот взбеленилась, – отозвался братишка с моими же интонациями. Пожаловался мне. Первый раз в жизни.

Это из-за работы? Или Ростислав опять в дом неугодную невесту привел?

Из-за работы. Мамуля, оказывается, ему уже какую-то должность подобрала, чтобы у нее под крылышком. К маме вроде как серьезные люди подкатывать начали с какими-то шикарными предложениями. Я уж не знаю, какие там предложения у врача в кожвендиспансере, но мама Ростику раньше времени говорить не хотела, а он ее и вовсе расспрашивать не стал. Ушел в общежитие при своем мирском институте – до конца учебного года. Потом будет к нам, в Шварца, поступать.

– А специальность какая? – почти нежно спрашиваю я. Рада за братика. Вот словами не передать, как рада. Это ведь чудо, на самом деле. Только не для мирских, а для нас. Мы же себе чудеса специально делать не умеем. А вот получилось.

– Спутник, – неуверенно откликнулся Ростик.

Я чуть с вертящейся табуретки не упала, честное слово. У Ростислава столько браков испаршивлено было, его ж к ЗАГСу на пушечный выстрел подпускать… Хотя… Если мама теперь не вмешается, то, может, наоборот, все получится? Какая, однако, модная профессия теперь. Гунечка вон Спутником станет – как только теорию сдаст по тому учебнику, где про него самого говорится, в параграфе о наиболее распространенных ошибках. Теперь вот Ростик тоже… Может, спрос на специалистов закончится однажды? Тогда Сеня сможет обратно в Отладчики вернуться? Или не надо? Пока мы порознь – у меня надежда есть. Мечта, как у мирской барышни. А как вместе сойдемся, так, может, все и закончится? Оно ведь закончилось давно, на самом-то деле, а я все отпустить не могу. Не Семена, а те надежды, которыми его к себе привязывала.

– Хорошая специализация, Ростик. Молодец ты у меня. Смотри, мы сегодня одного мальчика праздновать будем, он тоже Спутником станет, через месяц. Может, задержишься, переговоришь с ним? Он тебе расскажет, какая там программа да что учить…

– Лен, спасибо, но я… Неудобно, меня девушка ждет.

– Хорошая?

– Потрясающая! Вчера с ней в маршрутке познакомились!

Ну вот и учи потом такого!

А вот Гунька сейчас выглядел просто как жених на свадьбе. Не на той нашей, шутовской-обманной, а на простой, по первой влюбленности. Весь из себя строгий, взволнованный, счастливый до нежности. Правда, невесты рядом не наблюдалось. Никакой. Не меня же за нее считать? Гунька в торце стола сидел, а я от него с правого бока, рядышком. С левого после полуночи будет сидеть Фельдшер, тот самый, у которого в аптечке с собой всегда осиновые колышки лежат. Он на пару часов заехать обещал. На другом конце стола, естественно, Старый. А по бокам – честной ведьмовской народ. Наши все, а потом гости послеполуночные подойдут. Смотровые, Отладчики, пара Спутников – не знаю, звал ли кто Семена. Шесть столиков сдвинули в одну гусеницу, вот все и вместились. Между приборами Гунькин мышик сновал, вертелся суетливо: в какую сторону Гуня повернется, в ту и мышья мордочка покажет. Как намагниченный совсем – такая вот особенность у этих тварюшек, острый нюх.

К полуночи должно было собраться человек тридцать… Не много, но и не мало. Мне ведь зимнее солнышко по-разному отмечать приходилось. В эвакуации – так вообще одной две зимы подряд. А уж про то, допустим, как его наша Танька-Рыжая, дай ей в Инкубаторе молодость почище, на этапе встречала – это вообще отдельную историю рассказывать надо. Или вон у пилота Мышкина, единственного на всю Россию Отладчика без прозвища, можно порасспрашивать – как он в одесских катакомбах солнышко праздновал. И зимнее, и летнее. В общем, за таким столом ни один колдовской гость лишним не будет, когда бы он ни пришел.

Трудный вечер выдался. Я-то сперва думала, что для меня одной. Потому как есть после полуночи страшно вредно, а стол у нас… Ну ломился не ломился, а выглядел вполне достойно. Конечно, не так, как в девятьсот тринадцатом году, с которым мирские почему-то норовили отечественное продуктовое довольствие сравнить, но тоже хорошо. Все-таки два раза в год можно себе такое позволить, тем более, почти за казенный счет. Ну мы сбросились, естественно, но так, больше для приличия. У Старого на представительские расходы отдельная статья давно выделена, из профсборов. Нам же зарплата в книжки поступает уже после них. Ну вот и гадай, сколько там чего накапало. Так что теперь можно было не скромничать. Но я держалась, честное слово. До самого жюльена.

Потом ко мне Жека подскочила, уволокла в предбанничек возле дамской комнаты. Я уж думала, оплошность какая с прической или чем еще, а оказалось, что нет. Евдокия просто пошушукаться девчонок собрала – меня, Зинулю, Анечку, Таньку-Грозу… Марфа еще из Инкубатора не вернулась, там решила отметить, с дочкой, завтра вечером прилетит, а Дора… Ну вот все одно выходило – будто уехала она. Как тогда, в эмиграцию, когда мы твердо верили, что больше ни в одной жизни увидеться уже не сможем. Это ведь даже труднее – поверить, что человека никогда-никогда не увидишь, хотя он жив-здоров. А сейчас…

А сейчас все собрались: и честные ведьмы, и наши редкие мужчины-Смотровые – Фоня, Петро, Матвей. Мало нас. Молодое поколение с выбором профессии долго тянет, а потом все больше в Отладчики как-то, у них и оклад побольше, и хлопот поменьше, ведь на мирской работе своим делом заниматься надо, много сил сэкономить можно. Вот и происходит теперь такое: когда на каждом не по два-три участка даже, а по пять-шесть. И все равно рук не хватает, в некоторых районах дежурить по очереди приходится, нет там постоянных Смотровых.

Ну мы про это все как раз между собой и поговорили, дожидаясь, когда на часах двенадцать станет.

До полуночи сидели тихо, пробавлялись закусками, берегли силы: нам же сегодня до первого солнечного луча гулять, встречать светлый праздник (солнце-то прибывает, вот он и светлый, летом мы темный отмечаем). В какой-то момент так тихо стало, что слышно было, как уборщица в том зале стулья на столы составляет и шваброй своей возюкает. Хозяин обещал, что к двенадцати никого постороннего в «Марселе» не останется – только он за бармена да его личная официантка. Как в тот раз, дескать.

Когда посторонних мало – это хорошо, да только нам и этим посторонним пришлось глаза отводить, а то они на Гуньку уж больно вылупились, пока нам закуски разносили. Никто сперва не понял, что за напасть, потом дошло: Гунечку же у них на глазах практически насмерть убили, а сейчас он чуть ли не младше тогдашнего был. Но тут даже не столько отвод глаз был нужен, сколько внушение: родственник, дескать, младший брат того, в которого стреляли. Это мирским понятно, у них и не такие совпадения встречаются. Так что все обошлось. А тут уже и полночь, у всех телефоны как раз зазвонили, гвалт поднялся, всяческая суета и поздравления с поцелуями…

Когда все отшумели, Старый поднялся с места. Ножом о графин стучать не стал, это вам не Жека. Улыбнулся спокойно, словно занавес театральный отдернул. Заговорил, правда, торжественно, хотя у него за прожитые жизни каких только интонаций в репертуаре не было. Больше, чем мест работы, наверное. Сейчас вот опять под депутата Государственной думы играет. Да не нынешнего, а настоящего, вроде Родзянко или Пуришкевича.

– Я вам, хорошие мои, хотел одну вещь сказать… Но скажу ее чуть позже. А пока – будьте внимательны. – Савва Севастьяныч выудил откуда-то из портфеля (потрепанный такой, с похожими обычно в баню ходят) простую жестяную кружку – обливную, щербатенькую, с детским рисунком сбоку. У меня на такой же котенок с бантиком нарисован, а у него вот солнышко улыбающееся. Специально Старый подбирал.