Текст книги "Московские Сторожевые"

Марфа неуклюже подставила правую щеку под Доркин поцелуй. А заодно почему-то огребла такой же чмок в левую:

– Спасибо.

Бред какой-то, не иначе. Скажи ей кто сегодня вечером… То есть уже вчера вечером. Ой, мамочки! Доклад же надо Старому! Десять минут осталось, а она так толком и не успела со всей этой суетой.

– Дора, мне сейчас отчитываться надо, а тут еще…

– Все, я все-все поняла, мы уже уходим. Нет, Марфушенька, ты представляешь, я написала Леночке всю эту цифирь, ну как мы там у себя привыкли отчитываться, а только потом сообразила, что в документах один сплошной иврит. Я же лопну это все переписывать! – Дора подпрыгивала в прихожей, втискивая ногу в лакированный сапог.

Соня стояла рядом – такая притихшая, словно ее вообще тут не было. И хотя сейчас это оказалось почти без разницы, но та черная ненависть, которая еще вчера булькала в душе странной девицы, сейчас совершенно не прощупывалась, хоть чем диагностируй. Марфа обрадованно кивнула и полезла в куртку за блокнотиком – внести это благодеяние в общий файл она уже не успевала, придется зачитывать с листа. Зато есть чем отчитаться, а то ведь конец квартала, конец года. А про годовой баланс можно вообще молчать, это такое безобразие, против которого ни одно нормальное ведьмовство не сработает, даже у мамы Иры.

До отзвона Старому еще оставалось время: ровно столько, чтобы звякнуть Ирочке и обрисовать в трех фразах произошедшее. А уже потом, отчитавшись по работе, долго и со вкусом расписывать подробности этого сумасшедшего вечера. И заодно надо выяснить про Интернет. И еще про прослушку – неужели это правда? Странно только, что мобильник у Ирочки опять вне зоны действия, она так рано никогда не ложится, неужели придется на городской…

Анюта щелкнула за гостями замком, сгребла со стола пакетик с какой-то травкой для ванны, повертела в пальцах, начала разбирать надпись, путаясь в буквах-крючочках. Потом ушла к себе, зашуршала одеялом. А Марфа снова стояла столбиком у своего верного подоконника, не в силах оторвать пальцы от телефонной трубки:

– Ира? Какая Ира?! Девушка, мы спим уже давно.

Неужели ошиблась, набрала вместо шестерки два? Номера же столько лет назад сменили… Ну память у пальцев осталась, вот она, наверное, и подвела.

– Нет, девушка, вы все правильно набрали. Слушайте, мы сейчас с мужем подумали и поняли: вам, Ираида Львовна нужна, да?

– Да.

– Вы запишите номер, это ее подруга, Марина. Она тут, в Москве. Ираида Львовна нам сказала, что если с квартирными счетами или домоуправлением, то к ней, она разберется. Так вы ей тоже… четыре девять девять. Записываете? Я дикту…

– Спасибо, у меня уже есть. А Ира… Ираида, она где?

– Девушка, милая, да откуда… Да нет, не знаем. Ну на полгода, наверное, она же нам на полгода сдала… Так вы ее подруге позвоните, она наверняка знает, – и в эфир понеслись цифры ее собственного номера.

Незнакомая сонная мирская все тараторила и тараторила в трубку, честно пытаясь помочь. Марфа благодарила и не спешила нажимать кнопку отбоя. Не хотела отключать себя от такого знакомого абонентского номера, надеялась, что сейчас в телефоне прозвучит Ирочкин хриплый голос и она, Марфа, оживет обратно.

– И вам спокойной ночи. Простите за ночной звонок.

Подоконник казался незыблемым. Он-то точно не предаст, никуда не денется. Марфа снова взглянула в приподъездную хмарь. Вот на улицу вышла Дорка, вот Соня. Вот мигнула красной каплей сигнализация Доркиной машины, а вот из-за соседнего автомобиля или вообще из темноты вылетел какой-то непонятный человек, вцепился в неудачливую самоубийцу и повалил на асфальт – в ту самую позу, в которой она бы лежала, если бы все-таки разбилась. Дорка вроде бы оглянулась, потом махнула рукой, потянув на себя дверцу. Белый свет вспыхнул огромным пятном, что-то грохнуло и даже зазвенело, взметнулось и подернулось дымом.

Марфа этого не видела, вся ушла в слух:

– …этого абонента временно приостановлено. Обслуживание этого абонен…

7

Огонь покатился по темноте, начал разгораться страшным, но вдруг пропал. На экране узор полосатый высветился – будто у телевизора ни задней стенки, ни железной требухи не стало, а мы просто сквозь стекло на обои смотрим. Это Марфа от окна отошла. А потом спящая Анечка мелькнула. Дохнула на нас детским и сонным, одеяло сбрыкивая.

Тут Старый телевизор выключил. Вдавил кнопку на панели, а палец долго не убирал.

А Марфа все на экран смотрела – весь дальнейший разговор.

– Девочки, потом все обсудите. – Старый словно тишину наводил, хотя мы с места не двигались и рты не открывали. – Ну что я тебе на это все могу сказать, Мариночка. – Он как-то очень простодушно развел руками. Словно не Марфу, а себя во всем винил.

– Кабздец тебе, – откликнулся вдруг Фоня. Тоже так… отстраненно очень. Будто мы сейчас в карты играли или даже… нет, просто забивали обычного доминошного «козла», и у нас вдруг неожиданно образовалась «рыба».

– Молчал бы уж, – не сводя взгляд с телевизора, огрызнулась Марфа. – У тебя детей нет, ты не поймешь, – сообщила она своему отражению в мертвом экране.

– А ты объясни, может, я и пойму, – осекся вдруг Афанасий. Дернул жестким подбородком – будто он сейчас муху проглотил и теперь пережевывает.

– Дети, дети! Заладила тоже! – подключилась Зинка (все-таки в отличие от нас с Жекой, гражданских и тонконервенных, она на своей работе и не с таким сталкивалась). – У меня тоже сын есть, и что, я из-за него буду перед мирской козявкой на коленях ползать, да?

– А что мне с ней надо было делать, по-твоему? Стоять и смотреть, как она мою дочку убивает? – вопросила Марфа у телевизора. И ведь не притворялась, спрашивала на полном серьезе, не понимая, что она совершила не так. Неужели и вправду так вытравила из себя ремесло, что ни на секунду не усомнилась в содеянном? Ну вот что такой объяснишь?

Старый это тоже понял:

– Марина, ты не кипятись, еще успеешь… Камни еще не таких, как ты, обламывали, это все понятно. Перепугалась и перепугалась… бывает. Но ведь, Мариночка, золотая ты моя, неужели у нас с тобой другого выхода не было, чтобы вот так прямо сразу взять и поклясться на камнях? Ничего иного не придумывалось?

Марфа кивнула телеэкрану, наклонив строгую шею и забранные в косынку волосы – словно под топор подставлялась.

Я не знаю, о чем в тот момент думали другие. А я варианты просчитывала – как именно можно было невестин гнев притушить, не навредив дочке и сохранив ведьмовскую душу свободной. Клятва на камнях – вещь не то чтобы запрещенная, но серьезная. Раньше таким способом либо мирские ведьмам себя в залог отдавали в обмен на какую-то черную работу, либо сами наши сестры шли в господское услужение (в Европе этот термин до сих пор называют «вассальной службой»). В общем, с Черных времен такие вещи, может, всего раз десять и применялись – да и то в основном уже в мировых войнах, когда ведьма пробовала своим мастерством выкупить жизни подопечных мирских, оказавшихся в плену или где похуже. И то, кстати, не всегда сделки получались… А тут же три десятка вариантов было, хоть действительно бутылкой по башке. А Марфа ничего не вспомнила. Точнее – не захотела вспоминать, понадеялась на…

Вот сейчас мне про маму думать нельзя. А то совсем собьюсь. Лучше о чем-нибудь. Ну, например, про то, что Аня у Марфы умница, столько в камнях провела, и нормально… Не подвело ее апельсиновое здоровье, сохранило организм.

– А нас о помощи попросить? – возмутилась Жека. – Мы тебе что, чужие? А в волкодава перекинуться? А дочку в мышку перебросить? У тебя же руки свободные были, карамора!

– Кто? – по-настоящему удивилась Марфа очень тихим голосом.

– Карамора болотная. Это комар такой. Сам огромный, а укусить не может, – на полном серьезе растолковал Афанасий. – Ну вообще, ты знаешь, Евдокия права. У тебя вариантов было – как у меня пальцев на ногах. Савва Севастьянович, – очень быстро обратился он к Старому, – может, имеет смысл на ближайшем собрании провести ликбез? Действия в нулевых ситуациях, учебная тревога, туда-сюда?

– Подумаем, – кивнул Старый. – Марина, ты слышишь, что тут тебе добрые люди говорят?

– Слышу.

– Что скажешь?

– А ничего, – без раздумий выпалила Марфа. – Вас бы в мою шкуру!

– Это чтобы благодеяния на золото менять? – фыркнула Жека. – Нет, спасибочки. Я уж лучше как-нибудь сама…

– Лена, а ты чего скажешь?

А я опять молчала. И после увиденного в телевизоре, и после того, что было нынче в ресторане, и после Гунькиного рассказа, который звучал несколько часов назад, а казалось, что в другой жизни.

– Да не убивала я ее! – взвизгнула вдруг Марфа. – Пальцем не трогала жидовку вашу рыжую!

Жека жестко хлопнула в ладоши, и Марфа-Маринка сразу же схватилась за щеку. «Воздушная оплеуха». Такая же благоглупость как «воздушный поцелуй», только применяется куда реже. Хулиганская штучка. А ведь тогда даже и так можно было лженевесту привести в замешательство.

– Марина, я тебе сейчас в последний раз объясню, – устало сказал Савва Севастьянович. Мне его даже жалко было. Я в свою-Людочкину жизнь, когда в школе работала, точно так же с лоботрясами-второгодниками билась. А все без толку. – Что ты вызвала Изадору и попросила ее взять пассажира – не твоя вина. Никто не знал, что это верная смерть. И Соня твоя тоже не знала – если бы ты ее прочла внимательно, то это бы поняла.

– Ну вот, – обрадовалась Марфа, – вы видите.

– Погоди… А вот с клятвой… – Старый запнулся.

Мы молчали, не подсказывали. А что тут скажешь, если это такое Несоответствие, которому вообще оправдания нет. Причем Несоответствие в чистом виде – размер опасности не совпадал с ценой, которую Марфа за нее предложила. Причем ведь сама! Сама! Добровольно!

– Ну что вы ее мучаете-то! – всхлипнула вдруг я. – Не надо! Она же уже сейчас… все равно уже не понимает ничего, ну какая ей разница!

Марфа оборотилась на миг от телеэкрана, глянула на меня – как кипятком плеснула, честное слово. Ненависть. Думала, я ей казни так хочу. А я ее добивала из жалости.

– Ну что, крестом и нулем, значит… – пробормотал Савва Севастьянович. – Зина, сумочку открой свою.

Зинка к сумке потянулась, Жека с Фоней к сигаретам, а я к чаю, который уже от меда загустел и стал почти скользким, как шербет.

Савва Севастьянович сумку не принял. Заглянул внутрь – из Зинкиных рук. Языком цокнул:

– Какой у тебя там порядок. Прям как на работе.

Зинка улыбнулась горделиво, сквозь ситуацию. У нее же не ридикюльчик был, а почти портфель. Отделений больше, чем ячеек в камере хранения. И все так ровненько.

– Что там тебе князь Кока тогда дарил, помнишь? Вынимай, хвастайся.

Зинка нам и вправду на зимнем солнышке обещалась то колечко показать: со старинной помолвки, с блокадной зимы, с голубым алмазом… С камушком ведь кольцо-то.

Зина его потому и носила так – в пакетике прозрачном, как этот свой вещдок, чтобы на палец случайно не насадилось, если она в сумку вдруг полезет. Вместе с пакетиком на стол и выложила. На самый дальний край от Марфы. Пожалела ее напоследок.

– Давайте сюда, – прокашлял Старый.

Жека осторожно сдвинула пальцем пакетик по столешнице. Скатерть белую поправила – как подвенечный наряд на покойнице. Ровнехонько.

– Дальше, – командовал Савва Севастьянович.

До Марфы еще было далеко. Моя очередь двигать.

Мертвое я в руках держала, не раз. И оружие тоже: ту охотничью винтовку и пистолет Макарова. Ну и собирала кое-что, в эвакуации, на номерном заводе. И взрывчатое всякое в НИИ смотрела. И покойников обмывала.

А сейчас вот тронула – не пальцем даже, а кончиком ногтя. Медленно двинула пакетик. Кольцо в нем на самый край откатилось – как рыба в сети. Бликовало похожим золотом. Не хотело, чтобы его тянули дальше.

А Марфа ладошки поджала в кулаки и себе под мышки засунула, крест-накрест. Я сразу Гунькин целебный платок вспомнила. И то, как мы окна перед налетами заклеивали.

Пакет неловко шуршал. Я дрожащим пальцем так вела, будто азбуку Морзе на столе отбивала. Сигнал о том, что со мной обошлось. «Не мне! Не мне!»

– Дальше! – повторил Старый.

Скатерть сборилась густой волной, мешала движению. Складка ровно легла – как дорожка от моей руки к Фониной. Я пакетик ему прямо отшвырнула.

«Не мне! Не мое! Не я!»

Реакция у Афанасия хорошая: перехватил и Старому подал. Чуть ли не с поклоном. Но тоже без сантиментов, как Зинаида. Они же все-таки коллеги, хоть и в разных жизнях.

– Мариночка, хорошая моя. Ты мне ручку-то дай, – зажурчал Савва Севастьянович. – Не будет больно, лапочка. Это же не кровь из пальца брать, в самом-то деле. А ты и этого не боишься.

Марфа кивнула, запрятала пальцы поглубже. Взгляда с телевизора снова не сводила.

– Ну давай, не задерживай нас, Мариночка. Нас работа впереди ждет. У нас ее теперь больше стало.

Не знаю, как там девчонки, а я все хотела глаза закрыть, чтобы этого не видеть, но не могла. Марфа… Жалко ее, сил никаких нет, а ведь любопытно. У нас же казни редко бывают. Я ни одной, к счастью, за все жизни не видела, а вот маменька моя… Такого мне в детстве понарассказывала, что до сих пор вспомнить страшно. Хотя нет, не до сих пор. У меня ж две мировые войны были, после них все приглушенное. А потому сейчас любопытно. И еще страшно, противно и радостно. Что это не со мной.

– Я тебе ничего говорить не буду, Марина. Тебе это не нужно уже, дорогая ты моя… – Старый потянул Марфу за правую руку. Вроде ласково так, а на самом-то деле… Не вырвешься, как ни крутись.

Марфа, видно, не собиралась крутиться, хотела принять гибель с достоинством. У нее много смертей было, она опытная вроде. А все одно: мирское упокоение и ведьминская гибель – это очень разные вещи. Так что Марфа забилась, дергаться начала так, будто барахталась в своем вое, хотела из него вынырнуть.

Я сперва думала, она «мама» кричит. «Мама, мамочка!» Ошиблась.

Марфа сейчас про дочку:

– Аня-а-а… Аня-аня-анечка-а-а-а! Аня-а-а моя…

– Афанасий, помоги держать, – Старый словно анестезиолога на операции звал.

Фоня, я точно знаю, все никак себе простить не мог, что тогда в «Марселе» замешкался. Так что теперь стрелой из-за стола.

Обзор мне заслонил – я даже не видела сперва, на какой палец кольцо надевают, как Марфу-Марину венчают с гибелью. Все знают, что безымянный, а случись что, так и не сразу сообразишь.

Но Старый справился. Правда, кольцо не рывком насадил. Замешкался – ровно чтобы ответить:

– А что Аня? Хорошо все с Анной будет, обещаю тебе.

– Аня… до… дочечка-а-а…

– Марина, ты успокойся. – Старый перехватил перстень поудобнее – уж больно острым был тот княжеский алмаз. – Не думай больше о ней. Не нужно. Не было у тебя, Марина, никакой дочки.

…И кольцо надел.

Бывшая Марфа смотрела на него с мягкой, изумленно-детской улыбкой.

– Красивое какое. Спасибо за подарок, дядя Гриша. Это ведь прабабушкино еще?

– Прадедушкино, блин, – цыкнула Зинаида, провожая взглядом памятную вещицу. Жека приложила палец к губам. Но Марф… Марина нас не видела. Любовалась кольцом, на которое полминуты назад смотреть не могла без ужаса. Радовалась подарку, целовала Старого в обвисшие щеки и все называла и называла дядей Гришей.

Больно было это видеть.

А еще больнее, что я теперь другое видела. Это же ведьмы друг друга читать не могут, а мирскую женщину наша сестра всегда прочтет. Особенно если у нее в голове одна незамутненная радость от нежданного подарка.

Вот она какая теперь будет: Марина Владимировна Собакина, тридцати девяти лет от роду, не замужем, образование высшее юридическое, детей нет. Все у нее теперь станет хорошо: прописка московская, с работы из-за кризиса не сократили, родственники вот подарок на Новый год сделали, правда, она все никак не вспомнит, почему такой роскошный, но ей это и не нужно. И праздник уже скоро совсем, надо готовиться, вот она сейчас дядь-Гришу проводит и пойдет гостей обзванивать, уточнять меню. Удалась жизнь! И в новом году еще лучше будет, это примета такая. Наверняка замуж выйдет, а если нет – то и не надо, ей и без этого легко… Она ведь не помнит теперь ничего, бывшая Марфа. Так что ни по колдовству скучать не станет, ни по нам, ни по дочке. Аня же из ведьмовских, так что про нее тоже теперь позабыто. Только вот сны остались, правда редкие. Но это ничего, это подправить можно. Даже я могу, все-таки недалеко живу, так что район, наверное, мне на первых порах отойдет… Тяжело такое в одиночку, но я Старого попрошу.

– Иди, Мариночка, с тем платьем примерь… – отослал ее Старый.

Бывшая ведьма скользнула мимо нас легкой походкой. Будто сейчас не давние подруги здесь сидели, а просто чьи-то тени на обоях. Это шок постритуальный, через час-другой пройдет.

– Встаем, собираемся, – напомнил Савва Севастьянович. Оттеснил нас в коридор и принялся сворачивать кухню. Сдул пространство, снял с подоконника пакетик непросеянного добра, из шкафов какие-то пакеты повынимал. Фоня это все подхватывал, скидывал, не глядя, в черный мешок для мусора, который сейчас казался траурным.

Цветы шевельнулись странно – вечный звон все-таки, он без хозяев тяжело растет. Старый на вазу дунул, снова закашлялся: теперь вместо стеблей с репродукторами в горлышке гжельской росписи торчала пушистая ветка искусственной сирени. Яркая, лиловая в фиолет. У настоящей сирени соцветия тоже на рупоры похожи.

– Дядя Гриша, не входи, я еще не готова! – Марфа звенела из бывшей рабочей комнаты.

– Афанасий, – окликнул Старый, – она минут через пять уснет, на лестнице меня подожди. Сейчас комнаты с тобой зачистим, в четыре руки лег…

– Так точно, Сав-Стьяныч, – вытянулся Фоня. Чего-то он никак свою жизнь в охранке не может забыть. А ведь декадентом ему идет гораздо больше. Или он его в свободное от работы время представляет?

– Девочки, у подъезда нас подождите, мы быстро.

– Хорошо, – кивнула Зинка.

– Клумбу надо чистить?

– Спасибо, Евдокия, что напомнила, а то я как-то даже и позабыл.

– Забудешь тут…

Старый отмахнулся от Зинкиного сочувствия. А я к нему подойти боялась. Понимала, что ни в чем не виновна и что мне гибель, переход в последнюю мирскую жизнь, без права на обновление, не грозит. А все равно. Трудно.

– Трудно вам сейчас, да?

– Спасибо, Леночка. Я тебе потом об этом, хорошо? Давайте у подъезда ждите нас, мы скоро. По лестнице только идите – вдруг там какие памятки есть, балкон проверьте.

– Дядя Гриша, туфли мне серенькие принеси, они в шкафчике в той комнате.

– Сав-Стьяныч, а детскую подо что переделывать? Под спальню?

– Под гостиную. Знаешь, как?

– Там домик для кукол был… Такой, в нем лампочки горят, – подсказала я, – можно увеличить. Только сперва вещи Анины…

– Заберем, не волнуйся. Она их не увидит сейчас…

– А сама Аня? – Это мы почти хором.

– Ну я же пообещал, что хорошо… Девочки, вы еще здесь? Одна нога там, другая…

– В окно такси высовывается, знаю, – отозвалась Евдокия. Пальцы у нее тоже были поджаты – мы все боялись одного.

В коридоре Жека оступилась на своих пыточных шпильках. Вцепилась в тумбочку, сшибла крышку от жестянки. Рисованные кукольные платья запестрели на столешнице.

– Евдокия, – колыбельным голосом отозвался Старый, – коробочку себе возьми. Ты у нас модница, тебе пригодится.

Жека икнула тоненько и начала подбирать игрушечное богатство. Сложила стопкой, да и опустила в кошелек.

Эпилог
Праздники войны

Сказка про умную Эльзу

T. J.

 
Девять вечера – время. Пора вылезать из постели.
Ждут в одиннадцать дома. Ты маме звонишь и не врешь:
«Я тут с мальчиком, так…» Ты как в сказке про умную Эльзу
Прибиваешь к мечтам несусветную, верную ложь.
На несвежем белье – словно клякса томата, «Blood Mary».
Ты уводишь с собой не уложенный к завтра портфель.
Лишний шаг – как по льду. И в вагонной колеблется двери
Отражение трех перепуганных, женственных Эльз.
 
 
После первого ты, закусив удила, улыбалась.
Раздвигала толпу и колени. Стонала взахлеб.
Понимала с утра, отряхнув чью-то тень с одеяла:
«Все проходят. И этот. Конечно же. Тоже пройдет».
Перед сном почитать… Не Гомером составленный список.
Не слонов, так мужчин, хоть их стадо куда меньше ста.
Умной Эльзе известно – конец этой сказки неблизок.
Эта чертова мудрость ее умудрилась достать.
 
 
Вот пятнадцатый. Был безбород, несмотря на тридцатник.
По дороге к тебе он и бритву, и щетку купил.
Обещал позвонить. Ты в ответ: «Да, окей, до свиданья».
И спустила все в мусор, услыхав, как спускается лифт.
А двадцатый был славный. Но робок и слишком послушен.
Он растаял, как ты и просила, невнятной весной.
Позабыв досчитать, ты роняешь себя на подушку.
Засыпаешь. Тебя обнимает твой тридцать восьмой.
 
 
Жили-были. С одним – две недели, с другим – год и месяц.
Имена повторялись, как адрес в квартирных счетах.
Словно формула «икс плюс один». Икс красив, но известен.
Икс сказал неизвестно зачем, что «все будет не так».
Ты молчишь: с несмышленым, с мужчиной, бессмысленно спорить,
Языком проверяешь рисунок захлопнутых губ.
Ты хотела подумать про завтра, но он не позволил.
Дура Эльза заткнулась. Потому что он был трубадур.
 

– А Старый Гуньке вчера в пятак заехал, ты представляешь? – Жека полюбовалась на собственное изображение в телевизоре и потянулась к зеркальцу, дабы сравнить былую красоту с актуальной.

– Зачем? Нервы, что ли, сдали?

– Да как тебе сказать… Это уже под утро было, когда ты отзвонила, что такси нормально довезло. А то бы я тебе сразу рассказала. В общем, мы сидим, у меня уже курить сил нету… ну ты представляешь?

– Угу.

– Ну и Гунечка чего-то про новогодние дежурства завел шарманку. Типа, что часа так в три после полуночи надо бы рейды по магазинам сделать. А то все на дозаправку потянутся, и начнется полный Бухенвальд.

– Так и сказал? – жалобно поморщилась я, представляя, как закорежило от такой формулировки Старого.

– Ну да… Тут Старый из-за стола встает и этому дурику в табло лепит.

– Ой.

– Да не то слово. – Жека ухватила пинцетом какой-то невесомый волосок близ левой ноздри. Тоже ойкнула, но потом довольно улыбнулась. – Сам ведь нарвался.

– Ну чего ты от Гуньки хочешь, он же еще маленький, – слабо заоправдывалась я, понимая, что и сама бы поступила похоже. А что уж говорить про Савву Севастьяновича, который погиб в апреле сорок пятого при взятии Кенигсберга.

Жека вслушалась в бормотание телевизора, отодвинулась от стола и стала протирать выпуклый экран вафельным полотенцем: чтобы телеизображение ее, прекрасной, стало чуть почетче. Переходить на модные плазменные экраны Евдокия отказывалась и потому таскала с одной съемной квартиры на другую допотопный «Рубин», вызывавший нездоровый интимный интерес у малознакомых кавалеров. Хотя, как именно можно было заниматься подобными вещами на деревянной телевизионной полировке, я представляла себе очень слабо.

– Те, кому посчастливилось работать на одной съемочной площадке с Лындиной, вспоминают Елизавету Петровну как человека неординарного, наделенного не только харизмой, но и великолепным чувством юмора, – меланхолично загнусавил старомодный телеведущий с культурного канала.

Жека поморщилась, прикрутила звук и начала массировать свежевыщипанную бровь мягкими движениями:

– Ленк, слушай… А вот ты, когда в собаку перекидываешься… Ну не срочно, а так, душевно, то у тебя какая порода выходит?

– Хм… ну колли вроде. А если злюсь – то в фокстерьера… – Я запнулась, вспомнив Марфину дворнягу. И то, как мы потом стояли у подъезда, потроша последнюю Жекину пачку, а сигареты выпадали из натруженных пальцев…

Нам же вручную пришлось все лестничные площадки перебрать, меняя у соседей представления о Марфе: кто в подъездную дверь войдет или выйдет – тот сразу позабудет, что у странной дамочки с последнего этажа была когда-то дочка. Конечно, Старый еще сам на Марфу одно свойство навесил. Так сразу и не опишешь… Ну что-то вроде новомодного фумитокса, которым отпугивают насекомых. Любой Марфин знакомец, попадая под эту «волну», вспоминал о гражданке Собакиной лишь то, что она сама помнила о себе нынешней.

Сколько на такую работу сил уходит, я себе до этого представляла с трудом. И с трудом же помнила, как Савва Севастьяныч тогда выходил из подъезда: пошатываясь не хуже, чем мирской алкашок. Сел в куцый сугроб у тротуара и не шевелился несколько минут – пока к нему не подошла местная дворняга, та самая, с которой Марфа копировала себя – палевая псина, в чьих предках явно был голден ретривер…

Собака была настоящей, не перекидной – и Старый минут двадцать гладил ее по загривку, отогревая заледеневшие после работы пальцы. Жалел, что не может взять к себе, – Цирля и морской мыш с мирским животным вряд ли уживутся. Афанасий, которого после зачистки помещения трясло куда меньше, выжидал, когда дворняга освободится. Потом кратко прищелкнул пальцами: «Марго, домой», – и собаченция послушно заняла место на полу у переднего пассажирского кресла, позволяя Старому чесать себя по холке до самого дома.

– В колли? – Жека вклинилась в мои воспоминания с какой-то странной интонацией. – Понятно. А у Гуньки кокер-спаниель выходит. Рыжий такой, ты себе просто не представляешь… – нежно улыбнулась Евдокия. – Он мне тогда… осенью показывал.

Я запнулась. А Жека куда более бодрым тоном продолжила:

– Ну ниче… Сейчас его Старый после праздников в Нижний свозит теорию Козловскому сдать и пристроит мальчика… ну куда-нибудь. Я сразу успокоюсь, ты не думай.

Да я и не думала. Ну про Дуськин интерес. Я вспомнила, как Гунька сегодня уже почти на рассвете стрекотал клавишами, описывая под диктовку Старого все события прошедшей ночи.

– Давно мы столько косяков за сутки не огребали, – уловила мой настрой Жека. – Мне Старый потом сказал, что он всю веселуху с Марфой попробует как военно-полевой суд по бумагам провести.

– Думаешь, получится? – понадеялась я. Еще не хватало, чтобы Старый с должности слетел из-за всех наших неурядиц. Савве Севастьянычу такое… ну как гибель, честное слово. Нам непонятно с кем срабатываться, не в радость перемены, но Старому труднее.

Впрочем, о том, что после праздников всем нам придется несладко, мы с Жекой вспомнили почти хором. Я – про срок, который мне по Несоответствию светит. При самом оптимальном раскладе получалось два года условно, а при пессимистическом – пятерка в мирской шкуре. Бррр… Хорошо хоть, что, в отличие от Марфы, у меня моя память останется.

– Ничего… как раз выдохнешь, ребеночка родишь, я у тебя крестной буду, – утешила меня Евдокия. – И вообще, Ленка, у тебя хотя бы неизвестность впереди. А у меня что? Семейное счастье, блин!

– Кто?

– А ты думаешь, мне Старый Анькины игрушки просто так дал? – Жека указала на стоявшую на обшарпанном хозяйском холодильнике жестянку с нарядами от бумажных кукол.

– Нет? – Я в испуге подавилась догадкой. Неужели и вправду кому-то взбрело в голову навесить на непутевую Евдокию воспитание чужого ребенка. Да еще не мирского, а колдовского. Нашел кому, откровенно говоря. Наша Дуська чуть ли не ровесница будет Марфиной Анечке, если по характеру судить. А уж по уровню ответственности…

Жека пробормотала что-то совсем непристойное – хорошо, что в этот момент за окном заискрилась новогодняя пальба. Не люблю я, когда выражаются.

– Так что, сама понимаешь… Папа, дочка, я – дру-у-ужная семья.

– Какой папа?

– А ты что, Артемчика не помнишь? Он же завтра в полночь ко мне с вещами… Ну раз пошла такая сказка, то станет моим мужем, без вариантов. А Анька типа дочкой. Веселая семейка, маму вашу!

Я хмыкнула, представляя себе Жеку в роли любящей и заботливой хранительницы очага. Вслух не расхохоталась только потому, что у меня нежно затрепетал мобильник. Пришлось давиться смехом – пусть Жека думает, что это меня телефонный собеседник развеселил. А то она иначе обидится, с ней так нельзя. Ну а кто мне трезвонит-то, кстати?

– Привет, Ириновна! – Голос у Тимки-Кота был ясный, будто он мне не из Ханты-Мансийска звонил, а из соседней квартиры. Правда, вот дикция… Я сразу на часы покосилась – сколько у них сейчас? Выходило, что до Нового года по тамошнему времени еще час с гаком, а наш врачеватель уже наотмечался, причем так… Крепко.

– С наступающим, – осторожно откликнулась я, опережая собеседника. – Пусть у тебя праздники удачно пройдут. Чтоб мирские не досаждали, пациенты не огорчали, коты обогревали…

– Да какие там праздники, Лиль… – хмыкнул Кот. – У меня тут свои именины сердца… яблочного!

Я заинтересованно охнула, сообразив, что Тимофей, если что и отмечает сейчас, так только какую-то свою удачно решенную задачку. У них ведь до Инкубатора мирские праздники толком не долетают по причине отдаленности от крупных населенных пунктов, можно спокойно делом заниматься.

– Это чье сердце-то?

Жека оторвалась от экрана, приложила палец к губам – мол, мешаешь слушать, тут такое интересное… Даже громкость увеличила назло мне:

– О неподражаемом чувстве юмора Елизаветы Петровны Лындиной складывали легенды. Некоторые из них вошли в книгу воспоминаний об актрисе «Свет, камера, любовь», ставшую бестселлером уходящего года. Но большинство этих историй были известны поклонникам таланта Лындиной задолго до выхода книги. Например…

– Так что там с сердцем? – переспросила я, отступая в коридор.

– Я ж пацана нашего, ну, прежде чем со Старым в Москву отправить, на одну штуку проверить решил, взял срез кожи да малек крови, только сегодня результаты подтвердились. Ты понимаешь, Ириновна, что если рассматривать структуру ДНК с точки зрения…

Пришлось притормаживать. Мне бы по-простому лучше.

– Тьфу, самое вкусное мне обломала. Ну ладно. Лилька, ты помнишь, в какой ситуации яблоня на человеке плохо приживается?

– Ну не знаю, я ж не мирская, у них организм другой…

– Та-ак… Хорошо, переформри… переформулю… короче, меняю вопрос: на что яблоньку прививать плохо? – булькнул Тимофей. – С точки зрения ботаники…

Я задумалась – так сильно, что начала накручивать на палец бахрому от абажура – это у Жеки в прихожей такое бра висело, над прозрачным трельяжем. Отражение в трельяже выглядело легкомысленно, о генетике думать не желало. Но Тимофей так в трубке радовался…

– Ну не знаю… К березе, наверное.

– Тепло, но не горячо. Про дерево – это правильно. Ну думай, Лилечка, думай… Дерево это. Мы с ним часто работаем.

Я запнулась, застыла около бра – с недомотанной на палец махрушкой. Потом начала вслух перечислять:

– Дуб зеленый, лукоморский… Осина-иудушка… Яблочко от яблоньки… От осинки не родятся апельсинки…

– Умница ты моя! – взревел Тимофей котовым басом. – От нее, родимой.

– От осины? – изумилась я, припоминая, что у Гуньки же и в правду в сердце осиновый тампон находился. Дня четыре, не меньше. Ой, как интересно…

– От апельсина… Я на совместимость кровь с соком проверял… Он же у нас апельсиновый, оказывается.

– Гунька?

– Гунька-Гунька, кто еще-то… Случайный плод любви, так сказать.