Текст книги "Квантун"

Пятый. Гастон Фуше – успешный французский коммерсант, одним из первых среди иностранцев открывший в Дальнем свою фирму. Красавец-брюнет с породистой шевелюрой, окладистой бородой и властным взглядом – он разбил не одно дамское сердце, чем порою не стеснялся хвастаться. Будучи всего на год младше герра Ланфельда, мсье Фуше выглядел намного предпочтительнее тучного австрийца. У Гастона была скромная жена Луиза и двое очаровательных мальчуганов: семилетний Пьер-Андре и пятилетний Жан-Мари. Являясь внешне примерным семьянином, француз, тем не менее, не пользовался такой кристальной репутацией, как Фридрих.

И, наконец, шестой. Георгий Сильвестрович Гвоздевич – двадцативосьмилетний штабс-капитан 12-го Восточно-Сибирского стрелкового полка, частично расквартированного в Дальнем. Элегантный осанистый брюнет с тонкими подкрученными усами и четким твердым взглядом – он представлял собою лучший образец русского офицера. Выпускник Пажеского Его Императорского Величества корпуса, Георгий Сильвестрович не сумел выдержать экзамен по первому разряду, чтобы попасть в гвардию, что нанесло его самолюбию немалый ущерб. Год старшинства по второму разряду позволил проскочить чин подпоручика за три года вместо четырех положенных для простых юнкеров, однако этого карьеристу Гвоздевичу оказалось мало. Строгий командный баритон, неукоснительная пунктуальность и высочайшая опрятность в мундире говорили о высоких целях, поставленных Георгием Сильвестровичем, от которых он не отказался вопреки сокрушительному фиаско в Пажеском корпусе. Незамеченный в пьянстве и амурных интригах, Гвоздевич отчего-то связался с компанией Унгебауэра и теперь имел все шансы пойти по наклонной. Впрочем, сколько бы этот человек ни пил, он никогда не терял трезвости ума. Кроме того, не исключено, что штабс-капитан внедрился в сию компанию специально, для производства негласного надзора за иностранными подданными, каждый из которых мог быть шпионом (включая поляка Новохацкого).

Все вышеназванные джентльмены с интересом встретили небольшой вступительный рассказ Горского, в котором он вкратце самопрезентовался. Хорошо говоривший по-французски Антон Федорович содержательно и лаконично поведал собравшимся кто он и зачем прибыл в Дальний. Слушали его в полной тишине, и лишь шотландец Эссельсен шепотом переводил слова киевлянина мистеру Ливзу. Наибольшее внимание к персоне нового судебного следователя проявил Георгий Сильвестрович.

– Прошу, ответьте честно: назначив вас судебным следователем и отобрав полномочия у Алексея Владимировича, в Министерстве финансов недовольны нашим мировым судьей или они чего-то опасаются? – задал странный вопрос Гвоздевич.

– Я не совсем понял ваш вопрос… – замялся Горский.

– Я могу спросить по-русски.

– Я не об этом. Французский для меня сродни русскому. Но, во-первых, я чиновник Министерства юстиции и утверждался в должность приказом министра Муравьева…

– Неужели вы не знаете, что все назначения в Дальний согласовываются лично с Витте?

– И всё же, я назначен…

– Не будьте наивными, Антон Федорович. Если бы Сергей Юльевич поставил напротив вашей фамилии крест, вас бы никогда не утвердил Николай Валерианович. Проект Дальний – это личная игрушка министра финансов, – со злой иронией ухмыльнулся Гвоздевич.

– Полагаю, он знает, что̀ делает, – пожал плечами Горский. – А что̀ касается Алексея Владимировича, то, на мой взгляд, это ненормально, когда один человек занимает должность участкового мирового судьи, судебного следователя, да еще и нотариуса. Тем более в городе с такой претензией, как Дальний. Я думаю, вы со мной согласитесь, Георгий Сильвестрович.

– Отчасти.

– Позвольте, Жорж! – вступил в диалог подвыпивший Гастон Фуше. – Вы узурпировали наше право на общение с господином судебным следователем. Нехорошо!

– Да вы же весь вечер молчите, Гастон. Милости прошу.

– Вы прекрасно говорите по-французски, Антуан! Позвольте мне сделать вам комплимент и называть впредь Антуаном.

– Как вам угодно. Секрет прост: в детстве у меня была французская гувернантка.

– Вы, должно быть, бывали в Париже. Как вам наша столица? – продолжил коммерсант.

– Да бросьте вы, Гастон, ваш Париж. Париж далеко, а прямо здесь Маньчжурия. Как вам Дальний? – подключился к разговору Ланфельд.

– В Париже, к сожалению, бывать не доводилось. А Дальний… Дальний очень красив и в то же время весьма экзотичен…

– О, как я вас понимаю! – воскликнул мистер Ливз с сарказмом. Вильям Эссельсен тотчас перевел.

– Позвольте, Эдуард, что вы имеете против Дальнего? – удивился Фридрих.

– Я вам отвечу, дорогой Фридрих. Здесь очень мало от Европы и слишком много от Азии! – с видом бывалого востоковеда пояснил англичанин. Думаем, не стоит более напоминать, что мистер Ливз общался исключительно на родном языке, а потому прилагать переводы Эссельсена после слов первого считаем бессмысленным и ненужным.

– Как это понимать? – желал разъяснений Ланфельд, но таковых так и не получил.

– А понимайте, как знаете! – наплевательски хохотнул Эдуард, сверкнув очками (надел, чтобы разглядеть Горского).

– Господа, наш дорогой мистер Ливз – англичанин! – закричал изрядно пьяный Унгебауэр. – И этим всё сказано! Британия всегда была и будет нашим соперником и конкурентом. Я имею в виду Россию. От этого и рождается такое алчное стремление раскритиковать и унизить все русские достижения!

Горский несколько устыдился откровенной речи лейтенанта. Чересчур недипломатично в отношении двух великобританских подданных. Стоило разрядить накал, хотя бы и шуточный: любая острота могла стать искрой к большому конфликту.

– А что по этому поводу думаете вы, мистер Эссельсен? Вам также несимпатичен Дальний, как и вашему соотечественнику? – задал два вопроса коллежский секретарь.

– Прежде всего, господин судебный следователь, хотелось бы внести ясность: я – шотландец, а потому являюсь соотечественником мистера Ливза лишь номинально, вынужденно и, даст Бог, не навсегда, – с отменным чувством юмора и собственного достоинства отозвался Эссельсен.

– Вильям, почему вы не переводите? – смешался англичанин.

– Пустое, Эдуард, – успокоил британец британца.

Господа в гостиной скромно улыбнулись.

– I have understood everything! – оглядываясь, воскликнул Ливз. – Oh, you Celtic bastard! Have you raved again about independence of Scotland?

– Мистер Ливз назвал меня кельтским ублюдком и шотландским сепаратистом, – с иронией в голосе перевел Эссельсен, вызвав бурю восторга. Умение смеяться над самим собой дорогого стоит, отметил для себя Горский.

Вообще же Антон Федорович с удивлением открыл, что в данной компании приветствуются самые смелые шутки, граничащие с оскорблением личности. Таковые, безусловно, стали следствием частых общений и близких отношений, установившихся между членами «клуба алкоголиков». Соответственно, как только в адрес судебного следователя будет отпущена первая саркастическая стрела, можно будет смело утверждать, что коллежский секретарь из Киева стал для них своим.

– Учите французский язык, дорогой Эдуард! – посоветовал Ливзу Фуше. Эссельсен продолжил синхронно переводить.

– Это вы учите английский, Гастон! – парировал Эдуард. – Вы еще застанете то время, когда весь мир будет говорить на языке Шекспира!

– Не приведи Господь, – с самым серьезным видом отреагировал Гвоздевич.

– Вильям, вы не ответили на вопрос Антуана, – Демьян Константинович устало зевнул.

– Вы просите оценить Дальний? Но, простите, как можно давать оценку тому, чего еще нет? – шотландец разлил всем коньку.

– Коньяк не пью, – отказался Горский. – Почему же не существует? Вы лукавите и уходите от ответа, мистер Эссельсен…

– Можете называть меня Вильям.

– Как вам будет угодно. И всё же, я хотел бы услышать от вас ответ.

– Это невозможно. Поймите, Антуан, на сегодняшний день я вижу унылую пустошь так называемого Европейского города и безосновательно роскошные особняки Административной части. Честно признаться, я не понимаю, почему ваше Правительство закрывает глаза на многомиллионный полет фантазий дальнинских чиновников.

Гвоздевич нахмурился, внимательно слушая и переваривая мысли драгомана.

– Как в вас мало романтизма, – заключил доселе молчавший инженер Новохацкий. Все разом замолкли, чтобы послушать эрудированного поляка. – Неужели это так, по-вашему, плохо: с нуля выстроить действительно красивый город?

– Это вы Европейский город называете красивым? – прыснул мистер Ливз.

– Сошелся вам свет клином на Европейском городе! – Сигизмунд хлопнул себя по колену. – Лет через десять, господа, Дальний по своей красоте превзойдет и Лондон, и Эдинбург, и Вену, и даже Париж!

– А Варшаву? – съязвил Гвоздевич, будто что-то проверяя.

– Варшаву едва ли.

– Так-так… – протянул Георгий Сильвестрович, прищурившись.

– Господь с вами, Жорж! Неужто вы шуток не понимаете? Всё пытаетесь узреть во мне шпиона. Коли поляк, стало быть, неблагонадежный, – с некоторой обидой заявил Новохацкий.

Штабс-капитан залился краской, громко откашлялся.

– А знаете, Жорж, сколько я о себе наслушался, когда сюда попал? – разошелся инженер. – Я когда прежде в Варшаве жил, со всеми товарищами спорил: это, дескать, всё ваши глупые фантазии, что русские не любят поляков. Пережитки прошлых обид: подавленных восстаний и разделов Речи Посполитой. Ну так в том мы, поляки, сами виноваты, что страну свою не сберегли. Чего теперь пенять на русских? Русские наводят в новой провинции порядок так, как считают нужным. И многие, знаете, Жорж, от меня отвернулись. Русофилом записали, читай предателем. А я всё отстаивал свое: русские – близкие нам по крови славяне, а потому генетически предрасположены к союзу с нами, нежели к войне. Но не слушали меня и даже проклинали за подобные слова. И вот уже здесь, в Дальнем, а еще раньше проездом по губерниям внутренней России, я стал всё больше убеждаться в ошибочности своих выводов. Встретив массу непонимания и отторжения среди простых обывателей, я не могу понять, почему вы, русские, охотно жалуете католиков-немцев, католиков-французов, католиков-австрийцев и прочих католиков-европейцев, но только не католиков-поляков! Хотя в нас с вами течет одна славянская кровь. Что̀ уж говорить, коли вы и мусульман ставите выше нас. Вы создали в русском обществе лживый образ поляка: свободолюбивого бунтовщика и хладнокровного террориста, ярого католика и ненавистника православия, великопольского патриота и непримиримого русофоба. С успехом взрастили в сознании народа сию химеру и добились того, что окончательно вбили клин между нашими, еще раз повторюсь, близкими по крови этносами. Теперь я с грустью признаю, что мои бывшие варшавские товарищи были насчет вас правы. И мне остается ответить вам, Жорж, словами нашего дорогого Вильяма, немного перефразируя: я – поляк, а потому являюсь подданным Российской Империи лишь номинально, вынужденно и, даст Бог, не навсегда.

В гостиной повисла неловкая пауза. Тишину нарушил хозяин, громко и искренно похлопав в ладоши:

– Браво, Сигизмунд! Великолепно сказано!

– У нас с вами общие проблемы, мистер Гвоздевич, – вставил Ливз. – У нас шотландцы, у вас – поляки.

– Позвольте, Эдуард, отчего вы обращаетесь исключительно к Жоржу? – театрально обиделся Демьян Константинович. – Помимо господина штабс-капитана здесь присутствуют еще как минимум двое русских: я и Антуан.

– Вы, герр Унгебауэр, скорее соотечественник Фридриху, нежели нам с господином Горским, – Георгий Сильвестрович весело подмигнул коллежскому секретарю. Судебный следователь скромно улыбнулся.

«А ведь он отчасти прав: среди восьми господ исконно русских лишь двое: я да Гвоздевич», – задумался Антон Федорович.

– Скажите, Сигизмунд, вам кто-то угрожает? – Горский решил вступиться за русское радушие, хотя поляки, как правило, вызывали у него антипатию.

– Нет, что вы.

– Тогда, быть может, вам платят меньше жалованья, чем русским?

– Мне платят как и всем.

– Тогда, возможно, вам выделили скромную квартирку?

– Нет, у меня хороший двухэтажный особняк на три жилые комнаты. Ума не приложу, для чего они мне, холостяку?

– Вот видите, господин Новохацкий, наше государство позаботилось о вас лучше, чем обо мне, – вздохнул Антон Федорович. – Мне, к слову, выделили маленький одноэтажный домик. Вот и думайте, насколько мы, русские, предвзяты к полякам.

– Разумеется, я сейчас не говорю о всех русских… – начал увиливать Сигизмунд Брониславович.

– А мне как раз показалось обратное, – парировал Горский.

– Нет-нет, вам показалось.

Гвоздевич ухмыльнулся.

– Господа, перестаньте, наконец, выяснять отношения! Давайте выпьем! Предлагаю тост: за мир между англичанами и шотландцами и мир между русскими и поляками! – провозгласил Фуше с рюмкой коньяку наготове. Вскочив с дивана, он быстро выпил.

– Почаще навещайте нас, Антуан! – попросил Унгебауэр. – Ваше недюжинное терпение и непредвзятость помогут остудить наши горячие головы в трудную минуту.

– С удовольствием.

Так постепенно, слово за слово, Антон Федорович с первой же встречи влился в «клуб алкоголиков», выпив лишь два фужера шампанского, которое по такому случаю распечатал Унгебауэр. Демьян Константинович также предупредил, что в следующий раз Горскому придется пить на выбор: коньяк, ром или виски. Слава Богу, сигары курить не заставлял. Этого «удовольствия» коллежский секретарь решительно не понимал.

В половине двенадцатого ночи усталый и едва захмелевший судебный следователь вернулся домой. Камердинер Унгебауэра напоил Кима чаем и одолжил керосиновый фонарь. Дело в том, что местный закон предписывал всем рикшам в ночное время иметь фонарь – в противном случае возницу могли считать бандитом. Не привыкший работать после захода солнца кореец, разумеется, керосинку с собой никогда не брал.

Эту ночь Горский спал как убитый.

11. Баронесса

Рано проснувшись, Антон Федорович сперва не понял, где он. Непривычная обстановка, странный угловатый шкаф, чужая кровать, новые запахи. Осознание того, что он находится на другом конце земли, приводило в легкое замешательство и недоумение.

Вылезать из-под одеяла совершенно не хотелось, но долг службы стоял превыше всего. Слуга-кореец заблаговременно истопил печь и камин – недостатка тепла не ощущалось. Умывшись с мылом, Горский надел чистую сорочку, отглаженные давеча Кимом брюки и привычную тужурку. Облачившись в утепленное пальто, наказал себе непременно купить шубу.

Судебный следователь прибыл в камеру мирового судьи без четверти восемь. Присутствие оказалось закрытым.

«Рано приехал», – подумал коллежский секретарь.

Прождав на утреннем морозе 15 минут, Антона Федоровича стал не на шутку пробирать озноб. Этак и простудиться недалеко.

Миновал восьмой час, а камеру мирового судьи открывать никто не собирался. Взволнованного Горского стали посещать дурные предчувствия. Казалось бы, вчера всё наладилось, встало на круги своя…

В 8½ часов быстрой и нервной походкой к дому подлетел письмоводитель его высокоблагородия.

– Доброе утро, ваше благородие! Заждались? – улыбнулся письмоводитель, оценив, верно, комичность сложившейся ситуации.

– Доброе утро, Иван Петрович. Ничего страшного, – отмахнулся Горский.

– Проходите скорей, грейтесь!

Войдя в помещение, помощник Алексея Владимировича первым делом принялся топить голландки.

– А где же Алексей Владимирович? – спросил судебный следователь, усаживаясь на стул. – Давеча они мне обещали явиться ровно к восьми.

– Что вы!.. – вздохнул письмоводитель, точно Антон Федорович сказал какую-то глупость. – Их высокоблагородие, дай Бог, к одиннадцати придут!

– Да?..

– Угу. Очень уж наш начальник поспать любит, – подмигнул юнец.

– Что же мне сейчас делать? – растерянно спросил Горский.

– Алексей Владимирович наказали мне очистить чуланчик под вашу камеру. Маловата, конечно, будет, но на первое время сойдет. Вот этим мы с вами и займемся, ваше благородие.

– Можешь звать меня Антоном Федоровичем. Я не обижусь.

– Благодарю, учту. И вы можете ко мне по-простому: Иван.

– Уж слишком фамильярно. Этак слуг кличут. Лучше уж я продолжу называть тебя по батюшке, Иваном Петровичем.

– Дело ваше.

Два часа ушло на обустройство камеры для судебного следователя. Пока вынесли весь хлам, пока Иван Петрович поработал шваброй, пока занесли стол, два стула и комод под картотеку, пока ворох ненужных бумаг перебрали – пробил десятый час. За это время ни один человек не переступил порог присутствия.

Господин мировой судья явились в свою камеру в 11¼. С опухшими глазами и в целом несвежей физиономией он тихо поздоровался и молча уселся за свой стол, приказав Ивану Петровичу сварить кофе. Тяжело вздохнув, надворный советник закрыл ладонями лицо, показывая, что к разговору не расположен.

Надоедать новому начальнику Горский не стал. Продолжил наводить порядок в своей вотчине: крохотном чулане-камере.

– Вы уж простите меня, Антон Федорович, – донесся сдавленный голос Алексея Владимировича. – Я вам обещался к восьми…

– Ничего страшного.

– А хотите тоже кофею? – приободрился судья.

– Лучше чаю.

– Иван Петрович, подай чаю господину следователю!

Горячий чай порядком взбодрил и отчасти поднял настроение.

– Иван Петрович, что у нас сегодня из дел?

– Два уголовных и два гражданских, ваше высокоблагородие, – отозвался письмоводитель.

– Так много? И в котором часу?

– Все с двенадцати и до двух. Как и просили…

Ближе к полудню Алексей Владимирович попросил Антона Федоровича поприсутствовать на слушаниях. Коллежский секретарь уселся на стул недалеко от Ивана Петровича. Только он это сделал, как в камеру вошел полицейский надзиратель Куроедов с двумя городовыми.

– Добрый день, ваше высокоблагородие, – нерешительно поздоровался Тихон Тимофеевич, осторожно поглядывая на Горского. – И вам доброго дня, господин следователь.

– Добрый день, – сухо ответил коллежский секретарь, рассматривая собственные ногти.

– Здравствуй, здравствуй, голубчик! – пропел судья. – Это хорошо, что вы вовремя пришли – у нас сегодня два уголовных дела, из них один буйный.

– С буйными – это мы запросто, – повеселел Куроедов.

– Ну-ну… – покачал головой надворный советник. – Кстати, Тихон Тимофеевич, не желаешь принести извинения Антону Федоровичу?

Полицейский надзиратель побледнел, зло поглядел на судью и медленно повернулся к Горскому. Признавать свою неправоту этот человек очевидно не хотел.

– Мне не нужны ваши извинения, Куроедов, – с достоинством ответил Антон Федорович.

На счастье Тихона Тимофеевича в камеру прибыли первые посетители. Рассмотрев за полчаса два гражданских дела, Алексей Владимирович нисколько не притомился, однако снова приказал подать чаю. Не успел допить вторую чашку, как за окном остановился экипаж из арестного дома. Двое стрелков из 12-го Восточно-Сибирского полка вели под локоть двух уголовных.

– Это уже по вашей части, Антон Федорович. Полюбуйтесь на этих красавцев! – представил Алексей Владимирович вновь прибывших.

Оба арестанта разительно отличались друг от друга. Первый плечистый, но худой субчик с растрепанной кудрявой шевелюрой и волевым подбородком злобно скалился, точно жандармский ротвейлер. Закованный сзади в наручники, он едва ли мог причинить кому-нибудь вред, но лихой, задорный и наглый взгляд поражал до глубины души.

Второй – спокойный и также субтильный молодой человек студенческой наружности. Глаза он прятал в пол, а когда поднимал, тотчас выдавал себя с потрохами: этакого марвихера за версту видать. Оттого и попался, вероятно.

– Поздоровайтесь, быдло! – рявкнул полицейский надзиратель, глядя на обреченных.

– Быдло здесь вы, Куроедов! Пошел прочь! – Антон Федорович и сам от себя не ожидал такой решительности. Настолько его задела хамская выходка Тихона Тимофеевича.

Без пяти минут уголовные неприятно ощерились. Смелый чиновник пришелся им по душе.

– Что?.. Это я-то?.. – задыхался от ужаса происходящего полицейский надзиратель.

– Выйди, Тихон Тимофеевич. Я тебя прошу, выйди! – выправлял ситуацию мировой судья.

– Только из уважения к вам, Алексей Владимирович, – оправдал свой позор Куроедов и был таков.

Тихо выдохнув, надворный советник внимательно поглядел на арестованных.

– Начнем с тебя, Захаревич, – заключил судья. К нему тотчас подвели карманника.

– Скажи мне, ракалья, зачем ты у порядочного человека вытащил портмоне? Стоит ли 40 рублей ссылки в Сибирь?

– А где ваша цепь с бляхой, ваше высокоблагородие? – резонно осведомился заскучавший буйный.

– Твой черед еще не настал, умник. Стой и помалкивай!

Раздраженный судья, тем не менее, не поленился вытащить из стола медную цепь с бляхой «Мировой судья 1864 г. 20 ноября». Нынче раритет.

– Ну что, доволен? – улыбнулся Алексей Владимирович. Смутьян радостно кивнул.

«Его высокоблагородие не обделен юмором», – отметил Горский.

Марвихера мировой судья отправил в трехгодичную ссылку в Сибирь (Иркутскую или Енисейскую губернию) с десятилетним воспрещением выезда в другие сибирские губернии. Вероятно, не хотел заполнять арестный дом, рассчитанный на 50 человек.

С буйным все прошло намного быстрее. Этот сразу признал свою вину, извинился, но раскаялся неискренно, за что и получил от надворного советника два месяца тюрьмы.

– На кой черт он вам тут? – спросил уже наедине Горский. – Отправили бы и этого в Сибирь! А так его два месяца в тюрьме содержи: корми да пои. Тем паче мест мало.

– Ну, не всех можно в Сибирь посылать. За этого бузотёра поручился господин Ливз – заведующий ремонтными мастерскими порта.

– Эдуард Ливз?

– Он самый. Вы его знаете?

– Имел честь познакомиться.

– Эко вы быстро связями обрастаете, господин следователь. Точно пень мхом. Впрочем, в вашей профессии это крайне полезно.

– И что же мистер Ливз?

– Заверил, что этот человек талантливый слесарь. Посему и не решился я его из Дальнего выдворить.

– Вот оно что.

– А вы как думали? Мой вам совет на будущее. Дельный совет! Прежде чем наломать дров, подумайте о последствиях.

Вечером Антона Федоровича ждал вкусно приготовленный ужин. Утка с рисом великолепно заполнила опустевший желудок. Уставший за день и отвыкший от службы коллежский секретарь благоговейно откинулся к стене, завалив ногу за ногу.

– Хорошо готовишь, – похвалил он слугу.

– Благодарю вас, господин. Желаете чего еще?

– Нет-нет. Я достаточно сыт.

– Говеть будете?

– Что, прости? Говеть? – не расслышал Горский. – Ах да, ведь скоро Рождественский пост. Буду, конечно.

– Значит, завтра надо снова на базар.

– Вот, держи. Этого хватит. Купишь, что̀ посчитаешь нужным. Я тебе доверяю, Ким.

Вручив корейцу «красненькую», Антон Федорович медленно встал, потянулся. «Надо бы в церковь сходить», – подумал перед сном судебный следователь и провалился в царствие Морфея.

Несколько дней напряженной службы измотали коллежского секретаря Горского как никогда и ничто прежде не изматывало. Обилие бумажной волокиты набило мозоль на среднем пальце правой руки. Теперь понятно, почему у всякого приличного следователя имеется личный письмоводитель. Ей-Богу, служив при Кондратии Яковлевиче помощником (читай письмоводителем), он столько не упражнялся в чистописании, как нынче.

Каждый день приходило по три-четыре свидетеля или подозреваемого по старым делам. В каждое дело требовалось наскоро вникнуть, прочесть полицейские рапорта, свидетельские показания. По каждому проконсультироваться у Алексея Владимировича, который охотно делился сведениями и собственными соображениями:

– Здесь, положим, всё очевидно, – говорил мировой судья, по диагонали пробегая протокол. – Пьяная ссора с поножовщиной. Все живы-здоровы, стало быть, месяцок смутьяну накину. Посидит, подумает, с ножиком-то и перестанет ходить… Далее. Тут и вовсе не стоит дела заводить… А тут тоже просто: господин инженер отмордовал рабочего. И было за что: подлец явился на службу в хмельном подпитии. Недруг господина инженера – техник-либерал из выкрестов – подал заявление в полицию на недолюбливаемую им личность. Инженера я, конечно, оправдаю…

– Позвольте, но он избил человека!..

– Такого человека грех не избить. Поделом пьянице.

– О чём же тогда мне с ними разговаривать?

– Инженера можете пожурить, если хотите. Подлеца рабочего припугните Сибирью, коли будет дальше пить. А из техника выбивайте либеральную чушь. Хотя не получится, конечно…

– Как у вас всё просто, – иронически заметил Горский.

– А для чего усложнять? – с вызовом парировал Алексей Владимирович. – Человека, в особенности крестьянина, надо воспитывать, а не ломать ему жизнь. Пошлю я того поножовщика в Сибирь, загублю христианскую душу. Тамошний сброд всех отупляет и обезображивает.

– Стало быть, за нанесения ножевых вы отправляете человека в тюрьму, а за украденный портмоне – в ссылку!

– Марвихеры нам тут ни к чему, – пояснил мировой судья. – Это народ приезжий, никакой ценности для общества не представляющий. Напротив – вреднейший гад. Этого прочь. Иное дело слесарь или хотя бы рабочий. Этих заменить трудно, да и накладно. Проще местной тюрьмой воспитать, чем выписать новых, которые наступят на те же грабли.

– Вы были бы превосходным директором гимназии, Алексей Владимирович. По-моему, ваше призвание – воспитание личности.

– Вы, Антон Федорович, надо мной потешаетесь, потому как не видите всего масштаба, – с обидой произнес надворный советник, перебирая в руках судейскую цепь с бляхой. – А я вижу! Вижу, что народ наш, в подавляющей своей массе, дремуч, как сибирская тайга. Коли так всех поголовно в ссылку да в каторгу отправлять, надсмотрщики вскорости переведутся.

– Простите, Алексей Владимирович, простите… Злословить часто стал. Надо бы в церковь сходить. И, знаете, ведь собирался!..

– Вот и славно, сходите непременно. Можете пораньше со службы уйти на вечерню.

– Благодарю вас. Я вот еще что̀ хотел спросить…

– Да?

– А если придет китаец – их в Дальнем множество, – где тогда взять драгомана?

– Китаец не придет, – уверенно ответил мировой судья.

– Это еще почему? – удивился Горский.

– Потому что дела между туземцами рассматриваются местным народным судом. Приглашаются два посредника и два кандидата к ним, а верховодит всем господин полицмейстер.

– Вот как. Гм… А если у китайца претензия к русскому?

– Всё равно не придет.

– Поясните.

– Ибо знают, что в спорах с русскими манзам ничего не выгорит.

– Кому?

– Манзам. Манзы – так иногда китайцев называют. Запоминайте, Антон Федорович, пригодится.

– Правильно ли я понял, что у китайцев в Дальнем положение весьма незавидное?

– Ну почему же незавидное? Если к нашим не лезут, всё мирно.

– А если наши лезут?

– Коли лезут, то по надобности: или фуражу для лошадок взять, или запасы провизии восполнить.

– И такие вот экспроприации законны?

– Нет, конечно. Но что с туземцами поделаешь?

– Теперь понятно, почему они подняли Боксерское восстание.

– Вы про ихэтуаней? Комариные укусы. Китайская армия слаба и в техническом плане отстала. А воины ее – трусы.

– Чтобы поднять такое восстание нужно обладать изрядным мужеством.

– Какое «такое»? Вы поменьше газет читайте, Антон Федорович. Эти писаки всё приукрашивают. Есть у нас тут, кстати, один хроникёр из «Нового Края» (Петров его фамилия)… Очень уж привязался к моей персоне. Так и норовит грязью полить. Будет к вам просьба, Антон Федорович: коли представится случай, не выпускайте стервеца из рук.

– Простите, Алексей Владимирович, но… – насупился Горский.

– Да шучу я! Хех! Бог с ним, – противно отмахнулся судья.

Поведение надворного советника коллежскому секретарю очень не понравилось. Стало быть, его высокоблагородие и на такое способен.

С неприятным осадком в душе Антон Федорович поехал в церковь. Успел к самому началу службы. Чернобородый, угрюмый и несколько даже страшный иерей крестился у Царских врат. У левого клироса красиво пел причт, состоящий из трех женщин: двух дам в летах и одной возраста Христа или около того. Последняя эта барышня, кроме статного роста, выделялась белым платком, отменным голосом и чистыми глазами.

Прихожан по случаю присутственного дня собралось немного: несколько купчих да дюжина крестьянок. И ни одного мужчины, за исключением священника.

Повернувшись, отец Ксенофонт с удивлением заметил среди молящихся нового молодого человека, с десяток секунд задержал на нем взгляд, точно оценивая или что-то проверяя, подозрительно сощурился и, не найдя к чему придраться, продолжил читать ектению (дьякона в церкви не имелось).

Стоя возле правого клироса, Антон Федорович то и дело поглядывал на левый – туда, где пели дамы. Показалось ему или на самом деле, но барышня в белом платке частенько на него озиралась. При этом посмотрит коротко и молниеносно отворачивается.

«Чего-то боится».

Спустя полчаса службы Антон Федорович понял, что заинтересовал хористку всерьез. Лицо ее, казавшееся ему сперва малосимпатичным, теперь всё более преображалось и хорошело. Однако широких чистых глаз и божественного голоса было всё же недостаточно, чтобы причислить сию барышню к группе красавиц. Худосочная фигура, острые плечи, бледное узкое лицо ее и длинные костлявые пальцы диссонировали с принятым эталоном женской красоты.

Ее внимание стало Горскому надоедать. Польщенный повышенным интересом к своей персоне, он понимал, что с этой барышней его ничто не сможет связать.

Усердно перекрестившись, коллежский секретарь устыдился собственных мыслей, что лезли ему в голову в храме Божием.

Служба закончилась, прихожане выстроились за благословением к Отцу Ксенофонту. Последним подошел Горский.

Весьма незаурядный и даже эпатажный по рассказам, в жизни дальнинский священник оказался типичным интровертом с твердым внутренним стержнем. Ярые глаза при внимательном рассмотрении источали искреннюю доброту и переживание. Длинные темные волосы, собранные в пучок, местами пронизывали серебристые нити: не то от старости, не то от нервов.

– Кто таков? – настороженно спросил иерей, совершая надо лбом молодого чиновника крестное знамение.

– Антон Федорович Горский, новый судебный следователь, – быстро проговорил коллежский секретарь.

– Следователь? – нехорошо повторил священник, сдвинув брови. – Случилось что?

– Нет, ничего не случилось. И, надеюсь, не случится.

– Надо верить, а не надеяться. Молитвы читаешь?

– «Отче Наш», «Символ веры», «За Отечество» и некоторые другие.

– И правильно. Все бы так, – Отец Ксенофонт по-товарищески похлопал Горского по плечу и быстро ушел.

После непродолжительного общения у Антона Федоровича сложилось устойчивое представление об иерее, как о человеке порядочном и нравственном. Злые языки способны оклеветать даже святого.

Мороз на улице окреп. Северо-западный ветер не лютовал, но и не баловал. За церковной оградою переминался с ноги на ногу привычный и подготовленный к суровым условиям Ким. Внезапно Горский почувствовал, что за ним кто-то наблюдает. Обернувшись, он увидел барышню в белом платке в нескольких саженях от себя.