Текст книги "Александр II, или История трех одиночеств"

Проведение военной реформы потребовало от него нечеловеческого напряжения сил. Часто повторялась та ситуация, которую Милютин однажды описал в своем дневнике. «Как-то, – вспоминал он, – удалось заручиться обещанием государя подписать указ на другой день. Я уже праздновал победу и почти всю ночь посвятил подготовительной работе… Но!.. Вечером и ранним утром ополчились… на меня такие силы, что монарх, когда я к нему явился с готовым Высочайшим повелением, встретил меня словами: “Как хочешь, а наш проект не прошел. Прости, пока я ничего сделать не могу”» [23]. Морской министр Н. К. Краббе рассказывал, как проходило обсуждение введения всеобщей воинской повинности в Государственном Совете: «Сегодня Дмитрий Алексеевич был неузнаваем. Он не ожидал нападения, и сам бросался на противника, да так, что вчуже было жутко… Зубами в глотку и через хребет. Совсем лев. Наши старички разъехались перепуганные». Милютин в те годы не единожды оказывался на грани отставки, но каждый раз императору удавалось сохранить его на министерском посту [24]. Так продолжалось до весны 1881 года…

Свою деятельность Милютин начал с уменьшения централизации управления армией и предоставления большей самостоятельности военному руководству на местах (к 1871 году Россия была разделена на 14 военных округов, командующие которыми наделялись весьма ощутимой властью). Была запрещена отдача людей в солдаты за совершенные ими преступления, отменены телесные наказания для рядового состава, введено обязательное обучение солдат грамоте и счету, проведено перевооружение армии нарезным оружием, заряжающимся с казенной части, улучшены офицерские кадры. Венцом же военной реформы стало введение с 1 января 1874 года устава о всеобщей воинской повинности. Этот устав, резко сокращавший срок действительной военной службы и вводивший понятие «запаса», позволил заметно сократить расходы на армию в мирное время и развертывать значительные силы в преддверии войны.

Как и крестьянская реформа, военная встретила ожесточенное сопротивление ретроградов, обвинявших Милютина в попытках уравнять дворян с чернью, исчезновении боевого духа армии, забвении традиций русского оружия и т. п. Однако военный министр, опираясь на неизменную поддержку императора, довел дело до конца. Очень точно определил его усилия замечательный русский юрист А. Ф. Кони. «Милютин, – писал он, – обратил дело защиты родины и суровой тяготы для многих в высокий долг для всех и из одиночного несчастья в общую повинность». После гибели Александра II военный министр, как и другие реформаторы, оказался ненужным новому правителю. Он доживал свой век в Крыму, в Симеизе, охотно принимал гостей и умер глубоким стариком в 1912 году.

Последней проблемой, о которой стоит поговорить прежде, чем рассматривать «здание реформ» в целом и рассуждать об особенностях этого здания, является вопрос о проектах конституционного устройства России. Поднятый в начале XIX века Александром I, он буквально витал в воздухе в 1860–1870-х годах, постоянно натыкаясь на нежелание, боязнь Александра II делиться властью с обществом. А откуда у него, скажите на милость, могло возникнуть такое желание или вообще твердая и взвешенная линия поведения по данному поводу? К. Д. Кавелин, имея в виду российскую интеллигенцию, говорил об «отсутствии между поколениями умственной и нравственной преемственности». А была ли такая преемственность у российских монархов XVIII–XIX веков? Не будем забывать, что в эти столетия не всегда соблюдалась даже физическая преемственность власти, то есть переход престола к безусловно законному наследнику. А что уж говорить о сути правления!

Петр I подвергает ломке традиционный государственный аппарат, Церковь, социальные отношения, элементы культуры. Преемники Петра, не говоря об этом вслух, потихоньку хоронят его политическое наследие просто потому, что оказываются не в силах освоить его и продолжить начатое монархом-реформатором. Павел I старается разрушить все, созданное матерью-императрицей. Александр I отказывается от отцовских методов управления страной. Николай I, считая проекты брата гибельной утопией, доводит до абсурда попытки лично проконтролировать все стороны жизни общества. Наконец, Александр II, пусть и под давлением обстоятельств, вынужден отказаться от милой его сердцу отцовской системы руководства нацией и пуститься в самостоятельное плавание. Стоит ли тут говорить о серьезной преемственности власти, о продолжении глубокой традиции во внутренней и внешней политике?

К тому же вопрос о конституционной монархии в России в XIX веке – это вопрос не только об уступках со стороны трона, но и о самостоятельности, зрелости, «политичности» дворянского общества. Именно дворянского общества, как наиболее свободного, грамотного, состоятельного и организованного. А это общество, коли называть вещи своими именами, давно продало право реально участвовать в политической жизни государства если не за чечевичную похлебку, то за нечто немногим более ценное. На протяжении всего XVIII века первое сословие активно боролось лишь за свое освобождение от обязательной государственной службы и за сохранение монополии на владение крепостными крестьянами. Жалованная грамота дворянству 1785 года удовлетворила его желания, но после ее появления выяснилось некое парадоксальное обстоятельство. Оказалось, что призывы к более энергичной службе монарху, звучавшие с трона, означали усиление зависимости самодержца от дворянства, освобождение же первого сословия от обязательной службы вело к автоматическому отстранению его от участия в политических делах и усилению единоличной власти императора. А теперь подумаем, мог ли Александр II отважиться на то, чтобы вместе с крепостным правом отнять у этого сословия еще и право не служить, дарованное Екатериной II, причем дарованное по настоянию самого дворянства?

Может быть, именно поэтому проекты, хотя бы отчасти напоминавшие конституционные, воспринимались им с обидой, недоверием, страхом (во всяком случае, император всегда мог сделать вид, что им движут именно эти мотивы). Что же касается страха, то боялся он отнюдь не за себя. В 1862 году П. А. Валуев записал свою беседу с Александром II: «Государь долго говорил о современном положении дел и о моих предложениях насчет преобразования Государственного Совета. Он повторил однажды уже сказанное, что противится установлению конституции не потому, что дорожит властью, но потому, что убежден, что это принесло бы несчастье России и привело бы к ее распаду». Этот разговор не помешал Валуеву через год подать монарху записку с предложением созвать съезд государственных гласных (депутатов) и наделить его законосовещательными правами. В 1866 году великий князь Константин Николаевич посоветовал брату учредить совещательное собрание из 46 лиц: 35 представителей губернских земств и 11 – от крупных городов. Оба проекта остались, и мы можем догадаться почему, без высочайшего ответа.

Потребовались тяжелые испытания, война правительства с революционным народничеством не на жизнь, а на смерть, чтобы «верхи» начали осознавать необходимость политических изменений в стране. Еще в 1865 году Валуев записал в своем дневнике: «Что и кто теперь Россия? Все сословия разъединены. Внутри них разлад и колебания. Все законы в переделке. Все основы в движении… Один государь теперь представляет и знаменует собой цельность и единство империи. Он один может укрепить пошатнувшееся, остановить колеблющееся, сплотить раздвоившееся…» Как вам кажется, чего в этих словах больше: политического расчета или веры в чудо, которое должно было быть явлено императором, в чудо, которому не оказалось места в реальной жизни? Гораздо более трезво оценивал ситуацию в 1879 году Д. А. Милютин: «Действительно, нельзя не признать, что все государственное устройство требует коренной реформы снизу доверху. К крайнему прискорбию, такая колоссальная работа не по плечам теперешним нашим государственным деятелям, которые не в состоянии подняться выше точки зрения полицмейстера или даже квартального».

Ну а Александр II, он-то мог подняться выше точки зрения полицейских чинов? В 1880 году германский император, преисполненный, видимо, родственных чувств, обратился к своему племяннику в России с тем, чтобы предостеречь его от введения в стране представительного правления. Александр Николаевич ответил, что «не только не имеет намерения дать России конституцию, но и впредь, пока жив, не сделает этой ошибки». Вскоре самодержцу вновь пришлось произвести переоценку ценностей. В том же 1880 году провозглашенный диктатором России, а затем назначенный министром внутренних дел генерал М. Т. Лорис-Меликов представил императору проект конституции собственного сочинения.

М. Т. Лорис-Меликов. Гравюра Ю. Барановского. 1878

Граф Михаил Тариэлович Лорис-Меликов являлся в петербургском «свете» и в рядах столичной бюрократии фигурой совершенно случайной. Он сам рассказывал друзьям, что его отец был человеком полудиким, едва умевшим подписать по-армянски свою фамилию. В 11 лет Михаила отвезли в Петербург, в «большую конюшню», как ласково называли юнкерское кавалерийское училище его воспитанники. По окончании училища Лорис-Меликов вернулся на Кавказ и стал адъютантом графа М. С. Воронцова, наместника в этом регионе и командующего Кавказским корпусом. Михаил Тариэлович приобрел всероссийскую известность во время Русско-турецкой войны 1877–1878 годов, когда возглавляемые им войска держали фронт против турок на Кавказе и взяли ряд стратегически важных крепостей.

Вскоре после окончания войны его бросили на борьбу с эпидемией чумы, вспыхнувшей под Царицыном. Он не только успешно справился с эпидемией, но и вернул в казну часть суммы, отпущенной на борьбу с болезнью, что в столичном «свете» сочли оригинальничанием и желанием обратить на себя внимание властей. После этого с генералом начинают происходить волшебные приключения в духе арабских сказок тысячи и одной ночи. Абсолютно неожиданно для всех Лорис-Меликов был назначен диктатором Харьковской губернии, самодержавным повелителем 12 миллионов человек. У него и здесь дела пошли лучше, чем у его коллег – генерал-губернаторов других регионов. Он не высылал «подозрительных» вагонами, как Э. И. Тотлебен в Одессе, и не надеялся лишь на увеличение количества полицейских чинов и их агентов, как И. В. Гурко в Петербурге. Михаил Тариэлович постарался привлечь на свою сторону харьковское общество, чтобы выбить почву из-под ног революционеров, лишить их моральной и материальной поддержки публики. И он добился своего, в горячем 1879 году в харьковском крае не было произведено ни одного покушения против представителей местных властей.

После успехов в Харькове Лорис-Меликов был вызван в Петербург. Дело в том, что, когда здесь зашла речь о необходимости назначения всероссийского диктатора для борьбы с террористами, Д. А. Милютин предложил кандидатуру везучего генерала. Ее поддержали наследник престола великий князь Александр Александрович и его дядя, великий князь Константин Николаевич. По словам самого Лорис-Меликова, «ни один временщик – ни Меншиков, ни Бирон, ни Аракчеев – никогда не имели такой всеобъемлющей власти». Общество по-разному восприняло возвышение генерала: кому-то он казался «спасителем отечества», «диктатором сердца», кому-то – «ближним боярином Мишелем I», «лисьим хвостом и волчьей пастью». Оценки хлесткие и запоминающиеся, но на самом деле все оказалось гораздо проще.

Лорис-Меликов был человеком терпимым, убежденным сторонником постепенного, но неуклонного прогресса (в чем он сходился с императором Александром II), обладал здравым смыслом и большим житейским опытом. Однако он плохо знал ситуацию в коренных губерниях России и особенности их социально-экономической структуры. О народе, то есть крестьянстве, он судил по солдатам, кавказским горцам и художественной литературе (особенно уважал произведения Л. Н. Толстого). Кроме того, граф не имел широкой поддержки в «верхах», а значит, слабо представлял себе расстановку сил в Зимнем дворце и вокруг него. Это не помешало ему в феврале 1881 года заявить: «Если моя власть продолжится, то не пройдет и трех месяцев, как в России заговорят о конституции». И слово свое он сдержал, о конституции действительно заговорили.

Замысел генерала состоял в создании временных подготовительных комиссий (подобных Редакционным комиссиям конца 1850-х годов). Помимо чиновников, в них должны были войти представители земств крупнейших губерний России. Задачу комиссий составляли выработка новых законов, корректировка крестьянской и земской реформ, решение некоторых финансовых вопросов. Подготовленные проекты предлагалось внести в Общую комиссию, также состоявшую из представителей чиновничества и земств. Одобренные ею проекты поступали на утверждение Государственного Совета и императора.

Проект Лорис-Меликова трудно назвать конституционным документом в полном смысле этого слова. Он мог стать конституцией, а мог не привести ни к чему новому – все зависело от того, как сложатся обстоятельства российской политической жизни. Сложно сказать, что повлияло на решение Александра II, но он в конце концов одобрил проект графа. Может быть, император увидел в нем последнее доступное ему средство борьбы с разрушительным терроризмом, а может быть, посчитал его ни к чему не обязывающей уступкой обществу. Известие об одобрении монархом проекта Лорис-Меликова должно было появиться в газетах 1–2 марта, но не судьба… А все же, что действительно заставило императора пойти на столь серьезный шаг? Ощущение того, что власть висит на волоске, страх за судьбу новой семьи, равнодушие к государственным делам? Последнее ни в коем случае нельзя сбрасывать со счетов.

Медики давно и упорно говорят о некой генетической усталости, подстерегавшей последних самодержцев из рода Романовых, которая настигала их где-то после сорока прожитых монархами лет. Не являлось это обстоятельство секретом и для ближайшего окружения Александра II. В 1869 году великая княгиня Елена Павловна говорила Валуеву: «Это свойство семьи. В известном возрасте наступает усталость и пропадают желания. Так было с императором Александром I, с императором Николаем… Надо им помогать. Надо их поддерживать, ободрять, не давать видеть все в мрачном свете, искать и найти струну, которая могла бы дать им наслаждение».

Александр II в своем кабинете в Зимнем дворце.

Фотограф С. Л. Левицкий. 1875–1877

Не споря с родственниками монарха и не будучи специалистом-медиком, не могу, тем не менее, не задаться вопросом: что способствовало развитию этого генетического недуга? Называют огромные физические и психологические нагрузки, связанные с управлением страной, стрессы из-за тяжелого груза ответственности. Все это верно, но почему усталость начала наваливаться на Романовых именно в XIX веке? Не потому ли, что оказался тяжел не груз власти сам по себе, а разочарование от растущего бессилия власти, от невозможности сделать то, что хотелось бы совершить? Александр I уходит от государственных забот, когда выясняется, что ему не суждено ни отменить крепостное право, ни дать стране конституцию. Николай I начинает сетовать на упадок сил, когда взлелеянная им система управления вдруг перестает казаться универсальной и всеобъемлющей. Александр II устает, когда оказывается, что его реформы, которыми он надеялся осчастливить страну, не устраивают большую часть ее населения.

Разочарование нашего героя, судя по всему, было особенно сильным. Князь В. П. Мещерский вспоминал: «Десять лет прошло с начала его царствования. Сколько людей наговорили ему в эти десять лет худого о худом, и как мало, напротив, люди говорили ему хорошего о хорошем… Печать на одну четверть говорила о благодарности и на три четверти говорила во имя отрицания, обличения и осуждения. Каждый день подавались государю в разных видах все людские злые отзывы и злые сплетни… А первые дни своего царствования государь только и жил для мечтания и желания добра… Но нет… что бы ни делал государь, все дела встречала критика одних и нетерпеливые требования другого от других… трудно было при этих условиях, окружавших царя, не разочароваться».

Трудно было в этих условиях не только не разочароваться, но и не махнуть на все рукой, не захандрить. А русская хандра… Да, она является ближайшей родственницей английского сплина, но, несмотря на родственные отношения, между ними существует качественная разница. Сплин – скука, заставляющая терять вкус к наслаждениям, это, по словам Н. М. Карамзина, «несчастье от счастья». Он, пусть и с трудом, поддается лечению: перемена рода занятий, путешествие, коллекционирование, чудачества и т. п. Хандра абсолютно неизлечима, что ни предпринимай. Мыслящий россиянин, заболевший ею (а это обязательно должен быть человек мыслящий и чувствующий), оказывался носителем некой судьбы, находился в постоянном поиске смысла и цели своей жизни.

Все они: онегины, печорины и иже с ними – пытались «мысль разрешить», то есть определить причины болезни, преодолеть ее. И все они приходили к убеждению, что «ничего нельзя и не нужно делать», они становились принципиальными «недеятелями», на них появлялось некое моральное пятно. Не примешивалась ли к ощущениям нашего героя эта русская хандра, которая для него была не просто русской, но еще и царской? Император постоянно ищет не столько смысл своей жизни (он-то ему ясен с детских лет), сколько смысл своего царствования, что удваивает нравственные мучения его как человека частного и как человека власти. Он не только культурно одинок в стране, не готовой к восприятию его культуры, но и одинок потому, что вынужден метаться между различными ориентирами, не имея возможности выбрать один из них. Он «недеятель», который вынужден постоянно действовать, даже если не видит в своих усилиях особого смысла. Физическое и духовное одиночество русского монарха делало его фигурой более трагической, чем «лишние люди» из известных литературных произведений. Действительно, какие оценки своих деяний он мог услышать от окружающих?

Преобразования 1860–1870-х годов приветствовались действительно далеко не всеми представителями даже монархического лагеря. К. Н. Леонтьев, например, считал, что именно размывание четких сословных границ между «верхами» и «низами», начавшееся в середине XIX века, приведет к крушению самодержавия. Л. А. Тихомиров вообще утверждал, что только после 1861 года Россия превращается в настоящее полицейское бюрократическое государство, подобное европейским монархиям XVIII столетия. Неужели все действительно было так плохо, и реформы Александра II не принесли стране никакой пользы? Или, наоборот, они дали России мощный толчок, позволивший ей вернуться в семью великих держав? И вообще, существует ли однозначный ответ на поставленные в 1870-х годах перед нашим отечеством вопросы?

Никто, пожалуй, не спорит с тем, что в 1870-х годах страна становится иной. Тип и темп российской жизни определились на несколько десятилетий вперед именно реформами Александра II. Это, конечно, в три-четыре раза меньший срок, нежели действия преобразований Петра Великого, но ведь и ход исторического развития России заметно ускорился, да и события 1917 года не стояли на пути реформ первого российского императора. Особенно заметны, естественно, экономические успехи государства в 1860–1880-х годах. В 1858 году дефицит бюджета России составлял 14 миллионов рублей. Однако после учреждения в 1860 году Государственного банка и благодаря умелой политике министра финансов М. X. Рейтерна с 1866 года доходы бюджета начинают превышать его расходы, а с 1871 года понятие дефицита становится для него неактуальным. Вывоз основной экспортной культуры – хлеба – из России вырос с 1856 по 1876 год в три с лишним раза. Страну покрыла сеть железных дорог; акции российских железнодорожных компаний успешно размещались в Англии, Франции и Германии. На мировом уровне проходили всероссийские промышленные выставки в Петербурге и в Москве.

Можно, наверное, согласиться с А. В. Никитенко [25], который в свое время писал: «Вот формула того, как могли бы удовлетвориться все рассудительные люди нашего времени со стороны правительства – поддержание всех реформ нынешнего царствования, со стороны общества – деятельность в пределах этих реформ». Но то ли рассудительных людей в России всегда было маловато, то ли рассуждали они не о том, но… Ради соблюдения истины и объективности отметим, что, говоря о реформаторских возможностях самодержавия, приходится согласиться с тем, что преобразования Александра II – это тот условный круг, выйти за который данная власть была неспособна. Даже утвержденные ею реформы в ходе их практического претворения в жизнь оказывались не совсем по мерке и самодержавию и привыкшему к опеке «сверху» обществу. За границей же александровских реформ начиналась область прерогатив монарха, вторгаться в нее трон не позволял никому.

Александр II заметно изменил свои пристрастия юношеских лет, отказался от многих привычек и заветов отца, но от принципов самодержавия отрешиться не мог, хотя… Если вспомнить о конституционном проекте Лорис-Меликова, можно, наверное, говорить о попытке вырваться и из этого политического круга одиночества… Но нет, слишком неравными были силы, слишком сильно сопротивление и справа, и слева (о чем еще мы поговорим подробнее), слишком отличалась ситуация, в которой оказался наш герой, и от той, в которой находился его отец, и от той, в которой окажется его сын. Если позволить себе такой довольно неуклюжий образ, то Александр II порою представляется не вершиной общественно-политической пирамиды, а центром ее устойчивости. Подобная позиция тяжела, она привычна для атлантов, но не для монархов.

Хотя порой и в самом деле казалось, что еще чуть-чуть и у здания реформ появится достойное завершение в виде преобразованного политического строя. Не судьба… Третий круг одиночества сжимал вокруг императора свое кольцо, ведя его к предсказанной французской гадалкой и уготованной Историей гибели.