Текст книги "Александр II, или История трех одиночеств"

Возвращаясь к ходу подготовки крестьянской реформы, отметим, что Александру II явно повезло с двумя обстоятельствами, которых так не доставало его предшественникам: с моментом начала реформ (кризис, связанный с поражением России в Крымской войне, заставил на время умолкнуть противников преобразований и воодушевил сторонников перемен) и наличием союзников и помощников, готовых до конца отстаивать дело реформ. В 1857 году император вводит в состав Секретного комитета великого князя Константина Николаевича, и тот активно принимается за дело. Он задал членам Комитета 14 вопросов, требующих четкого ответа: можно ли позволить крестьянам вступать и брак без согласия помещика? Можно ли ограничить права помещиков относительно разбора споров и жалоб между крестьянами? Можно ли дать право земледельцам приобретать собственность без согласия помещиков? В какой мере можно ограничить права помещиков относительно наказания крестьян и т. д.

Эти вопросы, вкупе с активной неуступчивой позицией Константина Николаевича, поставили членов Комитета, по-прежнему не желавших обсуждать проблему крепостничества, в затруднительное положение. Пытаясь выиграть время и умерить напор великого князя, они обрушили на императора поток жалоб по поводу резкости высказываний его младшего брата, его выпадов в адрес дворянства, но в ответ услышали следующее мнение монарха по поводу их жалоб: «Я склонен думать, что эти господа действуют криводушно, парализуя усилия императора ко всему, что относится до прогресса и цивилизации… они творят много зла». Весы политической жизни России застыли в неустойчивом равновесии. Выражаясь языком шахматистов, соперники доигрались до цугцванга, то есть такого положения, при котором любой ход с той или иной стороны ухудшает собственную позицию. Но что могли сделать противники перемен, если на стороне Александра II играла сама История?

В конце 1857 года в Петербурге появился виленский генерал-губернатор В. И. Назимов. Устав от нелепости циркулировавших по стране слухов, он потребовал от Ланского, «чтобы ему были даны четкие наставления, как действовать», объясняя, «что без точных указаний ему неприлично возвращаться в свои губернии». Александр II и руководство Министерства внутренних дел блестяще использовали внезапный приезд губернатора в столицу. За 48 часов чиновником МВД, известным писателем П. И. Мельниковым (Печерским) был написан и подготовлен рескрипт (указ) на имя Назимова. В нем говорилось, что крестьянам прибалтийских губерний, якобы по доброй воле местного дворянства, предоставлялась личная свобода, а позже и усадьба (дом с огородом) за выкуп, а также полевые наделы (за исполнение определенных повинностей в пользу бывшего хозяина). Правда, эти условия должны были быть еще обсуждены в дворянских комитетах Прибалтики, но вряд ли те могли пойти против воли императора. Реформаторы из Министерства внутренних дел пошли еще дальше. Ланской уговорил Александра II разрешить немедленно разослать рескрипт по всем губерниям «для ознакомления и подражания». 8 декабря 1857 года курьер отвез 75 экземпляров указанного документа на вокзалы для отправки по назначению. В тот же день Секретный комитет, спохватившись, потребовал от министра внутренних дел повременить с отправкой рескрипта. Но поезд уже ушел, вернее, ушли поезда, развозившие рескрипт по губерниям [8].

Значение его опубликования трудно переоценить. Известный славянофил А. И. Кошелев писал: «Это обнародование произвело сильнейшее действие во всей империи: одни страшно перепугались, были, так сказать, ошеломлены, другие обрадовались; многие и весьма многие просто не поняли значения этого документа». Не поняли его и некоторые члены Секретного комитета, одобрившие рескрипт. «Воображают, – заметил в адрес коллег по Комитету проницательный П. П. Гагарин, – что приняли решение, относящееся исключительно к трем западным губерниям, а решили весь вопрос».

Действительно, рескрипт Назимову оказался не просто региональным экспериментом, позволявшим правительству увидеть реакцию помещиков и крестьян на определенные условия освобождения. Обнародованием этого важного документа Зимний дворец не только открыто заявил о своих намерениях, но и вынудил дворянство организовать в губерниях комитеты для выработки проектов «улучшения быта крестьян». Душевладельцы остальных губерний не хотели отставать от Прибалтики и идти наперекор желанию Зимнего дворца. Теперь и Секретный комитет (потерявший свою былую секретность и переименованный в Главный) оказался перед неприятным для него фактом. Сопротивляясь реформе, его члены открыто выступали против ясно выраженной и запечатленной в рескрипте воли самодержца. Такое поведение высоких чинов империи могло спровоцировать серьезные крестьянские беспорядки, ведь селяне издавна верили в то, что «царь хороший, бояре плохие». В очередной раз подтверждать справедливость этой народной мудрости члены Комитета не хотели.

Летом 1858 года Александр II совершил очередное путешествие по России с тем, чтобы подтолкнуть дворянство к более активным действиям. Но он тщетно выражал неудовольствие и резко отчитывал провинциальных землевладельцев, дела в губернских комитетах продолжали идти ни шатко ни валко [9]. На местах сторонники реформы оказались в явном меньшинстве и жили в постоянном напряжении. Один из лидеров славянофилов Ю. Ф. Самарин писал друзьям, что приходит на заседания самарского губернского комитета «не иначе как с револьвером в кармане, и вынужден завести себе из собственных дворовых крестьян отряд телохранителей». Оно и понятно, ведь в губерниях шла борьба материальных интересов, и дело нередко доходило до бурных сцен и личных оскорблений. Естественно, что в местных комитетах каждая «фракция» составила свой проект реформы, то есть последних оказалось гораздо больше, чем губерний, – около сотни.

В декабре 1858 года в недрах Министерства внутренних дел была подготовлена правительственная программа крестьянской реформы. Она включала в себя: личную свободу крестьян от помещиков, право селян переходить на другие земли, временное выполнение крестьянами определенных повинностей в пользу бывших хозяев и создание органов крестьянского самоуправления. Главный комитет тут же подготовил собственный проект реформы, гораздо более умеренный, чем правительственный. Свое слово решило сказать и общество. Наиболее возмутительная, с точки зрения властей, статья была напечатана в органе радикальной демократии – журнале «Современник». Ее автор К. Д. Кавелин писал о необходимости наделения крестьян пахотной землей и выкупе ее у помещиков не самими крепостными, а с помощью государства. Реакция императора оказалась необычайно бурной, как сейчас бы сказали, неадекватной. Кавелина отстранили от преподавания наследнику престола Николаю Александровичу русского права, а органам печати запретили обсуждать крестьянский вопрос, вплоть до полного его разрешения. Что же вызвало столь сильный гнев монарха, ведь Кавелин высказался вполне в духе реформаторов из Министерства внутренних дел?

Дело, видимо, в том, что, когда проблема отмены крепостного права перешла в практическую фазу, Александр II, судя по всему, вздохнул с облегчением. Во-первых, вопрос удалось сдвинуть с мертвой точки, а во-вторых, император смог занять выгодную, как ему казалось, позицию третейского судьи, главной задачей которого стал поиск приемлемого компромисса между позициями ведущих общественных лагерей России. Сами эти позиции были четко обозначены в работах дворянских комитетов и, если говорить коротко, гласили следующее: а) без крепостного права мы погибнем; б) современное положение нетерпимо, нужно, чтобы нас освободили от крестьян. При наличии столь противоречивых позиций Александр II хотел бы видеть только два борющихся лагеря – противников и сторонников перемен, и лишь одного третейского судью – в лице монарха. Вмешательство в дискуссию по крестьянскому вопросу третьей силы – общества (статья Кавелина в «Современнике») разрушало намечавшееся, с его точки зрения, хрупкое политическое равновесие и подменяло четкие оценки императора нестройным хором разноголосого и неуправляемого общественного мнения [10].

Работа с дворянством, собравшимся в губернских комитетах, была важна еще и потому, что оставался важный вопрос, без решения которого правительство не мыслило себе отмену крепостного права, – вопрос о формальном одобрении самими помещиками грядущей реформы. Согласие первого сословия с действиями правительства гарантировало бы невозможность в дальнейшем организованного протеста дворянства по поводу отмены крепостного права. Кроме того, оно явилось сильным пропагандистским ходом – добровольный отказ помещиков от власти над крестьянами должен был произвести благоприятное впечатление и на селян, и на Европу. Трезво оценивая ситуацию, власти понимали, что итоги опроса дворянства, если его провести в губерниях, вряд ли будут утешительными для правительства. Оставалось попытаться справиться в столице с вызванными туда представителями от губерний. Проекты реформы от губернских комитетов стали поступать в Петербург еще осенью 1858 года, и тогда же Я. И. Ростовцев предложил создать Редакционные комиссии для выработки общего Положения о реформе и конкретных проектов отмены крепостного права по местностям. Кстати, об этом человеке тоже стоит поговорить особо.

Судьба и карьера Якова Ивановича Ростовцева настолько необычны, что до сих пор вызывают у исследователей заметное недоумение. Собственно говоря, речь идет лишь об одном его поступке, совершенном 12 декабря 1825 года. В тот день в девять часов вечера в Зимний дворец явился подпоручик Ростовцев и сообщил великому князю Николаю Павловичу о надвигавшемся восстании декабристов. Казалось бы, что же здесь неясного? Еще один доносчик-доброволец решил отличиться, «спасая» царя и отечество. Но Ростовцев не только не выдал никого из известных ему декабристов, но и передал будущему императору письмо, в котором и кроется некая загадка. В нем содержался следующий пассаж: «…Государственный Совет, Сенат, может быть, гвардия будут за вас; военные поселения, отдельный Кавказский корпус решительно будут против». Иными словами, подсчитывая силы pro и contra царской власти, Ростовцев пытался запугать Николая Павловича призраком гражданской войны, заставить его пойти на переговоры с революционерами.

С. К. Зарянко. Портрет Я. И. Ростовцева. 1855

Появление подпоручика, знакомого с планами дворянских радикалов, в Зимнем дворце – абсолютная самодеятельность, но не предательство, а попытка самому, в одиночку, предотвратить кровавую междоусобицу, оказать давление на великого князя и помочь декабристам добиться их целей мирными средствами. Утопические надежды Ростовцева стали понятны только в XX веке, а в 1825 году Николай по-своему наградил верноподданного юношу, который был переведен на службу в штаб военно-учебных заведений. Позже Яков Иванович в течение шести лет (1849–1856) ежедневно общался с наследником престола, так как к тому времени стал начальником штаба военно-учебных заведений, которые курировал именно Александр Николаевич. Совместная работа сблизила их настолько, что генералу Ростовцеву новый император одному из первых доверил свои мечты об освобождении крестьян.

Яков Иванович, как человек сугубо военный, совершенно не был готов к законодательной деятельности, связанной с аграрным вопросом. И тем не менее Александр II был точен с выбором сановника на пост председателя Редакционных комиссий. За несколько месяцев напряженной работы Ростовцев сделался специалистом в порученном ему деле, изучив не только историю крестьянского вопроса в России, но и земельные законодательства ведущих европейских государств. Кроме того, Ростовцев, в силу давней «декабристской» истории, о которой говорилось чуть выше, и независимого служебного положения, не принадлежал ни к одной из придворных группировок и не был ставленником ни одного из министерств. Прекрасный организатор, человек основательный, он отличался абсолютной незлобивостью, умением прислушиваться к чужому мнению и уважением к профессиональным знаниям своих подчиненных.

С февраля-марта 1859 года Ростовцев начал подбирать состав Редакционных комиссий, и первым их сотрудником стал Н. А. Милютин, сделавшийся вскоре главным помощником Якова Ивановича. Редакционные комиссии оказались уникальным для России учреждением. Они не только были призваны выработать важнейшие для страны законодательные акты, но и в нарушение всех традиций сделались независимыми от высших государственных органов – Государственного Совета и Главного комитета. Да и состояли они не только из чиновников, но и из экспертов-специалистов, не получивших за свою работу никакого жалованья, а потому полностью независимых. Заботясь об авторитете подчиненного ему учреждения, Ростовцев добился того, чтобы на третий день заседаний комиссий их члены были представлены Александру II.

Император сказал им: «Вы призваны, господа, совершить большой труд. Я буду уметь оценить его. Это дело щекотливое, я знаю. Мой выбор пал на вас; обо всех вас я слышал от вашего председателя; он мне всех рекомендовал. Я уверен, что вы любите Россию, как я ее люблю, и надеюсь, что исполните все добросовестно и оправдаете мое к вам доверие… Я надеюсь, что с вами мы проведем это дело к благополучному окончанию». К началу лета 1859 года ценой подлинно героических усилий проекты отмены крепостного права в России были готовы [11], и летом в Петербург стали съезжаться депутаты от губернских дворянских комитетов. Условия их созыва были тщательно продуманы Министерством внутренних дел, и в столицу вызывались по два депутата от каждого комитета, причем один из них должен был представлять сторонников реформы, другой – ее противников. Шансы сторон, таким образом, уравнивались, что давало верховной власти свободу маневра в работе с депутатами и надежду на благополучное ее завершение [12].

Но депутатов возмутило не это обстоятельство. Их потрясло то, что ранее им говорили, будто они призваны обсуждать коренные основы реформы, теперь же вдруг заявили, что проект готов и они должны предложить лишь методы его применения в конкретных местностях. Объявление о превращении их из законодателей в «ходячие справочники» произвело на депутатов впечатление разорвавшейся бомбы, ведь они привезли с собой массу предложений от губерний по поводу основополагающих принципов отмены крепостного права. Теперь же ни эти предложения, ни адреса протеста, написанные депутатами уже в Петербурге, в расчет приняты не были. Об отношении к ним императора можно судить по тому, что на полях некоторых из поданных ему проектов он начертал: «Никогда!», «Не должно быть допускаемо!» и т. п. В целом же монарху некогда было читать две тысячи листов, составивших три пухлых тома депутатских предложений. Вся эта история, попахивавшая грубым обманом первого сословия правительством, вызвала сильный ропот в провинции, и губернские дворянские комитеты решили вступиться за своих представителей.

В данном столкновении власти и провинциального дворянства есть некая тонкость, мимо которой пройти просто так было бы непозволительно. Дело в том, что очень велик соблазн усмотреть в заявлениях помещиков первый лепет просыпавшегося общественного мнения, отстаивавшего достаточно демократическое требование – расширить полномочия дворянских органов на местах. Однако для России конца 1850-х – начала 1860-х годов картина привычных представлений оказывается если не полностью перевернутой, то сильно искаженной. Ведь именно Зимний дворец всячески пытался ускорить проведение реформы, дворянское же общественное мнение, не имея возможности сорвать принятие проекта, в массе своей старалось сделать этот проект абсолютно неприемлемым для крестьянства. Кто в данный момент был в России большим демократом, власть или члены губернских комитетов, сказать довольно сложно. Вообще же демократия – вещь относительно простая, беда лишь в том, что люди никак не могут окончательно договориться, что именно она из себя представляет [13]. Как бы то ни было, правительство запретило обсуждать крестьянский вопрос на заседаниях дворянских собраний в уездах и губерниях. Те же, в свою очередь, резонно ответили, что это запрещение является незаконным, так как противоречит дарованному Екатериной II праву дворян обсуждать любые вопросы о пользах и нуждах своего сословия (запомним эту ссылку на указы Екатерины Великой).

Некоторые провинциальные собрания составили адреса, указывающие на необходимость одновременно с отменой крепостного права преобразовать на новых началах и различные отрасли государственного управления (вот когда первое сословие России доросло до понимания планов, вынашивавшихся в свое время Александром I). Надо сказать, что некие подобные преобразования намечались и самим правительством, но предводителям дворянства, допустившим подачу наиболее «дерзких» адресов, были объявлены выговоры, а в Твери разыгралась целая история, в результате которой А. М. Унковский и А. И. Европеус были высланы в Вятку и Пермь [14]. В это время Александр II резко противостоял попыткам общества вторгнуться в дела, являвшиеся прерогативой монарха. И дело здесь совсем не в амбициях государя, во всяком случае не только в них. В разговоре с предводителем звенигородского дворянства Голохвастовым император сказал: «Теперь вы, конечно, уверены, что я из мелкого тщеславия не хочу поступиться своими правами! Я даю тебе слово, что сейчас, на этом столе, я готов подписать какую угодно конституцию, если бы я был убежден, что это полезно для России. Но я знаю, что сделай я это сегодня, и завтра Россия распадается на куски. А ведь этого и вы не хотите».

Основное разногласие между властью и обществом в 1859 году, связанное с готовящейся отменой крепостного права, лучше других выразил Я. И. Ростовцев. «Главное противоречие, – писал он в очередной записке императору, – состоит в том, что у комиссий и у некоторых депутатов различные точки исхода: у комиссий – государственная необходимость и государственное право; у них – право гражданское и интересы частные, они правы со своей стороны, мы со своей. С точки зрения гражданского права, вся начатая реформа, от начала до конца, несправедлива, ибо она есть нарушение права частной собственности, но как необходимость государственная, реформа эта законна, священна и необходима». С правительственной позицией все более или менее понятно, а что предлагали его оппоненты? Как конкретно помещики выразили свою «правоту»?

Адреса, написанные дворянскими депутатами в Петербурге, можно условно разбить на три группы. Первые констатировали, что освобождение крестьян означает полное разорение душевладельцев и не может не сказаться на крепости устоев государства. Авторы другой группы адресов изъявили согласие даровать крестьянам свободу, но вместе с тем предлагали создать хозяйственно-распорядительное управление, общее для всех сословий и основанное на выборных началах для того, чтобы без потрясений основ миновать переходный период. Третьи – требовали созвать уполномоченных от дворян, которые под руководством императора и создадут новый проект реформы.

Наряду с паническими, а порой и чисто шкурными воплями были в этих адресах здравые, можно сказать, даже пророческие идеи. Некоторые депутаты увидели в проекте Редакционных комиссий открытое стремление власти отстранить дворянство от всякого влияния на крестьянство. Предчувствуя резкое усиление бюрократического аппарата в результате проведения реформы по правительственному образцу, депутаты предупреждали императора, что преобразования в деревне должны сопровождаться обязательными изменениями политической структуры России. Контроль общества за деятельностью чиновников – дело действительно необходимое, но было ли российское общество готово действовать в общенациональных интересах? С другой стороны, отмена только частновладельческого крепостничества и сохранение полной зависимости всех сословий от трона создавали опасный перекос в отношениях общества и государства.

Адреса вызвали сильное раздражение Александра II. Он называл их «ни с чем не сообразными и дерзкими до крайности». «Если эти господа, – заявил монарх, – думают своими попытками меня испугать, то они ошибаются, я слишком убежден в правоте возбужденного нами святого дела, чтобы кто-либо мог меня остановить в довершении оного. Но главный вопрос состоит в том, как его довершить». Видимо, вопрос состоял в том, «довершать» ли дело силами бюрократии или постепенно подключать к нему общество. Власти по-прежнему склонялись к первому варианту. «Не подлежит сомнению, – писал в 1859 году Ланской, – что некоторые действительно желают воспользоваться настоящим случаем, чтоб понемногу ввести представительное начало в решение дел государственных. Понятно, что руководители этого движения стараются прикрыть его разными законными причинами… Чтобы, оградить общественное спокойствие, необходимо устранить враждебные происки, не допуская разыгрываться партиям и смыкаться в политическую оппозицию».

Одними адресами противники реформы не ограничились, в ход пошли и прямые доносы, в которых содержались обвинения в адрес Ланского, Н. Милютина, великого князя Константина Николаевича в провоцировании распада страны и разжигании гражданской розни. Александр II наветам не поверил и испещрил эти доносы резкими замечаниями типа: «хорош софизм», «непомерная наглость», «вздор», «надобно начать с того, чтобы самого его обуздать». Однако он взял на заметку имена деятелей, вызвавших наибольшее недовольство поместного дворянства. Первым в ряду этих «крамольных» деятелей стоял Н. А. Милютин.

Николай Алексеевич Милютин и в личном, и в профессиональном отношениях был одновременно членом высшей бюрократии и представителем передовой интеллигенции, причем оказывался совершенно органичным и в той, и в другой ипостаси. Он обладал огромными знаниями, редкой трудоспособностью, не был новичком в бюрократических играх (в 1840-х годах, являясь чиновником Министерства внутренних дел, разрабатывал смелый для тех лет проект реорганизации органов городского самоуправления). Помимо этого, Милютин отличался ораторским талантом, был хорошим организатором, человеком неуступчивым и настойчивым в достижении поставленных целей. Цели же эти являлись достаточно высокими, хотя и не бесспорными. В основе позиции Николая Алексеевича лежало убеждение, что в данный исторический момент только правительство может убедительно сыграть роль двигателя реформ. Он и служил-то так истово потому, что правительственная программа оказалась близка его собственным взглядам.

Н. А. Милютин. Вторая половина XIX – начало ХХ в.

Милютин не доверял общественно-политическим устремлениям дворянства, не признавая за ним никаких особых прав на исполнение первой скрипки в жизни страны. Он предпочитал руководствоваться в своей деятельности подлинно общественными интересами и нуждами, а не сословными амбициями. Надо отдавать себе отчет в том, что он выступал не против самодеятельности общества, а против непомерных притязаний дворянства на роль лидера общества. Милютин боролся против подобных притязаний, поскольку считал, что в основе преобразований должны лежать чисто социальные проблемы, а политические изменения являются только следствием уравнивания сословий в глазах закона. Излюбленный девиз Николая Алексеевича: «ни деспотизма, ни конституции» – оказался достаточно шаткой платформой для серьезной практической деятельности. Милютин и сам это прекрасно понимал. Уже после своей отставки он горько шутил: «Еще хорошо, что удалили меня с почетом и выпроводили за границу; все-таки прогресс; при Анне Иоанновне вырезали бы мне язык и сослали в Сибирь».

Язык, надо думать, действительно вырезали бы, да и было за что. Обращаясь к депутатам губернских комитетов, Милютин говаривал: «Вас, дворян, нельзя расшевелить мелочами. Вы почешетесь, перевернетесь, да и опять заснете. Вас надобно так кольнуть, чтобы вы подпрыгнули вверх». И надо отдать ему должное – «подкалывал» он дворян постоянно. Работать с ним было вообще далеко не просто. Весь – огонь, страсть, Милютин любил до крика схлестнуться с оппонентом и дожимать его, пока тот не признает своего поражения. Правда, это касалось только работы или узкого круга друзей; в обществе же Николай Алексеевич старался никогда не проронить лишнего слова, так как прекрасно понимал, что за ним следят десятки недружелюбных глаз. Для многих его блестящие способности действительно были поводом для расстройства; бескорыстие, независимость, ум – вот что приводило врагов в бешенство, вот почему они его сравнивали с Робеспьером и считали достойным эшафота.

Милютина в самом деле частенько называли либералом, демократом, «красным», нимало не заботясь о том, что, давая ему такую характеристику, ругатели тем самым намекали на либерализм и «розоватость» самого императора, приблизившего Милютина к своей особе. В 1858 году противники Николая Алексеевича попытались окончательно дискредитировать его, убеждая Александра II в ненадежности ненавистного им чиновника. В качестве подтверждения своих слов они ссылались на то, что Городовое положение 1848 года, разработанное Николаем Алексеевичем, приводит к неповиновению населения. Ответ императора прозвучал весьма обидно для его верного помощника: «Милютин давно имеет репутацию “красного” и вредного человека, за ним нужно понаблюдать». Узнав об этом, Милютин был уязвлен до глубины души и заявил Ланскому, что он вынужден просить об отставке.

Министр немедленно отправился к государю и уверил того, что ручается за Милютина, как за самого себя. В защиту талантливого чиновника выступили великая княгиня Елена Павловна и великий князь Константин Николаевич. Через три месяца после этих событий вышел в отставку товарищ (заместитель) министра внутренних дел Я. И. Левшин, освободилась весьма важная вакансия в иерархии российской бюрократии. Против возможного назначения на этот пост Милютина единой когортой выступили П. Н. Игнатьев, М. Н. Муравьев, В. А. Долгоруков, К. В. Чевкин, В. П. Бутков – цвет высшего чиновничества того времени. Однако Ростовцев и Ланской убедили Александра II назначить на данный пост именно Милютина, сделав его хотя бы временным товарищем министра. «Временно-постоянным», как шутили современники, он и прослужил вплоть до отмены крепостного права и своей отставки.

Тем временем в деле подготовки крестьянской реформы появились новые сложности, возникшие в связи с крайне печальным обстоятельством. В феврале 1860 года после тяжелой болезни скончался Я. И. Ростовцев. За несколько недель до смерти он изо всех сил торопился завершить окончательный проект освобождения крестьян, получивший название «завещания Ростовцева». Перед самой кончиной Яков Иванович обратился к ежедневно навещавшему его императору с последним кратким напутствием: «Государь, не бойтесь!» Александр II тяжело переживал потерю доверенного сотрудника, но одновременно, видимо, испытывал и некоторое облегчение. Дело не в бесчувственности или лицемерии монарха, а в политическом расчете, от которого тот не мог отрешиться ни на минуту. Наступало время серьезных компромиссов, а имя Ростовцева стало для поместного дворянства и части столичной бюрократии слишком одиозным. Теперь, после его смерти, председателем Редакционных комиссий можно было назначить деятеля совершенно иного толка, который был бы способен успокоить встревоженных «правых». Такой человек нашелся без особого труда, им стал бывший министр юстиции Николая I В. Н. Панин.

Это назначение вызвало в российском обществе бурное негодование одних и восторженное ликование других. «Как! – восклицал в “Колоколе” А. И. Герцен. – Панин, Виктор Панин, длинный сумасшедший! который формализмом убил остаток юридической жизни в России… Ха-ха-ха! Это мистификация!» Нет, мистификацией здесь и не пахло. Не только Герцен, вынужденно находившийся в английском далеко, но и вся прогрессивно мыслившая Россия недоумевала и скорбела. Н. А. Милютин, узнав о сенсационном назначении, хотел вновь подать в отставку, и только настойчивые убеждения великой княгини Елены Павловны заставили его отказаться от этого намерения. Сама Елена Павловна рискнула высказать императору недоумение по поводу назначения Панина на столь неподходящий для него пост, но не добилась от монарха внятного ответа. Ее фрейлина, баронесса Сталь, почему-то особенно неотразимая для стареющих сановников, решила сыграть роль современной Юдифи и, пообещав Олоферну-Панину свою благосклонность, заставить его отказаться от поста председателя Редакционных комиссий. Однако даже ей, несмотря на все усилия, не удалось уязвить бронированную душу бывшего министра юстиции.

В чем же, однако, секрет этого странного назначения, да и был ли здесь какой-либо секрет? Заметим, кстати, что самого Александра II вся эта суета вокруг Панина, может быть, и забавляла, но нисколько не смущала. Император настолько твердо решил довести крестьянское дело до конца, что оценка общественным мнением действий монарха его совершенно не интересовала. «Что обо мне говорят, – заявлял государь, – я на это не обращаю внимания. Нельзя быть любимому всеми». Главное же – при выборе Панина он трезво взвесил все «за» и «против». Если бы вместо Ростовцева был назначен, предположим, Милютин или еще кто-то из реформаторов, то это вызвало бы такую бурю и такие интриги, что борьба с ними могла заставить отложить на время само дело реформ. Если бы освободившаяся должность досталась, скажем, М. Н. Муравьеву, тот бы притворился послушным исполнителем воли императора, но обманул бы его доверие, подыгрывая крепостникам.

Наконец, Александр II твердо знал, что Панин никогда не был идейным борцом. Он являлся служакой до мозга костей, для которого на первом месте всегда стоял приказ «сверху». Собственно, это подтвердил и сам граф в беседе с великим князем Константином Николаевичем, заявив: «Каковы бы ни были мои личные убеждения, я считаю своим долгом верноподданного прежде всего подчинить их взгляду императора… Если я какими-либо путями, прямо или косвенно, удостоверюсь, что государь смотрит на дело иначе чем я, – то я долгом почту тотчас отступить от своих убеждений и действовать совершенно наперекор им даже с большею энергией, чем если бы я руководствовался собственными убеждениями…» Необыкновенно удобное качество как для его носителя, так и для монарха, имеющего подобных министров.