Текст книги "Квантун"

– Буду стараться! – бодро воскликнул Горский.

– И дай вам Бог удачи. Ибо всякое может случиться…

– Кстати, насчет Бога. Не маловат ли храм? – коллежский секретарь ткнул вилкой в сторону каменной святыни.

– Маловат. До трехсот человек вмещает, что для пятитысячного Административного городка, конечно, мало. И пусть из этих пяти тысяч русских лишь три тысячи, тем не менее наш народ ходить в церковь любит. Что̀ уж говорить, намедни на день иконы Казанской Божьей матери яблоку негде было упасть. А что будет на Рождество, на Пасху, представляете?

– Новый храм нужен. Большой.

– Так ведь собираются строить. В Части домов особняков.

– Это правильно.

– Да когда еще построят!..

– А настоятеля как зовут? – продолжал интересоваться церковными делами Горский.

– Настоятель у нас фигура знаковая, я бы даже сказал эпатажная…

– Вот как?

– Отец Ксенофонт, в народе отец Ксенофоб.

– Да?..

– Угу. Убежденный монархист и русофил. Инородцев (в особенности китайцев) на дух не переносит. Однажды, говорят, вечерню прервал: увидал в толпе прихожан узкоглазую физиономию и пристал к бедняге. Сперва потребовал показать нательный крест, что сконфуженный китаец и сделал, затем потребовал прочесть на память «Отче наш». Новообращенный православный и тут не сплоховал: с жутким акцентом, но прочел наизусть. А вот молитву за Отечество уже не знал. Так наш настоятель его взашей из храма выгнал и велел не возвращаться, покуда молитву сию не выучит. Дескать, не любит он Россию. Любил бы – выучил.

– Да… Этак не только инородцы, но и наши русские от Церкви отвернутся, – резонно заметил фраппированный Горский.

– Что̀ уж поделать. Ревностный апологет православия наш отец Ксенофоб. И как его только в другую обитель не перевели?

– А знаете, ваше высо…

– Помилуйте, Антон Федорович. Для вас я Алексей Владимирович.

– Так вот, Алексей Владимирович, что̀ мне пришло в голову. Дабы обратить в русскую веру инородцев и потребен такой догматичный проповедник-миссионер, как отец Ксенофонт. На Востоке издрѐвле любят силу и уважают сильных.

– Может быть… – пожал плечами надворный советник.

– Ну а «Спаси, Господи, люди Твоя…», я полагаю, должен знать каждый.

– Полностью согласен.

Выпили по бокалу вина. Подбежавший официант охотно убрал грязные тарелки, предвкушая крупные чаевые. Еще бы: столько деликатесов испробовали!

– А где я буду жить? – спросил после паузы Горский.

– Где жить? Этого я не знаю, – удивительно спокойно ответил судья.

– Как это?.. – всполошился Антон Федорович. – Я, в конце концов, по вашему ведомству числюсь!

– По моему, ну и что? Всеми жилищными делами распоряжается лично Владимир Васильевич.

– Градоначальник Сахаров? – догадался коллежский секретарь.

– Он самый. Сейчас вот к нему и пойдем. Он тут, под боком.

Действительно, гостиница «Дальний» соседствовала с уже знакомым большим административным зданием во французском стиле. Здесь помещался едва ли не весь чиновничий аппарат градоначальства. Народу тут копошилось столько, сколько Антон Федорович не видел во всём городе.

– А это ничего, что мы с вами… ну… после ресторана? – смутился вдруг Горский.

– Подшофе, вы хотели сказать? Ничего. Мы же не в стельку пьяны. И хотя их высокородие отставной штабс-капитан, дисциплина, все дела, но порою любят пропустить рюмку-другую, хех!

– Да откуда вы знаете?

– Сами как-нибудь увидите.

– Куда уж мне с градоначальником пить.

Кабинет статского советника Сахарова, как и положено, занимал в здании центральное место во втором этаже. Доступ к нему лежал строго через секретаря – распорядительного молодого человека с польским акцентом. После недолгого ожидания в вестибюле их попросили.

За массивным столом из красного дерева сидел франтоватый брюнет в партикулярном твидовом пиджаке с черным галстуком. Особый лоск его импозантной наружности придавала благородная седина, серебряным инеем застывшая на короткостриженных волосах. Угадать в этом человеке дальнинского градоначальника положительно не представлялось возможным.

Владимир Васильевич Сахаров был отнюдь еще не старым мужчиной, которому едва перевалило за сорок. Энергичный и внимательный, он быстро перебирал какие-то бумаги: одни откладывал без подписи в сторону, другие – визировал своим росчерком. В прямой спине и выдающихся, лихо подкрученных усах угадывалось военное прошлое. Глаза с флёром романтизма и одновременно дьявольской хитринкой прищурились, разглядывая вошедших.

– Чем обязан, господа? – спросил дальнинский градоначальник.

– Ваше высокородие, позвольте вам представить нашего нового судебного следователя. Коллежский секретарь Антон Федорович Горский, – отрекомендовал судья.

– Не понял. Кто вам дал право назначать себе помощников без моего ведома? – нахмурился Сахаров. Сразу стало очевидным, что в Дальнем он царь и Бог.

– Простите, ваше высокородие… – сконфузился надворный советник. – Но господина Горского назначили к нам по приказу министра юстиции… и, разумеется, при согласовании с министром финансов.

– А, тогда ясно, – просветлел Владимир Васильевич. Сергей Юльевич Витте, который незадолго до описываемых событий посетил Дальний в рамках рабочей поездки по Дальнему Востоку, был для Сахарова наипервейшим и, возможно, единственным начальством. – Что ж, рады принять вас в свои ряды, Антон…

– Федорович, – напомнил коллежский секретарь.

– …Федорович. Откуда к нам пожаловали?

– Из Киева.

– Вы случайно не католик?

– Нет, православный.

– Это хорошо. А то наприсылали поляков на мою голову… Будьте как дома, Антон Федорович!

– Мы к вам за сим и пожаловали, ваше высокородие, что дома у меня пока еще нет, – улыбнулся Горский.

– Ах, вот что… Будет! Непременно будет.

Сахаров вынул из стола большущий план Дальнего и внимательно окинул взором.

– Что у нас тут? Посмотрим-с. Ага… Кажется, свободно. Жить будете здесь, на Часовенной улице.

– Это возле часовни? Я видел ее, когда въезжал в город.

– Да-да. Всё верно. До присутствия далековато, но всё же лучше, чем в Европейском городе, как вы уже, вероятно, могли наблюдать. Там и города-то как такового еще нет. Вместо канализации, выгребные ямы, – поморщился статский советник. Пятый класс табели о рангах был ему, как в таких случаях выражаются, «великоват». Куда лучше этот отставной штабс-капитан смотрелся на девятой ступени российской военной иерархии. Столь стремительный взлет карьеры мог объясняться лишь большими связями и чьим-то могущественным покровительством. Поговаривают, этот не слишком честный человек втерся в доверие ко Двору Его Императорского Величества, потому и получил по протекции свыше столь фантастическую должность со столь фантастически минимальной долей ответственности и отчетности. Впрочем, слухи далеко не всегда соответствуют действительности.

Вызвав через секретаря какого-то мелкого чиновника с петлицами коллежского регистратора, дальнинский градоначальник распорядился сейчас же сверить, занимает ли кто крайний дом по Часовенной улице. Ответ был получен уже через несколько минут. Указанный Владимиром Васильевичем дом свободен – особнячок числился в казенном резерве.

– Вот и славно! Люциан Викентьевич, – обратился Сахаров к коллежскому регистратору, – проводи господ к Дмитрию Матвеевичу. Это наш смотритель зданий, господа. Он вам выдаст ключи. Честь имею.

Получив долгожданные ключи (в количестве трех штук), Антон Федорович и Алексей Владимирович направились, однако, обратно в гостиницу «Дальний». Там всё еще находились личные вещи Горского. Киевлянин вспомнил о конфискованном полицейским надзирателем нагане и как-то сразу погрустнел. Очень уж не хотелось «новопомазанному» судебному следователю оставаться без оружия. Всякое может статься. Город незнакомый, а туземные нравы, говорят, жестоки. Где-то перед отъездом вычитал, что разбойники-китайцы, а также боксеры-ихэтуани (что в сущности одно и то же) могут три дня издеваться над человеком, устраивая безбожные пытки, а затем спокойно прикончить, не моргнув и глазом.

Другое дело, что история с харбинским наганом очень для Антона Федоровича невыгодная. Ее бы забыть поскорее и не дать вспоминать их высокоблагородию. Да всё жаба гложет. Не от пущенных на ветер рублей, а от ощущения утраты хорошей вещи. Огнестрельное оружие полюбилось коллежскому секретарю со времен службы в полиции. И всё-таки Горский решился:

– Алексей Владимирович, я заранее предвижу, что вы мне откажете, а сказанное мною сочтете за наглость, но я всё же не могу не попросить вернуть мне мой наган.

– Да ради Бога, – неожиданно спокойно ответил надворный советник. – Более того, Куроедов выпишет тебе на него разрешение.

– А если он не согласится?

– Я его заставлю, – усмехнулся мировой судья.

«Да… – подумал Горский, – с точки зрения субординации и исполнения закона в Дальнем творится что-то удивительное».

Впрочем, всё оказалось не так уж безнадежно. Вещи предполагаемого террориста в гостинице никто и пальцем не тронул. Напротив, аккуратно сложили назад в чемодан и даже наклеили пломбу, что должна была сделать полиция. А возможно, предусмотрительный Алексей Владимирович заранее предупредил портье. В любом случае получить назад свои личные вещи в целости и сохранности всегда приятно.

Антон Федорович полагал, что засим он с мировым судьей распрощается, но участливый начальник вызвался осмотреть новое жилище Горского лично, дабы удостовериться, что его подопечный (так и сказал, заменив куда более жесткий термин «подчиненный») устроился с должным комфортом. И пояснил, что под должным комфортом в Дальнем обычно понимают водопровод, ватерклозет и непременно ванную. Мыться русские любили всегда, а в бани порою ехать лень. Вот и выручают чиновничью дворянскую братию мраморные или эмалированные (для тех, кто победнее) корыта. На самом же деле надворный советник вероятнее всего имел интерес сугубо алчный: желал сравнить свои условия существования с условиями, в которых будет жить хотя и коллежский секретарь, но всё же судебный следователь Горский. По лицу мирового судьи читалось опасение, как бы его казенный дом не оказался хуже антоновского. Тогда меркантильная душа затребует сатисфакции, которую возможно будет получить лишь через того же Сахарова. А лишний раз напрягать градоначальника своими бытовыми хлопотами Алексею Владимировичу решительно не хотелось.

Кирпичный одноэтажный дом, в котором предстояло обосноваться молодому человеку, вычурной архитектурой не отличался. Прямоугольный в плане, с обычной покатой крышей, он расположился на самом краю Часовенной улицы и северным торцом выходил на площадь. Перед особняком защитным барьером тянулась привычная ограда, уютно смотрелся керосиновый фонарь возле крыльца, хотя на некоторых улицах имелись фонари и получше: дуговые электрические. Стало быть, слабовата электростанция, труба которой виднелась в трехстах саженях к востоку. Сразу за площадью начинались железнодорожные мастерские и заводы, рабочие общежития и цеха, товарная станция и вагонные депо, портовые доки и пакгаузы. От всего этого «чистый» Административный городок отделился железнодорожной выемкой. Близость к промышленной зоне частично заглушалась шумом моря.

«Как это непривычно: жить у моря», – подумал Антон Федорович.

Место киевлянину понравилось. Близость к часовне представлялась хорошим знаком, божественным благословением на трудную службу. А вот Алексею Владимировичу такое положение коттеджа (новомодное английское слово) показалось плохим, ибо зимой и осенью строение на краю площади обречено продуваться лютыми маньчжурскими ветрами. На что̀ Горский опрометчиво возразил, что зимою и осенью в Маньчжурии преобладают ветры континентальные, которые свирепствуют не с моря, а с противоположной, материковой стороны. Стало быть, заключил судебный следователь, угрозы промерзания в холодные месяцы никакой.

– Вы, Антон Федорович, прежде чем меня поправлять, лучше бы хорошенько изучили карту Квантунской области, – с плохо скрываемым раздражением процедил мировой судья. – Как раз с севера из Сибири и Монголии, минуя Талиенванский залив, и дуют континентальные ветра с ноября по апрель.

– Ваша правда. Я совсем забыл, что здесь залив, – разочарованно поник Горский. – Прошу меня простить за столь дерзкий выпад.

– Бывает, – успокоился надворный советник. – Просто учите географию. Вот вам мой совет.

– Вы, вероятно, мне не поверите, но географию я знаю едва ли не лучше всего. Это одна из моих любимых наук наравне с историей.

– В таком случае вам крупно повезло.

– В каком смысле?

– Вам суждено служить в Дальнем, где творится новейшая история России. А значит, и вы, и я – мы оба становимся частью истории.

Внутреннее убранство особняка выглядело несколько аскетично: минимум практичной мебели, блёклые обои, недорогие светильники. Приятным исключением стал набор мельхиоровых кувертов с фарфоровыми тарелками, найденный на тесной кухне. Жилых комнат в доме насчитывалось две: одна, что поменьше, служила спальней, другая, что побольше, – гостиной. В гостиной поместились старые книжные шкафы, мягкий плюшевый диван, высокое кресло «с ушами», вместо привычной голландки – камин, а также, что немаловажно, бюро, покрытое изумрудным сукном. Железная кровать, тумбочка и платяной шкаф – всё достояние спальни. Ну и главным козырем этого спартанского жилища, делавшего его элитным, были, разумеется, все три озвученные Алексеем Владимировичем удобства: ватерклозет, водопровод и эмалированная ванна. Как позже поймет Горский, мировой судья, говоря о некоем стандарте жизни в Дальнем, несколько преувеличил, взяв в расчет лишь дворянское сословие. В начале следующего года к Горскому в руки попадет интереснейший отчет, где будет говориться о 55 ваннах и 79 ватерклозетах, установленных в жилых домах Административного городка к 1 января 1903 года. Весьма немного, чтобы претендовать на заурядность.

– Да-с, хорошо у вас! – заключил довольный надворный советник. Собственное жилище у него, очевидно, было просторнее. – Только вот ветры вас зимою замучают. Как бы вам тут с нашим климатом чахотку не подхватить…

– Не дождетесь, – улыбнулся Горский. Алексей Владимирович прыснул – шутку подчиненного оценил.

– Люблю людей с чувством юмора, – признался или слукавил судья.

Вообще за время, проведенное с новым начальником, у Антона Федоровича сложилось о нем не очень положительное мнение. Как уже было упомянуто ранее, сей субъект не гнушался лицемерием, любил отдохнуть в служебное время, обладал очевидной алчностью, а в придачу и завистью (два этих качества обычно идут рука об руку). И тем не менее надворный советник умел мастерски выкручиваться из трудных ситуаций, обходить острые углы и, когда нужно, располагать к себе людей добродушной улыбкой из-под пышных усов. Вывод коллежский секретарь сделал для себя один: доверять этому человеку нельзя.

– Благодарю вас, Алексей Владимирович, за помощь, – Горский спешил распрощаться с приставучим судьей, чтобы хотя бы немного побыть одному и собраться с мыслями. – Уже завтра я готов выйти на службу.

– Я вот еще о чём подумал, – не спешил уходить его высокоблагородие. – Вам бы не мешало собственную камеру устроить, да здесь у вас негде…

– Могу я рассчитывать на вашу помощь?

– Разумеется. Полагаю, на первых порах вам будет сподручнее находиться в моей камере. Есть у меня свободная комнатушка… Без окон правда – там нынче кладовая, – но для дела сойдет. А вещи Иван Петрович к себе в канцелярию снесет. Устроит вас такой вариант?

– Вполне.

– Но не беспокойтесь, это только на первое время. Потом подыщете себе достойное помещение.

– Очень вам признателен, Алексей Владимирович.

– Пустое. Я всё еще перед вами виноват за тот пренеприятнейший инцидент…

– Забудьте. К которому часу мне надлежит явиться в присутствие?

– Как выспитесь, так и являйтесь.

– Я серьезно.

– Я тоже.

– Тогда спрошу иначе. В котором часу вы лично приходите в камеру?

– Как когда. Коли есть дела – пораньше, коли нет – могу и не явиться. А тех, кто придет, Иван Петрович любезно попросит зайти на следующий день. Что вы так сморщились, точно гнилой помидор? Как будто у вас в Киеве как-то по-другому происходит?

Наглой самоуверенности мирового судьи позавидовали бы многие недобросовестные чиновники. Видимо, нет на него в Дальнем никакой управы. Он сам себе здесь управа.

– Раз уж вы такой педант, господин Горский, извольте быть в моей камере завтра в восемь утра. Специально приду пораньше проверить, насколько вы пунктуальны, – с легкой иронией, но серьезным тоном сказал Алексей Владимирович.

Оставшись один, Антон Федорович уселся в волшебно-удобное каминное кресло и долго анализировал происходящее, прислушиваясь и принюхиваясь к новым звукам и запахам. К своему глубочайшему стыду он едва не забыл о стоящем на холоде Киме. Вспомнив о преданном слуге, коллежский секретарь с удивлением обнаружил, что не знает, как с ним поступить. Свободной комнаты для корейца не имелось, а потребность в рикше при новой службе могла возникнуть когда угодно. Не оставлять же его всё время на улице? А если отпускать, то где потом искать? Единственным выходом могла стать беседа, благо азиат прекрасно говорил по-русски.

Под предлогом растопить печь, Горский позвал корейца в дом. Разговор их происходил на кухне за грубым деревянным столом, удивительно похожим на тот, который был в тюремной камере. Слуга послушно сидел на табурете, сложив руки на колени, и глядел прямо перед собой на растопленную русскую печь.

– Ким, я уже говорил, что мне нужен помощник… – начал Антон Федорович. Азиат едва заметно вздрогнул.

Я его чем-то не устроил. Господи, какая неудача!..

– Слуга, – поправил кореец.

– Что?..

– Вам нужен не помощник, а слуга. Это естественно. Вам не стоит стесняться этого слова.

– Хорошо, – согласился Горский. – Мне нужен слуга. Ты прав. Но…

Повисла ужасающая для рикши пауза.

Это конец. Сейчас он скажет, что во мне не нуждается.

– …я не знаю, где тебя разместить. У меня, к сожалению, нет свободных комнат, – с грустью констатировал коллежский секретарь.

Глаза Кима вспыхнули, от счастья пересохли губы. Позволить себе улыбнуться кореец не посмел.

О, Всемогущий Господь! Какое чудо Ты мне приготовил! Какая милость с Твоей стороны!..

– Я буду счастлив жить в кухне, – преданно ответил азиат.

– Где, здесь?..

– Да.

– Но тут совсем нет места, чтобы поставить кровать…

– Не нужно кровать. Я могу спать на печи.

– На печи? Гм… Но это неудобно.

– Зато тепло.

– С моей стороны это, конечно, бесчеловечно, но коли для тебе это приемлемо… Пусть будет так! – обрадовался внезапному решению Антон Федорович.

– О, благодарю вас, мой господин! – кореец поклонился молодому человеку в ноги.

– Вот это уже лишнее, – поднял его Горский. – Рикшу подкати к крыльцу. Так будет спокойнее.

– Слушаю-с.

Коллежский секретарь расхохотался.

– Это ты во Владивостоке нахватался лакейских словечек?

– Да, – мрачно кивнул Ким и скрылся за дверью.

10. Новые лица

Второй день в Дальнем прошел для Антона Федоровича несравненно лучше, чем первый. Первый получился комом, как говорится.

Занявшись бытовыми хлопотами, судебный следователь аккуратно развесил свои немногочисленные вещи в спальном шкафу, застелил широкую железную кровать новой простыней, отыскал и две подушки с одеялом. Одну подушку благородно отдал в пользование Киму, а вот со вторым одеялом оказалось сложнее: его попросту не было.

– Не беспокойтесь, господин, я что-нибудь придумаю, – успокоил кореец.

Дав рикше «красненькую», Антон Федорович велел слуге сходить на рынок и купить необходимые в хозяйстве вещи, а также что-нибудь из еды. Азиат честно предупредил, что вернется нескоро, так как базар находится на выезде из Европейского города, возле парка, до которого не менее версты.

«А почему бы и мне не развеяться? Заодно и город изучу», – подумал Горский и поехал с Кимом. Точнее на Киме. Впрочем, кореец был этому только рад.

Проехав на юг по Часовенной, они оказались на полукруглой площади (Административной) с несколькими красивыми домами. Полукруглой, потому что следом шел крутой спуск железнодорожной выемки.

– Что это за здания? – полюбопытствовал Антон Федорович.

– Это… Общественное… собрание… – отрывисто отвечал Ким. Тянуть рикшу и говорить не так-то просто. – А то… Управление… Морского… пароходства… общества… К.В.ж.д.

Здание Общественного собрания напоминало Главное дальнинское управление. Та же схема покоем, те же башенки по краям. Возможно, даже чуточку красивее самого градоначальства. Управление же Морского пароходства выстроило выдающийся двухэтажный особняк в альпийско-готическом стиле с китайским флёром. Здесь, стало быть, несет службу лейтенант Унгебауэр.

Кстати, Демьян Константинович звал давеча к себе в гости. К назначенным восьми часам вечера Горский навестить товарища никак не мог, так как уже находился в арестном доме. Будет ли дурным тоном заявиться к нему сегодня? Пожалуй, нет. Тем паче Унгебауэр холостяк. Где уж он-де квартирует? Такое интересное название… Ах да! Угольный проспект.

– Ким, где тут Угольный проспект?

– Вот он… – рикша указал на широкую улицу между названными ранее зданиями.

Далее путь господина со слугой лежал снова на юг, в Европейский город. Миновав через виадук железнодорожную выемку, они оказались на Станционной площади аккурат напротив площади Административной.

В городе Дальнем имеют место причудливые инсинуации. К примеру, на Станционной площади самой станции не построено, Управление градоначальства расположено отнюдь не на Административной площади, как можно было подумать; а в Европейском городе города как такового нет. Большое пространство от виадука и до самых гор старательно расчищено и расчерчено для будущих проспектов и улиц. Основные магистрали добротно шоссированы, кое-где высажены саженцы. Во многих местах устроены временные здания, деревянные бараки, палаточные навесы и прочие неприглядные сооружения. Ясно, что полноценного города с хорошими каменными домами здесь не будет еще долго.

Со Станционной площади Антон Федорович и Ким вновь взяли южнее: покатили по проспекту Кербедза, названного в честь малоизвестного польского генерала и инженера, прославившегося своими мостами с железными решетчатыми фермами. В этой части Дальнего стало сразу заметно преобладание туземного населения над русским. Из харчевен, закусочных, пивных, цирюлен, мастерских доносилась непонятная и чудна̀я китайская речь.

Северо-западный континентальный ветер принес с собой снежные тучи. Горский зарылся в утепленное пальто, натянул на уши фуражку. Кожаные перчатки с холодом справлялись, но для более лютой погоды очевидно не годились.

Рикша тем временем выехала на Московскую площадь, а затем, свернув направо, и на Московский проспект. Будучи одним из самых длинных городских проспектов, он начинался на востоке от Широкого мола и Красной площади (да-да, есть в Дальнем и такая!), где планируется возведение главного железнодорожного и портового вокзала, пересекал большущую Николаевскую площадь и плавно переходил на западе в одноименное шоссе, уходившее в Китайский город.

Базарная площадь с немногочисленными лотками и прилавками Горского очень сильно разочаровала. Наличие множества нищих и оборванцев, грязь, трупы дохлых собак, до которых никому нет дела, русские кухарки с корзинками, денщики с мешками, каптенармусы с арбами и даже сестры милосердия. Кого тут только не встретишь! А вот европейцев ни одного… Город строится как крупнейший порто-франко, априори рассчитанный на проживание большого числа иностранцев из Старого Света, а они все не едут…

Китайцы, в отличие от наших матрон, провизию привыкли носить не в корзинках, а на веревках. Весьма оригинально и практично: не нужно таскать самое корзину. Торговцы же сидят в теплых червленых капюшонах, руки прячут в длинных рукавах курм (традиционных китайских шуб). На прохожих смотрят внимательно и в то же время безразлично, ни на дюйм не сдвигаются со своих мест.

Стоимость товаров, вопреки ожиданиям, оказалась весьма приемлемой. Примерно 30 копеек за фунт мяса, примерно столько же за свежую рыбу, 4 копейки за фунт риса, две – за фунт картофеля. Относительно высоко ценилось сливочное масло, за которое просили порядка пятидесяти копеек за фунт. Китайцы молочного не едят и самого молока не пьют, полагая, что тем самым отнимают его у детенышей животных. Соответственно и коровье масло производят лишь для наших соотечественников.

Закупился Антон Федорович на славу: по полтине за штуку взял двух уток, за 2 целковых поросенка, дюжину яиц за двугривенный, масла на 80 копеек, хлеба печеного на пятиалтынный, а также рису, чумизы, картофеля, муки, капусты квашеной и прочего еще на «зелененькую». Кроме провизии, запаслись и бытовой утварью: утюгом, чугунками, мылом, стиральной доской, нитками – всего и не вспомнить. Нагрузили рикшу так, что Горскому не осталось места. Пришлось судебному следователю возвращаться обратно пешком, чему он даже обрадовался: заледеневшие ступни очень скоро оттаяли.

– Послушай, Ким, почему ты так ко мне привязался? Меня это несколько смущает, прямо тебе скажу, – честно признался Антон Федорович на проспекте Кербедза.

– Я вас не устраиваю? – опасливо повернулся к нему кореец.

– Нет, что ты! Устраиваешь всецело! Часами ждешь меня на холоде и просишь за это очень скромную плату. Любой бы на моем месте был счастлив! То-то и настораживает, понимаешь?..

– Вы не любой, господин. В вас есть жизненная мудрость.

– Какая к черту мудрость? Мне всего двадцать семь.

– Прочие старцы глупее иных юношей. Всё дело в душе. У вас, господин, опытная душа.

– Как это?..

– Это значит, что ваша душа прожила много жизней.

– Ты веришь в реинкарнацию?..

– Верю, господин. Это столь же очевидно, как утренний восход.

– Гм. Я бы не стал так настойчиво утверждать…

– Помя̀нете еще мое слово на том свете.

Этот короткий разговор заставил судебного следователя посмотреть на жизнь по-другому. Философские взгляды Кима воспринимались им сперва несерьезно, но чем чаще он о них думал, тем больше укреплялся в сознании, что его корейский слуга может быть и прав. Действительно, почему Господь дарует одним высочайший разум, а другим дремучее мракобесие? Отчего такое несправедливое на первый взгляд разделение? Ведь в природе всё уравновешено и гармонично.

К восьми часам вечера Антон Федорович поехал в гости к лейтенанту Унгебауэру. Демьян Константинович обосновался в красивом и изящно обставленном особняке на Угольном проспекте сразу за зданием Общественного собрания. Удивленный появлением нового лица камердинер недоверчиво воззрился на незнакомца.

– Как вас представить?

– Антон Федорович Горский… судебный следователь, – добавил коллежский секретарь для большей убедительности. Пусть знает.

Камердинер удалился докладывать. Изнутри доносились сразу несколько голосов. Вероятно, у лейтенанта Унгебауэра шла оживленная беседа. Вешалки в прихожей насчитывали множество шуб, утепленных пальто, и даже имелась одна офицерская шинель серого сукна. Не иначе как званый ужин?

«Не стать бы на этом празднике лишним», – подумал Горский.

Встречать гостя вышел сам Демьян Константинович. В засаленном бархатном бордовом халате, безо всякой сорочки, в домашних пантуфлях и с рюмкой конька в руках он выглядел отвратительно. Будучи порядком нетрезв, лейтенант закричал на весь дом:

– О! Кто к нам пожаловал?! Горский, твою мать!.. Как я рад тебя видеть!

– Я тоже рад, – смущенно пробормотал коллежский секретарь, попав в объятия Унгебауэра. – Надеюсь, я не помешал?

– Что ты! Конечно нет! У меня как раз собралась превосходная компания. Сейчас я тебя познакомлю со своими друзьями!

Они прошли в пропахшую табаком гостиную, где говорили на французском. Все шестеро присутствовавших джентльменов тотчас поднялись с кресел и диванов, чтобы поприветствовать нового гостя. Обнимая киевлянина за плечи, Демьян Константинович продекламировал на языке Мольера:

– Messieurs, permettez-moi de vous présenter: mon cher ami et le nouveau coroner de Dalny, Anton Fiodorovitch Gorsky!

Все шестеро едва ли не разом кивнули – коллежский секретарь ответил им взаимностью. Затем Унгебауэр перешел на русский и стал представлять каждого из присутствовавших. Компания собралась весьма колоритная и разношерстная, но всех их объединила любовь к шумным вечеринкам и, должно быть, кутежам. И не было бы смысла описывать сих личностей подробно, если бы все они не стали Антону Федоровичу приятелями. Частое их общение при посредстве Демьяна Константиновича позволит Горскому стать своим в этом «клубе алкоголиков», как назвал его про себя молодой чиновник. Разумеется, в шутку, потому что до повального пьянства дело доходило исключительно редко и касалось одного лишь Унгебауэра.

Итак, кто же эти господа?

Первый. Сигизмунд Брониславович Новохацкий – поляк, инженер путей сообщения К.В.ж.д. Примерно одного с Горским возраста, не женат. Гладковыбритый и подстриженный «в скобку», в потертой тужурке и невыразительном галстуке он походил скорее на заурядного приказчика. Однако Антон Федорович сразу разглядел в нем человека умного и начитанного. При внешнем спокойствии и какой-то отчасти даже серости Сигизмунда Брониславовича отличал внимательный и несколько тяжелый взгляд.

Второй. Фридрих Ланфельд – австро-венгерский подданный, бегло говорящий по-русски. Тучный флегматичный блондин с типичным бюргерским лицом – он выглядел намного старше своих тридцати пяти. Будучи химиком по профессии, герр Ланфельд был приглашен на службу в Управление постройкой порта. Обжившись в Дальнем, он перевез сюда из Вены свою красавицу-супругу Эмму. Всё более проникаясь любовью к России и русской культуре, он, вполне может статься, примет российское подданство, отказавшись от австрийского. Случай уникальный и в то же время весьма подозрительный.

Третий. Эдуард Ливз – британский подданный, совершенно не говорящий ни по-русски, ни по-французски. Этот седеющий сангвиник с густыми старомодными бакенбардами являлся коллегой герра Ланфельда и его полной противоположностью. Сорокалетний англичанин помимо того, что заведовал ремонтными мастерскими порта, любил пошутить и повеселиться, а порою и удариться в безрассудный кутеж (ибо семьей обременен не был). Единственное, что̀ угнетало неутомимого и жизнерадостного мистера Ливза – значительная близорукость, из-за которой ему приходилось носить ненавистные очки.

Четвертый. Вильям Эссельсен – британский подданный, переводчик Морского пароходства К.В.ж.д. Не слишком опрятно одетый шатен с впавшими скулами, редкими усиками и мутным дипсоидным взглядом был не только самым худым и самым высоким в собравшейся компании джентльменов, но еще и самым молодым: неделю назад ему исполнилось двадцать четыре. Талантливейший шотландец свободно владел китайским, русским, немецким и французским языками. Ему прочили большое будущее, однако пагубная привычка к спиртному, которая читалась на его испитом лице, вела юношу под жизненный откос. Британец очень быстро сошелся со своим соотечественником мистером Ливзом и вскоре стал его лучшим другом и бессменным переводчиком, несмотря на службу в разных ведомствах и большую разницу в возрасте. Эдуард Иванович (всех иностранцев русские по привычке именовали «по батюшке») так сильно зависел от мистера Эссельсена, что во всех компаниях непременно появлялся со своим молодым драгоманом. Остряки подшучивали, дескать, Вильям внебрачный сын мистера Ливза. Разница в шестнадцать лет позволяла так думать. Как позволяла думать и нечто более скабрёзное.